Зеленая революция

Швейцарский экономист Ханс Кристоф Бинсвангер, вооружившись своей эрудицией, интерпретировал великое творение Гёте как праформу капитализма. Фаусту нужна не слава, а «продолжение творения силами человека»[97]. Следовать за Гёте увлекательно и вместе с тем страшновато. Это тем более верно, когда речь идет о воздействии на природу уже не при помощи лопат и паровых машин, а посредством расщепления атома, раздвигая горизонты генетики и биотехнологий. Условия для свободного развития техники сложились благодаря тому, что основным средством расчетов становятся бумажные деньги, которые в отличие от золотых монет можно печатать в любом количестве. Это дало зеленый свет масштабным инвестициям, которые должны были окупиться будущим ростом. Эмиссия денег уподоблена в «Фаусте» своего рода черной магии: нечто бросовое (бумага) превращается в ценность (деньги) — и так будет длиться до тех пор, пока люди в это верят. Эксплуатация земных недр, финансируемая за счет кредитов, также видится продолжением средневековой алхимии другими средствами: из грязи должно получиться золото. Или, говоря словами Бинсвангера: «Речь идет о максимально возможном повышении денежной стоимости мира. В этом смысле весь мир — сплошная золотая жила». Все, что ни есть в природе, должно стать золотом, т. е. превратиться в деньги — мечта древних алхимиков. Деньги — магический медиум, дающий власть над людьми и миром.

Идея безграничного роста, по Бинсвангеру, вытекает из стремления «преодолеть время и бренность», на что способны лишь бессмертные боги. Подобное толкование не вполне оригинально. Во всех трудах по психологии стремление современного человека к «больше» и «дальше» объясняется желанием убежать от собственной конечности. Обессмертить себя в своих деяниях и творениях — пожалуй, самый сильный стимул, заветная мечта современного человека, будь то художника, политика или предпринимателя. Накопление имущества лишь низшая форма стремления остаться в памяти других после смерти. Куда выше слава первооткрывателя, ученого, государственного мужа, изобретателя, поэта или олимпийского чемпиона. Хотим ли мы, можем ли мы парализовать эту движущую силу ради самодостаточного созерцательного существования? Едва ли.

Метафора сделки с дьяволом, которая стала отправной точкой «Фауста», также сильно повлияла и на нашу трактовку индустриального Модерна. Это касается не только опасных технологий и беззастенчивого обогащения. Уже в безграничной жажде знаний, побуждающей все глубже проникать в тайны природы, таится что-то дьявольское. Ведь именно змей-искуситель подговорил Еву вкусить плод с древа познания, вследствие чего была утрачена невинность. Это был тот первородный грех, из-за которого нас изгнали из рая. С тех пор у человечества нет обратной дороги к изначальному единству с Богом и природой и наш удел лишь движение вперед к построению собственного мира. Древние мифы говорят, что «стремиться к познанию и эксплуатировать его опасно. Но они же учат, что человек хочет и должен познавать, и то, что он однажды познал, уже не забудется»[98]. Еще в начале неолитической революции, около 20 000 лет назад, человек не просто приспосабливался к природе, а формировал ее в соответствии со своими потребностями[99]. Видоизменяя мир, он тем самым создавал новый. Ключевой вопрос при этом, какая тенденция возобладает — деструктивная или конструктивная. Чем больше мы знаем о мире, чем точнее понимаем системные взаимодействия на Земле, тем больше у нас шансов на устойчивое управление планетой.

Интерпретация Гёте, предложенная Бинсвангером, подводит к пониманию амбивалентности Модерна со всеми его составляющими — наращиванием денежных средств, капиталистическим предпринимательством, наукой, техническим покорением мира, освобождением индивидуума от традиционных связей. Она открывает возможности для реального прогресса, творчества, великолепных открытий и существенного повышения жизненного уровня широких масс. Но за это «дальше» и «вперед» нужно платить. На материале «Фауста» Бинсвангер выделяет три зоны Модерна, связанные с потерями.

Первая — это «утрата красоты». Мир был красив, до того как человек приложил к нему руку. В пятом акте спектакля театра «Талия» параллель между разрушением природы и ее обезображиванием очень наглядна. Сначала на сцене царит буколическая идиллия, но затем вырастают картонные силуэты мегагородов. Природный ландшафт исчезает, на их месте возникают шпили небоскребов. Наверно, всем нам знакомо чувство огорчения при виде грубого загромождения ландшафтов бетонными коробками, рассыпанными по многим побережьям. И все же итог не столь однозначен, как у Гёте и его толкователя Бинсвангера. Во-первых, именно в Европе большинство гармоничных ландшафтов являются творением не первозданной природы, а результатом многовекового культивирования. Сконструированная природа в крайнем случае представляет собой симбиоз крестьянско-аграрной культуры и природного ландшафта. Можно, конечно, считать это доказательством того, что безобразие вошло в мир вместе с индустриализацией. Но разве нельзя назвать красивыми и современные городские ландшафты? Мне во всяком случае по ходу этой сцены спектакля подумалось: разве рукотворные Гималаи не великолепны? Почему нас восхищает Манхэттен? Я пишу эти строки, сидя на 29-м этаже чикагской гостиницы и глядя на выстроившиеся до горизонта высотные дома с вознесшимися в небо стройными башнями. Возможно, есть люди, которых подобное зрелище удручает. Меня оно приводит в восторг.

Помимо эстетических и психологических соображений печаль по поводу экспансии индустрии и градостроительства имеет нечто глубоко аристократическое: это печаль по утрате мира, в котором ничтожно малое количество людей имело возможность вести беспечную жизнь. В благородной праздности жили аристократия и высокий клир. Жизнь крестьян и небогатых горожан была недолгой и полной лишений, часто сопровождаемых унизительной нищетой. Их природа в последнюю очередь привлекала романтической красотой, скорее она являлась внешней силой, с которой приходилось бороться, дабы отвоевывать самое необходимое, и которая нередко несла тяжкие бедствия. Засуха, жара, саранча, ливневые дожди, наводнения, трескучие морозы и ураганы — эти явления природы появились не в результате изменения климата. Если учесть, что в доиндустриальные времена люди были куда более беззащитны перед внешними факторами, то становится понятно, что для большинства населения Земли современный мир лучше прежнего. Прекрасен тот мир, который несет наибольшее счастье наибольшему числу людей.

Вторым пунктом идет «утрата стабильности под воздействием опасностей, порождаемых техникой»[100]. Этот нарратив также сопровождает всю историю техники — нашего посредника в деле покорения природы. Пик недовольства деструктивных сил техническим прогрессом выразился в протестах против атомной энергии и ее аналога в военной сфере — атомной бомбы. В качестве примера того, как техника может обернуться против человека, Бинсвангер приводит аварию на японской атомной станции «Фукусима». Атомная энергия и в самом деле крайне опасна. В ее основе лежит контролируемая цепная ядерная реакция. Выделяемое при этом тепло преобразуется в водяной пар, который приводит в движение турбины. Насмешники называют эту технологию нагреванием воды при помощи расщепления атома, т. е. максимально сложным и опасным способом. Кроме того, сам процесс и образуемые при этом радиоактивные продукты распада требуют надежной изоляции. Это касается не только излучения от реактора, но и радиоактивных отходов, которые на десятки тысяч лет должны быть захоронены в саркофаге. Уже одно это безумие, ибо кто может взять на себя ответственность за такой срок? А прибавьте сюда еще риск, связанный с каждой неполадкой в реакторе. Мы по опыту знаем, что сочетание человек плюс машина всегда чревато неполадками, именно поэтому, несмотря на все меры предосторожности, эксплуатация АЭС никогда не будет полностью безопасна и всегда будет сопряжена с «остаточным риском». Даже если этот риск минимален, идти на него означает ставить под угрозу жизни и здоровье десятков тысяч, если не миллионов людей. Достаточно вспомнить, что в момент расплавления активной зоны реакторов на «Фукусиме» перед токийскими властями стоял вопрос об эвакуации городского населения. При утечке радиации огромные территории и водоемы на десятки лет остаются зараженными. Люди, попавшие в зону облучения, а также их потомки могут страдать заболеваниями, вызванными радиацией. Именно этот пространственный и временной аспект аварий на АЭС внушает обоснованные серьезные опасения. Даже если учесть тот факт, что в последние десятилетия в автомобильных катастрофах погибло намного больше людей, чем из-за крупных аварий на АЭС, атомные технологии все же порождают острое чувство беспомощности. Потенциальные опасности перевешивают пользу, тем более что атомная энергия вовсе не безальтернативна.

При более внимательном рассмотрении выясняется, что в «Фаусте» речь идет не о выгодах и рисках конкретных технологий, а скорее чувствуется некая боязнь, что стремление обуздать природу приведет к катастрофе. Фауст полагает, что изобретательский гений и труд возобладают над природой, Мефистофель же при этом играет роль Кассандры. За дамбами и плотинами, которыми Фауст огораживает море, дабы обустроить жизненное пространство, ему слышится шум надвигающегося потопа.

На мельницу мою ты воду льешь. Плотиной думая сковать буруны, Морскому черту, старику Нептуну, Заранее готовишь ты кутеж. В союзе с нами против вас стихии, И ты узнаешь силы роковые, И в разрушенье сам, как все, придешь.

Любое творение человека — тщета; если человек идет наперекор природе, она его уничтожает. На современном экологическом жаргоне это называется «Природа наносит ответный удар». Изменение климата, засухи, наводнения — наказание за гордыню и неумеренность человека. Бинсвангеру, судя по всему, близки эти апокалиптические настроения: по его мнению, Мефистофель «все понимает лучше», чем ослепленный манией реализуемости Фауст.

Но верен ли тезис, что покорение природы с помощью техники поставило под угрозу само человеческое существование? В этом, по веским причинам, можно усомниться. На самом деле современная цивилизация намного меньше зависима от капризов и превратностей природы, чем в прежние времена. Это касается и сельского хозяйства. От мороза и жары мы защищены гораздо лучше наших предков. Если еще в XIX в. огонь мог в считаные часы уничтожить целые городские кварталы, сегодня угроза пожаров не столь велика. С эпидемиями, которые в Средние века регулярно выкашивали население, индустриальные страны по крайней мере справились. В начале индустриализации производственный травматизм был распространен намного больше, чем сегодня. Антибиотики и успехи современных медицинских наук резко понизили смертность. В индустриальном мире средняя продолжительность жизни выросла более чем вдвое. И свобода выбора у нас больше, чем у наших предков. Этим мы обязаны более высокому уровню образования, свободе передвижения благодаря современным средствам сообщения, равным правам трудящихся, равенству полов, социальной защите, гарантируемой демократическим социальным государством. Все это неотделимо от стремительного роста общественного благосостояния, который сопровождал техническую и промышленную революции последние 200 лет.

Но разве Мефистофель не прав в том, что прогресс в конечном итоге ведет к «разрушенью»? Такая опасность существует. Основой нынешней, как и прежней, модели развития является хищническое отношение к природе и ее производительным силам. Этот путь способен привести к коллапсу важнейших экологических систем, без которых невозможна человеческая цивилизация: почвы, воды, климата. Гибель целых прибрежных регионов из-за повышения уровня моря, затяжные засухи, разрушительные ураганы — все это может стать реальностью, если процесс изменения климата ускорится. Однако спасение заключается не в отказе от технического освоения природы. Так куда же идти? Про мнимую идиллию доиндустриальной эры придется забыть. Путь «назад к природе» закрыт, мы можем двигаться только вперед, к более разумному, устойчивому природопользованию. Сегодня, когда человечество благодаря своей численности и современной технике могущественно как никогда, нам тем более необходимы инновации, вместе с тем мы обязаны продумывать их последствия и осознавать неизбывную двойственность прогресса. Риском чреват каждый шаг за нынешние рамки науки и техники, каждый выход на неведомые рубежи. Мы никогда не сможем просчитать все последствия и быть уверены, что благо не обернется проклятием. Но это не дает нам ни санкции на бездумные манипуляции природой, ни права опасливо цепляться за статус-кво. Мы можем лишь смотреть на безграничные научно-технические инновации как на беспрерывную учебу, что позволит своевременно вносить коррективы, если ситуация выйдет из-под контроля.

Третья зона утрат — «возрастающая неспособность получать удовольствие от производимого богатства». Бинсвангер говорит в этой связи о «потере настоящего». Жизнь «здесь и сейчас» оттесняется множеством забот, которых с ростом богатства становится все больше. Владелец состояния с тревогой смотрит в будущее, мучимый опасением разориться и потерять с таким трудом обретенное. Чем глобальнее рынки, тем менее они устойчивы. Владелец акций не знает покоя, он только и делает, что по разным признакам пытается угадать будущую конъюнктуру. «Инвестора изводят мысли о будущем экономики. Он не может довольствоваться настоящим, впадая прямо-таки в наркотическую зависимость от прогнозов… ему везде мерещатся знаки грядущих несчастий»[101]. Тонкое наблюдение, но все же это лишь половина правды. Бинсвангер во многом прав. Мы утопаем в журналах и газетах, помещающих биржевые сводки и инвестиционные предложения. Биржевые гуру предсказывают будущее, гадая на кофейной гуще. Игроки фондовых бирж с тревогой следят за повышением или понижением ставки, проклиная себя за то, что упустили момент заключить или расторгнуть сделку. Предприниматели просчитывают свою стратегию на смутных догадках о будущем спросе и предложении. Чем дальше государство перекладывает заботы о здоровье и старости на плечи своих граждан, тем больше растет их беспокойство по поводу будущего. Финансовый крах может вмиг опрокинуть все планы, связанные с пенсией или образованием детей. Наше материальное положение все больше зависит от ситуации на финансовых рынках, в которой простому смертному не разобраться. Нас угнетает нестабильность стремительно меняющегося мира с его экологическими кризисами и политическими конфликтами. Несмотря на небывалый объем общественного богатства, беспокойство по поводу будущего растет. Может, это происходит как раз из-за богатства, поскольку вместе с благосостоянием растет и страх его потерять?

И тем не менее тревога за будущее не мешает привилегированной части человечества вовсю наслаждаться жизнью на верхней палубе «Титаника». Это касается не только богатых и красивых. Стоит в солнечный день прогуляться по центру какой-нибудь европейской метрополии, и вы увидите, как глобальный средний класс радуется жизни. Мысль о том, что люди уже не в силах получать удовольствие от настоящего, отдает элитарной мизантропией. Несмотря на все жалобы по поводу «террора ускорения», у нас стало больше времени и возможностей наслаждаться жизнью, чем у наших отцов и дедов. Рабочее время сокращается, продолжительность жизни, отпуска, уровень образования, покупательная способность растут. Против этого и ополчается консервативная культур-критика, критика самозабвенного гедонизма, пропагандирующая культ настоящего, бегство в потребление, утверждающая, что «настоящей» жизнью тут и не пахнет. То нам говорят, что человек ударился в потребление, компенсируя утрату религии, затем — что из страха смерти и дабы избежать внутренней пустоты. Так или иначе мнимым жертвам террора успеха и потребления непременно грозят пальцем, требуя вернуться к подлинной, правильной жизни. То человек упускает настоящее, снедаемый тревогой о будущем, то не думает о грядущих кризисах, беспечно увлекаемый сиюминутными потребностями. Куда ни кинь, всюду клин.

«Опомнитесь!» Новые кающиеся

Призыв к «благосостоянию без роста» вызывает в воображении образ постаревшего жизнелюба, который по прошествии бурной поры открывает для себя добродетель «меры и середины». До середины XX в. Европа лидировала в промышленной революции. Половина континента, занимающая весьма незначительную территорию, всасывала в себя ресурсы со всего мира как горючее для небывалого роста экономики и благосостояния. Сегодня демографическая кривая пошла вниз, экономическая динамика ослабевает, темпы роста снижаются. Усиливается ощущение, что лучшая пора Европы позади и она уже не соперница активным и голодным нациям. Харальд Вельцер, один из тех, кто ратует за отказ от роста, прекрасно сформулировал эту мысль: «Будущее Запада в прошлом. Нужно уметь уступать»[102]. Мечты об обществе за пределами роста — это стенания образованного среднего слоя, у которого есть все, что душе угодно (кроме очередного айфона). Огромная часть человечества мечтает совсем о другом — о социальном росте и повышении уровня жизни.

Именно демократия сделала стиль жизни богатых и сильных, который прежде был доступен лишь привилегированному меньшинству, обязательным для всех. Навязать аскетический образ жизни, подразумевающий серьезные ограничения в сфере свободы передвижения, потребления, моды, технических коммуникаций и т. д., вероятно, могла бы только авторитарная диктатура, ограничивающая потребности. Современное индустриальное общество — это воплощение в жизнь прометеева принципа, стимулировавшего развитие человеческого общества: изобретательский гений, жажда открытий и знаний, но одновременно и беспокойство, которое не желает «временить» прекрасное мгновение, а всегда ищет нового. Никогда не было недостатка и в противоборствующих культурных течениях, провозглашавших скудость, самоограничение и созерцание в единении с природой. Но в конечном счете они порождали лишь более рафинированную и диверсифицированную культуру жизни.

Проект «Цивилизация» еще не закрыт. Нам нужен не переход от динамики человеческой эволюции к состоянию статического равновесия, а новый курс осознанной коэволюции с природой. Для него характерна тенденция к дематериализации потребностей, правда, на высоком материальном уровне. Богатые индустриальные страны уже не склонны к простому накопительству все новых вещей, т. е. к чисто количественному наращиванию потребления. Эта тенденция все больше уступает место удовлетворению потребностей, связанных с самореализацией, утонченностью, чувством прекрасного, коммуникациями, познанием себя и мира. На определенной ступени благосостояния важнее становится уже не просто «больше», а «лучше». Однако было бы самообманом отождествлять этот процесс с отказом от парадигмы роста. Качественный рост тоже в огромной степени связан с производительностью и добавленной стоимостью.

Петер Слотердайк, уникум среди современных философов, в ярком докладе на Международной конференции по климату в Копенгагене описал две противоположные реакции на экологический кризис[103]. Удивительно, но на эту интеллектуальную провокацию почему-то не последовало реакции. Очевидно, она не затронула господствующий сегодня в Германии экологический дискурс. А ведь Слотердайк полностью разделяет алармистские настроения экологического движения. Отправной точкой его рассуждений является кризис «кинетического экспрессионизма», как он называет «экзистенциальный стиль Модерна, ставший возможным прежде всего благодаря доступности ископаемого топлива». Этот энергоемкий образ жизни нуждается в радикальной модификации, поскольку в сочетании с изменением климата несет угрозу основам цивилизованной жизни на планете. В борьбе за климат необходимо обеспечить «возможность отверстости цивилизационного процесса и гарантировать его беспрерывность». XXI в. станет эпохой мощных кризисов и масштабных перемен. Предстоящая «метеорологическая реформация» имеет не меньшее значение, чем христианская Реформация в начале Нового времени. Она и станет новой Реформацией, которая, очищая, меняя, начиная все с нового листа, должна будет спасти человечество от климатического ада.

С присущей ему проницательностью Слотердайк намечает контуры будущей «борьбы гигантов» — проповедников покаяния и модернизаторов: «Идеалистическую партию в ней будут представлять сторонники новой умеренности. Они возглавят атаку на своих противников — материалистов, требуя сокращения всех форм кинетического экспрессионизма до приемлемого экологического минимума». Эта «этика будущего, враждебная экспрессии и эмиссии, будет стремиться изменить прежнее цивилизационное направление, требуя сокращения там, где прежде делалась ставка на увеличение, и… призывая к самоограничению там, где прежде провозглашалось самовыражение». В таком режиме дефицита «каждый отдельный человек как вкладчик (shareholder) атмосферы, других природных систем будет распоряжаться выделенным ему крошечным эмиссионным кредитом». Переходя на агрессивный язык Реформации, Слотердайк называет эту тенденцию «экологическим шовинизмом», который требует самоограничения, экономности и высшей добродетельности во имя выживания человеческого рода и справедливого распределения того немногого, что есть в наличии[104].

Можно называть мир, который мы построим в таком случае, хорошим или плохим, но не стоит ожидать, что призывы к умеренности возымеют успех. Такие апелляции к культуре самоограничения противоречат «не только реактивным силам экспрессионистической цивилизации, но и пониманию движущих сил всех высоких культур. А если стремление к сохранению самости не связано с волей к ее росту, они парализуются». Поэтому «культура, в которой гражданские права получат излишек, расточительство, роскошь», предопределена. Миллиарды людей на южных континентах и в самом деле стремительно вступают в эпоху растущих потребностей. Широкая палитра возможностей, свобода потребления, мобильность, мода, глобальные коммуникации, скорость, массовая культура, углубление знаний о себе и о мире — все это неотъемлемая часть Модерна. Этот феномен не внешняя сторона, а форма бытия современного индивидуума. Радикальное ее оскопление равносильно программе перевоспитания, изначально основанной на насилии.

Совершенствование человека

Разница между спасением мира при помощи строгого самоограничения и более или менее жестких программ по перевоспитанию человека крайне мала. Тот, кто видит проблему в человеческих склонностях, ставит знак равенства между совершенствованием мира и «совершенствованием человечества»[105]. Только глубокие преобразования внутренней природы современного человека, а также его фундаментальное психическое переустройство могут приостановить апокалипсис. На вопрос о том, как человечеству избежать «мегабедствий», Деннис Медоуз отвечает: «Для этого должна измениться человеческая природа… Боюсь, по генетическим причинам нам будет сложно решить такую глобальную проблему, как изменение климата»[106]. В голосе Медоуза слышится отчаяние — он не видит шансов избежать разрушительного цивилизационного кризиса. Его коллега Йорген Рандерс заигрывает с авторитаризмом. Рудольф Баро, наирадикальнейший сторонник культур-революционного «самоизменения» современного человека, дошел до того, что выселил мелкие духовные общины из «мегамашины» промышленного капитализма. Проект совершенствования человека имеет давнюю историю. Существует два основных его извода. Аскетический вариант требует самосовершенствования посредством отказа от всего «несущественного», от всяких безделушек и роскоши. Крайняя его форма — отшельничество. Человек, пошедший по этому пути, в одиночестве, отказываясь от всех телесных радостей, стремится к святости. Это было распространено в монастырях раннего Средневековья: отказ от частной собственности, строгая дисциплина, полное подчинение индивидуума общинной жизни, будни, заполняемые молитвой и медитацией. Сюда же относится и целибат. Второй метод совершенствования человека — в той или иной степени принудительное государственное перевоспитание, от идеологической индоктринации до исправительных лагерей. Наиболее востребован он был коммунистической идеологией и практикой. При этом речь здесь шла не только о преодолении буржуазного подхода к жизни и самоочищении революционеров в чистилище классовой борьбы. Новое общество, построение которого коммунисты провозглашали своей главной целью, требовало нового человека. С ветхим Адамом построить коммунизм было невозможно. Лев Троцкий, теоретик «перманентной революции» и практик красного террора, пророчески сформулировал проект психического переформатирования человека: «Когда человечество поставит под контроль анархические силы общества, его можно будет обработать в ступке и реторте химика. Впервые человечество увидит себя в роли сырья или в лучшем случае — физического и психического полуфабриката»[107]. «Ступкой», в которой перемалывали ветхого человека, стали лагеря ГУЛАГа, реторта — это ведьмина кухня современной генной инженерии.

Рудольф Баро: субсистенция плюс спиритуализм

Мимо идеи о «новом человеке» не прошло и экологическое движение, преимущественно те его направления, которые видят корень всех зол в потреблении. Рудольф Баро и тут наиболее радикально сформулировал то, о чем другие говорят в обтекаемых выражениях. По его мнению, экспансивная динамика капиталистических производственных отношений отражается в структуре потребностей индивидуума. Концентрация капитала и психологическая установка на потребление как цель жизни взаимообусловлены. Поэтому борьба между капиталом и трудом никогда не выведет из ловушки роста, напротив, будет все больше затягивать в нее. Увеличение оплаты труда и объема социальных услуг не дает остановиться мотору роста: «Краткосрочные выгоды человека в ипостаси зависимого от господствующих отношений наемного работника противоречат его долгосрочной выгоде»[108]. История предлагает всего две модели решения этих глубинных противоречий: «Что-то вроде платоновского государства с его стражами закона, которое сегодня принимает формы супербюрократической диктатуры, или социалистическое революционное движение масс, питающих надежду любыми средствами достичь цели». То есть либо навязывающая потребности диктатура, либо социокультурная революция, которой придется не только поставить под общественный контроль производственные механизмы, но и перепрограммировать человеческую психику: «Из экологического кризиса не выйти, если огромное множество индивидуумов не приподнимется над своими непосредственными и компенсаторными интересами»[109].

Чтобы преодолеть стремление к «все больше», недостаточно взывать к здравому смыслу. Здесь у Баро намечается псевдорелигиозный поворот. Сначала он вспоминает «американского романтика» Генри Торо, современника Маркса, проповедника простой, естественной жизни, одного из первых, кто ратовал за гражданское неподчинение. Индустриальный Модерн с его безостановочным ростом производства и потребления Торо считал дорогой к рабству: «Любое лишнее имущество — ограничение свободы». Что ж, вполне в духе средневековых францисканцев и доминиканцев, которые отрекались от личного имущества ради духовной свободы. В этом они подражали Иисусу, на которого ссылается Баро: «Не собирайте себе сокровищ на земле. Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше». Баро отдает себе отчет в том, что поворот в сторону «меньше» в прямом смысле слова означает «психологическую революцию». Аскетическая самореализация означает «перешагивание через себя к другому человеку и человечеству, к природе в целом, да куда угодно, главное не выйти за рамки гуманности»[110].

Разочарованно признав, что «зеленые» не хотят покидать «Титаник», а лишь стремятся «отсрочить коллапс цивилизационного механизма», Баро оставил активную политику и полностью сосредоточился на «внутреннем мире». На практике это нашло выражение в различных экспериментах с коммунами, а в итоге он предпринял путешествие в Орегон к тогдашнему верховному гуру Бхагвану Шри Раджнишу (он же Ошо), основавшему центр духовного просветления и сексуального либертинажа. На теоретическом поприще Баро писал там свой последний крупный труд «Логика спасения»[111]. Здесь его диагноз и терапия еще радикальнее. Пытаясь понять движущие силы «логики самоистребления», которая, по его мнению, овладела цивилизацией, он шаг за шагом переходит от «индустриальной мегамашины» к безудержному извлечению прибылей из капитала, от него к «европейской космологии» и «необузданному „Я“ белого человека», потом опять к патриархату, «мужскому Логосу», «утраченному равновесию между мужским и женским началами» и, наконец, к исходному пункту, из которого антропологическое развитие еще задолго до капиталистического Модерна двинулось по ложному пути, — к человеческому «антропоцентризму» и «эгоцентризму».

Если грехопадение заключается в противопоставлении, с одной стороны, «Я» общине, а с другой — человека природе, то заблудшему человеку нужно проделать долгий путь назад к истокам цивилизации, чтобы еще раз начать все с начала. Это и есть «логика спасения» Рудольфа Баро: «глубоко преобразованное сознание» должно создать новую культуру, проникающую в «самые глубокие слои нашего генотипа».

Баро формулирует следующие принципы этой новой культуры.

«Приоритет исконных ритмов и циклов жизни над развитием и прогрессом. Больше счастья возможно лишь тогда, когда мы будем делать меньше истории».

Индустриальная цивилизация должна усвоить «основывающийся на самодостаточной экономике стиль жизни со свойственной ему добровольной простотой и экономной красотой»: «Нельзя мучить и понапрасну губить животных, заниматься туризмом, ездить на машинах, принимать большинство лекарств, участвовать в банковских денежных операциях, углубляться в любую позитивистскую науку и т. д.»

Индивидуализация преодолевается при помощи нового социального синтеза в общинах, основанных на избирательном сродстве. «Жизнеспособность новых общин зависит от общности взглядов и сосредоточении повседневной жизни на спиритуальных практиках, в которых примиряются и преумножаются эрос, логос и труд»[112].

Баро доводит программу культурной революции до крайности, до радикального отказа от Модерна. Он призывает забыть не только о капитализме и тяжелой промышленности, но и обо всех современных формах жизни. Одно без другого невозможно. В этом Баро по крайней мере последовательнее тех критиков роста, которые отвергают глобализацию и крупное промышленное производство, но ни за что не желают отказываться от их завоеваний. Баро называл это «сесть на ежа и не уколоться». Он ратует за возврат к доиндустриальным формам жизни и производства, переустройство жизненных циклов, восприятие болезней и смерти как завет судьбы, за общинную жизнь, общинный труд, оседлость вместо глобальной мобильности. Речь идет о «контрактивном образе жизни», который сводит оборот веществ к минимуму и направляет любое развитие внутрь себя: физический труд плюс духовность. Это напоминает старое бенедиктинское правило «Ora et labora, Deus adest sine mora» («Молись и трудись, и Бог всегда пребудет с тобой»).

Баро радикализует альтернативу «иметь или быть», которая с появлением бестселлера Эриха Фромма в 1976 г. оказала решающее влияние на настроения целого поколения. Но как быть, если неверна сама постановка вопроса? Вопрос не в том, быть или иметь: «Важно становление, бесконечный процесс эволюции человека и мира». Эти смелые слова принадлежат Яну Блоху и Вильфриду Майеру, составителям сборника «Рост пределов. Самоорганизация в природе и будущее общества» (1984). Вполне в духе утопического марксизма они не принимают образ «пределов роста», если отсюда выводится требование примириться с природными условиями[113]. По их мнению, необходима коэволюция с природой.

С момента выхода в свет «Логики спасения» прошло 25 лет, «мегамашина» подросла и набрала скорости. Вместо того чтобы отказываться от общества потребления, миллиарды людей стремятся к достижению уровня жизни среднего класса. Вместо возврата к натуральному хозяйству набирают темп технические инновации, глобальное распределение труда, коммуникации и урбанизация. Если человечество может спасти от саморазрушения только отказ от индустриального Модерна, то нужно оставить все надежды. Тогда в лучшем случае остается еще авторитарный режим, которому для преодоления кризиса придется, правда, вводить чрезвычайное положение. От этого Баро дистанцировался. Он поставил на спиритуальную революцию снизу, на мелкие общины, которые должны послужить ферментом масштабной трансформации. Несмотря на отказ от насилия, проект полного ментального перепрограммирования человека несет в себе нечто тоталитарное. Баро возмущала самонадеянность цивилизации, которая ставит своей целью покорение природы. Но в призыве к перестройке глубинных структур человеческой психики еще больше дерзости. По сравнению с этим проект экологической трансформации индустриального общества почти чистая прагматика, хотя он тоже подразумевает революционные преобразования — не только технической базы индустриального общества, но и его отношения к природе.

Потенциал Земли

Возможно ли, чтобы в XXI в. «велоциферическая культура» Модерна развивалась, не нанося непоправимого ущерба биосфере, основе человеческой цивилизации? На этот счет Слотердайк ограничился спекулятивными замечаниями. Он усомнился в аксиоме, согласно которой Земля — узко ограниченное жизненное пространство, потенциал которого можно в точности определить и вычислить научными методами. Биофизическое земное пространство между тем дополняют еще два искусственных мира — мир техники (техносфера) и духовный мир, мир комплексных знаний (ноосфера). Они расширяют природный мир и преумножают его потенциал. Слотердайк проецирует на Землю мысль Спинозы о том, что пока еще никто толком не знает, на что способно человеческое тело: нам пока неведомо, «на что способно тело Земли, если под воздействием умной техносферы и ноосферы будут развиваться геосфера и биосфера. Априори не исключено, что на этом пути могут возникнуть эффекты, равносильные мультипликации Земли». Только если мы представляем отношения человека и природы в режиме эксплуатации, «Земля навсегда останется ограниченной монадой». В противовес этому важно при помощи совместного (природы и техники) производства превратить ее в «планету-гибрид, где намного больше возможностей, чем думают геологи-консерваторы».

Слотердайк пытается спроектировать расширение природных пределов роста под воздействием природы, духа и техники. Он намечает развитие, отправной точкой которого стали первые опыты земледелия и искусственного орошения и которое с начала промышленной революции неуклонно шло по нарастающей. Качественное отличие текущего момента от первой полуторавековой фазы существования индустриального общества состоит в новых взаимоотношениях человека и природы: Земля уже не просто расходный материал, источник сырья и свалка отходов, а конгениальная производительная сила. Конечно, рост не может быть беспредельным, особенно с учетом дефицита пахотных земель и климатического лимита на выбросы CO₂, но эти пределы не ограничивают количество людей и их уровень жизни. Потенциал Земли нельзя просчитать раз и навсегда естественно-научными методами, это сумма природных ресурсов, помноженная на человеческий разум.

Экологическая трансформация не буколическая идиллия. Для кого-то возврат к созерцательной жизни может быть привлекателен, но он не поможет преодолеть экологические и социальные кризисы современности. Для этого необходим высокий уровень технических и социальных инноваций, дух предпринимательства, динамика. Если мы за несколько десятилетий хотим перейти к углеродно нейтральному укладу экономики, нам нужно не замедление, а ускорение.

4. Зеленая промышленная революция

The purpose of thinking about the future is not to predict it but to raise people’s hopes[114].

Фримен Дж. Дайсон

«Нас ждут большие перемены» — так Эрнст Ульрих фон Вайцзеккер, Карлсон Харгроувс и Майкл Смит начинают предисловие к своей книге «Фактор пять. Формула устойчивого роста», ставшей продолжением хрестоматийного экологического труда «Фактор четыре», где фон Вайцзеккер и его соавторы Эмори и Хантер Ловинсы более 15 лет назад вывели формулу: «В два раза больше благосостояния — в два раза меньше природопользования». От мейнстрима, тем более немецкого, это направление экологической мысли отличает уверенность в том, что мы в состоянии справиться с угрозами промышленной цивилизации, которые сами для себя создали, «вложив все наше умение в естествознание и технику и тем самым радикально уменьшив нагрузки на окружающую среду». Вопрос в том, «как выстроить взаимоотношения техники, инфраструктуры, права, образования и повседневности, чтобы совместить экономический рост с радикальным снижением экологической нагрузки»[115]. Кстати сказать, пробуждать надежду на лучшее будущее не значит прописывать успокоительные таблетки. Вайцзеккер тоже считает, что ископаемый капитализм уже превысил допустимые нагрузки на важнейшие экологические системы. Однако если выход не в сокращении производства и потребления, то искать его нужно совершенно в другом направлении — в разрыве взаимозависимости благосостояния и природопользования. В этом суть зеленой промышленной революции, начало которой мы переживаем сегодня.

Экологический след человечества состоит из трех слагаемых: численности мирового населения, уровня потребления и технологий. Поэтому для восстановления экологического равновесия у нас в принципе есть три возможности: сокращение мирового населения: негуманная затея, провозглашающая человека вредителем; сокращение уровня потребления: правда, это выход для людей с достатком. Даже героический отказ от потребления не сможет в необходимой степени понизить выбросы CO₂ на 50 % в глобальном масштабе и на 90 % — в старых промышленных странах; технологические инновации: по сути, сочетание революции эффективности, возобновляемых источников энергии и замкнутых экологических производственных циклов.

Для нас устойчивость — это проблема количества: индустриальные страны производят и потребляют больше, чем позволяют экологические системы. Но количество товаров и услуг, которым может пользоваться человечество, не разрушая природных основ жизни, в решающей степени зависит от их качества: из каких источников мы черпаем энергию? Какие используем технологии, вещества, сырье? Насколько устойчивы производительные процессы и продукция? Устойчивость — это вопрос способа производства. Вместо того чтобы ругать людей за их якобы невоздержанность, нужно найти разумный выход амбициям и чаяниям в скором времени 9 млрд граждан Земли. Многому мы можем научиться у природы. Природная биофабрика обходится солнечной энергией, водой и углекислым газом. Это элементы фотосинтеза, создающего основу для восхитительного многообразия населяющих Землю растений и животных. Они потребляют намного больше энергии и пищи, чем человек, не вызывая климатических катастроф, не загрязняя почву, воздух и воду. Химик и по совместительству вольнодумец Михаэль Браунгарт рассказывает в этой связи чудесную историю: биомасса муравьев многократно превышает биомассу человека. Калорий, потребляемых муравьями, хватило бы на 30 млрд человек. Большинство муравьев отнюдь не вегетарианцы, а они не создают никакой экологической проблемы, напротив, крайне полезны; без них погибли бы влажные тропические леса. Почему? Это вопрос круговорота веществ. Муравьи питаются органическими веществами, и все, что они потребляют, снова превращается в питательные вещества — составную часть биологических циклов[116]. Воистину образец для экологической экономики, когда все отходы используются в рамках технологических или биологических циклов.

«Большая трансформация» уже началась. Мы склонны видеть надвигающиеся на нас опасности. Но широко открыв глаза, мы повсюду заметим предвестников лучшего будущего, которое зарождается во множестве научно-исследовательских лабораторий и конструкторских бюро, в движениях за справедливую торговлю и не менее справедливую экономику, в распространении по всему миру возобновляемых источников энергии и зеленой продукции. Это будущее описано в бесчисленных книгах, о нем рассказывают на конференциях, обсуждают на профсоюзных конгрессах, промышленных ярмарках и церковных съездах.

Пустые иллюзии, наивная вера в прогресс? Нет, просто уверенность в том, что человечество найдет выход из экологического тупика: с приближением опасности множатся и спасительные идеи. Мы должны напрячь все силы, мобилизовать всю изобретательность, чтобы за несколько десятилетий полностью перестроить индустриальное общество: от ископаемых к возобновляемым источникам энергии, от конечного к воспроизводимому сырью, от расточения дефицитных ресурсов к экономике замкнутых циклов, от разграбления природы к совместному с ней производству. В ближайшем будущем главным останется вопрос, каким способом будет расти мировой ВВП, а не просто будет ли он расти. Рост должен сменить направление.

Это не пустой призыв. Экологические структурные перемены уже начались, и скорость их растет. Хороший в этом плане показатель — крупнейшая в мире промышленная ярмарка, которая в начале каждого года проходит в Ганновере. Там можно увидеть, куда мы движемся, какие вопросы, тенденции, технологии будут определять будущее индустриального общества. В 2012 г. темой ярмарки стала «Greentelligence»[117]. Основными направлениями технического развития были выбраны охрана климата, снижение выбросов CO₂, бережное обращение с ресурсами, понижение энергопотребления, возобновляемые источники энергии, экологическая продукция и дизайн. При этом важны не столько частные инновации, сколько комплексные решения. Успехи в деле создания контрольно-измерительных приборов и автоматики позволяют более эффективно контролировать производство, оптимальное энергопотребление, расход материалов, минимизацию выбросов и отходов. Пространственная и временная координация диверсифицированного производственного процесса и транспортных сетей экономит энергию и ресурсы, позволяет лучше организовать товарные потоки, наладить транспортную цепочку, избежать порожних рейсов. Консалтинговая компания Роланда Бергера прогнозирует к 2020 г. мировой рост спроса на инновационную экологическую технику на 5,4 % в год. Рост немецкого экологического сектора может составить даже 8 % в год, т. е. его доля в экономике вырастет до 16 %[118].

Транснациональные концерны, которые так часто ругают, тоже взяли новый курс на устойчивость — не все и не с необходимой скоростью, но многие компании переводят стрелки на зеленые рельсы. Например, Siemens: концерн систематически перестраивается, намереваясь возглавить создание устойчивых индустриальных технологий. В 2011 г. Siemens произвел зеленых товаров уже на 30 млрд евро (40 % всего оборота). К ним относятся высокоэффективные газовые турбины, блочные тепловые электростанции, электросети высокого напряжения, позволяющие резко сократить технологические потери электроэнергии, рельсовые транспортные средства и электромоторы, менее ресурсоемкое промышленное оборудование и освещение, «умные» инженерные системы зданий и сооружений, оборудование, решающее задачи водообеспечения, и офшорные ветрогенераторы. В короткие сроки компания вышла в лидеры мирового рынка офшорной ветроэнергетики. В научные исследования и опытно-конструкторские разработки Siemens инвестирует около 5 % оборота, в 2011 г. эта сумма составила примерно 4 млрд евро. Значительная часть средств тратится на зеленые решения (green solutions). 29 000 ученых и инженеров по всему миру разрабатывают новую продукцию и производственные способы. Как любым научным исследованиям и опытно-конструкторским разработкам, экологическим инновациям тоже знаком метод проб и ошибок. Не всякая многообещающая идея приносит экономический успех. Так, концерн инвестировал сотни миллионов евро в гелиотермальную энергетику, технологию, способную превращать солнечное излучение в сохраняемое тепло. В теплообменном аппарате производится пар, который в свою очередь приводит в действие электрогенератор. Siemens стремился к лидерству в этой отрасли. Обвал цен на солнечные батареи и успехи в создании накопительных элементов фотогальванических установок перечеркнули эти планы. В октябре 2012 г. правление компании заявило о прекращении работ в сфере гелиотермальной энергетики, очевидно, не усматривая шансов в обозримом будущем войти при помощи этих технологий в зону прибыли. И все же удивляет момент принятия решения — как раз тогда, когда приобрели конкретные очертания первые крупные гелиотермальные проекты в Марокко и Тунисе. Пример довольно типичен. Именно в такой новой отрасли, как экологические технологии, существует конкуренция между различными технологическими направлениями. Жизнь покажет, за кем будущее. Если мы не хотим полностью переложить финансирование научных исследований и опытно-конструкторских разработок на плечи государства, то в целях стимуляции инноваций, рентабельность которых отнюдь не гарантирована, необходим капитал и сконцентрированные инженерно-технические знания крупных компаний.

Philips, второй по величине европейский энергетический концерн, тоже переходит на новое оборудование. Он поставил перед собой задачу к 2015 г. инвестировать половину оборота в зеленые товары. По данным компании, в 2011 г. их доля составила уже 39 %. Подобную информацию нужно воспринимать с определенной долей осторожности, слишком часто в подобных случаях желаемое выдают за действительное. Но Philips получил высшую оценку со стороны международной некоммерческой организации Carbon Disclosure Project (CDP), производящей мониторинг выбросов CO₂ предприятиями, а значит, это не просто слова или зеленое очковтирательство (greenwashing). Инвестиции компании в экологические инновации составили 479 млн евро. Из них 291 млн был использован для производства оптимизированных осветительных приборов, в частности, систем контроля освещения, позволяющих в зависимости от количества дневного света и потребности в освещении регулировать уличное освещение. Программа по организации уличного освещения City Touch в сочетании с LED-лампами позволяют экономить до 70 % энергии по сравнению с традиционным подходом. До 2015 г. компания Philips планирует инвестировать в программу производства галогеновых ламп Eco Vision 2 млрд евро. Программа имеет три стратегические задачи: профилактика здоровья, энергоэффективность и организация замкнутых производственных циклов. Компания намерена повысить энергоэффективность на 50 % при производстве всего ассортимента товаров, удвоить объем вторичной переработки списанного оборудования и используемого вторсырья. Помимо этого подразумевается снижение затрат на энергию и материалы, а также отказ от вредных веществ, таких как ПВХ и бром[119].

В словах «small is beautiful»[120] есть своя правда. Ведь часто инициаторами нововведений становятся именно люди «со стороны», солидные же компании стремятся как можно дольше сохранять традиционные предпринимательские схемы. Энергетическая отрасль — печально известный тому пример. Но для экологической перестройки индустриального общества нам необходимо сочетание small и big. Концерны, инвестировавшие миллиарды в ту или иную продукцию и оборудование, всегда будут стараться как можно дольше извлекать из них прибыль. Но не следует недооценивать стратегическое чутье таких глобальных игроков, как Siemens, Philips, General Electric или Bayer. Они не только корпят над квартальными отчетами, но и напряженно думают и о своем будущем в мире, где природных ресурсов все меньше, а экологическая сознательность все выше. Растет число компаний, полагающих, что экологическая ответственность и охрана климата — ключ к экономическому успеху в будущем. Снижение ресурсо- и энергоемкости позволяет сокращать и производственные расходы; уменьшение выбросов CO₂ повышает стоимость предприятия; разработка экологически чистых товаров дает качественно новые прибыли, а авторитетный зеленый имидж способствует репутации. От нас — граждан, потребителей, людей с политическими идеалами — зависит разворот экономики к экологическим инновациям.

Расти вместе с природой

Свои соображения о кооперации человека с природой, предвосхищающие повестку дня зеленой промышленной революции, Эрнст Блох сформулировал в основном труде «Принцип надежды». Современная техника, говорит он, для природы подобна «армии на территории противника», питающейся награбленными природными ресурсами. Леса, моря, почвы используются промышленностью в качестве складов, откуда берется все необходимое для производственного процесса, просто материал для создания стоимости, в том числе прибавочной. Чем богаче становились индустриальные общества, тем больше беднела окружающая нас природа. Индустриализация вылилась в военную кампанию против природы, в ходе которой мы перепахивали ландшафты, вырубали леса, оставляли моря без рыбы, загрязняли воздух и заполняли атмосферу парниковыми газами. Все это повторяется и сегодня, в ходе ускоренной индустриализации третьего мира. В противовес этому Блох вводит прекрасное понятие «комплексные технологии»: будущее индустриальное общество должно стремиться не к разграблению, а к кооперации с природой. Отправной точкой экономики окружающей среды должен стать не дефицит природных ресурсов, а бесконечное богатство природы. По словам Михаэля Браунгарта, «природа не любит прибегать к экономии, самоограничению или от чего-то отказываться. Природа расточительна. Посмотрите только на вишневое дерево весной!»[121] Под таким углом зрения природа рассматривается не как враждебная стихия, которую надо покорять, а как великая кормилица и наставница человека. Речь идет не о том, чтобы вырвать у нее сокровища, а об умном использовании биологической производительности. Для этого прежде всего нужно понять: как растения преобразуют солнечный свет в энергию? Как ориентируются перелетные птицы? Почему белые медведи не замерзают на арктическом морозе? Как бактерии уничтожают вредные вещества? Почему паутина прочнее и эластичней стали? Как происходит обмен веществ в растительных сообществах, связанных симбиотическими отношениями?

«Расти вместе с природой» означает прежде всего учиться у природы. И бионика стремится перевести биологические процессы на язык технологий и научиться находить такие же фантастические решения, какие за долгое время выработала эволюция. Например, у рыб мы можем научиться, как уменьшить сопротивление воды движению судов. А у цветков лотоса узнать, как им удается сохранять белизну лепестков, к которым не липнет грязь. Принцип замкнутых циклов, когда каждый конечный продукт оказывается отправной точкой нового процесса, мы тоже взяли у природы. Безотходные производственные циклы, искусственный фотосинтез, рекультивация земель посредством обогащения органических почвенных структур — все это уроки, преподнесенные нам природой в пределах возможного.

Тот, кто ищет конкретный материал по зеленой революции, рано или поздно натолкнется на проект Blue Economy[122]. Это глобальный пакет экологических инноваций, основанных на принципе обучения у природы. К настоящему моменту собрано уже более 3000 инновационных идей, многие из которых уже нашли коммерческое применение. Главная идея проекта — использование синергетических эффектов. В любом конкретном случае, будь то использование кофейной гущи при выращивании шампиньонов или производство бумаги из растительных волокон (отходов переработки риса, кокосовых орехов, бамбука, тростника, бананов), важно мыслить в рамках системы. Выход из экологического кризиса — это не «здоровое сокращение» (downsizing) экономики, а организация производственных замкнутых циклов, где все отходы становятся первым звеном в новых производственных цепочках. В этом случае производительный потенциал ресурсов увеличивается во много раз. Следовательно, из производства нужно исключить все материалы, не подвергающиеся вторичной переработке. Экономика нулевых отходов (zero waste) порождает новые производственные модели и новую культуру предпринимательства. Смелое предпринимательство (entrepreneurship) — важная пружина Blue Economy. Истинные предприниматели не ограничиваются сокращением расходов или устранением рисков, а видят шанс в устойчивом росте. Вдохновитель движения — Гунтер Паули, сам успешный предприниматель, космополит, один из родоначальников новой экономики. Ему выход из экологического кризиса видится не в запретах и отказе, а во второй зеленой революции[123]. Как и все революции, она начинается в голове: от мышления линеарными производственными цепочками нужно переходить к моделированию замкнутых циклов. Признаками новой экономики являются тесная взаимосвязь сельского хозяйства и промышленности, региональные производственные кластеры, каскадные схемы потребления сырья и энергии, многообразие вместо монокультур. Компании организуются в сети. Подобную структуру можно сравнить с нервной системой человека: «Децентрализация плюс прямой доступ к любой информации»[124]. Границы между научными дисциплинами стираются ради достижения оптимального синергетического эффекта на уровне научных исследований и опытно-конструкторских разработок: биология, экономические и инженерные науки, химия, физика сплавляются в новую «генеративную науку». Звучит немножко как Новая эра (New Age), на самом деле в основе идеи — техническое знание и не раз оправдавший себя управленческий опыт.

До сих пор индустриальное общество развивалось, опираясь прежде всего на фундамент избыточного потребления природных ресурсов. В будущем нас ждет синергетический рост, новый симбиоз индустриального общества и экосистемы. В отличие от природных симбиотических систем коэволюция человека и природы должна быть осознанной. В этом и состоит суть всех разговоров об антропозое как о новом этапе эволюции. Мы вступили в новую эру, когда человечество стало геологическим фактором, вторгающимся в природный круговорот веществ. Так было уже на заре человеческой цивилизации. С течением времени, однако, воздействие человека на важнейшие экосистемы достигло таких масштабов, что мы вынуждены взять на себя ответственность за стабильность экосферы. Мы не можем дальше хозяйничать в природе как ученик чародея, который не ведает, что творит. Для этого последствия нашего вмешательства в природу слишком серьезны. Вместе с тем путь назад, к «естественному» образу жизни нам закрыт. Прежде всего мы должны понять, что являемся партнером природы по производству, который не переворачивает в ней все вверх дном, а осознанно вмешивается в естественную эволюцию. Важно при этом так наладить обмен веществ между обществом и природой, чтобы нас не раздавили непредвиденные побочные явления, чтобы не были разрушены основы существования человеческой цивилизации. Иными словами, нам нужно расти вместе с природой.

Зеленый цикл Николая Кондратьева

Мировая капиталистическая экономика развивалась неравномерно, динамическими скачками, каждый из которых стимулировал революционные инновации: механический ткацкий станок и промышленное изготовление железа — паровая машина; железные дороги, сталь — электрификация, химия; мотор внутреннего сгорания — нефтехимия; телевидение, самолетостроение, полеты в космос — компьютер, Интернет, мобильная связь и биотехнологии. Между каждым из таких скачков дистанция длиной 50–60 лет, за которые технологический уклад утрачивает свой потенциал развития и сменяется новым. Первым «длинные волны конъюнктуры» описал русский экономист Н. Д. Кондратьев в 1920-е гг. Йозеф Шумпетер, один из крупнейших экономистов межвоенного периода, сделал следующий шаг в этом направлении, придя к выводу, что отправной точкой каждого периода роста является реорганизация науки под воздействием технологических инноваций. Старые ведущие отрасли теряют свое значение, сменяясь новыми, прежний господствующий способ производства обесценивается, капитал, вложенный в устаревшее оборудование, обнуляется. Схожий процесс происходит сегодня в Германии в связи с энергетической революцией. АЭС замораживаются, угольные ТЭС вытесняются ветрогенераторами и солнечными батареями. «Созидательное разрушение» старого поднимает волну инвестиций в новые способы производства и продукцию, что увеличивает занятость и доходы. Это длится до тех пор, пока динамика не ослабевает, что в свою очередь подстегивает поиски новых решений[125]. Американский экономист Дэвид Лэндес в своем эпохальном труде о промышленной революции также приходит к выводу о цикличности: «Технический прогресс отнюдь не гладкий и поступательный процесс. Каждое новшество как бы проживает целую жизнь: страждущую открытий юность, полную сил зрелость, предвещающую упадок дряхлость», после чего наступает черед новых технологий[126].

Следующую длинную волну роста поднимут экологические инновации, и прежде всего биотехнологические производственные способы, переход на возобновляемые источники энергии и эффективные технологии. Это базисные инновации нашего времени. Как только они перешагнут порог рентабельности в ключевых отраслях и будет накоплен необходимый объем научных исследований, опытно-конструкторских разработок и политической поддержки, процесс перемен начнет развиваться по собственным законам. «Перемены производят перемены», — сказано по этому поводу у Лэндеса. Эрнст Ульрих фон Вайцзеккер говорит о «технологических прорывах, которые стимулировали рост и вызывали восторг», и призывает «поверить, что зеленая технологическая революция сможет запустить новый цикл роста»[127].

Пробудить восторг по поводу зеленой промышленной революции! Я голосую «за» обеими руками, но подобные призывы производят в Германии несколько странное впечатление. Наши ведущие колумнисты наперегонки предупреждают об опасности «обожествления технологий». Культуролог Харальд Вельцер формулирует с классической ясностью: «Проблему потепления климата породило бездумное внедрение техники. Поэтому любая попытка устранить ее новыми, теперь уже „хорошими“ технологиями является не решением проблемы, а лишь ее частью»[128]. В русле этой логики можно утверждать, что демократия довела нас до беды и потому, как средство борьбы с этой бедой, она не годится.

Отношение немцев к науке и технике отдает шизофренией. Между успехами, которыми страна обязана технологическому лидерству, и глубоким скепсисом широких слоев к техническим инновациям целая пропасть. Большинству желательно предотвратить опасность. Минимизация риска важнее богатства возможностей. Целое поколение (мое!) сформировала борьба против атомной энергии: то, что для одних олицетворяло технический прогресс, для нас стало предвестием катастрофы. В те же годы приверженцы мира во всем мире выступали за атомное разоружение. Атомная бомба стала олицетворением полнейшего извращения науки и техники, в итоге сами эти понятия начали вызывать недоверие. И изменение климата трактуется как доказательство, что технический прогресс в конечном счете оборачивается против человечества: «И в разрушенье сам придешь». А ведь вместо того, чтобы отмахиваться от технического прогресса, важно по-новому его определить.

То, что решение проблемы человечества лежит не «только» в технических инновациях, яснее ясного. Но ни относительно добровольное очищение ветхого, ненасытного Адама, ни грезы об экономике за пределами роста не заменят зеленой промышленной революции. Речь не о «просто технике». Наша тема — принципиально иной способ производства. В это понятие Маркс объединил главные производительные силы и производственные отношения, свойственные той или иной исторической эпохе. Сторонники революции как таковой найдут широкое, благодатное поле деятельности и в зеленой революции — от охраны общего достояния до направления «сельское хозяйство в городе» (urban farming). Подъем новой волны изобретений, энтузиазма и предпринимательства изменит мир больше, чем все конгрессы, посвященные возрождению коммунизма.

Стимуляторами инноваций и роста являются инвестиции. Экологическая перестройка промышленного общества в самом деле немыслима без мощной инвестиционной программы. Институт Trend Research, занимающийся исследованием тенденций рынка, оценивает необходимый объем инвестиций лишь для реализации энергетического переворота в Германии в 2011–2031 гг. в 300 млрд евро. При этом просчитывалось только предложение, т. е. производство, хранение и распределение электричества. Две трети инвестиций пойдут на оборудование для производства электричества из возобновляемых источников энергии, а остаток в равных долях — на расширение электросетей и электрохранилищ, а также модернизацию и строительство новых газовых и угольных ТЭС, являющихся буферными складами возобновляемых видов энергии. А еще необходимы огромные инвестиции со стороны потребителя, прежде всего дальнейшее повышение энергоэффективности не только промышленности, но и частных домохозяйств.

То же касается и рынка отопления: энергетическая санация зданий — с политической точки зрения самая эффективная программа, связанная с инвестициями и занятостью. Ни в одной другой сфере не наблюдается такого благоприятного взаимодействия между господдержкой и частными инвестициями, которое в силу необходимости проводить теплоизоляцию зданий, устанавливать энергоэффективные окна, обновлять теплооборудование и кондиционеры, устанавливать теплонасосы и так далее насыщает рынок занятости.

На первом этапе инвестиции связаны с затратами. Приходится брать из государственных доходов, тем самым неминуемо сокращая расходы на потребление. Но инвестиции в экологические инновации повышают потенциал экономического роста и закладывают основу будущей занятости и доходов. Тому, кого сегодня пугают затраты на охрану окружающей среды, завтра, когда изменение климата и сырьевые кризисы подорвут благосостояние наций, придется платить вдвое-втрое больше. Согласно расчетам Программы ООН по окружающей среде (ЮНЕП), в случае реализации сценария зеленого роста, в соответствии с которым ежегодно в охрану окружающей среды будет инвестироваться 2 % мирового ВВП, потенциал роста превысит темпы роста по схеме «обычного бизнеса» (business as usual) уже через 7 лет, а со временем и быстрее[129].

Новый зеленый цикл Кондратьева опирается прежде всего на четыре инновации[130]:

• Радикальное повышение продуктивности ресурсов, позволяющее повышать благосостояние при сокращении ресурсопотребления. Ключевую роль при этом играет повышение энергоэффективности. Это касается как производства энергии, предельные показатели которого еще не достигнуты, так и энергопотребления на предприятиях, в транспортной системе и частных домохозяйствах. Главные усилия должны быть направлены на создание более экономичных зданий, оборудования, транспортных средств, круговорота тепла и систем автоматизированного управления, которые балансируют спрос и предложение и минимизируют энергопотери.

• Возобновляемые источники энергии заменяют ископаемые, становясь основой общественного метаболизма. Если энергоэффективность призвана понизить количество потребляемой энергии, то здесь речь идет о покрытии остаточной потребности в электричестве, тепле, топливе из возобновляемых источников. Главная цель в данном случае — достигнуть углеродно нейтрального энергообеспечения.

• Системный дизайн занимается не просто усовершенствованием отдельных продуктов или производственных процессов, а оптимизирует всю производственную цепочку и систему энергообеспечения. Прекрасное поле для системного дизайна — транспортная сфера. Имеются в виду не только экологически чистые автомобили и менее топливоемкие самолеты, а комплексный подход, включающий градостроительство, общественный транспорт, грузоперевозки и т. д.

• Биомимикрия, т. е. создание продукции и организация технологических процессов по природным принципам. Распространенный пример — застежка-липучка, созданная по принципу репейника. Родственные понятия — биомиметика и бионика (в дальнейшем будет использоваться последнее), имеющие отношение не только к новой продукции и производственным способам, но и к новым, симбиотическим отношениям между техникой и природой.

Во всех этих сферах уже можно говорить о появлении радикальных инноваций.

Зеленая промышленная революция началась. Важно облегчить ей путь политическими решениями и завоевать юных приверженцев. Для этого нужно научиться за десятками тысяч отдельных инноваций видеть общую картину.

Революция эффективности: мосты в солярную эру

Революция эффективности означает производство большего из меньшего, т. е. многократное увеличение энергоотдачи от каждой тонны нефти, меди, боксита, руды, от каждого киловатта электричества: больше богатства из меньшего объема исходного материала. Это продлевает срок пользования дефицитными ресурсами и дает время для возникновения прорывных инноваций, позволяющих заменить ископаемое топливо. Для Эрнста Ульриха фон Вайцзеккера повышение продуктивности ресурсов означает «мелодию нового технического прогресса, который влечет за собой новый большой цикл роста». До сих пор история промышленности была историей роста производительности труда. За 200 лет она выросла почти в 20 раз. В 1950-е гг. (а в США даже чуть раньше) это развитие значительно ускорилось. Без параллельного роста ВВП невиданный рост производительности труда породил бы непрерывно пополняющуюся армию «лишних людей», которым нет применения. Подобные опасения возникали всякий раз, когда старая техника вытесняла новую. Так, появление механического ткацкого станка и фабричная организация текстильного производства «освободили» множество ткачей, которые раньше работали на дому и, таким образом, потеряли заработок. Герхарт Гауптман бесподобно передал эту реальную драму в пьесе «Ткачи». Не менее мрачные предсказания, касающиеся роста безработицы, сопровождали и успехи компьютерной техники. Но вместо этого появление новых товаров, различных видов услуг, отраслей экономики потребовало больше рабочей силы, увеличивая в долгосрочной перспективе реальные заработки.

Если нам недостает квалифицированной рабочей силы, то в густонаселенных странах слишком мало возможностей для заработка. Для огромных регионов рабочая сила еще долго не будет проблемой — в отличие от природных ресурсов, таких как пахотные земли и пресная вода. По оценке Международной организации труда (МОТ), на Земле, если брать за основу полную занятость населения, не хватает около 800 млн рабочих мест. Одновременно обостряется и глобальный кризис ресурсов. Поэтому все говорит о том, что необходимо нацелить динамику технических инноваций на повышение продуктивности ресурсов. Вместо того чтобы бороться за увеличение объема продукции за час рабочего времени, намного важнее повышать отдачу каждого кубического метра газа, киловатт-часа электричества, тонны руды или боксита, гектара земли и кубометра воды. Это означает в полном смысле «изменить направление технического прогресса: продуктивность ресурсов должна стать лейтмотивом нашего времени»[131].

Экскурс: эффект рикошета

Тот, кто вслед за Вайцзеккером и Ловинсами мечтает многократно уменьшить ресурсоемкость по принципу «в два раза меньше природопользования — в два раза больше богатства», должен быть готов к упрекам в том, что он, мол, витает в облаках. Ключевое понятие в данном случае — эффект рикошета. Его употребляют, когда хотят показать, что повышение эффективности может повлечь за собой рост потребления. Первым это явление описал британский экономист и философ Уильям Стенли Джевонс в труде 1865 г. «Угольный вопрос»: «Полагать, что экономное пользование топливом сопровождается меньшим потреблением, есть полнейшая путаница в понятиях. На самом деле все наоборот»[132]. Если, к примеру, благодаря более совершенным технологиям электростанции потребляют меньше угля, производственные расходы снижаются. Спрос на электричество растет. Это в свою очередь подстегивает строительство новых угольных ТЭС. В результате потребление угля растет. Менее энергоемкие моторы, возможно, станут стимулом для многих чаще садиться за руль. Это непосредственный эффект рикошета. Но он, как хамелеон, способен менять окраску. Если, предположим, частные домохозяйства благодаря более эффективному оборудованию и теплоизоляции потребляют меньше отопительной энергии, они могут потратить сэкономленные деньги на иные цели. И тогда на другом участке энергопотребление повысится. Кроме того, для производства конденсационных котлов и изоляционных материалов также требуется энергия и сырье[133].

Вроде бы неразрешимая дилемма, не правда ли? К тому и клонят: как ни снижай нагрузку на окружающую среду, внедряя все более эффективное оборудование, рост потребления сожрет сэкономленные средства. Так что решением служит лишь полная остановка машины роста. Чтобы наконец снизился спрос на энерго- и ресурсоемкую продукцию, должен сократиться и национальный доход. Но у этого неопровержимого аргумента сразу несколько изъянов. Эффект рикошета еще потому так популярен, что его трудно подтвердить цифрами. Взаимозависимость цен и спроса не линейна (экономисты называют это гибкостью цен). Если, например, цены на отопление понижаются, большинство людей все равно не прогревает свои жилые помещения до 25 °C. Понижение цен на экологически чистые энергоносители может привести к их внедрению, что дает положительный эффект. Например, в США газ в настоящее время довольно активно вытесняет уголь, следовательно, понижаются выбросы CO₂. То же самое касается солнечной и ветровой энергии, эффективность которой неуклонно повышается. В итоге в нашем распоряжении целый набор инструментов, чтобы погасить эффект рикошета. Налоги на ресурсы можно распределить так, что они будут компенсировать понижение цен и тем самым противодействовать повышению спроса. Ограничение скорости на улицах города понижает расход бензина вне зависимости от его стоимости. Неуклонно повышающиеся стандарты эффективности автомобилей, электронных приборов или зданий поддерживают высокий инновационный темп. Что касается защиты климата, то здесь повышение выбросов вследствие экономии на эффективности оборудования сдерживают действующие в Евросоюзе ограничения на выбросы CO₂ для ТЭС и промышленных предприятий.

Тому, кто желает полностью исключить эффект рикошета, придется компенсировать каждый сэкономленный на эффективности евро, лишая национальную экономику возможности этот самый евро израсходовать, что приведет к торможению любой экономической динамики. Понижение доходов и сокращение инвестиций тормозят инновации. Революция эффективности, вместо того чтобы ускориться, начнет буксовать. Как раз пример Германии четко демонстрирует, что абсолютный разрыв промышленного производства и природопользования вполне возможен. Это касается в первую очередь важнейших субсистем, таких как почва, воздух, вода, лес, качество которых по сравнению с 1970-ми гг. значительно улучшилось. Но не забудем и о выбросах CO₂. А ведь использование возобновляемых источников энергии только набирает силу, и с точки зрения энергоэффективности санация зданий, средства путей сообщения еще отстают. Крупных инновационных рывков здесь еще не было.

По сравнению с базисным 1990-м выбросы парниковых газов в Германии к концу 2010 г. сократились почти на 25 %, что соответствует 295 млн т. Тем самым Германия превысила свои обязательства по Киотскому протоколу. Это достижение нельзя недооценивать, даже если оно объясняется такой особой мерой, как закрытие множества «грязных» предприятий в бывшей ГДР. Две трети сокращений выбросов CO₂ в ФРГ пришлись на период после 1995 г. В тот же период ВВП вырос на треть; повысился промышленный экспорт. Разрыв взаимозависимости экономического роста и выбросов парниковых газов — это успех активного экологического движения и дальновидной энергетической политики, в которой все большее участие принимала и немецкая промышленность. Показатель 2011 г., когда мы имели наименьший уровень энергопотребления с момента объединения, не свалился с неба. За ним стоит постоянное повышение энергоэффективности в среднем на 1,8 % в год, а также начавшийся переход на возобновляемые источники энергии. Сложение этих факторов и приводит к эффективному понижению выбросов углекислого газа.

В Европейском союзе в 1990–2009 гг. выбросы парниковых газов понизились на 17,3 %, а выбросы CO₂ на душу населения упали с 11,1 до 8,4 т. Отчасти за этими цифрами стоит перенос промышленных предприятий с высоким уровнем выбросов CO₂ в Азию. Это касается прежде всего таких стран, как Великобритания, которые сократили свой производственный сектор, подняв финансовую индустрию. При этом уменьшились и производственные выбросы CO₂ (кроме тех, что были связаны с потреблением). Германия, как известно, пошла другим путем. Если в Англии доля промышленности в ВВП в 2002–2011 гг. уменьшилась с 13,9 до 10,8 % (во Франции цифры еще печальнее), то в Германии она повысилась с 21,5 до 22,6 %. Тем примечательнее разрыв взаимозависимости между выбросами углекислого газа и экономическим ростом. Декарбонизация нашей национальной экономики уже началась. Теперь важно развернуть ее по всем фронтам.

В 1990–2010 гг. крупная немецкая промышленность сократила потребление энергии примерно на 15 %, а ее оборот вырос с 1 трлн евро до 1,7[134]. Еще заметнее эффект экономии был на мелких предприятиях, в торговле и сфере услуг. При этом частный сектор и транспортная отрасль в 2010 г. несколько превысили уровень энергопотребления, зафиксированный в 1990 г.[135] Если говорить только о выбросах CO₂, то небольшое понижение энергопотребления отмечается в сегменте уличного движения, несмотря на существенное увеличение транспортных потоков. В 2010 г. выбросы углекислого газа составили примерно на 5 млн т меньше, чем в 1990 г. Это объясняется прежде всего снижением в два раза потребления энергии на человеко-километр[136]. Звучит впечатляюще, но этих успехов достаточно лишь для компенсации увеличения транспортных потоков. Чтобы радикально снизить выбросы парниковых газов в транспортном секторе, необходим целый ряд мер по дальнейшему повышению эффективности, новые типы транспортных средств, увеличение потоков рельсового и водного транспорта. Помимо этого необходимо сократить субсидирование отдельных транспортных программ, а также тупиковой политики, направленной на снижение плотности городского населения. Классические примеры — поездки на собственном автомобиле утром из предместья в город и вечером обратно, что поощряется системой налоговых скидок, или перевозка креветок туда-обратно за тысячи километров, потому что в Марокко труд дешевле транспортировки.

Лидером эффективности стала химическая промышленность. С 1990 по 2009 г. ее продукция выросла на 42 %, энергопотребление понизилось на 32 %, а выбросы парниковых газов еще больше — на 47 %: яркий пример разрыва взаимозависимости экономического роста и природопользования[137]. При доле расходов на энергию в производстве ВВП 28 % понижение энергопотребления становится существенным фактором в международной конкурентоспособности этой базисной отрасли. Bayer, один из двух гигантов немецкой химической промышленности, только в 2007–2011 гг. понизил выбросы парниковых газов на 12 % (с 9,30 до 8,15 млн т)[138].

Считайте эти цифры поводом для оптимизма или каплей в море, в любом случае еще рано делать выводы о том, в каком объеме можно будет экономить энергию и сокращать вредные выбросы в будущем. Сегодня успехи в сфере эффективности объясняются скорее оптимизацией производимого продукта, производственных способов и оборудования, например, использованием технологического тепла или интенсивным применением теплофикации. Положительно сказывается и переход с нефти на газ в топливной сфере. В будущем все бо́льшую роль будет играть сочетание пошаговых усовершенствований и прорывных инноваций, в результате возникнут новые технологии, способы производства, материалы и продукция. Переход на возобновляемые источники энергии в отопительной системе и производстве электричества позволит многократно сократить выбросы CO₂. Уже на базе известных сегодня технологий можно добиться успехов в сфере эффективного ресурсопотребления.

В классическом труде Эрнста Ульриха фон Вайцзеккера, Карлсона Харгроувса и Майкла Смита «Фактор пять» содержится множество конкретных примеров того, как в самых разных областях, в том числе в ресурсоемкой сырьевой промышленности, можно радикально сократить потребление материалов, энергии и воды. Так, производство геополимерного бетона вместо обычного позволит сократить энергопотребление примерно на 20 %[139]. А сокращение энергопотребления при производстве бетона актуально как никогда, так как спрос на этот стройматериал растет стремительно, прежде всего на южных континентах. Бетон — сырье урбанизации. Растительные волокна, например бамбук, древесина или отходы переработанного сахарного тростника, подмешиваемые в бетон в качестве органических добавок, повышают его прочность и влагостойкость[140]. При строительстве жилых домов и производственных помещений, в сельском хозяйстве, в транспортной, энергетической отраслях — почти везде сочетание множества мелких усовершенствований и инновационных рывков позволяет снизить нагрузки на окружающую среду на 80 % и более. Это дает возможность удовлетворить растущие потребности мирового населения, не разрушая экологических основ жизни.

Насколько быстро и масштабно можно реализовать этот потенциал, зависит от двух факторов: от цен на сырье и энергию и от политических условий для предпринимателей и потребителей. Промышленные инвестиции в повышение эффективности потребления энергии и сырья, как правило, окупаются за очень короткий срок — от 2 до 5 лет. Повышение налогов на ресурсы в сочетании с понижением налогов на трудовые доходы привлечет дополнительные инвестиции в сферу эффективности. Такое же действие будет иметь введение налогов на право выбросов CO₂ при условии неуклонного понижения их объема и жестких ограничений на исключения для энергоемких отраслей. Для этого необходимо откорректировать нынешнюю политику, распределяющую большое количество сертификатов бесплатно. Если Евросоюз все-таки найдет в себе силы к 2020 г. понизить выбросы CO₂ с 20 до 30 %, цены на сертификаты повысятся. Также нужно сокращать выбросы CO₂ на дочерних предприятиях в развивающихся странах, реализуя проекты, понижающие нагрузку на климат. Как бы ни убеждали нас, что при помощи незначительных инвестиций в этих регионах можно добиться максимальной энергоэффективности, контролировать ее очень сложно.

Принятая в Евросоюзе система распределения сертификатов на выбросы пока подобна беззубому тигру, к тому же льет воду на мельницу критиков, которые и без того настроены против торговли налогами и предпочли бы вернуться к излюбленному правовому регулированию в этой сфере. Разумное государственное регулирование сделает и то и другое: введет налоги на выбросы, что может повысить динамику и расширить регулируемый сегмент, и воспользуется законом для налогообложения широких групп продуктов. Ничто не мешает установить нормы энергоэффективности для транспортных средств, холодильников и зданий в соответствии с самыми высокими техническими стандартами. Это ускорит процесс технологического совершенствования продукции. Неуклонное удорожание ресурсопотребления и выбросов, напротив, ослабит конкурентную борьбу за эффективные технологии. В этом его системное преимущество по сравнению с бюрократическим регулированием. Кроме того, правовое регулирование никогда не сможет учесть все многообразие продукции и технологий, в то время как изменение относительных цен охватит всю производственную цепочку, затронув и потребителя.

Еще один способ понизить ресурсопотребление — обязательства продавцов и производителей принимать использованную продукцию назад. Предприятие, поставляющее на рынок тот или иной товар, по истечении срока пользования должно нести ответственность и за его вторичную переработку. Если применить этот подход к автомобилям, электронным приборам, компьютерам и т. д., у производителей появится заинтересованность в использовании оптимальных для вторичной переработки материалов. Так что предстоящая революция эффективности — не только вопрос технологий; ее скорость, диапазон в большой степени зависят от политических решений. Это особенно важно, если мы хотим существенно ускорить темпы экологических инноваций. Как показал Мартин Йенике, перманентное повышение эффективности, как правило, происходит само по себе. Но если речь идет о форсировании инновационных рывков, необходима «превентивная государственная политика»[141]. Главный ее инструмент, как говорят экономисты, интернализация всех прямых и косвенных экологических затрат. Если экологические нагрузки на почву, воздух, воду нельзя понизить посредством закона, это необходимо сделать при помощи запретительной цены. Только если цены «говорят экологическую правду», они могут выполнять свою регулятивную функцию. Поэтому, чтобы ускорить экологические перемены, необходимы налоги и платежи на ресурсопотребление и вредные выбросы, а также эффективная система торговли правом на выбросы CO₂. Одновременно это действенное средство против эффекта рикошета: по мере снижения затрат на энергию и сырье при помощи более эффективных технологий должны расти соответствующие платежи, что препятствует повышению спроса и одновременно подстегивает инновации.

5. Биоэкономика

Повышение эффективности ресурсопотребления дает нам время для решения второго важнейшего вопроса: перехода на возобновляемые источники энергии и сырье. Солнечная, геотермальная энергия, ветер, энергия волн и водород должны стать основой будущего энергообеспечения; воспроизводимое сырье и биотехнологии — основой будущего промышленного производства. Образец экономики будущего — производительность самой природы: преобразование солнечного света в биохимическую энергию, почти не исследованные еще микробиологические процессы, безотходные органические циклы.

Конечность ископаемых и минеральных ресурсов, расход энергии и экологический вред, связанный с ее использованием, — все это аргументы в пользу постепенного перехода к биоэкономике, материальной основой которого должны стать органические вещества. Важнейшим источником любого производства и потребления тоже должен стать солнечный свет. Чтобы расширить базу биологического сырья, необязательно увеличивать полезные сельскохозяйственные площади или во что бы то ни стало повышать плодородие почв. По оценкам Продовольственной и сельскохозяйственной организации Объединенных Наций, в мировом масштабе пропадает или выбрасывается примерно треть продовольственных продуктов. По данным исследования Штутгартского университета, только в Германии на помойке оказывается примерно 11 млн т продуктов, из них больше половины попадает туда из частных домохозяйств[142].

Мощный потенциал будущей биоэкономики — в максимальном использовании имеющейся в наличии биомассы. Сегодня для производства продуктов питания или высококачественных промышленных продуктов, таких как химикаты, лекарства, косметика, спирт или бумага, мы используем лишь крохи органических растительных веществ. Остальное сжигается или выбрасывается на свалку. Так, при производстве целлюлозы используется максимум 30 % древесной биомассы. Остальное — так называемая черная щелочь — как правило, сжигается, хотя содержащиеся в ней лигнин и гемицеллюлозу можно использовать при производстве других биохимических продуктов. При производстве сахара используется всего 17 % биомассы сахарного тростника. Остальные 83 % чаще всего сжигаются, хотя эта цементирующая субстанция может быть переработана в биохимические продукты или использована для производства гипсоволокнистых листов. При производстве биологических моющих средств на основе пальмового масла используется лишь 5 % растительной биомассы, остальное идет в отходы. В рыболовстве 30 % пойманной рыбы выбрасывается мертвой обратно в море как бесполезный улов[143]. В большинстве случаев для того, чтобы полностью перерабатывать отходы животного и растительного происхождения, еще требуются серьезные биохимические и технологические исследования. Отчасти каскадные схемы потребления биологических ресурсов совсем не применяются, поскольку производственные цепочки организованы линейно и не связаны друг с другом. Потенциал синергетических решений раскроется, только если мы будем применять принцип безотходного производства систематически.

В широком смысле переход к биоэкономике означает использование человеком природного потенциала и одновременно его сохранение. Технология становится экодизайном, «технологическим использованием природных систем»[144]. Эти слова отсылают к революционным трудам Фредерика Фестера по «биокибернетике»[145]. Фестер был и остается одним из крупнейших специалистов по экономике окружающей среды, хотя сегодня его голоса почти не слышно; вообще, концепцию совместного производства с природой вытесняет чисто количественный подход. Если во главу угла ставить вопрос роста, экологическая проблема сводится к банальному количеству: только сокращение производства и потребления может стабилизировать экосистему. При этом упускают из виду важнейшее обстоятельство, а именно то, что решающим является не количество, а качество производственных процессов и продукции. Для теории экосистемы важны не отдельные технологические инновации, а внедрение принципов биологической эволюции в промышленность: развитие симбиотических систем, каскадные схемы потребления энергии и материалов, безотходное производство. Наиболее полно они реализуются сегодня на комплексных химических комбинатах. Еще один пример слияния отдельных элементов в комплексную систему дает новая энергетическая отрасль, которая обретает очертания на наших глазах: она объединяет сотни тысяч солнечных батарей, ветрогенераторов, блочных тепловых электростанций, электромобилей, аккумулирующих электростанций и т. д. в общегерманскую, а затем и в общеевропейскую сеть, гарантирующую стабильность и доступность.

«Биоэкономика охватывает все сегменты производства, переработки и использования биологических ресурсов», — говорится в экспертизе «Инновационная биоэкономика» немецкого Совета по биоэкономике 2010 г.[146] Это определение несколько сужает понятие биосистемы, видя в ней лишь «ресурс» биомассы. Думается, такой подход не случаен. Совет интересует прежде всего индустрия. А для нее природа по-прежнему склад сырья. То, что сейчас все больше внимания уделяется «биологическим ресурсам», т. е. животным, растениям, микроорганизмам, радикально не меняет инструментального отношения к природе. Я ничего не имею против разработки новой продукции и производственных способов на основе биологических веществ и процессов. За ними будущее. Но устойчивым можно назвать лишь такой производственный способ, который рассматривает человека и природу как одну живую систему, где все взаимосвязано. Его отправной точкой должно стать сохранение биологического многообразия. Это касается всего богатства растительного и животного мира, ведь взаимодействием их отдельных сегментов и объясняется удивительная производительность природы. Более широкое понимание биоэкономики подразумевает использование человеком биосистем и одновременно их сохранение. Классический пример такого рода синергии — экологическое сельское хозяйство. Основой бионики, т. е. перевода биологических процессов и структур на язык новых технологий и продукции, является обучение у природы. Ниже мы поговорим об этом подробнее.

Согласно определению Совета по биоэкономике, «опорой биоэкономики является тысячелетний опыт в разведении полезных растений, лесоведении, приручении диких животных, а также простые биотехнологические преобразования веществ. Фотосинтез, при помощи которого растения преобразуют в биомассу, в том числе углекислый газ, создает основу жизни на Земле. Образуемая при этом биомасса — первичная сырьевая основа биоэкономики». В числе ее главных субъектов — сельское хозяйство, лесоводство и рыболовство, поставляющие животные и растительные продукты, а на стороне пользователя — энергетическая, продовольственная, фармацевтическая, химическая и текстильная отрасли. В долгосрочной перспективе — смена источника ресурсов индустриального общества с ископаемого на источник на биологической основе. Биохимическая продукция сегодня составляет около 5 % мирового оборота химической отрасли, тенденция на повышение. Классический пример биохимической продукции — аминокислоты и антибиотики. В последнее время массовый рынок завоевывают и такие ставшие уже привычными продукты, как полиэтилен на основе сахарного тростника или кукурузы. Утверждается, что к 2025 г. химическая промышленность сможет заменить нефть биомассой на 25–30 %.

Центральную роль в дальнейшем развитии биоэкономики играет эффективность ресурсопотребления. Ключевое понятие здесь — синергия. Из отходов сельского хозяйства и лесоводства, продовольственной отрасли, маслобойных заводов и пивоварен можно производить высококачественные биопродукты: химические вещества, продовольственные продукты, корма, вещества, необходимые в производстве лекарств и косметики, волокнистые продукты, а также топливо и горючее. В качестве примера можно привести антибактериальный биополимер хитозан, изготовляемый из панцирей креветок и других ракообразных. Хитозан используют при консервировании продуктов питания и производстве косметики, лекарственного сырья, бумаги, кормов. Следующий шаг в этом направлении — комплексные бионефтеперерабатывающие заводы, где, используя солому, остатки древесины, траву, люцерну и клевер, можно производить целый ряд базисных химикатов, топлива и горючего. Принцип одновременного производства на одной технологической линии двух и более продуктов позволит полностью утилизировать все, что содержится в органических веществах[147]. Проблема в том, что для использования содержащихся в растительной биомассе углеводов ее нужно расщепить при помощи специальных биокатализаторов, при этом необходимо выделить из клеточной оболочки лигноцеллюлозу и разложить ее на составляющие — содержащийся в древесине лигнин, целлюлозу и гемицеллюлозу. Если лигнин можно переработать в древесные гранулы, то сепарированную смесь сахаров при помощи ферментов преобразуют в химическое сырье. Соответствующее экспериментальное оборудование уже введено в действие. Так, специальное химическое предприятие SüdChemie в баварском Штраубинге использует биореактор для производства целлюлозного этанола на основе пшеничной соломы. Из 4500 т соломы в год производится 1000 т этанола[148].

Дефицит земли

Рост конвенциональной биоэкономики имеет пределы, поскольку, как говорится в исследовании Совета по биоэкономике, «доступная биомасса в обозримом будущем станет лимитирующим фактором». Только для того, чтобы покрыть растущую потребность в продуктах питания и кормах, в ближайшее время потребуется значительно повысить урожаи. Продовольственная и сельскохозяйственная организация Объединенных Наций в 2006 г. прогнозировала, что мировое производство зерновых к 2050 г. должно увеличиться на 70 %, и это в усложняющихся климатических условиях. Подобные подсчеты, составителей которых интересует исключительно рост сельскохозяйственной продукции, упускают, однако, из виду возможность сокращения потерь продовольственных продуктов на пути от поля к потребителю. Также исходят из современных потребительских привычек, прежде всего растущего потребления мяса, что в свою очередь повышает производство кормов.

И все же нет разумных оснований сомневаться в том, что спрос на всевозможные продовольственные товары значительно вырастет. Поэтому объем аграрного сырья в промышленности и энергетике будет во многом зависеть от производительности сельского хозяйства. Ее необходимо повышать на всех ступенях агросистемы — от выведения более урожайных, погодоустойчивых сортов до обработки почв, методов сева, орошения, жатвы, хранения и переработки. В любом случае, если мы хотим постепенно заменить ископаемые ресурсы сельскохозяйственным сырьем, необходимо «повышать производство устойчивой биомассы». Здесь-то и зарыта собака. Многих отрезвила недавняя мода на биобензин, которая показала, что устойчивость агросырья в основном зависит от двух факторов: во-первых, из-за нее не должно понижаться производство продовольственных продуктов, а во-вторых, ее фундаментом должно служить бережное отношение к природе.

Повсюду идет битва за дефицитный ресурс — почву. Пахотные земли нельзя увеличить по желанию. Суша занимает всего 29 % поверхности Земли, и лишь треть ее пригодна для земледелия: остальные две трети покрыты льдами, пустынями, лесами и горами. Климатические и топографические условия, благоприятные для производства продуктов питания, господствуют не более чем на 10 % земной поверхности. Но и эта территория неуклонно сокращается из-за расширения городского пространства, промышленных площадей, транспортной инфраструктуры, зон отдыха и т. д. Статистика, правда, утверждает, что для расширения аграрных угодий имеются значительные резервы, но их освоение связано с рядом трудностей: частично это неплодородные земли, частично их обработка требует больших затрат. В то же самое время человек теряет немало пахотных и пастбищных площадей из-за эрозии, засоления, опустынивания почв. Ввиду растущей потребности в продуктах питания необходимо ускорить рекультивацию «потерянных земель». Многочисленные примеры показывают, что насаждение деревьев и выращивание растений-удобрений, соответствующий тип животноводства и усовершенствованное орошение могут остановить эрозию и опустынивание.