Закрытая книга

– Помню, как однажды мама взяла меня в Санкт-Петербург. Это была идея Вити, ее тогдашнего мужа…

– Самое близкое, что у тебя было к фигуре отца? – Андре повторил мои слова почти дословно. Хорошая память? Или он настолько интересуется мной, чтобы слушать все мои глупые рассказы о моем банальном детстве? Скорее первое, чем второе.

– Он водил машину, черную «Хонду», и я сидела на заднем сиденье, смотрела на дорогу, которая плелась за нами. Шоссе с выбоинами после нашей бесконечной зимы. Потом мы остановились в маленькой двухкомнатной квартирке прямо на Невском, там была консьержка, она кормила меня каждое утро яичницей и двумя сосисками. Мама пила только сок. Витя съедал ее яичницу вместе со своей.

– Ты так подробно все запомнила, сколько тебе было лет?

– Наверное, лет десять.

– Хорошая поездка? – Андре смотрел растерянно, не понимая, к чему я веду.

– Не знаю. Они ругались все время, у мамы были какие-то переговоры в одном из театров. Витя не хотел, чтобы она соглашалась, он не любил Питер. Но для меня это была восхитительная поездка. Мы облазили весь Петербург, катались на катере. Я съела столько мороженого, что у меня началась ангина. В Питере совсем другое мороженое. Витя держал меня за руку, когда мы переходили дорогу. Когда я ходила куда-то с мамой, она всегда бежала вперед, уверенная, что я уж как-нибудь не потеряюсь. Однажды я на самом деле потерялась. Но не в этом дело, не в этом. – Я начала путаться, рассказчик из меня никудышний. И вся эта история – глупость, разве нет.

– А в чем же дело?

– А в том, что сколько я потом не ездила в Питер – с мамой, с моим школьным классом и потом, когда я уже выросла, по работе, – я никогда уже не была там так счастлива. Не смогла пережить ничего подобного, что пережила в той поездке. Потому что такое не повторяется. Это просто невозможно.

– В одну реку не войдешь дважды? – переспросил он грустно. Да уж, столько слов, чтобы он суммировал все одной банальной поговоркой.

– Что-то типа того. Но мне хочется. И всегда будет хотеться. Хоть это и невозможно.

– Я легко могу войти в тебя дважды. И даже двадцать раз. И каждый раз это будет что-то новое, – заметил Андре и посмотрел на меня с напряженным ожиданием. От этих слов я чуть было не начала отматывать все назад, но Андре не дал мне шанса. Он развернулся и пошел к двери.

– Ты хотел бы, чтобы я помнила тебя и страдала, да? – спрашиваю я довольно зло.

– А ты, конечно, планируешь меня забыть и наслаждаться забвением, верно? – уточнил он, взявшись за дверную ручку.

– Если смогу, – эхом отвечаю я. Наверное, что-то в моем голосе выдает меня. Андре останавливается – уже в дверях – и разворачивается ко мне. Он долго смотрит на меня, красивый, зачем-то обиженный мной мужчина. Я вижу его в последний раз, по крайней мере наедине, и я хочу, чтобы мы расстались вот так? Андре такой уязвимый сейчас, что ни за что не поверишь, что именно его нежные руки оставили синяки на моих запястьях.

– Ты можешь вести себя как взрослый человек? – спрашивает он, явно «заведенный» до предела моим поведением. – Ты можешь объяснить, какая муха тебя укусила?

Муха по имени Сережа? Вся моя жизнь?

– Я провожу тебя, – говорю я и тянусь, чтобы взять с собой кардиган. Мне холодно, хотя на улице жарко. Меня бьет дрожь. Может быть, я простудилась?

– Спасибо, не стоит. Можешь начинать забывать меня. – К Андре возвращается его привычная уверенность в себе. Я вздрагиваю, когда слышу хлопок двери.

Он исчезает быстрее, чем я успеваю прийти в себя. В голове стучит – все кончено, все кончено, все кончено. Но может ли быть кончено что-то, что никогда и не начиналось? Забавно: одна ночь, а помнить ее я буду, наверное, всю жизнь. Как ту поездку в Питер.

Распустилась.

– Ваше кофе, мадам. – Официантка смотрит на меня с неодобрением, потому что я ничего не ем, но зато пью уже вторую чашку кофе. Я с трудом осознаю, где я – в баре, в лобби отеля. Мой кофе горький, крепкий – как я люблю. Как же это здорово, быть потерянной в другой стране, на мягком диване, с маленькой чашечкой кофе в руке.

– Спасибо, – отвечаю я, получая своеобразное удовольствие, разговаривая на французском. Возможно, мне не хватает этого в России. Может быть, мне стоило бы иногда соглашаться на поездки, мне ведь предлагают периодически. В Бельгию, например, и в Амстердам. И в Нормандию. Может быть, я могла бы приезжать периодически…

Ты никогда его не увидишь. Это нужно закончить здесь и сейчас. Прекрасное воспоминание.

Мне хочется кинуть в кого-нибудь чашкой кофе, но вместо этого я опрокидываю чашку на стол – брызги летят во все стороны. Я встаю, воровато озираюсь, бросаю на столик купюры и вылетаю из кафе так, словно там начался пожар. На переходе, пока все ждут сигнала светофора, я закрываю глаза, и меня тут же охватывает слепое упоение, что я испытала, когда моим телом распоряжался Андре. Каждая отдельная клетка в слепом упоении от него. Вдруг я осознаю, что всем вокруг ясно, о чем я думаю. Мне кричат что-то по-французски, меня толкают в спину. Я нарушаю гармонию городского потока, глупая курица.

– Что-то не так, Даша? – спрашивает меня мама, хотя я потратила все утро, чтобы полностью, полностью привести себя в порядок. Я вздрагиваю – потому что ее слова повторяют вопрос, который я уже слышала сегодня. Мама медленно идет по больничному саду и смотрит на меня с подозрением. – Ты не заболела?

– Заболела? Нет. Почему? – удивляюсь я.

– Ты в водолазке в такую жару. – Мама пожимает плечами. Да, мне жарко, но что бы она сказала, если бы увидела мои запястья? Я прикрываю свой позор за длинными рукавами тонкой хлопковой водолазки.

– Что говорят врачи? – аккуратно отвечаю я. – Когда будет операция?

– Врачи? – фыркает мама. – Что они могут, кроме как высасывать из меня деньги и делать сотни каких-то анализов. С каждым разом анализов придумывают все больше и больше. Раньше было проще. Ты просто приходила, показывала, что тебе нужно отрезать или пришить, и они делали.

– Мама! Так нельзя, это же твое здоровье. И потом – возраст.

– Даша, осторожнее, – предупреждает она. Ее возраст – тайна за семью печатями, а я – тролль, хранящий печати. Шестьдесят. Маме будет шестьдесят. Она планирует праздновать сорокалетие – это максимум.

– Пусть делают все анализы, это правильно, – говорю я, невольно оглядываясь по сторонам.

– Знаешь, чего я боюсь? – Мама склоняется ко мне и говорит тихо. – Не ровен час о моем пребывании здесь прознают папарацци, и потом будет такой шум, что пиши пропало.

– Не такая уж ты большая звезда, – пытаюсь утешить ее, но, как всегда, выбранные мною слова только еще больше заводят ее. Мама смотрит меня в возмущении, но дело в том, что здесь, во Франции, ее никто не знает. Но если ей хочется верить, что за ней, как за Анжелиной Джоли, так и ходят по пятам фотографы, так тому и быть.

– Я хочу вернуться в гостиницу, мне нужны кое-какие вещи. Ты мне не все привезла. И потом, в гостинице никто не сможет понять, зачем я здесь. Может быть, меня пригласили на съемки в каком-нибудь авторском французском кино.

– Ты возвращаешься сегодня? – спросила я, чувствуя одновременно и надежду, и разочарование. Если мама будет со мной в номере, никаких сюрпризов не будет, верно? Но если она возвращается сегодня… я ничего не убрала, так и бросила… горничные… Я совсем неопытный преступник, и вычислить меня легко.

– Даша!

– Что? – вздрагиваю я.

– Ты меня совсем не слушаешь. Сегодня они меня не отпускают. Между прочим, про авторское кино – я действительно получала предложения. Может быть, стоит сходить – просто чтобы потом не жалеть.

– Ты хочешь и оперироваться, и сниматься в кино? – рассмеялась я. – Это вполне в твоем стиле. Только пусть тебе дадут роль женщины в коме. Тогда ты будешь лежать вся в бинтах, а они будут тебе за это платить.

– Дашка! – фыркнула мама и свернула ко входу в клинику.

* * *

Сегодня я была заботливая дочь, предусмотрительная и неленивая. Я бегала в магазин, приносила воду, потом другую – правильной марки, которую мама считала для себя лучшей. Я не жаловалась, не раздражалась, не спорила. Не дочь – мечта. У меня были свои причины на то, чтобы вести себя подобным образом. Весь день в клинике я невольно поглядывала по сторонам, боясь (надеясь?) встретить там Андре. Мама смотрела на меня с подозрением, но я только заботливо улыбалась и поправляла сбившуюся простыню. Несколько раз мне удалось пройти мимо кабинета Андре, и от одного предположения, что он может быть там, отделенный от меня тонкой стеной, меня бросало в жар. Сомнительное поведение для человека, который решил никогда не видеться кое с кем.

– Иди уже домой! – завопила мама, когда я приволокла ей обед на изящном подносе. Андре так и не появился, даже на секунду. Может быть, он вообще не приезжал на работу?

– У тебя точно есть все, что нужно? – в сотый раз спросила я.

– У меня слишком много всего, что мне нужно. Ты носишься со мной так, словно я чем-то больна. Дашка, у тебя разве нет своих дел? Ты разве не привезла с собой тонны своих ужасных текстов для переводов? – Мама говорила с раздражением. Я поцеловала ее в щеку – еще один жест сентиментальности, заставляющий ее морщиться. Мама никогда не любила особенных нежностей, если они, конечно, не записывались на кинопленку.

Уйти оказалось труднее, чем я думала. Возвращаться в номер, где свершилось мое грехопадение без надежды на его повторение, не просто. Сегодня мамы не будет в отеле. Завтра у меня уже не будет шанса. Я повторяла себе, что у меня и сегодня нет никаких шансов, но ноги сами несли меня по коридору до самой рецепции, где в ожидании приема сидели пациенты. Вежливая девушка, деловито перебирающая бумажки по другую сторону стойки, вопросительно посмотрела на меня. Я помедлила немного, провела пальцем по идеально чистой поверхности стойки, затем подцепила конфетку из миски – черт его знает зачем. Я ненавижу карамели.

– Я могу вам чем-то помочь? – спросила медсестра на приеме.

– Мне нужно… поговорить с месье Робеном, – пробормотала я, моля, чтобы мои щеки сохранили натуральный цвет, насколько возможно. – Есть кое-какие вопросы. Он здесь?

– Сейчас узнаю, – кивнула медсестра и подняла телефонную трубку на длинном черном проводе. Я отвернулась от нее главным образом для того, чтобы не показывать свое дурацкое смущение и волнение. Если я собираюсь врать, нужно научиться делать это более убедительно. Что за вопросы я задам, если медсестра сейчас найдет месье Робена? Почему он всеми силами пытается отказаться оперировать мою мать? Я уже спрашивала его об этом. Он уже не ответил. Вместо этого он провел со мной ночь. Этот сценарий устраивает меня более чем. Кто сказал, что роман на одну ночь не может продлиться две ночи?

– У него занято, – сообщила мне медсестра. – Если хотите, можете подождать.

– Да, конечно! – кивнула я и присела на один из свободных стульев. Приемная не была перегружена людьми, и каждый из присутствующих будто старался мысленно отгородиться от остальных. VIP-клиенты наверняка имели возможность заходить с какого-нибудь другого входа и сидеть в какой-нибудь персональной приемной, но для этого ты должна быть как минимум Анджелина. Все остальные приравнивались к простым смертным. Простота в клинике пластической хирургии начинается с суммы в десятки тысяч евро.

Клиентура была на удивление молодой, большая часть людей тут не столько хотела вернуть утраченное, сколько улучшить комплект, выданный природой. Чтобы отвлечься, я принялась гадать, что именно из присутствующих пытается улучшить. Носы, уши, недостаточно большая грудь. Пара липосакций – тут не было никаких сомнений. Интересно, что они предположили бы насчет меня? Одна девушка, яркая, запоминающаяся брюнетка с длинными вьющимися волосами цвета вороного крыла, окинула меня таким взглядом, словно считала, что во мне нужно поменять все. Но даже и это не поможет.

Неприятное высокомерие!

Такие красотки, с идеальными фигурами, с ровным загаром, прекрасно ложащимся на темную от природы кожу, возмущали меня одним своим существованием. Что это возмутительное существо может хотеть изменить в себе? Что дает пищу ее неуверенности в себе? Ведь что-то нужно этой стройной темноглазой принцессе, раз она пришла сюда. Может быть, подрезать ноги? Может, они мешают ей, слишком сложно с такими ездить на метро? Может быть, прекрасные груди, которые эта Шахерезада так умело упаковала в декольте – уже результат работы талантливого хирурга, в чьих руках ты так хочешь оказаться? Может быть, Шахерезада пришла на регулярное техническое обслуживание? Замену силикона?

Ты злая, Дарья Владимировна.

– Может быть, вы оставите месье Робену сообщение? – спросила меня девушка за стойкой. – Он уехал в другую больницу, возможно, он пробудет на операции до самого вечера.

– Спасибо, ничего не надо, – помотала я головой, с трудом скрывая разочарование. Да, я забыла, что, помимо того, чтобы гипнотизировать меня загадочным взглядом, Андре нужно резать людей. Господи, сколько же человек, оказывается, думает, что убавлением чего-то в одном месте или добавлением в другом они смогут сделать свою жизнь лучше. Моя мама хотя бы имеет железный аргумент. Она – актриса, выцарапывающая себе место под электрическим солнцем, под лучами ослепляющих софитов на съемочной площадке. Шахерезада проводила меня неодобрительным взглядом, наверняка осудив во мне все – и водолазку, и голубые джинсы со следами от разбрызганного кофе, и разношенные кроссовки. Наплевательское отношение к внешности в приемной клиники пластической хирургии, наверное, было равносильно убийству.

Мне стало легче, как только я попала на улицу. Тут, в шуме и суете улиц, я знала точно, что нет ни одного шанса натолкнуться на Андре. Немного легче дышать, когда твои глаза не ищут его фигуру в каждом встречном-поперечном. Андре на операции. Он будет оперировать до самого вечера. Не подвергает ли он опасности человека на столе, оперируя после такой бурной ночи, бессонной, наполненной острыми, как скальпель, чувствами. Я остановилась на углу какой-то улицы и купила себе круассан с ванильным кремом. Откусила его – вкуснота, и невозможно понять, чем именно отличается этот круассан от миллиона тех, что выпекают по всему миру. Наверное, в этот кладут немножечко Парижа.

Я попыталась представить – и, к моему удивлению, это получилось у меня довольно легко, – как Андре стоит над обездвиженным человеком, добровольно потерявшим сознание, как в его руке поблескивает хищным стальным блеском скальпель. Я бы никогда не смогла разрезать человеческую плоть, даже если бы это было нужно для спасения. Я потянула рукава водолазки. Слишком жарко, к тому же весь день мне хотелось увидеть доказательство того, что вчерашняя ночь не сон, не плод моего больного воображения, не сумасшествие, результатом которого стало появление в моей жизни призрака с пристальным взглядом и стальной хваткой умелых рук.

Я с интересом посмотрела на темные следы страсти. Наслаждение и боль. Они странным образом сплелись в один узел, не развязать. Андре, без сомнения, может быть жестоким. Врачи, особенно хирурги, должны обладать низким уровнем сострадания, они не должны воспринимать чужую боль как свою, иначе они не смогут делать то, что они делают. Значит, Андре видит мир по-другому. Он бы не приволок умирающего бездомного кота в дом, не стал бы носиться с ним как с писаной торбой. Он прошел бы мимо, и не потому, что он – плохой человек, а потому, что он не чувствует чужую боль как свою собственную.

Интересно, что вообще он чувствует?

Слишком много интереса к человеку, которого необходимо забыть. Я добралась до отеля, шатаясь от усталости. Комната встретила меня неожиданной чистотой и уже знакомым ароматом освежителя, который уничтожил все, что оставалось тут от прошлой ночи. Идеально застеленная постель. Что подумала горничная, заменяя смятые простыни на новые? Подумала ли она хоть что-то или в таких местах это становится своего рода нормой? Люди раскрываются во всей своей наготе, воплощая в жизнь фантазии, скрытые за плотными занавесями бездушных комнат отелей. Горничным остаются лишь следствия.

Я прошлась по комнате, прислушиваясь к тишине, затем зашла в ванную комнату и включила воду. Долго сидела, держа ладони под теплыми струями, было в этом что-то, что всегда успокаивало меня. Я решила позвонить Шурочке, маминой подруге/гримеру/доверенному лицу, потому что Шурочка всегда была добра ко мне и выслушивала меня с любыми глупыми проблемами. Она была намного старше меня и не пыталась молодиться, но почему-то нам совсем не мешала разница в возрасте. Шурочка была самой близкой к образу лучшей подруги, что у меня была. Кто-то, кто по-настоящему хорошо понимал меня, лучше, чем моя мама, лучше, чем любая из моих школьных, а потом институтских подруг. Чтобы понять меня, нужно было знать маму.

– Как там Костик? – сонно спросила я, помешивая теплую воду рукой.

– Как там Олечка? – И Шурочка тут же защебетала, смеясь, о том, как мой кот умудрился стащить из кипящей кастрюли целую курицу.

– Но как это возможно? – смеялась я, опуская усталое тело в пенную ванну. – Из кипятка?

– Я клянусь! – ворковала Шура. – Подцепил когтями и прыгал, шипел. Я боялась к нему подойти. И ведь, главное, разве я его не кормлю? Он эту курицу, мне кажется, до сих пор не доел.

– Костик, – покачала я головой, и от одной мысли о коте, о Шурочке и о загазованном, привычном Бибиреве мне стало хорошо, повеяло знакомой привычной скукой. Проза существования без высоких целей и возвышенных страстей. От Сережи пришло еще пять смс, последняя заставила меня нахмуриться.

«Ты специально, да? Чтобы я волновался?»

Я вовсе не хотела, чтобы он волновался. Я забыла телефон в номере, и потом, я провела целый день в раздумьях о другом мужчине, и то, что я забыла ответить на Сережино сообщение, казалось таким незначительным фактом, мелкой оплошностью. Но не для него, конечно.

– Прости, я забыла телефон в номере, – сказала я, как только в трубке раздался выразительный щелчок. – Я весь день была в клинике.

– Тебе плевать на меня? – спросил Сережа после некоторой паузы.

– Нет, конечно. – Я потянулась и положила голову на край ванной. Как я устала. Слишком устала… для разборок.