Помоги проекту - поделись книгой:
Варвара Мадоши
Симарглы
Часть 1. Обреченные, или тринадцатое отделение
Если бы в ту, последнюю, ночь Лена видела вещий сон, ей снились бы грязные крыши города и парящий над ними китайский дракон, с прозрачным телом, набитым арматурой. Еще во сне летели бы золотые копья, высились бы черные тени посреди огненной равнины, шуршала бы оберточная бумага, опадая с отрезанной головы без тела, рушились монументы под одобрительные крики жидких толп, и женщина в пустой квартире играла бы на пианино мелодию под названием «Судьба».
Но пророческих снов ей не снилось, а снились совсем другие.
Сергей ласково улыбнулся ей.
«Я не представлял, что ты такая умная. Да еще и красивая… Это подарок судьбы, или я просто очень везучий?»
Лена смотрела в его черные глаза (правильной формы, с длинными, как у девушки, ресницами, а в уголках — морщинки, непонятно отчего, ведь улыбается он редко) и не могла поверить, что это взаправду. Неужели…
«Ты просто никогда со мной не разговаривал подолгу… — тихо ответила она. — Ты, наверное, думал обо мне: вот, еще одна соседская девчонка…»
«Я никогда так о тебе не думал… Ты всегда была для меня особенной».
Он плотнее прижал ее к себе, и Лена зарылась лицом в его пушистый черный свитер. Такой мягкий… такой теплый…
Сергей блаженно замурлыкал.
«Я люблю тебя», — прошептала Лена и крепко обняла его.
Сергей мяукнул и вывернулся из рук. Глухой удар, кровать спружинила…
Лена открыла глаза. Кот Барсик сидел на полу и с обиженным видом умывался. В пыльное после зимы окно лился белый утренний свет — часов девять, наверное. И голые ветки мели по светлеющему небу, безуспешно пытаясь разогнать мутную облачную дымку.
Присниться же такое… Лена лениво перекосила взгляд на часы.
И впрямь девять! Лабораторная в девять сорок пять! А-а!
Студенты обречены на суету.
День был ужасно нервный. Лена опоздала на первую лабораторную, что было только полбеды. Она должна была сдать заву кафедрой черновик курсовой, но в спешке оставила его дома. Пришлось ехать за работой назад, да не куда-нибудь, а в Старый Кировск, а это через весь город, и даже на маршрутке два часа… (то есть вторая лабораторная тоже пролетела). А когда Лена, вся в мыле, втащила объемистую папку на пятый этаж по крутой лестнице, зава уже не оказалось… а это ведь такой зверь, что вовремя не принесешь — сожрет!
Вдобавок — почему-то это воспринималось как довершение всех зол — внизу к ней прицепилась жутко неприятная тетка с золотым зубом. Всучивала листовку с рекламкой открытия нового памятника. Какому-то Иванову И. В. Лена понятия не имела, кто это такой и чем он знаменит, а рожа на эскизе выглядела донельзя противной. Она только и отметила, что от дома недалеко, и выбросила бумажку в урну. Тетка подняла вой… такие всегда начинают орать, если чуют кобчиком, что их в ответ не обматерят. Насилу Лена от нее сбежала. От волнения сбежала не в ту сторону, влетела в едва подмерзшую лужу, промочила ноги… В общем, на все про все потеряла драгоценных пятнадцать минут.
Пришлось Лене дозваниваться с автомата старосте (телефонная карточка, как и следовало ожидать, на этом иссякла), которая знала домашний адрес профессора — покажите мне старосту, который не знает таких вещей! — потом ехать к нему на дом… В итоге, работу она все же сдала, но в родные пенаты вынуждена была брести пешком — денег на маршрутку у нее не осталось, проездной же она где-то посеяла (а до конца месяца — почти две недели)… В итоге, к себе добралась только к половине одиннадцатого вечера, и по дороге думала о несчастной своей участи. Еще две лабораторных отрабатывать! А не отработаешь — не допустят к экзамену, а не допустят к экзамену — плакала стипендия, а плакала стипендия — прости-прощай бережно лелеемые мечты о персональном компьютере, на который она уже второй год откладывала.
Было то время ранней весны, когда снег еще стаял не весь, но уже можно ходить без головного убора. Лена медленно, неторопливо шла через двор к дому. Весь день у нее покалывало сердце… как и последнюю неделю. И еще она быстро уставала. Сейчас, правда, на то были свои причины — ноги ныли ужасно… было бы теплее, сняла бы свои бархатные туфельки на шпильках, орудие пытки, и пошла бы босиком… Сердце следовало беречь — оно у Лены лет с пяти было плохое.
Многоглазая девятиэтажная махина дома нависала над ней. Девушка увидела свет в окнах своей квартиры — во всех трех окнах, выходящих во двор. Это значит, ждут. Это значит, волнуются. Очень приятно, когда тебя ждут.
Она улыбнулась (это требовало определенного усилия, ибо губы смерзлись) и чуть ускорила шаг.
И тут же сердце ее кольнуло предчувствием тревоги.
У подъезда развалились на лавочке три темные фигуры. Пластиковые стаканы в руках… Угловатый силуэт пивной «поллитровки»… Интересно, а что-то более серьезное они пили? Не разглядишь.
«Порождения хаоса, — мелькнуло в голове у девушки. — Деструктивные силы вселенной».
Не помню, когда у меня пропало желание быть счастливым. Наверное, тогда же, когда я перестал интересоваться людьми.
Это сложно объяснить, да я и не уверен, что стоит это делать. В конце-концов, каждая жизнь уникальна, и то, чем я страдаю, не будет интересно никому за пределами того крохотного мирка, который я зову своим «я». Тех, кто проявляли в отношении меня что-то похожее на сострадание, я удалил, легко и безжалостно, как отсекает хирург гниющую ткань. Думаю, жалость тоже никому не нужна. Она унижает, а если даже и нет, как то иногда говорят, то уж точно делает слабым.
За последние семь лет только один человек пробудил во мне интерес. Смешно… это была девушка, живущая по соседству. Маленькое наивное существо, не слишком-то красивая, вечно встрепанная, с кучей той дребедени, что обычно набивается в голову обывателям. В общем, типичная «хорошая» девушка, скорее даже девочка. И звали ее Лена.
Когда же это началось?
В две тысячи первом году, когда я купил квартиру в том доме, где живу и сейчас. Мне было двадцать, выглядел я моложе, и во всех глазах читал нескрываемое удивление своей самостоятельностью. С шестнадцати лет я к этому привык.
Квартира была не слишком удобная, из одной комнаты, с балконом. У окна я поставил письменный стол, у стены кровать, напротив шкаф. Больше мне ничего не было нужно. Моя обстановка не изменилась и по сей день. Штор я тоже не повесил, и под вечер всякий имел удовольствие любоваться моим житьем-бытьем. И она — даже с удобствами, ибо окно ее комнаты располагалось точно напротив моего.
Шторы в ее окне менялись: то зеленые, то голубые. Она всегда задергивала их плотно и подглядывала за мной в щелку между ними, с упорством, доступным лучшего применения. Что ее так завлекало? У меня никогда не водилось привычки разгуливать по комнате в неглиже, переодевался я всегда в туалете. Да и вообще домой приходил только ночевать, ну еще писать иногда.
Писать? Вы спросите, что может писать такой человек как я, у которого все мысли рано или поздно превращаются в действия?
Каждый вечер я вел дневник. Заносил туда температуру, влажность воздуха, свои расходы за день… иногда — наиболее важные разговоры. Но чаще моя рука просто водила сама собой, и на страницах появлялись какие-то каракули. Бесконечные заборы, дорожные знаки, телеги, лампы и кресты — вот что рисовал. Изобразительными способностями не отличаюсь, так что с тем же успехом я мог оставлять листы пустыми. Но белая бумага меня несколько нервирует. Болезнь? Фобия?
Человек должен быть свободен от всего, что ему мешает, но дневник мне не мешал: напротив, помогало проводить длинные, пустые вечера. Я не думал ни о чем. Это был покой, нирвана. Когда человек бродит ночами по всем кругам ада, как я, ему необходимы периоды релаксации.
А она все смотрела на меня каждый день. Я чувствовал ее взгляд на коже, и это меня слегка возбуждало. Было приятно. Я знаю, что красив, более того, я знаю, что мужская красота в обычной жизни большая редкость. Давным-давно Ольга научила меня тому, какое впечатление я произвожу на женщин. Лишнее проявление этого льстило моему тщеславию. Тщеславие — одна из немногих поблажек, которые я себе даю.
Сперва я думал: смотреть на меня — ее хобби, потому что ей тоже нечем заняться, потом навел о ней справки: и по человеческим каналам, и у покровителей. По нулям. Не из тех девушек, которым некуда девать время. Не любит на свете почти ничего кроме математики, но уж ей отдается до самозабвения. И мною могла увлечься такая простушка?
Она изучила мой нехитрый распорядок куда лучше, чем я сам. Каждый день я засыпал под ее пристальным взглядом. Когда я уходил на кухню поесть, я физически чувствовал недостачу. Я свыкся с ней так, как будто мы жили вместе.
Так случилось, что одно время нам надо было ездить с утра к одному и тому же сроку. Председатель как раз попросил меня устроиться на работу, а у нее, видимо, в то же время начинались пары. На остановке мы стояли рядом. Она никогда на меня не смотрела тогда, старалась встать подальше, как будто за пределами домов, за пределами ее тайных подглядываний я был табу. Чувствовать себя священной коровой оказалось на удивление не противно.
Ольга говорила: если потакаешь своим чувствам, убиваешь душу. Сомневаясь в наличие такой эфемерной структуры как «душа», я могу только сказать, что все же она была права. Но гордость — одно из чувств, которым потакать можно и нужно. Она либо сведет тебя в могилу, либо сделает свободным. В любом случае, это то испытание, которое необходимо пройти.
Лена изрядно потакала моей гордости.
И однажды, когда она не пришла на остановку, я подспудно весь день гадал, что же случилось. Моя гордость была уязвлена. Неужели разочаровалась во мне? Неужели позволила какой-то пустячной болезни помешать прийти туда, где можно встать совсем рядом со своим кумиром?
Проанализировав вопрос со всех сторон, я сообразил, что у нее, вероятнее всего, просто-напросто начались каникулы. Так оно и оказалось. Через две недели моя миссия была выполнена, и я уволился. Больше мы на остановке не встречались.
Иногда, вспоминая о том периоде, я ловил себя на издевательской мысли у края сознания: «Что за средневековая робость! Сколько было возможностей, и даже не заговорила со мной! Наверное, понимала, что надеяться не на что».
Впрочем, почему не на что? Подруги у меня в то время не было. И вообще никогда не было, хотя в наших кругах принято было заводить постоянных любовниц, даже жениться. Не обладающему связями подобного порядка сделать карьеру куда труднее.
Так почему же я решил, что мне ничего не светит с этой вуаеристкой? Пожалуй, меня отпугнула мысль о ее белье. Подумал, что оно у нее, должно быть, дешевое и линялое.
…Впрочем, фигурка у девочки была ничего, особенно если не прятать так старательно.
И второе: я снова вспомнил Ольгу. Ничего дипломатически полезного я от Лены почерпнуть не мог, а в ином случае мне не нужен второй сорт, когда я уже пробовал первый.
А потом я понял, что я люблю Лену. Когда это случилось?
Синие сумерки, ноздреватый, выпавший прошлой ночью и подтаявший за день снег облекал двор густыми серыми тенями. В тот день я вернулся домой раньше обычного, и мне почему-то не захотелось зажигать свет, как будто до семи часов я не имел на это права. Я стоял у окна и смотрел на улицу, не зная, чем занять себя.
Она шла по протоптанной через двор влажной тропинке, что выныривала из-под арки. Никогда прежде я не видел этого, но мой обнаглевший дар подсказывал, что каждый день она проходила именно здесь. Она слегка сутулилась и шла неуверенно, совершенно здраво не доверяя расползающейся слякоти у себя под ногами. А потом, в той точке своей траектории, что была ближе всего к моему дому, она вскинула голову.
Она, конечно, не могла увидеть меня в неосвещенной комнате. Но ее взгляд был таков, как будто она пыталась рассмотреть. Как будто ее действительно интересовал я. Я сам.
Помню, от удивления я даже уронил часы, которые вертел в руке.
Я никогда ничего не ронял с тех пор, как мне исполнилось двенадцать лет. Люди, которые не могут координировать своих движений — просто лишены самодисциплины.
Теперь, анализируя тот момент, я могу сказать: сильнее шока в моей жизни не было. Даже когда я ушел из дома, все случилось легче. Может быть, я почти перестал быть человеком за эти годы, и какой-то проблеск человеческих чувств оказался ударом, который сложно вынести.
Тогда Лена действительно угрожала мне. Никогда не жалел о том, что стал черным магом. А эта девушка, черт его знает как, могла умудриться вернуть меня к так называемым «нормальным людям». Так что когда я понял, что влюбился — я от всей души пожелал ей смерти.
— Эй, девушка, выпить не хотите? — спросил один из «порождений хаоса». Тон его был как-то особенно мрачен и тягуч. Лена отшатнулась. Сердце сжалось.
Он поднялся и шагнул к ней. Вся его фигура выражала неуклюжую страшную силу… силу ночи, силу невежества и презрения. Почему-то именно сейчас, на исходе этого путаного, сумбурного дня Лене стало страшно, невероятно страшно. Может быть, в другое время она безразлично прошла бы мимо, не оглянувшись, но в тот момент девушка неуклюже попыталась отступить, развернуться и побежать… Чепуха, куда побежишь, когда левая пятка ноет, как будто в нее вбили раскаленный гвоздь… нога поехала по льду… Лена упала, прямо на кобчик, и внутри у нее все вздрогнуло и… оборвалось. Она вдруг остро ощутила себя очень маленькой и беспомощной перед громадиной жизни, тем более, что все тело, казалось, стало одной пронзительной болью. Ей захотелось заплакать от обиды и несправедливости, но в груди поселился ледяной ком, который не давал ничего, даже дышать… Она отчаянно принялась шарить по шее, чтобы стащить шарф, чтобы дать себе немного воздуха, чтобы…
— Девушка, вы что? — изумленно, с некоторым сдерживаемым смешком в голосе спросил второй.
— Лен, ты чего? — дуэтом ахнул третий, и Лена узнала Юрика — своего соседа по площадке. Они дружили в детстве — в те времена, когда мальчику и девочке дружить не стоит еще никаких усилий. Правильно, к Юрику ведь часто захаживают приятели из колледжа, а мать его не одобряет даже пива, вот и…
Руки стали какие-то чужие, пальцы почти не двигались, а лед в груди сменился горячим металлом, который разливался все сильнее… Она поняла, что умирает. Умирает, несмотря на то, что никто ей ничем не грозил, и никто не желал никакого зла. Обреченность? Судьба?
«Нет! Я так хочу жить! У меня завтра семинар, и вообще…»
— Лена, что с тобой? — снова испуганно повторил Юрик, но было уже слишком поздно. Лена уже падала на обледенелый асфальт. Сердце остановилось.
— Миха, беги скорую звони, у нее сердце плохое! — заорал Юрик, прозревая. — Пит, а ты дуй наверх, ее родители — следующая дверь за моей, ну!
Сам Юрик кинулся к Лене и начал делать ей непрямой массаж сердца… Умело делал, потому что кроме всего прочего ходил в спортивную секцию — плаваньем занимался. Только в данном случае это было бесполезно.
…Но позже я с удивлением осознал, что не могу представить без нее своей жизни. Я слишком много думал о ней. Если она умрет… я не знаю, что случится со мной. Что случится с моими снами?.. с моей жизнью?..
Я совершенно сошел с ума.
Такому, как я, это непозволительно.
«Я не хочу умирать! — крикнула Лена непонятно кому, кто прятался в расплавленном металле. — Я не хочу умирать!»
«Мало ли, чего ты хочешь…» — ответило ей со смешком подсознание.
Лена очнулась от непривычно яркого солнца.
Последние несколько месяцев город непрестанно затягивали тонкие печальные серые тучи, сквозь которые свет сочился одинаковый — ровный, белый. По-настоящему ясные дни выдавались редко. А тут день был не просто ясный, а прямо-таки яркий, праздничный, праздничный даже не по-весеннему, а скорее уж по-летнему. И пятна тени, которые плясали на дощатом полу, не могли сложиться от голых веток — на ветках должны для этого появиться листья.
Лена потянулась и села на кровати. Двигаться было непривычно легко. Она сперва не поняла, в чем дело, а потом догадалась: исчезла опаска, исчезла стесненность в груди. Может быть, только в самом раннем детстве она чувствовала себя так хорошо и свободно, как сейчас.
Девушка огляделась и поняла, что не дома. А где? Может быть, в гостях у бабы Маши, в деревне?
Нет, баба Маша умерла два года назад… Да и у нее был маленький домик, с двумя бедными, темными комнатами и низенькими потолками. Совсем не как тут…
Стены комнаты были бревенчатые, темные от времени. Пол — дощатый, рассохшийся. Кровать, на которой лежала девушка — массивная и чересчур мягкая. («Перина на лебяжьем пуху», — всплыло в голове что-то давным-давно читанное, но ни разу не виденное). Шкаф, возвышавшийся у дверей, поражал своей допотопной архитектурой — что-то подобное (сиречь двустворчатое и узкое) могло попадаться ей только в фильмах, посвященных дореволюционной жизни. А еще здесь был туалетный столик, тоже очень старый, с потемневшим от времени зеркалом над ним. Стул около столика очень походил на те двенадцать своих собратьев, которые собирали Остап Бендер и Киса Воробьянинов.
Лена встала. Кровать, на которой она лежала, оказалась заправленной, а сама девушка — полностью одетой, только как-то… странно. Неправильно… На ней был ее любимый зеленый свитер, заляпанный реактивом в прошлом году и выкинутый на помойку, и не менее любимые когда-то коричневые джинсы, безвозвратно погибшие в начале первого курса, когда весь поток вкупе с кибернетиками и почему-то теологами и социологами вывезли на картошку. А также носки… обычные капроновые, пять рублей пара. На коврике у двери нашлись кроссовки.
Лена обулась, подержалась за ручку, но выходить не стала. Подошла к окну.
Оно тоже выглядело старым — из множества мелких стекол, вставленных в витую железную раму — и оказалось чуть приоткрытым. Белая тюлевая занавеска шевелилась от ветра. Снаружи было прохладно — тоже весна, только более поздняя. А может, лето, самое начало июня. Утро, наверное, потому что солнце еще низко.
Зеленый луг, полого спускающийся к неширокой речке. Березы, растущие прямо под окном — комната Лены, наверное, находилась не ниже третьего этажа. Еще березы — мощные, раскидистые. Одна совсем на берегу реки.
За рекой — снова луг, а за лугом лес. Темный, не разобрать, хвойный или лиственный. Судя по пейзажу, лиственный, наверное. На лугу, у кромки леса, пасутся коровы, видно только рыжие, странно горбатые пятнышки на фоне зеленого массива. Мало их, совсем небольшое стадо. Деревня, наверно, бедная.
«Какая, к черту, деревня?»
Лена вздохнула. Подошла к туалетному столику, посмотрела на себя в зеркало.
Есть такие зеркала — они похожи на старинные, заросшие ряской пруды. Так и кажется: вот сейчас отразят не тебя, а что-то совсем неизвестное, может быть, даже жуткое… Точно: из темных глубин вынырнуло полузнакомое бледное лицо, глаза — один желтый, другой зеленый — в обрамлении прядей каштановых волос. Ну и космы…
На столике нашлась щетка, так что Лена расчесалась, без всякого удивления обнаружив у себя в волосах заколку, сломавшуюся с месяц назад.
Зеркало располагалось таким образом, что тяжелая дубовая дверь в комнату в нем ни в коем случае не могло отразиться, поэтому вошедшего Лена видеть не могла. Скорее, услышала скрип половицы.
Она обернулась и сделала несколько шагов в сторону, так, чтобы шкаф не загораживал поля зрения. И увидела его.
Очень странное впечатление он на нее произвел.
Поделиться книгой: