Можно я побуду счастливой?

Бежали мы километра полтора, а вместе с нами – вся станица. Взрослые громыхали большими ведрами, дети тащили маленькие ведерки. Пожарку не ждали – откуда ей взяться? Тушили своими силами – и, как правило, успешно.

Хоронили всех на одном общем кладбище – армян, украинцев, казаков. Но обряды были, конечно, разные. Только у черкесов было свое кладбище, отдельное, только для них. Помню, как соседи клали на гроб, в ноги, деньги – молча и кто сколько может. Клали все – такой был обычай, такое правило.

Первыми в станице телевизор купили Тищенки – и вся станица ходила к ним на просмотры – это было настоящее чудо – ведь у большинства не было даже электричества. К нему надо было еще привыкнуть, и потом – за него надо было платить.

На маленькой площади возле нашего дома по вечерам собирались жители – старики, молодежь и мы, дети. Все кучковались по интересам, нас, малышню, конечно, гоняли. Мы сидели возле стариков и, замерев, слушали их разговоры. Перебить старшего, пусть даже свою родную бабушку, было невозможным, невероятным! Веником по ногам, и с концами домой.

Своим малолетним друзьям я рассказывала про Москву – про Большой театр, цирк, Дворец съездов и Красную площадь. Рассказывала про асфальт, про троллейбус – никто из них этого не видал! Про скоростной лифт во Дворце съездов. В этом лифте мы развлекались – прыгали «хором», и лифт останавливали. Однажды туда зашла очень стройная и красивая женщина. Прищурясь, посмотрела на нас и спросила:

– Ну что, на «раз-два-три»? – И, улыбнувшись, подпрыгнула вместе с нами.

Лифт остановился. Когда она вышла, дети зашептали: «Плисецкая!»

Такая вот встреча.

Слушали меня с открытым ртом – москвичка приехала!

Просили показать, какой он, этот Большой театр. Насколько большой? Я отмеряла шагами и разводила руки. Никто мне не верил: «Такой вот большой? Да брешешь, москвичка!» Спрашивали про метро и тоже не верили: «Глубоко под землей? А как все не рушится?»

Возможно, верили не всему, но уважали! И я была точно – звезда.

В станице жили натуральным хозяйством – все свое, от А до Я. Никаких комбикормов не было и в помине, скотину кормили хлебом и кукурузой, помню, как лущили ее до мозолей, сушилась она на чердаке. Кормили этой кукурузой и свиней, и птицу. Свиньи паслись в лесочке, в горах, гуляли свободно. Иногда свинья приносила странный приплод – полосатый. Бабушка всплескивала руками – опять понесла от дикого кабана!

Вечерами на улице бабушка варила скотине пойло – хлеб, остатки еды, кукуруза, буряк. На летней кухне она пекла лепешки, и мы, дети, прибегая с улицы, хватали их горячими. Как было вкусно!

Вечером, перед закатом, бабушка выходила на улицу и звала поросенка:

– Моторка, Моторка!

И Моторка несся по улице к своей миске, как бешеный паровоз, с утробным и устрашающим воем – ничто не могло его остановить на пути к еде.

– Отойди с дороги! – кричала мне бабушка. – Собьет!

Все украинские, казацкие и станичные хаты-мазанки ослепительно-белые, в голубизну. Я наблюдала, как их обмазывают, и даже принимала в этом участие. На берегу реки собирались кальцевые камни. По виду они не отличались от других, но бабушка точно знала, какие именно нужно брать – только кальцевые, и никакие другие. Потом мы в ведрах несли эти камни в станицу, где в центре давно еще, предками наших станичников была вырыта огромная яма.

Камни сваливались в яму. Три дня горел костер, у которого по очереди дежурила вся станица. На четвертый день костер тушили, и народ собирал камни – брали именно то количество, которое принесли. Камни кидали в ведро, в холодную воду, где они шипели и распадались, превращаясь в кашу. Эта каша и была той самой известкой, побелкой. Туда же, в известку, добавлялась синька. Так получалась та самая побелка для хаты! Именно поэтому хаты-мазанки были ослепительно-белого, с оттенком нежно-голубого, цвета. Мазались хаты лыком – самодельной мочалкой.

Деревянный пол мылся до такой чистоты, что доски для готовки нынче навряд ли чище, чем пол у хорошей хозяйки в станице. Скреблись половицы острым ножом. Помню запах только что вымытого, душистого, свежего пола.

Вязались лоскутные коврики – для украшения. Ничего не выбрасывалось – ни одной тряпочки! Ни старые платья, ни юбки. В ковриках я узнавала свой старый сарафан, майку или мамину блузку. Лоскуты подбирались по цвету и были связаны в большие мотки. Хранились они в сундуках.

У хорошей хозяйки была голубоватая хата, блестящие полы и километры лоскутных ковриков по всему полу. «Девочка должна все уметь по хозяйству», – говорила мне бабушка. Дом – это главное. Дом, чистота и еда! А все остальное – чепуха, ерунда. Стихи, рисунки, пение в хоре Локтева – московская девочка, все понятно – она не приветствовала и даже слегка осуждала, упорно считая все это отъявленным баловством.

Что ели? Кухня была интернациональной: черкесский сыр, армянская долма, казацкие борщи, украинская «яишня» на шкварках из сала, турша – молодая квашеная фасоль. Лаваш, горячий, только что вынутый из печи, выпекали армяне. Пирожки – огромные, с ладонь взрослого мужика, – казачки. Начинки – из риса, яиц, капусты и яблок – клали в них много, для сытности.

Из любой падалки: груш, яблок, слив – хозяйки варили взвар, что-то вроде компота. Взвар был густой и сладкий – почти без сахара, опять экономия, к тому же южные переспелые фрукты щедро отдавали свою сладость. Бидоны со взваром стояли в погребах. Делали и квас – хлебный, светлый. Для вкуса бросали горсть сушеного винограда – изюма.

Спустя много лет мы с младшим сыном приехали в нашу станицу. Сын ловил форель в той же реке – только рыбы уже было значительно меньше. В Гуамском ущелье, на месте нашей бывшей станицы, было пустынно и мертво. Ни одного дома, ни одного огорода, ни одного забора, ни даже остатков садов – все уничтожили в пыль, сровняли с землей. Сердце сжималось от боли и тоски. Какая была станица, с какими традициями, с какими людьми!

От переселения на Урал бабушку спасло то, что ее рано выдали замуж, в шестнадцать лет. Ее мужа, моего деда, арестовали в 39-м – как ЧСИР, члена семьи изменника родины. Брат его был начальником Новороссийского порта. В войну тюрьму, где дед сидел, начали бомбить, и он смог сбежать. Спрятался в кукурузном поле. Видимо, там и остался. Вдовой бабушка стала в двадцать восемь, замуж больше не вышла, так и не поверила в то, что дед погиб, – ждала его всю свою жизнь. Чтобы спасти детей, сбежала с ними, тогда совсем маленькими, на край света, в горную станицу. Напугана была до смерти, всю жизнь боялась стука в дверь. А еще боялась не прокормить, не поднять детей. Поэтому всю жизнь работала – тяжело, изматывающе.

Реабилитировали деда в 56-м, как и всех остальных несчастных и невинно убиенных.

Дети выросли и разъехались кто куда. А бабушка из станицы уезжать не пожелала. «Здесь дом и свобода», – говорила она. С ее гордостью, даже гордыней, сложно было представить, как бы она ужилась в чужом доме.

Только в самом конце ее жизни моя мама увезла ее в Москву.

Бабушка Оля мало что видела в жизни. Революцию, войну, нищету, голод. Старую грушу, на которой висели, покачиваясь, окоченевшие трупы. Реку, красную от людской крови. Тяжелый, изнурительный деревенский труд. Нищенский, аскетичный быт. Раннее вдовство. И – никакой радости и баловства! Никакой женской радости – сюрпризов, подарков, цветов, шелковых платьев, изящных туфелек, хорошего белья. Пышных пирожных, шоколадных конфет – не на большой праздник, так, к чаю! Ни разу – ни одного раза в своей жизни! – она не была на курорте. А без радостей сердце черствеет. Так и жила с окаменевшим, застывшим от боли и тоски сердцем. Всю свою жизнь. Но – никому не завидовала, никому не сделала зла!

Суровая казачка, она научила меня ничего не бояться, ни перед чем не пасовать, рассчитывать на себя, трудиться. Но главное – верить в бога больше, чем даже в родителей.

Спасибо ей и за это!

Один из бабушкиных детей, мой дядя Жора, – человек необычный. Он пережил огромное горе: один его сын утонул, а второй пропал в горах. Следом за сыновьями ушла и жена. Дядя уехал из Туапсе – жить в одиночестве в доме, где жила вся семья, было невыносимо. И вернулся на родину, чтобы там, в знакомых и любимых местах, завершить свою жизнь. Вернулся – и стал лучшим проводником в Гуамском ущелье.

Дом его нынешний – настоящий ковчег. Живет он в горах один. Его гости – снежный барс, «кошка с котятами», которым он оставляет еду у крыльца. Прилетают птицы, приходят дикие звери.

Преподаватели и студенты-биологи из московских институтов приезжают к моему чудаковатому дядюшке, чтобы ознакомиться с его наблюдениями. Они внимательно слушают, записывают.

Дядя Жора построил в горах часовенку, куда пару раз в год совершает паломничество. Босой идет всю дорогу, чистит часовенку, убирает ее, зажигает свечи, поправляет иконки. Собирает каштановый мед, им угощает гостей. Дядя Жора много читает, в основном церковные и философские книги. Строгий вегетарианец, он ест дикие абрикосы, ажину – ежевику – и то, что посылают господь и природа. Занимается спортом, выглядит молодо, бодр и здоров. Люди в окрестностях знают его, говорят о нем уважительно.

Моя бабушка по отцовской линии Клавдия Владимировна Семенова – из провинциальной интеллигенции, из династии учителей. Потеряв при пожаре дом и хозяйство, ее семья двинулась из Рязани в столицу, в Москву. Большая и дружная семья, трудяги, очень скоро они в столице обжились и обзавелись своим домом.

Бабушка Клава родилась уже в Москве. Родни было много, все очень дружили и помогали друг другу. Это был сильный, крепкий и очень сплоченный клан. Клавдия Владимировна скрывала свои дворянские корни – хвастаться этим тогда было не принято.

Где и как юная красавица Клава познакомилась со своим будущим мужем, моим дедом, к моему большому сожалению, я точно не знаю.

Дед мой, Александр Завидков, был родом из маленького украинского местечка. Вся его семья погибла на Украине, по-моему, во время погромов – брак-то был смешанный. В детстве его часто дразнили – подкидыш, евреныш, жучара. Национальность свою всю жизнь дед скрывал – помнил травму, нанесенную в детстве. Узнала об этом я уже взрослой, из рассказов бабушки Клавы. Ребенком его забрали в Москву, московская родня его приютила и воспитала, гордилась им – смолоду дед был смышленым, ловким, необычайно талантливым: пел, танцевал, играл на музыкальных инструментах. И всего достигал исключительно сам, самоучкой.

В доме дедушки и бабушки было огромное количество друзей, родни – кто-нибудь обязательно останавливался, пережидал неприятности, грелся у большого костра огромной семейной любви. Коммуникабельность у меня именно от них, от дедушки Саши и бабушки Клавы.

Дед с бабушкой обожали друг друга, особенно бабушка деда. Всю жизнь она преданно служила ему, преклонялась перед ним, ценила и уважала. Именно она научила меня любви и ласке, посвятила в тайны семейного счастья, дала всестороннее образование, привила вкус к красоте, приучила всегда обращать внимание на детали и уважать желания других.

Многим, что есть хорошего во мне, я обязана увиденному и услышанному от бабушки Клавдии, мамы моего отца, женщины с великой русской душой, с истинным терпением и состраданием.

Слова ее я помню до сих пор: «Никогда не забывай людей благодарить! Самое великое чувство, доступное каждому, – благодарность! Если мы умеем быть благодарными, мы можем научиться ценить то, что нам дается! А значит, можем быть счастливыми и сделать счастливыми других! Вдумайся в слово «спасибо» – спаси бог, ты услышала? Будешь благодарной – и тебе будет помощь!»

«Я обычный человек, – говорила бабушка, – я с радостью делюсь тем, что у меня есть. А вот добрый человек делится последним!»

Клавдия Владимировна была всегда прекрасно одета, всегда с прической, маникюром, на каблучках. Делала она все быстро, четко и аккуратно – равных в хозяйстве ей не было! Любила украшать свой дом, обожала чистоту, красиво накрывала столы – всегда была скатерть, льняные салфетки, приборы. Была веселой, смешливой, заводной. А какие букеты она собирала из простых и скромных полевых цветов!

Дед имел должность по тем временам очень серьезную – замдиректора Монетного двора на Мытной. И везде он оставался начальником – и на работе, и дома.

Бабушка окончила курсы машинисток и работала в отделе жалоб при приемной Калинина, в Кремле. Потом стала заведующей машбюро в институте Нефтехим, что на Бауманской. Знала немецкий язык и печатала на нем, набирала кандидатские, докторские. Имея троих детей, она всегда работала.

Это была крепкая, дружная, трудовая московская семья – со своими традициями, устоями, правилами.

Жили мы неплохо – всегда были докторская колбаса, рыба, хороший кофе, конфеты. Завтракал мой дед очень своеобразно – перед завтраком съедал кусок селедки и опрокидывал стопочку водки. А уж потом подавались овсяная каша, творог и кофе. В доме царила чистота, красота и вкусные запахи.

В магазины и на рынок ходил только дед – продукты приносил в промышленном количестве, был домовитым. Ягоды – для компотов, варенья; маленькие карасики, зажаренные, как сухарики, как чипсы. Мясо для тушенки – на лето и на «если вдруг что». Все это надо было переработать, почистить, сварить, пожарить. Когда моя гениальная бабушка все успевала? Когда? Работа, трое детей, капризный и избалованный, хотя и хозяйственный муж?

Дед с бабушкой жили мирно – бабушка никогда с мужем не спорила. Он был человеком строгим, последнее слово всегда было за ним. Он – добытчик, главный кормилец, непререкаемый авторитет. Жена – умница и красавица, прекрасная мать, восхитительная хозяйка и украшение дома.

Казалось бы – полная идиллия. Но это было не так, вернее, так, но не совсем.

Однажды бабушка Клава узнала, что у деда роман. Да не просто роман – долгая связь с секретаршей, успевшей родить от него ребенка. Донесли «добрые» люди, соседи.

Как повела себя бабушка? Моя мудрейшая, умнейшая, моя гениальная бабушка?

Она промолчала. Просто сделала вид, что ей это неизвестно.

Вот что она рассказала мне, своей внучке: «Конечно, я растерялась! Да нет – ошалела. Ну еще бы – я ведь живая! Сидела полдня на стуле и ревела, ревела. Все думала – как буду жить? Как посмотрю в глаза ему, этому…?

Но отрыдала и решила – а что я хочу? Бросить в лицо мужу, что он подлец? Собрать ему вещи? Выставить за порог? Он уйдет – а что ему делать? А я? Останусь одна да с тремя на руках? Останусь без любимого мужа? Без хорошего, работящего, доброго и умного мужика? А хорошо ли будет мне? А моим детям? Подумала, подумала и решила – ничего ему не скажу! Пусть будет как будет. Захочет уйти – не удержу. А захочет остаться – значит, любит. И это вот главное!»

Женщины деда любили – это очевидно. Но так, как моя бабушка, никто и никогда никого не любил! В молодости я завидовала – ей выпала такая любовь. Дед мой, Александр Федорович Завидков, был, безусловно, большой личностью. Его было за что любить – да и мужская харизма!

Я помню, как звонким голосом бабушка звала любимого мужа:

– Саня, Санечка!

Когда родился мой средний сын, названный в честь деда, я стала называть его Саней. Бабушка меня тут же поправила:

– Саня – это твой дед! И второго Сани не будет!

Я посмеялась и стала звать сына Шуней: Саша, Сашуня, Шунечка.

Ни разу в жизни ничего не сказала деду о той истории, не попрекнула, не обнаружила своего недовольства. Что было там, в той семье? И вообще, была ли семья – там, у той женщины, ворвавшейся в нашу спокойную жизнь? Этого мы не знали. Просто бабушка решила – та часть дедовой жизни ее не касается! Эта жизнь не ее, всё, точка.

А что уж было у нее на душе… Можно представить.

Кстати, соседи наши кипели от злости – ну не получили они долгожданных скандалов и истерик. Полный облом! А с каким упоением ждали! Не оправдала умная Клавдия ожиданий, не оправдала!

Жили мы в коммуналке на улице Большая Пионерская, бывшая Большая Дворянская. Во дворе дома рос огромный тополь, на нем висели качели. Тополь этот – спасибо коммунальщикам и озеленителям – жив до сих пор. Когда-то – об этом тоже я узнала не сразу – весь дом принадлежал семье деда, московской родне. А потом им выделили три комнаты, решили – достаточно. И правда – достаточно!

Дед сделал так, что внутри коммуналки была наша, отдельная квартира – да еще с туалетом и ванной! Умудрился мой мудрый дед выгородить пространство, отделиться.

Помню огромный коридор с тазами, велосипедами, санками, цинковыми корытами и черным эбонитовым телефоном. А еще – исписанные блеклые обои с телефонными номерами и огрызок карандаша на веревке – чтобы было чем записать телефон.

Из соседей помню грузчика дядю Шуру, здоровенного, с огромными ручищами, вечно пьяного и страшного – вся коммунальная кухня пряталась от него по углам.

Тетя Поля, пристававшая к водопроводчикам:

– Вы не могли бы у меня покурить? Я так люблю запах мужчины!

Очередной командированный (а напротив был авиационный завод), опасливо озираясь, осторожно шел в комнату и там «курил» до утра.

Тетя Тоня работала костюмершей в Малом театре и иногда позволяла себе брать на время театральные костюмы. А вдруг? Вдруг это поможет устроить судьбу?

А вечная соперница тети Поли, тетя Ася, тоже из квартирных Мессалин, грозилась написать «куда надо».

Сколько же было неустроенных одиноких женщин, старающихся любыми путями устроить судьбу!

У тети Аси был сын Алеша, олигофрен. Жил он в интернате, но на выходные и праздники тетя Ася забирала его домой. Давала ему вырезать из открыток картинки и предлагала поиграть со мной. А я его, здоровенного лба, до смерти боялась – он только мычал, и изо рта у него текли слюни.

Еще жила в квартире тетя Люся по кличке Первачиха, ярая коммунистка. Очень любила заглядывать в чужое помойное ведро. Если дед выносил ведро, а дома никого не было, она заскакивала в наши «хоромы» и шуровала. Шпионила за соседями и тут же писала, доносила – «давала сигнал».

Отец мой был старшим сыном в семье. В детстве он давал «прикурить» – плохая компания, карты, драки, шпана. Однажды дед спас его от тюрьмы, просто не выпустив на улицу, заперев дома. В ту самую ночь отцовские дружки грабанули ларек, и все дружно загремели в тюрьму.

Отец мой тут же пришел в чувство – таким сильным было потрясение от случившегося – и начал учиться.

Родители поженились совсем молодыми, и мой папа привел молодую жену в дом. Мама моя была красавицей, и понятно, что отец, встретив ее, потерял голову. Но характер у нее был… сложный. Плохой был характер. С ней было трудно всем и всегда, что поделать! Больше всех, думаю, страдала от этого она сама. Уверена, что строптивая мама никому не нравилась. Но терпели, молча терпели – что поделать, выбор любимого сына.

Мезальянс был очевиден – зажиточная московская семья, огромная родня, друзья, застолья, высокая должность деда, карьера бабушки. И мама – девочка из глухой станицы, полусирота, живет у родни в Домодедово и к тому же очень строптивая.

Теперь понимаю, каково было бабушке наблюдать за семейной жизнью любимого сына – разговор у мамы был до предела короткий – руки в боки и все! Никаких компромиссов!