Помоги проекту - поделись книгой:
Как рассказывает Юль, после «орлов» он с «великою опасностью» спустился по снастям на палубу.
Об этой «опасности» можно судить по тому, что в большинстве случаев отведавший «орла» валился на землю без чувств.
Такой случай был в 1721 г. с Меншиковым. На торжестве спуска на воду 60-пушечного корабля «Пантелеймон», как рассказывает Мардефельд, царь был очень весел и не приказал ничего подавать, кроме венгерского. Меншиков схитрил и пил более легкий рейнвейн. Петр заметил эту проделку и, собственноручно выбросив в окно все бутылки с рейнвейном, приказал виновному осушить «орла». Александр Данилыч без чувств грохнулся на пол, и жена с сестрою долго «оплакивали его положение».
Петру вообще очень нравилось напаивать других до потери сознания, хотя, по словам того же Мардефельда, «к нему и приставали чрезмерно целованием рук и со всякими уверениями».
В августе 1721 г. Мардефельд был у Шафирова[103] на пирушке в честь герцога Голштинского. Во время пирушки в Петербург приехал бывший в отлучке Петр, пришел к пирующим и стал напаивать их окончательно, требуя стакан за стаканом. Даже ничего не пившего герцога он заставил выпить.
Всевозможные празднества сопровождались при Петре особенно торжественным «пианством».
Взятие русскими Ревеля в 1710 г. дало «приличный» повод к трехдневному «бахусоподражанию».
Юст Юль был болен или притворился больным, чтобы избежать участия в пирушках.
Петр, после пира у Черкасского[104] со всею «неусыпаемою обителью» (до 400 человек) ходивший по домам, зашел и к нему.
Он принес с собою две шпаги, выкованные на Олонецких заводах, и подарил одну из них Юсту Юлю, а другую просил переслать датскому королю в подарок же.
В разговоре он упомянул, что, по счету его денщиков, Петр выпил сегодня 36 стаканов вина. «По виду этого, однако, никак нельзя было заметить», — удивленно восклицает в своих записках датский посол и добавляет, что генерал-адмирал Апраксин хвастался, будто выпил за три дня 180 стаканов…
НИШТАДТСКИЕ ТРИУМФЫ[105]
(Картинки петербургской жизни XVIII в.)
Рано утром 4 сентября 1721 г. весело загудели колокола Троицкого собора под немолчный, радостный говор толпы, отовсюду сбегавшейся на площадь.
Против собора — у самой Невы — строились войска, звякая оружием; на валах Петропавловской крепости хлопотали возле пушек канониры; громадные, высокие корабли, неуклюже раскачиваясь, становились на реке ровною линией. У собора наскоро выстраивался невысокий помост: визжали пилы, звенели топоры…
Толпа все прибывала, колыхаясь по краям. Еле пробрались сквозь нее телеги с пивными бочками, из которых солдаты проворно наполняли громадные чаны, расставленные вокруг помоста.
Из собора вышли какие-то генералы, сверкая на солнце золотым шитьем своих мундиров, веселые, смеющиеся. Трубачи и барабанщики нетерпеливо топтались на месте, поглядывая на соборные двери и дожидаясь сигнала.
— Стало быть, швед отступился от нас начисто?.. Неву отдал, Выбурх, Ригу, Колывань, Ямы… Верно ли слышал ты?..
— Вернее верного, брат. Гвардии капрал Обрезков с мирною вестью к царю с Ништата посылан был.
— Слава Создателю! Разорила нас война эта, не тем будь помянута. Крови что пролилось за двадцать-то один год! А я слышу — пушки палят да трубы играют, а невдомек к чему… «Пошва», мол, едет; потому она всегда трубит, сколько разов у «Поштового двора» видел.
Умолкшие было на время колокола снова загудели и заглушили спорщиков. Толпа встрепенулась, и задние ряды навалились на передних.
— Лезьте, лезьте на рожон-то… Тесно вам!..
Как гром разразился над Невою пушечный салют с крепости, окутавшейся дымом… Затрещали барабаны, запели рожки и трубы, и снова грянул салют, за ним другой, третий…
Государь вышел из собора, окруженный генералами и придворными.
— Приветствуем ваше величество, яко адмирала «от красного флага», — кланяясь, говорили ему адмиралы.
— Благодарствую вам, а паче всего Ему, Всемогущему. От тяжелых уз освобождена ныне Россия, — взволнованно отвечал Петр, обнимаясь и целуясь со своими «птенцами».
В Преображенском мундире, со шляпой в руке, царь быстро взошел на помост и, тряхнув кудрями, поклонился народу. Все смолкло.
— Здравствуйте, православные! — пронесся его дрожащий, но веселый голос. — Здравствуйте и Богу Господу благодарствуйте, поелику дарован нам со Швецией счастливый, славный мир и толикая долговременная война наша через то конец свой восприяла…
Меншиков услужливо поднес царю полный ковш вина.
— Здравствуйте ж, любезные! — снова закричал счастливый Петр. — Да поможет нам Всемогущий в мире трудиться прибытка ради вашего.
Восторженный гул покрыл голос царя, и снова дрогнул воздух от пушечных и ружейных залпов. Народ на площади обнимался и целовался, как в Христов день. Да и как было не порадоваться ему, двадцать один год выносившему тягости войны.
— Яко древний Ной возрадовался, узрев голубя с масличною ветвью, взыграл дух мой, узрев вестника мира вечного, желанного, — говорил царю епископ Рязанский.
— Во истину тако! В Нейштате великая северная война потоп свой восприяла…
Среди радостных криков толпы государь направился к зданию Сената, где его ожидал в царской одежде и на троне «князь-кесарь» Федор Юрьевич Ромодановский.
— Ученики все науки в семь лет оканчивают обыкновенно, — говорил на ходу царь, — наша же школа троекратное время была. Того ради за окончание оной России изъявить надлежит троекратное ж благодарение…
До поздней ночи не расходился народ с Троицкой площади, хоть и давно уж опустели чаны с вином и пивом и царь уехал на ту сторону — в свой «зимний дом».
По улицам разъезжали вестники мира — двенадцать драгун с белыми перевязями через плечо и увитыми лаврами знаменами. Повсюду встречали их радостные клики. Никому не сиделось дома — все шли на улицу, в толпу; всякому хотелось увидать знакомых, друзей…
На другой день — 5 сентября — солдаты-музыканты ходили по дворам знатных вельмож петербургских, поздравляя их с желанным миром, навеки укрепившим за Россией и Петербург и «Ингермоландию»[106], балтийские земли до самого Новгорода.
На Неве, против Троицкого собора, собрался весь невский флот — буера, баржи, верейки, шнявы, боты и шлюпки, полные нарядных вельмож и дам, иные с музыкантами даже.
Впереди всех покачивалась на волнах верейка «невского адмирала» с развевавшимся на корме адмиральским флагом.
Отрывисто грянула пушка с крепости, прозвенела труба, гребцы на адмиральской лодке взмахнули веслами, и началось катанье.
Музыка гремела не умолкая, изредка прерываемая пушечными салютами с обеих крепостей — Петропавловской и Адмиралтейской.
Адмиральская верейка шла впереди всех, как командир впереди полка. Повертывала верейка — одно за другим повертывали за нею и все другие суда.
Среди гуляющих по Неве был сам царь с царицей и дочкой-именинницей — красавицей Елизаветой Петровной.
Наконец адмирал повернул к пристани у Почтового дома[107], и вся флотилия потянулась за ним, на именинный пир.
Как только уселись за стол — шуты подняли, по обыкновению, страшный шум. Бегали кругом обедавших, хватали их за рукава, выдергивали тарелки. Больше всего вертелись они вокруг «князь-папы» Петра Ивановича Бутурлина, который «по обязанностям службы» был уже в не малом «подпитии».
— Всешутейшему — чистую тарелку! Всепьянейшему — бутылочку новенькую, — гомонили шуты и всех пуще «партикулярный граф и самоедский король» Лакоста. — Четыре денечка осталось «князь-папе» на волюшке пожить — «орла» хоть ему дайте. И жених-же! Трезвый один день в году бывает, да и то не всякий раз.
Бутурлин сердито отмахивался от назойливых шутов, как от мух, и даже стукнул одного из них своей деревянной ложкой, но царю, видимо, нравились их проделки, и он от души хохотал над беспомощным «жрецом Бахуса».
— Приведется всех вас, дьяволов, от шумства да от пьянства отлучить! — сердито крикнул «князь-папа».
— Ой, ой, голубчики, — завизжал Лакоста. — Уж хоть до свадьбы своей повремени: трезвому-то на невесту твою и глянуть страшно: родимчик приключится…
Бутурлин только махнул рукой и, двинув тяжелым стулом, вышел.
— Куда, куда?.. «Неусыпаемого сумасбродства президент», вернись…
Герцог голштинский — церемонный кавалер, не привыкший к русским потехам и оглушенный криками, облегченно вздохнул. Но Бутурлин недолго пробыл в отлучке и вернулся с трубками и табачными кисами. Не успел он войти, как снова поднялся шум и крик.
Чуть не до вечера просидели за обедом, пока царь не вылез из-за стола, приглашая гостей танцевать. Герцог голштинский открыл бал с маленькой именинницей — лучшей танцоркой во всем Петербурге. Сам Петр не танцевал и сидел на стуле, окруженный захмелевшими «птенцами», а «князь-папа» заснул так крепко, что остался ночевать в Почтовом доме… Впрочем, он был там не одинок.
Празднества начались снова 10 сентября. Троицкая площадь, переполненная народом, имела вид необыкновенный: повсюду стояли мужчины и женщины — от первого вельможи до последнего купца — в черных плащах, из-под которых выглядывали иногда птичьи ноги, звериные лапы. Любопытные тесным кольцом окружали площадь, иные залезли даже на деревья и крыши домов. Всех занимали закутанные в плащи фигуры, догадки сыпались без конца… На судах матросы влезли на мачты и, заслоняясь от солнца, смотрели на площадь.
— Ужли так все и будут — в черном? Ну вот еще… Тут по всяческому одеты, как в тот раз на Москве, покойника Никиту Мосеича венчали. Слышь, медведи будут живые. Новобрачные нонешнюю-то ночь в балагане ночуют — вона, ровно колпак торчит, — указывали из толпы на памятник пленения Голицыным шведских судов — деревянную «пирамиду четырех фрегатов».
В соборе венчался «князь-папа» Петр Бутурлин со старухой-вдовой своего предшественника Никиты Зотова.
Долго не хотела она идти за Бутурлина. «Намучилась я с покойником-пьяницей, теперь за другого иди»… Но такому свату, как сам Петр, не приходилось отказывать, и вдова старого «князь-папы» согласилась, наконец, быть женою нового.
— Идут, идут! — закричали засевшие на деревьях мальчишки.
Толпа заволновалась и заметалась во все стороны. Кто-то свалился в воду, и его с хохотом тащили оттуда.
— Не обжегся ли где, смотри хорошенько…
Три арабченка, в чалмах и белых фартуках, с рожками в руках наготове, предшествовали Петру, одевшемуся в матросскую куртку, с барабаном на черной бархатной перевязи через плечо…
Звонко зарокотал барабан царя и следовавших за ним еще трех барабанщиков — генералов Чернышева, Бутурлина и майора Мамонова, загнусавили рожки у арабченков.
Плащи полетели долой с плеч, и площадь мигом преобразилась: от траурной, черной толпы не осталось и следа. Шум и крик поднялся внезапно такой, что даже соседи не могли слышать друг друга. Хлопали бичи, трещали барабаны, пузыри с горохом, трещотки, звенели гремушки и бубенцы, пронзительно свистали флейты и разные дудки, глухо рокотали бубны…
Маскированное шествие медленно и чинно двинулось кругом «пирамиды четырех фрегатов».
За Петром, в роскошном древнерусском царском наряде, с короной на голове и скипетром, весь залитый золотом, шествовал «князь-кесарь» со свитою русских бояр в горлатных шапках, парадных кафтанах и охабнях.
Екатерина, в фрисландском костюме[108] из черного бархата, с корзинкою в руках, следовала за гобоистами и камер-юнкерами, окруженная арабченками в «индийских костюмах» тоже из черного бархата. За нею шла группа фрисландок — придворных дам, нимфы, пастушки, арлекины, монахини, испанки, негритянки и, наконец, «князь-кесарша» в древнерусском выходном наряде царицы со свитою придворных дам в кокошниках, телогреях и душегреях…
У зрителей разбегались глаза, крики неслись отовсюду.
— Это какие идут-то?.. Словно как и Меншиков-князь с ними. «Голанцы — бурмистры голанские». А вот и тот, как его, пьяница-то?..
«Бахус», с распухшим от непрерывного пьянства лицом и багровым носом, с тигровою шкурой на плечах, нетвердыми шагами проходил вперед «князь-папы», окруженного «кардиналами» и плешивыми стариками. Какие-то искусники, наряженные журавлями, чинно выступали, «аки журавель-птица», под громкий смех зрителей…
— Медведей ведут! Гляди-ка, в клетке что белка в колесе.
Громадный медведь неуклюже бегал по клетке, изредка поднимаясь на задние лапы и хватаясь за решетки; он, видимо, был очень недоволен шумом и многолюдством и сердито потрясал дверью клетки. Внезапно она распахнулась, и зверь с ревом кинулся на толпу.
— Ой, голубчики… Взбесился! Ой, задерет…
Зрители перепугались насмерть, и началась бы то толкотня, но мгновенье спустя медведь выскочив из своей шкуры и оказался царским шутом, наряженным в испанский костюм.
— Ах, дьявол! Вишь, перепугал до чего, анафема! — радостно кричали вокруг, видя, как шут сел верхом на другого, настоящего уже медведя и поехал ка нем.
Француз-великан Лepya и один из царских денщиков, не уступавший ему ростом, неуклюже переступали в детских костюмчиках. Их вели на помочах два кар лика с подвязанными седыми бородами и в колпачках.
— Важные робята. Ой, важные!.. Как их только выкормить было матерям…
«Строусы» и гигантские петухи сменялись римскими воинами и турками, за индейцами в разноцветных перьях шли рудокопы, китайцы, корабельщики, бояре. Индийский жрец в длиннополой шляпе с бубенчиками обнимался с Нептуном, победно потрясавшим своим золоченым трезубцем.
Не виделось и конца ряженым. Свадебное «князь-папино» шествие растянулось в длинную ленту, змеей извивавшуюся по площади. Зрители смешались в одну толпу с «машкерадными персонами», хватали их за платье, заглядывали в лицо, хохотали и сопровождали «хари» до дверей Сената и Коллегий, где были накрыты обеденные столы. Проводив «свадебный поезд», любопытные окружили «пирамиду четырех фрегатов», внутри которой было устроено брачное ложе «князь-паны». Сквозь нарочно проверченные в пирамиде дырочки была видна ярко освещенная множеством свечей громадная постель, окруженная бочками с вином и пивом.
— Пусти глянуть-ка разочек. Ишь, ровно клещ впился — не оторвешь… И житье ж, братцы, «князь-папе». Проснулся, мол, в горле пересохло, али что — черпнул ковшом, выпил… Помирай не хочу!
Народ дождался выхода молодых с пира: их провожали в пирамиду сам царь с царицей.
За Невой, по набережной, мигали разноцветные огоньки иллюминации, длинными, острыми змейками отражаясь в воде.
Едва успели маски отдохнуть и отоспаться на другой день, как надо было снова рядиться и плыть на Троицкую площадь, по-вчерашнему усеянную зрителями.
Снова зарокотал барабан державного корабельщика, загудели, запищали рожки, и шествие двинулось мимо пирамиды и царского домика к «князь-папину» двору в устье Большой Невки.
Бутурлин, во вчерашнем парадном наряде, встречал гостей у дверей своих хором и угощал их пивом из огромного чана. Немало времени прошло, пока все участники маскарада получили от «папы» по ковшу крепкого пива и облобызались с ним. «Всепьянейший» уж еле держался на ногах, и «кардиналы» не раз почтительно поддерживали ослабевшего начальника «Неусыпаемой обители».
Поздравив Бутурлина, шествие возвратилось к пирамиде, два раза обошло кругом нее и направилось к пристани — садиться на суда и лодки. С трудом могли пробираться ряженые сквозь густую толпу зрителей, которых особенно интересовал необычайный, никогда еще не виданный «князь-папин» корабль.
На двенадцати пустых бочках, попарно связанных и пущенных на воду гуськом, красовалось еще шесть бочек, на которых верхом восседали «кардиналы» — члены «всепьянейшей конклавии». Матросы накрепко прикручивали «господ кардиналов» к бочкам, чтобы они не свалились в воду во время плавания.
Покончив с «кардиналами», к пристани притянули и «князь-папин фрегат» — громадный дубовый чан, наполненный пивом, по которому плавал ковш весьма почтенных размеров. Чан также стоял на пустых бочках…
— Ой, не утопите мне «всешутейшего», — смеялся царь. — «Князь-папаша» тогда мне жить не даст с горя. Пиво-то в чану у нас бурное — долго-ли до греха!
— И затейник же ты, ваше величество, — недовольно ворчал Бутурлин, сердито косясь на Петра. — День ветряный, корабли качает, не то что этакую посудину. Захлестнет!
— Эге! Вижу не зело усердно о Бахусе подвизаться изволишь — сробел… Сажайте его!
«Князь-папу» посадили в ковш и оттолкнули от «берега». Бутурлин крепко ухватился за края ковша, испуганно поглядывая на мелкие пивные волны своего «моря». Тем временем матросы прикрепляли «фрегат» к бочкам с «кардиналами», которые, в свою очередь, успели уж натерпеться не малого страху от ветра, сильно раскачивавшего их зыбкие кресла.
На маленькую бочку, приделанную к борту пивного чана, уселся бесстрашный «Бахус» и сам принялся вязать себя веревками, продевая их в кольца.
Впереди чана — на бочках же — колыхалось вырезанное из дерева морское чудовище с троном для Нептуна.
— Потонут ведь, пьяницы! Ей-ей потонут. Вишь, качает их — как камышинки…
Наконец все приготовления были окончены, Петр сел на свою шняву, и добрый десяток гребных лодок потянул за собой свадебный поезд «князь-папы» на пустых винных бочках.
«Кардиналы» жалобно вопили и хватались за что попало, ответом им был веселый хохот зрителей на судах и на берегу. «Бахус» нагибался, черпал ковшом пиво из «князь-папина моря» и пил. «Нептун» цеплялся трезубцем за ковш с еле живым от страха Бутурлиным и отталкивал его от «берегов».
Поделиться книгой: