Помоги проекту - поделись книгой:
Лет пятьдесят, шестьдесят тому назад столичная уличная жизнь представляла еще много свободы в костюмах. На главных улицах Петербурга попадались люди чисто в маскарадных нарядах; в первых годах царствования Николая I было в живых и несколько людей екатерининского века, которые ходили по улицам в звездах, в плащах и золотых камзолах с раззолоченными ключами на спине, виднелись и старые бригадиры в бело-плюмажных шляпах; немало было и таких аристократов, которые по придворной привычке при матушке царице приходили на Невский с муфтами в руках и с красными каблуками: этот обычай считался самым аристократическим и шел со времен королей французских. Молодые модники ходили зимою в белых шляпах и при самых бледных лучах солнца спешили открыть зонтики; светские кавалеры тех времен носили из трико в обтяжку брюки и гусарские с кисточками сапожки; жабо у них было пышное, шляпа горшком, на фраках — ясные золотые пуговицы, воротники в аршин. У часов висели огромные печати на цепочках, у других виднелись небольшие серьги в ушах; обычай носить серьги в ушах у мужчин явился с Кавказа, от грузин и армян; нередко тоже протыкали уши мальчикам, по суеверию, от некоторых болезней. Мода на серьги особенно процветала у военных людей в кавалерийских полках, и трудно поверить, что гусары прежних лет, «собутыльники лихие», все следовали этой женской моде, и не только офицеры, но и солдаты носили серьги. Первый восстал на эту моду генерал Кульнев, командир Павлоградского гусарского полка; он издал приказ, чтобы все серьги из ушей были принесены к нему. Уверяют, что известная пословица: для милого дружка и сережка из ушка, — придумана в то время солдатами. Лет 50 тому назад не считалось странным белиться и румяниться, и иной щеголь так изукрашивал себе лицо румянами, что стыдно было глядеть на него. Военные ходили затянутыми в корсеты; для большей сановитости штаб-офицеры приделывали себе искусственные плечи, на которых сильнее трепетали густые эполеты. Волокиты того времени ходили с завитыми волосами, в очках и еще с лорнетом, а также и с моноклем; жилет непременно бывал расстегнут, а грудь — в батистовых брыжах[113]. В конце сороковых годов типом для наряда щеголя считался актер, игравший роли первых любовников. Теперь, я думаю, редко кто будет рабски следовать моде драматических любовников Александрийского театра и завивать себе волосы «тюрбушонами»[114], но тогда, за неимением хороших образцов, франты средней руки копировали во всем актеров. Первые любовники описанной эпохи ходили на улицу и на публичные гулянья в венгерке[115] оливкового цвета и с красным шарфом на шее. Шиком в то время считалось только менять часто шарфы, а не платье. Молодые театралы, подражая актерам, являлись тоже на улицах в таком наряде. Нынешние брюки сверх сапогов вошли в моду тоже в начале царствования императора Николая I; перенял эту моду Петербург у приезжавшего тогда в наш город герцога Велингтона, генерал-фельдмаршала английской и российской армий. Такие брюки стали называть «Велингтонами». Знаменитый сподвижник императора Александра I ввел у нас и узкий, длинный плащ без рукавов, называемый тогда воротником (cools).
В описываемую эпоху на улицах Петербурга попадались и модные на головах «боливары»[116]; это были шляпы необычайной величины, не сняв такой шляпы, трудно было пройти в узкую дверь; но были также гулявшие по улице, усвоившие себе привычку ходить с непокрытой головой. К таким принадлежали приезжавшие по торговым делам англичане из секты квакеров[117]; они ходили по улицам без шляп в силу того, что снимание шляпы перед кем бы то ни было им было запрещено. Квакеры отвергали музыку, пение, всякие игры, посещение театров и всякую роскошь, но продавать предметы роскоши им не возбранялось. Квакеры первые познакомили нас с входившими тогда в моду гаванскими сигарами. В екатерининское время почти все чиновники и важные люди не носили шляп, а, гуляя, держали их под мышкою. Высокая прическа, пудра и тупеи[118] не давали возможности накрывать шляпой голову.
В числе уличных оригиналов в сороковых годах часто попадался на улицах небольшой худенький старичок, по профессии учитель французского языка. Он суетливо, почти бегом, шагал по тротуарам, но всегда, зимою и летом, с непокрытою головою; шляпы у него совсем не было. По рассказам, он приехал в Петербург в суровое царствование императора Павла I, и раз ему случилось проходить мимо Михайловского замка, где жил государь, и эго было в последний раз, что он имел шляпу на голове. Возле дворца его увидали, догнали и не очень вежливо сбили с головы шляпу, а самого отвели в крепость. Когда узнали, что он иностранец, не знавший тогдашних порядков, то его выпустили; но испуг так на него подействовал, что он помешался на этом и никогда уже не надевал шляпы.
В сороковых годах в Царском и Петергофе близ дворцов все ходили с открытыми головами, как в комнатах. Этого требовал этикет и вежливость к царскому жилищу.
В пятидесятых годах на улицах был заметен еще другой невысокого роста старичок, гладко выстриженный под гребенку и с головой, густо намазанной черной помадой, так что со лба его всегда текла помада. Он также зимой и летом ходил без шляпы: она всегда у него была в руках. Это был сенатор Д-ский, большой любитель церковного пения. Его крепостной певческий хор славился в столице. Крепостных хоров в былое время было в Петербурге несколько.
Обращал на себя внимание также разгуливавший по улицам со своим хором певчих богатый костромской помещик К-в, приезжавший по зимам в столицу. К-в был большой оригинал, необыкновенно тучный, одетый всегда в коричневый фрак и в огромном парике.
Все певцы его хора были подстрижены в скобку, в черных кафтанах и все брюнеты, т. е. окрашены в черную краску. Этот барин водил своих певчих в приходские церкви, где сам, становясь на клирос, правил хором. После церковной службы его, усталого, в поту, увозили певчие домой в маленькой коляске на рессорах, в которую по очереди и запрягались.
К-в очень боялся лошадей и в столицу приезжал чуть не шагом на своих старых конях, которых всю дорогу кормили одним сеном и очень скудно, из боязни, чтобы они не раздобрели и не понесли хозяина.
В описываемые годы Петербург немало видел уличных оригиналов. Такие по большей части встречались на линиях Гостиного двора.
Из заметных здесь лиц каждому бросались в глаза два бродивших старика индуса в своих национальных костюмах; первый из них — в широком темном балахоне, надетом на нем сверх шелкового пестрого халата, подпоясанного блестящим с каменьями кушаком, на котором блестел небольшой золотой цилиндрик с священною водой Ганга; на голове его был тюрбан из дорогой кашемировой шали; бронзовое лицо его было татуировано разноцветными красками, черные зрачки его, как угли, блистали на желтоватых белках с кровяными прожилками; черные широкие брови, сросшиеся на самом переносье, грозно украшали суровые черты его лица.
В правой руке у него была постоянно длинная бамбуковая палка с большим костяным набалдашником, а в левой он держал перламутровые и янтарные четки. Он был стар и еле ходил от тучности. Когда он умер, то был сожжен на Волховом поле, по индусскому обряду. По профессии этот индус был ростовщик. По рассказам, он особенно любил ссужать деньгами актеров и затем каждый месяц являлся спозаранку в театральную контору с ворохом векселей и записок, где и взыскивал со своих горемычных заемщиков. Другой индус, одетый также в живописный восточный костюм, был тоже очень богатый продавец драгоценных камней, и тоже главною отраслью его коммерческих оборотов было ростовщичество, только еще в больших размерах, чем у первого.
Судьба его была очень трагическая: он был убит в Москве в номерах черкасского подворья, и убийца его не был найден. После его смерти все его сокровища были найдены в целости, пропали одни векселя, выданные ему одною графинею.
Спустя несколько лет продавались с аукциона его драгоценные камни; одной бирюзы было продано около четырех пудов, но лучшая, высокого качества, пропала при расценке товара. Рассказывают, что оценщик, рассматривая мешки с бирюзой, самую дорогую из каждого мешка вынимал и клал отдельно в коробку; бирюза была в кусках, не отшлифованная. После расценки он выпросил ее у квартального надзирателя за труды, последний беспрекословно и отдал ему, не придавая ей никакой цены.
Впоследствии этот оценщик, татарин, выстроил себе около десяти домов в Татарской слободке[119]. Ходил по Гостиному двору и другой, не менее известный ростовщик, обделывая свои делишки при встрече с военными, у купцов он слыл под именем Хаджи Мурата, но он не был турок, а нежинский грек (Маргаритка); он долго служил в наших войсках лазутчиком и маркитантом; давал он деньги на проценты преимущественно военным; векселей, как говорили, у него в бумажнике было на сотни, тысячи рублей.
Этот Маргаритка не гнушался и мелкой торговлей: на Вербной неделе он первый стал торговать турецкой халвой и рахат-лукумом. Кончил он жизнь также трагически — был зарезан своим воспитанником.
Азиатцев в те времена на улицах Петербурга попадалось немалое количество, встречалось много и подражателей носить восточные костюмы. Из таких мнимо восточных людей были известны — светлейший князь С-ов, десятки лет путешествовавший по Индии, и еще другой богатый аристократ Н-н, ex-лейб-гусар. Он щеголял в живописном наряде кавказского горца. Н-н, как говорили, для большего сходства с настоящим представителем племени шапсугов привил себе на лице даже коросту, присущую этому горскому племени.
Немало встречалось и других подражателей кавказцам. Так, известный художник Орловский очень часто выходил из дому в наряде лезгинца, с кинжалом и в папахе. Орловский был мужчина высокого роста, смуглый, черноглазый и силы большой, наряд черкеса очень шел к нему; нередко ему сопутствовали два его камердинера, из которых один, желтолицый, узкоглазый калмык, в своем родном одеянии, а другой, черный как смоль араб, в широких шальварах, куртке и чалме.
Другой, известный граф С-б, первый столичный щеголь своего времени, выдумывал разные костюмы. Между прочим он изобрел необыкновенный в то время синий плащ с белыми широкими рукавами. И плащ, и рукава были подбиты малиновым бархатом. В таком плаще приехал он раз в Михайловский театр и сел в первом ряду кресел. Приятель, сидевший с ним рядом и восхищавшийся плащем, стал незаметно всовывать в широкие рукава заготовленные медные пятаки. Когда граф в антракте поднялся с кресел, пятаки покатились во все стороны, а приятель начал их подбирать и подавать с такими ужимками и прибаутками, что все сидевшие рядом покатились со смеху.
Были еще два графа в петербургском высшем обществе, которые тоже прославились своими маскарадными переодеваниями. Первый из них, граф Х-в, ходил по улицам в фризовой старой шинели, с повязанной щекой, загримированный пьяницей, с красносиним носом.
Другой, известный потомок любимца императрицы Екатерины II и министра государыни, ходил в белой куртке немецкого булочника, обмазанный тестом и осыпанный мукой, и когда его узнавали, то он открещивался и сердился. Он начал свою карьеру блистательно, еще юношей был пожалован в камер-юнкеры. Но вскоре влюбился со страстью гимназиста в известную танцовщицу и поклялся честью, что если кто сделается счастливым его соперником, то должен будет иметь с ним смертельную дуэль. Такой трагический эпизод вскоре представился — противник был убит на дуэли, и тех пор в нем развилось врожденное расположение к мизантропии и пессимизму.
В описываемые времена театральными и маскарадными костюмами многие не стеснялись. Некоторые из актеров в дни своих бенефисов, отправляясь продавать билеты к вельможам-милостивцам и купцам, облекались в шутовские костюмы, в париках, с разрисованными физиономиями. Мало того — брали с собою своих ребятишек, наряженных в русские или цыганские платья, и заставляли их плясать под аккомпанемент гитары или торбана. Случалось также, что артисты, играя где-нибудь в домашнем спектакле, возвращались домой испанцами и рыцарями.
Известный балетмейстер Дидло, высокий, худой и долгоносый, окончив свою роль какого-нибудь олимпийского бога в Большом театре, шел домой пешком по Невскому в Троицкий переулок, в свой дом, в таком театральном костюме, имея на голове на место шляпы лавровый венок или фантастическую корону.
Купцы тоже не стеснялись своими костюмами и не только в баню ходили в халатах, но и в ложе Александрийского театра можно было видеть в дни спектаклей почтенного отца семейства, заседающего по-домашнему, в халате, в кругу своих чад и домочадцев.
Очень долгое время в Петербурге был грозой и страхом женщин полупомешанный моряк, ходивший по Невскому и Летнему саду в одежде прародителей, снаружи завернутый в один модный тогда плащ à lа Quiroga[120]. Этот плащ был необъятной ширины, им можно обернуться три раза; видоизменение такого плаща, под названием «альмавивы», долго было любимым одеянием наших художников и актеров. Моряк воображал, что он был по сложению Аполлон Бельведерский, и сковывать свои классические формы пошлыми модными одеяниями не считал нужным. И вот, когда он встречал, по его мнению, достойных ценителей и пленительниц красоты, то тотчас распахивал плащ и являлся древним изваянием. Такую прогулку он раз проделал в саду Виндзорского парка, когда проезжала королева Виктория, за что получил вместе с отставкой чуть ли не европейскую известность.
Было не мало в те годы охотников ходить босиком зимой и летом. Из таких дам была известна в Петербурге орловская помещица С-ва и одна немка таинственного происхождения, для которой великосветские дамы устраивали благотворительные концерты и вечера в Павловске. Приезжал еще по зимам в Петербург какой-то малороссийский помещик, очень тучный и высокий старик, который тоже гулял, несмотря на снег и мороз, всегда босой. Привычка эта у него явилась после какой-то хронической болезни, от которой этим средством его вылечил известный знахарь «Ерофеич».
Обращал на себя внимание ходивший в грязном холстинном халате, таких же штанах за голенищами высокий, с лысиной во всю голову мужчина, очень богатый орловский помещик М-в, известный больше под именем Спиридона — хлебной матки; родом он был из однодворцев; в немногие годы он успел при своей феноменальной скаредности так нажиться и разбогатеть, что имел более 8000 душ крестьян; он был женат на сестре известного любимца Екатерины II Ланского, от которого также к своему солидному состоянию получил огромное наследство.
Это был прототип Плюшкина. Несмотря на свое более чем нищенское одеяние, он вращался в высшем петербургском обществе, в котором имел немало родных и знакомых.
В ряду уличных оригиналов был известен американский посланник Рандолф, прозванный извозчиками «немым барином». Он ходил по улицам в одном фраке, в белом галстуке и ярко-зеленом жилете; его можно было видеть всегда пешком на улицах, с любопытством рассматривавшего дома, вывески, останавливавшегося на углах, чего-то ожидавшего; он рыскал всюду, как полупомешанный. Про него между дипломатами ходило много анекдотов.
На главных улицах в описываемое время замечалась странная фигура бывшего некогда кастеляна Михайловского замка Брызгалова, в красном длиннополом мундирном фраке французского покроя, богато шитом золотом; белый суконный жилет, белые замшевые панталоны, огромные ботфорты со шпорами и треугольная шляпа с белым плюмажем дополняли его наряд. В таком виде Брызгалов ходил во всякую погоду пешком, ведя за руки своих детей — мальчика и девочку, ковылявших на ногах, страшно искривленных английскою болезнью.
Группа эта была так комично-карикатурна, что проходившие мимо останавливались со смехом, а Брызгалов сердился и бранился. Он серьезно утверждал, что дожидается возвращения императора Павла из дальнего путешествия и что тогда напляшутся все, которые считали его умершим. «Сомнительно, — говорит в своих воспоминаниях Ципринус[121],— но несомнительно то, что он был ростовщик и страшный ябедник».
Как бы в pendant[122] к этой странной фигуре в те же годы жил один старый сенатор. Живя в Большой Морской, он в хорошую погоду ходил в Сенат по Адмиралтейскому бульвару в красном сенаторском мундире. За ним, нога в ногу, следовал старый лакей и вязал чулок. Красный мундир сенатора накликал однажды на него беду. Козел, выпущенный из конюшен Конногвардейского полка, увидев красную фигуру, накинулся на сенатора и повалил его ранее, чем лакей успел предотвратить это комическое приключение. Катастрофа эта для здоровья сенатора не имела вредных последствий, но строжайшее следствие все-таки было произведено полициею.
Не меньшее любопытство встречал на улицах катавшийся шестериком, с форейтором на вынос, в богатой восьмистекольной карете, всегда с дымящимся кальяном в зубах и с десятком жирных котов бывший владетельный кавказский князь, известный под именем князя Окропира. Это был большой оригинал. Восточный наряд его был высокой цены: одних изумрудов и рубинов, нашитых на нем, было более чем на сотни тысяч.
Князь был помешан на церемонии и этикете; его вносили и выносили на руках десятки лакеев, одетые в зеленые и малиновые бархатные кафтаны, за ним всегда следовал целый ряд карет с его придворными-дворянами; штат их был очень многочисленный. Князь был очень щедр и за раскурку своего кальяна платил своему придворному по червонцу. Ему все подавалось на золотых блюдах. Он любил, чтобы и пенсию, получаемую им от правительства, ему подносили чиновники при церемониале, и он каждого такого наделял щедро червонцами. Кредитных бумажек он не брал, будь их хотя на сто рублей или более: все они оставались на долю казначейского чиновника.
В многочисленный штат этого князя входило несколько заклинателей от разных болезней; он их считал единственными знатоками и практиками медицины. Но когда первая холера посетила столицу, заклинателей у князя заменили кошки. Как-то покушав не в меру жирного пилава, он почувствовал припадки страшной гостьи и сейчас же прибегнул к заклинателям, но последние не принесли пользы. В отчаянии он разослал всех своих людей за докторами и, оставшись один, кидался из угла в угол, не зная, что делать, и, нечаянно наткнувшись на своего любимого кота, с грустью прижал его к своей груди. И каково же было его изумление, когда, согревшись прикосновением своего фаворита, он почувствовал облегчение и вскоре задремал. Когда же открыл глаза, толпа докторов стояла в безмолвии перед его креслом. Болезнь его миновала. С тех пор князь Окропир кошек считал единственной панацеей не только от холеры, но и от всех болезней, и более сотни разношерстных таких четвероногих стали обитателями его апартаментов.
Большою уличною популярностью пользовался в первой четверти текущего столетия ходивший по рынкам и где только собирался народ старик невысокого роста, с худощавым, изрытым оспою лицом и белокурыми с проседью волосами; это был известный капельмейстер О. А. Козловский, автор знаменитого полонеза с хорами, сочиненного на торжество, данное князем Потемкиным в честь императрицы Екатерины II в Таврическом дворце: «Гром победы, раздавайся, веселися, храбрый росс» и проч.
Слова эти сочинял Державин, и если прочитать их далее, то в них найдутся пророческие места, как, например: «Воды грозного Дуная уж в руках теперь у нас». Известно, что воды «грозного Дуная» попали в наши руки уже только при императоре Николае Павловиче. Другой его полонез, написанный им на коронование Александра I, «Росскими летит странами на златых крылах молва», того же Державина, не менее первого имел успех в петербургском обществе.
Известный полонез Огинского, про который существует легенда, что он сочинен несчастным, умершим от любви к высокой особе, современники предполагали, написан тоже не без участия Козловского, который жил в доме князя и учил музыке Михаила Огинского.
Козловский служил при Екатерине II капельмейстером императорских театров; он отличался большими странностями: ходил в крестьянском тулупе, любил заходить в харчевни, кабаки, где прислушивался к народным песням; его нередко встречали на площадях с гуслями под мышкою, в обществе полупьяных мужиков и деревенских баб, которых он заставлял петь свои песни прямо у возов и ларей продавцов. Любимым его тоже занятием было рассказывать детям сказки — детей он любил до обожания.
Козловский написал много народных мелодий; известнейшие из них — на слова Нелединского-Мелецкого[123]; популярнейшая лакейская песня «Барыня» сочинена тоже им; в первый раз «Сударыня-барыня» была исполнена в 1817 г. театральным оркестром в одном из маскарадов. Мотив этой песни произвел необыкновенный восторг, долгое время был в большой моде и распевался во всех петербургских обществах. Козловский пользовался дружбою Державина, с которым вместе любил играть на гуслях. Большим приятелем его был Яблочкин, известный исполнитель русских песен и скрипач эрмитажной камерной музыки. Яблочкин был учеником знаменитого скрипача и балалаечника Хандошкина. Козловский умер в 1831 г., в глубокой старости, в чине статского советника; происходил он родом из белорусских дворян и в молодости служил органистом в костеле св. Иоанна в Варшаве.
В двадцатых годах в столице было немало тайных обществ, имевших шутливый характер. К таким кружкам принадлежало общество театралов, членами которого была военная молодежь. Общество это было прекрасно организовано, никаких отношений оно ни к драматическому, ни к хореографическому искусству не имело. Цель его была одна — ежедневно посещать театры и садиться на места, не платя за них денег. Иной такой член во все время спектакля только и делал, что перемещался с места на место. И когда уже свободных мест не хватало, то выходил из театра.
На это общество было обращено серьезное внимание третьего отделения, и члены его все переписаны. Затем было еще «с. — петербургское вольное общество любителей прогулки». Предводителем гуляющих в нем числился известный в то время доктор Иван Ястребцов; церемониймейстером прогулок — граф Соллогуб; советником общества — П. Безобразов; цензором благочиния — Василий Соц и непременным секретарем — Осипов. Члены общества имели очень красивые дипломы, с аллегорическими изображениями времен года во всех углах красивой голубой рамки. Лорнет, висящий на черной ленте, служил знаком отличия почетного пешехода и считался знаком отличия от других пешеходов или собственно прохожих — его давали носить наблюдая, впрочем, некоторые разделения. Так, по статьям статута, в буднично-рабочие дни прогулки лорнет мог быть и в движении, и в покое — по собственному смотрению; в празднично-гулевые дни лорнет должен, по установленным законам движения гулевой головы, непрестанно мотаться перед глазами, и не прежде как при возвращении домой, дозволялось спустить его на черной ленте рыцарского ордена, протянутой через плечо по камзолу, в карман, или оставить в виде триумфа на камзоле, в фигурном положении.
Надо предполагать, что «общество любителей прогулки» возникло или на чисто гигиенической почве, или чтоб осмеять существовавшие тогда правила езды в экипажах. Вспомним, что в те годы пешеходной прогулке придавали мещанское значение. Все, что имело чин и дворянство, должно было ездить в каретах, по установленным еще императрицею Екатериною отличиям — по рангам.
В описываемые годы еще существовало другое общество «общество друзей признательности», президентом которого числился известный впоследствии финансовый деятель А. М. Княжевич. Это общество носило тоже частный характер и было организовано в остроумно-шутливом тоне. Оно устраивало своим сочленам заседания с приличною трапезою, музыкой и пением.
Существовали также в те годы еще и другие веселые общества, как, например, «Галеры» и «Зеленой лампы». Заседания последних двух, как надо думать, были чисто в анакреоновом вкусе, с веселыми женщинами и с бурными возлияниями. Председателем «Галеры» был известный богач Всеволожский; в его доме, напротив Морского собора, и собирались веселые сочлены.
В Александровское время в Петербург приезжали квакеры; своим оригинальным костюмом, своими обрядами и несниманием шляпы перед людьми и другими нравственными особенностями они обращали на себя внимание, имея вид больших чудаков. Квакеры в столице знакомились со всеми различными сферами русского общества; они появлялись в школах, тюрьмах, в аристократических домах. Бывали у важных духовных лиц. Известны, например, их беседы с митрополитом Михаилом и епископом Филаретом, впоследствии московским митрополитом. В Петербурге квакеры жили по несколько месяцев. Все власти принимали их с почетом; квакеры, вообще, старательно отыскивали секты, в которых находили сходство со своими верованиями. Из русских сектантов особенно молокане почувствовали к ним большое расположение, потому что в их религиозных понятиях квакеры нашли много общего со своими собственными.
Особенно своими странностями бросался в глаза на улицах столицы Томас Шилитэ. Это был один из первых проповедников трезвости. Он был маленький человек лет семидесяти, с живыми движениями, довольно оригинальной головой и лицом. Выдавшийся лоб, глубоко лежавшие глаза с густыми бровями, крючковатый нос и сильно выдавшаяся нижняя челюсть, показывавшая решительность. Нервность его темперамента доходила почти до помешательства. Он слышал голоса, говорившие его внутреннему чувству. Увидеть мышь стоило бы ему болезни. Он часто пугался из страха, чтобы чего-нибудь не испугаться. Рассказывали, что в течение нескольких недель он воображал себя чайником и очень боялся, чтобы люди, подходившие к нему близко, его не разбили. Он думал, что ему надо бежать бегом через мост, чтобы мост не сломался под его тяжестью. Один поразительный случай убийства так подействовал на его воображение, что он несколько недель скрывался, чтобы его не приняли за убийцу. Но в других случаях этот человек был неустрашимым, как герой; он не пил вина и питался одной растительной пищей. Концом его бесед в обществе было молчание, в ожидании осенения Св(ятого) Духа, а после молитва.
В царствование императора Александра I в кругу военной молодежи славился своими остротами и уличными проказами Ваксель, офицер, служивший в конной артиллерии. Ваксель был хорошо известен императору. Он знал хорошо военную службу. Лихо ездил верхом, за что ему и спускалось много проказ. Не проходило дня, чтобы Ваксель не выкинул какой-нибудь штуки на улицах столицы.
Рассказывали, что однажды император, прогуливаясь верхом по городу, увидел большую толпу народа, стоявшую на Казанском мосту и на набережной канала. Народ с любопытством смотрел в воду и чего-то ждал. «Что это такое?» — спросил государь у одного из зевак. «Говорят, ваше величество, что под мост зашла кит-рыба», — отвечал легковерный зритель. «Верно, здесь Ваксель!» — сказал государь громко. «Здесь, ваше величество!» — воскликнул тот из толпы. «Это твоя шутка?» — «Моя, ваше величество». «Ступай же домой и не дурачься!» — промолвил государь, улыбаясь.
Рассказывают, что еще в царствование императора Павла Петровича Ваксель побился об заклад, что на вахт-параде дернет за косу государя. Ему не хотели верить, но побились с ним ради шутки. В первый же вахт-парад Ваксель вышел из строя, быстро подбежал к императору и легонько дернул его за косу. Император обернулся. Ваксель снял шляпу и, поклонившись, как требовала тогда форма, сказал тихо: «Коса лежала криво, и я дернул поправить, чтобы молодые офицеры не заметили». «Спасибо, братец!» — сказал государь. И Ваксель с торжеством возвратился на свое место.
В тогдашнем высшем обществе сильно недолюбливали Наполеона; и в это время французским чрезвычайным послом прибыл в Петербург бывший адъютант императора, любимец и доверенное его лицо, генерал Савари, — выбор этот был довольно неудачный. Савари был известен Александру Благословенному с Аустерлица; он приезжал к императору от Наполеона с предложением перемирия после битвы, а затем Савари был известен как один из судей и главный виновник смерти принца Энгиенского, члена одной из древнейших европейских династий.
В кругу русской аристократии была сильная агитация против Савари, и его в высшем обществе принимали чрезвычайно холодно. Ваксель поклялся насолить Савари; он нанял карету четверней у знаменитого тогда извозчика Шарова, нарочно с тем, чтоб столкнуться с каретой генерала Савари. Ваксель выехал, когда Савари возвращался из дворца, и, пустив лошадь во всю рысь, сцепился с каретой французского посла на Полицейском мосту. Одну карету надо было осадить; посланник, высунувшись в окно, кричал Вакселю: «Faites reculer votre voiture!» «C’est votre tour de reculer! En avant»[124],— отвечал Ваксель, и генерал Савари, чтобы избегнуть несчастия, принужден был выйти из кареты и велел его осадить.
Ваксели были бедные смоленские дворяне; родственник этого Вакселя был также замечательный человек: он, при сметливом уме, искусным межеванием составил себе несметное богатство. Этот ловкий землемежеватель прослыл в обществе под именем Вольтера; он сам, шутя, говаривал: «Вот добился же я чего-нибудь в свете! Меня все называют Вольтером, хотя я от роду не был грешен ни в одном стишке». По наивности он не догадывался, что его называют Вольтером по каламбурному значению vol-terre[125].
Не менее этого Вакселя в сороковых годах в Петербурге был известен Ваксель-охотник; человек с превосходным образованием и начитанностью, он от природы был одарен острым умом, был знаток в живописи и отлично сам рисовал, хотя и левой рукой. В особенности он был замечательный карикатурист, и, что еще замечательнее, заглазно, на память, его портреты-карикатуры выходили всегда удачнее, имели более сходства. Нарисует он какого-нибудь толстяка худым, чуть не скелетом, а худого — толстяком, и оба как вылитые. Меткие карикатуры Вакселя памятны и теперь, вероятно, многим старожилам.
У известного орловского помещика Н. В. Киреевского находился целый альбом карикатур, и очень будет жаль, если он утратился как вещь, не имеющая никакой ценности в глазах наследников.
В описываемые годы были лгуны, которых теперь совестно называть лгунами; речь их была увлекательна и не без сказочной поэзии, пред ними раскрывались настежь двери аристократических салонов, около них теснился кружок внимательных слушателей; эти лгуны у стариков носили название «Гамбургской газеты».
Обеды в старину у ресторатора Фельета, на Большой Морской, отличались большим многолюдством и оживлением; в числе постоянных посетителей было несколько лиц, отличавшихся своим краснословием, никому не обидным, а только каждому забавным. В ряду таких болтунов пользовался всеобщею известностью полковник Тобьев, старый служака времен очаковских; его рассказы поражали необъятною хвастливостью — это был русский барон Мюльгаузен.
Однажды за общим обедом речь зашла о Потемкине. «Вы знаете, я служил при нем адъютантом, — сказал Тобьев, — и скажу, не хвастаясь, я пользовался любовью князя более, чем кто-либо из его приближенных. Раз, в веселый час, князь просит меня ехать курьером в Тобольск; дело было очень серьезное, и другим светлейший не мог его доверить. Князь лично дал мне наставление, и я думал уже откланяться его светлости, как Потемкин остановил меня вопросом: что, Тобьев, бывал ли ты когда-нибудь в Сибири? Я отвечал, что не был. «Ну, рекомендую тебе, — промолвил Потемкин, — Сибирь — страна редкостей. Смотри же, исполни главное, что я тебе приказывал, и затем привези для меня из страны редкостей какую-нибудь диковинку, а затем — прощай!»».
Привезти для великолепного князя Тавриды, дивившего всех и уже не удивлявшегося ничему, согласитесь сами, вещь, право, не шуточная; однако ж я не терял надежды. По особому счастью, которое так частенько гонялось за мною, мне удалось закончить дело так успешно и скоро, как иному бы и во сне не приснилось. Я летел из Петербурга, как голубь, загнал за дорогу более ста лошадей, шесть троек положил на месте — ну, словом, летел так, как никому не удавалось прежде и, конечно, никогда уже не удастся после меня; вообразите: три тысячи верст я прокатил в шестеро суток. «Ну, Тобьев, молодец ты, удивил меня», — встретил меня этими словами Потемкин. Явился я к светлейшему весь в пыли, донес ему о деле; князь остался очень доволен. «Ну, недаром просил тебя привезти мне диковинку из Сибири, — диковинка теперь — ты сам!» — «Простите, ваша светлость, я не забыл и про диковинку для особы вашей». — «Не забыл», — сказал князь с рассеянным видом и, подойдя к окну, стал барабанить по стеклу в задумчивости. «А ты здесь еще?» — спросил он спустя несколько минут, оборотясь от окна. «Да». — «А где же твоя диковинка?» — «Со мною, ваша светлость». — «Что же я не вижу, или она уже так мала?» — «Извините, князь! Как раз на ваш рост». С этим словом я разжал правую руку и распахнул перед князем чудеснейшую соболью шубу. Разумеется, князь так и ахнул. «Как, неужели целая соболья шуба могла поместиться в вашем кулаке?» — сказали изумленные слушатели. «Ну, конечно! — отвечал полковник. — Чем же иначе мог я удавить Потемкина, как не такой диковинностью меха».
Из таких же невероятных рассказов Тобьева вот и другой. «Раз после обеда, выходя от Фельета, мне с приятелем захотелось побывать в театре. Дорогою к театру пошел проливной дождь; я отдал приятелю зонтик, а сам отказался. Дождь пошел еще сильнее; приятель опять просит меня укрыться под зонтиком, я отказываюсь. Приходим к театру, у приятеля шляпа мокрая и пальто тоже промокло, я же сух, на мне ни одной капли дождя; представьте, я так ловко и искусно умел во всю дорогу отпарировать палкою каждую каплю, что решительно ни одна не упала на мое платье и шляпу. Тут только разгадал мой приятель, что значит свист, который всю дорогу гудел в его ушах: вы догадываетесь, конечно, что он происходил от непомерной быстроты палки». Эти два рассказа, кажется, приписывали многим из наших вралей.
Лет пятьдесят тому назад по линиям Гостиного и Апраксина дворов бродил старик в красном замаранном кафтане охотника-доезжачего. Этот обломок былой помещичьей жизни, несмотря на свои преклонные годы, владел феноменальной силой: он кулаком разбивал небольшое полено в мочалку, гнул и ломал подковы, свертывал в клубок кочергу и делал другие неимоверные по силе штуки. Старик происхождением был пленный турок и долго жил доезжачим в охоте известного самодура князя Грузинского.
Но главное художество этого «Турка», как его звали, что он не позволял себя «с чистоты снять», т. е. победить на кулачках.
В те годы кулачные бои у нас еще процветали, старики помещики и купцы любили эту жестокую охоту и нередко, собравшись где-нибудь за городом повеселиться, сводили своих бойцов для потехи и держали за них большие пари и заклады. Кулачный бой с незапамятных времен на Руси был любимой потехой. Охотники выходили против охотников, били друг друга кулаками в голову, в грудь, в живот. Бились до последнего истощения сил; нередко увечили один другого, иногда даже платили жизнью за потеху. Кто падал, того уже не били, в силу закона кулачных бойцов — «лежачего не бьют». Кулачные бои происходили в известные дни. Обыкновенно время боев начиналось с зимнего Николы, т. е. с 6 декабря, и продолжалось до соборного воскресенья. Самый большой разгул был в масленицу. Летом бои не бывали.
В Петербурге кулачные бои, по свидетельству иностранцев, еще в Петровское время происходили на Адмиралтейской площади. Лет сорок назад страшный кулачный бой был на берегах Невы зимой, на Малой Охте; здесь дрались охтяне с крючниками Калашниковой пристани. Старожилы Петербурга, я думаю, еще хорошо помнят эту потеху. На вызов к бою, или на «затравку», как тогда говорили, высылали детей; те задевали детей противников. Любопытные собирались смотреть, после охотники являлись на защиту детей; тут-то и разыгрывалась молодецкая кровь. Избитые дети мало-помалу уходили, а между взрослыми начиналась свалка. В других городах на кулачные бои выходили селение против селения, одна часть города против другой, охотник против охотника, татары против русских, мещане против посадских и т. д. Прославившихся бойцов возили из города в город и вызывали против них охотников биться. Бойцы городские, привыкшие к ловкости, почти всегда брали верх над деревенскими; из городских славных бойцов были казанские, калужские и тульские.
Таких бойцов богатые купцы привозили зимою в Москву и в Петербург, и они держали бой с татарами, привозившими рыбу и икру. Слабые, но хитрые бойцы иногда закладывали в рукавицы камни, свинчатки, чугунные бабки, чтобы удар был сильнее. Но таких если ловили, то били уже не на живот, а на смерть.
Видов боев в старину было три: «один на один», «стена на стену» и «сцеплялка-свалка». Бойцы «один на один» считались выше других и никогда не ходили «стена на стену». Лучшими из них считались в тридцатых годах тульские: Алеша Родимый, Никита Долговяз, братья Походкины, семейство Зубовых, Тереша Кункин — их с почетом развозили купцы по городам, их называли «Чудо-богатырями». Пить как можно больше вина считалось у них доблестью, а брать деньги в подарки — бесчестьем. Лучшими бойцами «стена на стену» славились казанские суконщики; всегдашними соперниками их были татары. В Херсоне суконщики дрались с евреями-караимами. В Туле известны бои оружейников с посадскими; в Костроме — дебрян с сулянами, на Молочной горе. Когда бились «стена на стену», лучшие бойцы выдерживались в стороне с толпою зрителей, их называли почетным прозвищем: «надежа-боец». Их обязанность была поддержать своих, когда одолевали противники. Когда неприятели пробивали стену, «надежа-боец» летел на подмогу с шапкою в зубах, бил кулаками на обе стороны и, пробив вражескую стену, возвращался при громких похвалах. Угощение в кабаке было неизменною наградою «надежи-бойца». В «сцеплялке-свалке» противники шли врассыпную и тузились в толпе. Этот род боя употреблялся очень редко.
Замечательною уличною знаменитостью в Петербурге после отечественной войны был донской казак Зеленухин. Этого донца народ и общество просто носили на руках. Александр Зеленухин был очень типичный казак, шестидесяти лет, с седою большою бородою, с Георгиевским крестом и многими медалями на груди. На службе он был более тридцати лет. Слава его начинается с посещения им Лондона, куда он был послан из Гамбурга к нашему посланнику графу Ливену. Англичане, предуведомленные о его приезде, ожидали на пристани в количестве нескольких тысяч человек, и лишь только он появился, как повсюду раздался восторженный крик: «Ура, казак!» Эти возгласы сопровождали его во все его пребывание в Лондоне, как только он показывался на улицах. Его наперерыв хватали за руку, лишь бы поздороваться с ним, давали ему разные подарки; от денег казак отказывался, говоря: «Наш батюшка царь наделил нас всех, мы ни в чем не нуждаемся, сами в состоянии помогать бедным. Спасибо за ласку вашу!» Эти слова Зеленухина были приведены в то же время во всех английских газетах, и никто после того не предлагал ему более денег. Зеленухин не принял от принца-регента даже тысячи фунтов стерлингов, тогда стоивших около 24 тыс. руб. на ассигнаций.
Такой редкий пример бескорыстия привел в совершенное изумление всю английскую нацию. Принц-регент приказал сделать казаку военную сбрую на казачий образец, стальную пику, два пистолета, ружье, саблю, трость с выдвигающеюся зрительною трубкою, лядунку, перевязь, вышитую серебром, и проч. Все же собственное вооружение казака принц взял себе на сохранение как достопамятность и воспоминание, что был некогда храбрый казак в Лондоне.
Зеленухина возили в театр, где он сидел в парадной ложе между первыми сановниками; в антрактах спектакля восторженные овации ему не умолкали. Вся знать желала видеть у себя гостем казака, все пили за него и за здоровье русских воинов — «победителей злодея вселенной». Зеленухина возили в парламент, где лорд-канцлер говорил речь перед ним. «Посмотрите на старика, покрытого сединами, — вещал оратор, — забывая свои утомленные летами силы, он поспешил принести их на поле сражения и привел в трепет и ужас изверга Бонапарта. Не он один, но и многие старее его прилетели защищать свою землю, гробы своих праотцов, сражаться за Бога и царя. Последуйте геройскому примеру великого народа — и злодей исчезнет перед оружием всеобщего ополчения!»
Зеленухина в Лондоне заставили показывать все военные приемы донцов; триста конных гвардейцев были назначены в его распоряжение. На это зрелище съехалось несколько сот тысяч зрителей из всех городов Англии. Его учение привело всех в восторг, народ неистово кричал: «Виват, донское войско!» Зеленухина просто закидали подарками, женщины снимали с себя платки, шали и другие вещи, прося принять казака на память.
Некоторые из дам просили у него волос из бороды или с головы. По этому случаю было немало комичных сцен. Зеленухин в Петербурге рассказывал, что, не имей он законной жены и будь немного моложе, его непременно женили бы. Все дамы досадовали, что он стар и женат и что предложение выйти за него замуж было бесполезно. Ему давали дом и землю в Лондоне и просили поселиться у них на житье, но все предложения Зеленухин отверг; он отвечал всем, что хочет умереть у себя в хате, где его старуха и протекает Тихий Дон. После заграничной своей поездки Зеленухин вскоре был отпущен в отпуск и умер у себя на Дону.
Из книги «Старое житие»
КАК ЕЛИ В СТАРИНУ
Сера утица ества моя.
Красна девица невеста моя.
Еда наших предков в XVII столетии была крайне неприхотливая: обыкновенною пищею простого народа был ржаной и ячменный хлеб с чесноком или ячменная кашица. Щи составляли уже роскошное кушанье и даже больше того, если в них было ржавое свиное сало. В военное время в войсках пища была — сухари и толокно. По свидетельству иностранных посланников, поваренное искусство русских состояло из множества блюд, но нечистота и еще более чесночный и луковый запах делали их почти несъедобными, притом почти все кушанья приправлены были конопляным маслом или испорченным коровьим. В старину коровье масло приготовлялось в печах и без соли, от этого оно скоро горькло. Петр Великий первым научил русских делать его по голландскому способу, из сметаны и сливок. Иностранцы говорят, что единственно хорошими кушаньями у русских были холодные. До конца XVII столетия русские не знали другой огородной зелени, кроме простой капусты, чесноку, луку, огурцов, редьки, бураков и дынь. Указом 1660 г., ноября 11, велено разводить в Чугуеве арбузы и, когда они поспеют, присылать в Москву. Салата предки наши не сеяли и не ели; Брюинь говорит, что в его время русские стали разводить «саллери», но спаржи и артишоков не знали, несмотря на то, что первая росла у них дико на полях. Первые артишоки в Петербург были привезены из Голландии в 1715 г. Русские в старину не ели ни телятины, ни заячьего, ни голубиного мяса, ни раков и вообще ничего, что само по себе умирало; также они считали нечистыми всех животных, которые были убиваемы женщинами. Из мясных яств самые обыкновенные были: говядина, баранина и свинина, также домашние и дикие птицы. Индейки появились у нас около 1625 г. Приготовление мясных блюд было весьма просто: почти все мяса варили в одной воде с небольшим количеством соли, луку и перцу, и нередко различные роды мяса варились в одном горшке. К мясным кушаньям на стол ставили в приправу: соленые огурцы, соленые сливки и кислое молоко.
Чтобы судить о мясных и других блюдах того времени, приведем, что было подано царю Алексею Михайловичу в сенник во время бракосочетания его с Наталией Кирилловной Нарышкиной: «Квас в серебряной лощатой братине, да с кормового двора приказных еств; папорок лебедин по шафранным взварам; ряб окрошиван под лимоны, потрох гусиный, да к государыне царице подано приказных еств: гусь жаркой, порося жаркое, куря в колье с лимоны, куря в лапше, куря в щах богатых, да про государя же и про государыню царицу подаваны хлебные ества: перепеча крупичетая в три лопатки недомерок, четь хлеба ситного, курник подсыпан яйцы, пирог с бараниною, блюдо пирогов кислых с сыром, блюдо жаворонков, блюдо блинов тонких, блюдо пирогов с яйцы, блюдо сырников, блюдо карасей с бараниной. Потом еще: пирог росольный, блюдо пирогов росольных, блюдо пирогов подовых, на торговое дело, коровай яцкий, кулич недомерок» и проч.
Но самые любимые блюда русских были рыбные; особенно такими любили они хвалиться перед иностранцами. Рыба в старину не была дешева, и волжская свежая стояла в цене несравненно дороже мяса домашних животных и дичины.
Путешественник Танер[126] говорит, что иногда одну половину рыбы едва три сильных мужчины в состоянии были подать на стол. Множество рыб, по его свидетельству, совсем не имели собственного своего вида, но искусством поваров обращены были в индейских петухов, кур, гусей и проч.
Во время стола 1671 г. патриарх подносил великому государю «домового кушанья в три статьи по четыре ествы: первая статья: щука паровая живая, лещь паровой живой, стерлядь паровая живая, спина белорыбицы; вторая статья: оладья тельная живой рыбы, уха щучья живой рыбы, пирог с телом живой рыбы; третья статья: щуки голова живая, полголовы осетрей живой, тешка белужья; питья подносили: ренское, да романею, да бастр».
Постные яства у нас в старину были, как и теперь, разные: в иные дни позволялось есть рыбу, а в другие — нет. Так, «в среду первые недели Великого поста (1667 г.) святейшему патриарху готовлено кушанья: хлебца четь, папошник, взвар сладкий с пшеном и с ягоды, с перцем да с шафраном, хрен, греночки, капуста топаная холодная, горошек зобанец холодный, киселек клюковный с медом, кашка терта с маковым сочком и проч. Того же дня было к патриарху прислано: кубок романеи, кубок ренского, кубок малвазии, хлебец крупичатый, полоса арбузная, горшечек патоки с инбирем, горшечек мазули с инбирем, три шишки ядер».
Стол домашний у русских бывал простой и сытный и не отличался большим обилием блюд, но если стол был званый, как, например, когда нужно было угощать иностранных посланников, то число блюд доходило до пятисот. При столах русских бояр подаваемые яства и напитки были несравненно дороже, нежели была столовая и для питья ежедневно употребляемая посуда. В бытность Бухава[127] в Москве богатые вельможи едали и пивали по большей части из деревянной посуды, которую делывали монахи и у которой края бывали обыкновенно позолочены. Оловянные блюда и тарелки составляли тогда большую редкость, но каждый боярин имел непременно серебряный кубок, из которого подавали гостям пить за здоровье.
В бытность Мейерберга[128] в Москве, в царствование Алексея Михайловича, у бояр столовая посуда была оловянная; ложки, ножи и вилки, как и тарелки, были подаваемы одним только почетнейшим гостям. Бухав, бывши при столе Иоанна Грозного, говорит, что он не имел ни тарелки, ни ножа, а пользовался ими от сидевшего подле него боярина.
Позднее, при Петре Великом, столовая посуда у его вельмож была почти у всех серебряная, а у придворных императрицы Екатерины II — нередко и золотая. Граф Сегюр[129] рассказывает, что когда он сопровождал императрицу на одном из праздников в с (еле) Кускове графа П. Б. Шереметева, то его поразило, что стол графа был сервирован золотою посудою на шестьдесят персон; граф Комаровский[130], видевший этот праздник, замечает в своих записках: «Что всего более удивило меня, так это плато, которое было поставлено перед императрицей. Оно представляло на возвышении рог изобилия, все из чистого золота, а на том возвышении был вензель императрицы из довольно крупных бриллиантов».
Порядок угощения был совсем другой в XVII, чем в XVIII, столетии. Так, в XVII веке столы при дворе начинались с жаркого, и притом жареными павлинами. В следующем же столетии, например, сперва подавали студень из говяжих ног или икру.
При Петре Великом в домах его вельмож стол был уставлен окороками, колбасами и другими солеными и копчеными мясными блюдами, приготовленными с деревянным маслом, чесноком и луком. После этих холодных подаваемы были разные похлебки жаркие и другие теплые кушанья и, наконец, закуски, состоявшие из свежих и вареных в сахаре плодов, по большей части в дынях и арбузах.
Десерты и закуски были особенно богаты в XVII столетии. Так, по случаю рождения Петра Великого царю Алексею Михайловичу было подано на стол в числе других лакомств: коврижка сахарная большая — герб государства московского, вторая коврижка сахарная же коричная — голова большая росписана с цветом, весом два пуда двадцать фунтов; орел сахарный большой литой белый и другой орел сахарный же большой красный с державами, весу в них по полтора пуда; лебедь сахарный литой, весом два пуда; утя сахарная литая, весом двадцать фунтов. Затем шли еще сахарные: попугаи, голубь. Но верхом кондитерского дела здесь были: город Кремль сахарный с людьми конными и пешими; башня большая с орлом; башня средняя с орлом; город четверо-угольный с пушками; две трубы сахарных весом в 15 фунтов; марципан сахарный большой на пяти кругах; другой — леденцовый; две спицы сахару-леденцу белого да красного, весом по двенадцати фунтов каждая; сорок блюд сахаров узорочных людей конных, пеших и разных статей, по полуфунту на блюде. Следовали дальше блюда смоквы, цукату, цитрону, шамшалы, яблок мушкатных и иных индейских овощей; всего таких блюд было наряжено и подано 120.
Из напитков русских самые древние были меды. Пиво в старину называлось «олуй»; меды были вареные и ставленные, первые варились, вторые только наливались… При Петре Великом при дворе и в домах знатных вельмож стало входить в моду венгерское вино: его употребляли при питье в торжественных случаях. При императрице Елизавете Петровне стало уже входить в моду шампанское — первый привез его в Россию французский посланник маркиз де-ла-Шетарди, а пропагандировали его Андрей Шувалов[131] и Кирилл Разумовский[132].
Обыкновенным напитком русских был квас: пили его все — от царя до крестьянина. Употребление чая стало известно в России только около половины XVII столетия. Сперва употреблялся он при царском дворе как лекарство, и настоящий китайский чай привозим был чрез Сибирь. Его еще тогда употребляли у нас так мало, что Кильбургер, в бытность свою в Москве в 1674 г., покупал его по 30 копеек за фунт. Кофе впервые стал известен в начале прошлого столетия; первый кофейный дом был заведен Петром Великим в Петербурге в 1704 г., но кофе вошел в употребление только с половины нынешнего столетия. Императрица Екатерина II была большая охотница до кофе и пила необыкновенно крепкий. У нас в старину был в большой моде так называемый «взварец», род напитка, составленного из пива, вина и меду с пряными кореньями; его пивали обыкновенно ковшами. У малороссов такой напиток известен под именем «варенухи». Сахарные фабрики у нас заведены в начале XVIII столетия. Петр I указами 1718 и 1721 гг. запретил привозить из-за границы головной сахар; можно было ввозить только сахарный песок.
В царствование императрицы Екатерины II русское поваренное искусство теряет свой национальный характер: в моду входят приглашенные к вельможам-гастрономам французы-повара; вкус русского стола и простые русские яства уступают место чужеземным многосложным. В это время русский стол состоял из четырех подач: 1) холодные; 2) горячие или похлебки; 3) взвары и жаренья; 4) пирожные. Великолепие пиршественных столов заключалось не столько в изяществе, сколько в изобилии в множестве блюд. Так, стол ужинный на пятьдесят кувертов в зимнее время состоял более чем из восьмидесяти блюд; в первой подаче идет по десяти супов и похлебок, затем двадцать четыре средних антрме вроде: индейки с шио, пирогов королевских, теринов с крылами и пуре зеленым, уток с соком, руладов из кроликов, пулярд с кордонами и проч.; далее следует тридцать два ордевра, в которые входят маринады из цыплят, крыла с пармезаном, курицы скатанные и т. д. На смену им идут «похлебки большие блюда»; далее семга гласированная, карп с приборами, торнбут пласированный с кулисом раковым, окуни с ветчиною; последние сменяют: курицы жирные с прибором, пулярды с трюфелями. После на смену этих идет тридцать два ордевра, в которые входят: рябчики по-испански, даже черепахи, чирята с оливками, вьюны с фрикандо, куропатки с трюфелями, фазаны с фисташками, голубята с раками, сальми из бекасов. После идет жареное: большие антрме и салаты — здесь и ростбиф из ягненка, дикая коза, гато компиенской, зайцы молодые, двенадцать салатов, восемь соусов и пр. После следует двадцать восемь средних антрме и горячих, и холодных; в числе последних: ветчина, языки копченые, торты с кремом, пирожные, тартелеты, хлебцы итальянские; далее идут смены салатов: померанцы и соусы с тридцатью двумя антрме горячих, где входят: потроха по-королевски, цветная капуста, сладкое мясо ягнячье, буконы, гателеты из устриц и пр. и пр.
В Екатерининское время многие из наших вельмож щеголяли своими изысканными столами; к числу таких гастрономов-бар принадлежали: Потемкин, Строганов, Остерман и Разумовский. У первого из этих вельмож стол отличался всеми диковинками кулинарного искусства: у князя было до десяти главных поваров всех национальностей, начиная от француза и кончая молдаванином, который готовил князю кукурузную похлебку. По преданию, у Потемкина вся кухонная посуда была из чистого серебра и с такими чанами-кастрюлями, в которые входило по двадцати ведер жидкости; в такой кастрюле князю готовили уху из аршинных стерлядей и кронштадтских ершей. Стол великолепного князя был баснословный: у него были чудные повара. Иногда все блюда были приготовлены из одних рыб, но, кушая, вы бы и не подозревали, что это рыбы: вам бы казалось, что это дичь, баранина, свинина; каждое такое блюдо имело не только свойственный ему вид, но даже вкус и запах. Его повар-француз ввел первый блюдо «бомбы а-ла-Сарданапал»: это не был один картофель, как теперь это делают; в то время это были котлеты, сделанные из фарша всевозможной дичины. Императрица Екатерина II особенно их любила, не смотря на то, что государыня недолюбливала изысканных блюд, а предпочитала всему разварную говядину с солеными огурцами и соус из вяленых оленьих языков.
Потемкин очень любил гусиную печенку, которой искусные повара, посредством размачиванья в меду и молоке, давали размеры почти невероятные. Точно также и свиную печень увеличивали в то время до колоссальных размеров; для этого кормили свинью грецкими орехами и винными ягодами, а перед тем как убить ее, поили допьяна лучшим венгерским вином. Такая свинья за столом являлась почти целиком на вид не выпотрошенною; искусники повара делали, что половина ее была сжарена, а другая сварена; для этого свинью убивали, делая в паху небольшую ранку, и, когда кровь стекала, ее тщательно вымывали вином, а внутренности вынимали из горла, затем брали колбасы и сосиски и пропускали их через горло, заливая от времени до времени вкусным питательным соусом. После этого обмазывали одну часть тела ее толстым слоем теста, замешанного на вине и масле, и ставили жариться в самый вольный дух. Когда жаркое было готово, тесто снимали; та часть свиньи, которая была обложена, оказывалась как бы сваренною. Этот способ приготовления был самый древнейший, он был известен римским гастрономам и носил название porcus troyanus в честь «Троянского коня».
Также тогдашним русским гастрономам был известен необыкновенно пикантный соус, или вернее, соя; ею приправляли почти все кушанья и даже устриц. Она делалась из молок какой-то рыбы, просаливалась, сушилась на солнце, затем превращалась в порошок и снова с уксусом и пряными специями в жидком виде подавалась на стол. В цене эта соя стояла выше всякого вина.
Вот меню изысканного обеда времен Потемкина:
Похлебка из рябцев с пармезаном и каштанами.
Филейка большая по-султански.
Говяжьи глаза в соусе, называемом «поутру проснувшись».
Говяжья небная часть в золе, гарнированная трюфелями.
Хвосты телячьи по-татарски.
Телячьи уши крошеные.
Баранья нога столистовая.
Голуби по-Станиславски.
Гусь в обуви.
Г орлицы по Ноялеву и бекасы с устрицами.
Гато из зеленого винограда.
Крем жирный, девичий.
У Разумовского, графа Строганова и Остермана обедали каждый день по полтораста человек и более: такое многочисленное собрание гостей вредило изготовлению блюд. Еще римляне говорили, что число гостей за столом не должно быть меньше числа граций и больше числа муз. Это правило даже перешло в пословицу: семь гостей — еда, девять — беда…
В царствование императора Павла роскошь стола значительно падает; сам император дает пример умеренности и довольствуется простыми блюдами, которые ему изготовляет кухарка. В следующем царствовании опять лукулловские обеды и праздники воскресают в быту нашего барства, и целые миллионные состояния проедаются нашими вельможами, как, например, сыном графа Завадовского, который жарил себе дичь на корице и гвоздике, употребляя последнюю вместо дров.
В это время входит в моду у нас дорогое изобретение французского кулинарного искусства, roti à l’imperatrice[133]. Рецепт этого блюда заключается в следующем: возьми лучшую мясистую оливку, вынь из нее косточку и на место ее положи туда кусочек анчоуса. Затем начини оливками жаворонка, которого, по надлежащем приготовлении, заключи в жирную перепелку. Перепелку должно заключить в куропатку, куропатку — в фазана, фазана — в каплуна и, наконец, каплуна — в поросенка. Поросенок, сжаренный до румянки на вертеле, дает блюдо, которое через смешение всех припасов по вкусу и запаху не имеет себе подобного. Величайшая драгоценность в этом блюде — оливка, которая, находясь в середине, напитывалась тончайшими соками окружавших ее снадобий.
В гастрономических летописях Александровской эпохи у нас занимает почетное место министр финансов граф Д. А. Гурьев; прежде своей финансовой деятельности он долго путешествовал за границей и там усовершенствовался в гастрономических тонкостях. Его имя носит манная каша, изготовляемая на сливочных пенках, вместе с грецкими орехами, персиками, ананасами и другими фруктами; также под его именем известны еще паштеты и котлеты. В свое время его дом считался первым, где можно было бы хорошо поесть.
Такой же славой больших гастрономов пользовались еще два других министра царствования Николая, Уваров и К. В. Нессельроде, особенно последний был неистощим по части изобретений в области кулинарного искусства; его пудинги, мороженое и potag'ы[134] по сейчас удерживают его имя. В доброе старое время почти вся наша знать отдавала своих кухмистеров на кухню Нессельроде, платя за науку баснословные деньги его повару.
В конце сороковых годов в Петербурге гремел своими гастрономическими праздниками Никита Всеволодович Всеволожский. В барском доме этого богача в селе Рябово, лежащем недалеко от Охты, в праздники накрывался стол на 120 кувертов, за которым нередко гости ели в декабре свежую землянику со сливками и почасту за стол вносилась одна рыба четырьмя дюжими кухонными мужиками; такая рыба получалась по почте с Урала. Меню этих обедов были полны каламбуров и острот. Род Всеволожских издавна славился своим остроумием. Всеволожский говаривал, что порядочный человек прежде всего должен позаботиться о своем столе. Хорошая кухня есть сытный корм чистой совести. Вот несколько гастрономических афоризмов: «Картофель — мягкий воск в руках хорошего повара; он может сделать из него все. Но и в невинном природном костюме, картофель имеет для многих любителей неодолимую прелесть, и в этом виде они обращаются к нему, как нежный Парис к Елене. Яйцо — всегдашний обязательный посредник в спорных делах между обедами. Трюфель, при всей его неблаговидности, можно считать алмазом кухни; паштет, каково бы ни было его основание, но наполненный трюфелями — табакерка с портретами, осыпанная бриллиантами. Десерт без сыра — то же, что кривая красавица. Свинина — герой праздника. Как пылкая юность, она надевает на себя всевозможные маски, но и в самом красивом наряде всегда высказывается ее оригинальность, станем ли мы искать ее под покровом кровяной колбасы или под белым кителем колбасы ливерной, в курточке колбасы из рубленого мяса или в мантилье сосиски».
Для полноты гастрономического очерка приведем дневник или, вернее, путеводитель по всем лучшим петербургским ресторациям, веденный за шестьдесят лет тому назад: «1 июня 1829 года обедал в гостинице Гейде, на Васильевском острову, в Кадетской линии, — русских почти здесь не видно, все иностранцы. Обед дешевый, два рубля ассигнации, но пирожного не дают никакого и ни за какие деньги. Странный обычай! В салат кладут мало масла и много уксуса. 2 июня. Обедал в немецкой ресторации Клея, на Невском проспекте. Старое и закопченое заведение. Больше всего немцы; вина пьют мало, зато много пива. Обед дешев; мне подали лафиту в 1 рубль; у меня после этого два дня болел живот. 3 июня обед у Дюме. По качеству обед этот самый дешевый и самый лучший из всех обедов в петербургских ресторациях. Дюме имеет исключительную привилегию — наполнять желудки петербургских львов и денди. 4 июня. Обед в итальянском вкусе у Александра, или Signor Alessandro, по Мойке, у Полицейского моста. Здесь немцев не бывает, а более итальянцы и французы. Впрочем, вообще посетителей немного. Он принимает только хорошо знакомых ему людей, изготовляя более обеды для отпуска на дома. Макароны и стофато превосходны! У него прислуживала русская девушка Марья, переименованная в Марианну; самоучкой она выучилась прекрасно говорить по-французски и по-итальянски. 5-го. Обед у Леграна, бывший Фельета, в Большой Морской. Обед хорош, в прошлом году нельзя было обедать здесь два раза сряду, потому что все было одно и то же. В нынешнем году обед за три рубля ассигнациями здесь прекрасный и разнообразный. Сервизы и все принадлежности — прелесть. Прислуживают исключительно татары во фраках. 6 июня. Превосходный обед у Сен-Жоржа, по Мойке (теперь Донон), почти против Alessandro. Домик на дворе деревянный, просто, но со вкусом убранный. Каждый посетитель занимает особую комнату; при доме сад; на балконе обедать прелесть; сервизы превосходные, вино отличное. Обед и три и пять рублей ассигнациями. 7 июня нигде не обедал, потому что неосторожно позавтракал и испортил аппетит. По дороге к Alessandro, тоже на Мойке, есть маленькая лавка Диаманта, в которой подаются страсбургские пироги, ветчина и проч. Здесь обедать нельзя, но можно брать на дом. По просьбе хозяин позволил мне позавтракать. Кушанья у него превосходны, г. Диаман — золотой мастер. Лавка его напоминает мне парижские guinguettes[135] (маленькие трактиры). 8 июня. Обедал у Simon Grand Jean[136] по Большой Конюшенной. Обед хорош, но нестерпим запах от кухни. 9 июня. Обедал у Кулона. Дюме лучше и дешевле. Впрочем, здесь больше обеды для живущих в самой гостинице; вино прекрасное. 10 июня. Обед у Отто; вкусный, сытный и дешевый; из дешевых обедов лучше едва ли можно сыскать в Петербурге».
Поделиться книгой: