Фрейд

Тон самой работы о Леонардо гораздо менее напористый – осторожный и необыкновенно скромный. В первых же строках Фрейд оговаривается, что психиатрическое исследование не ставит целью очернить лучезарное и втоптать в грязь возвышенное. Но Леонардо – один из величайших людей итальянского Ренессанса, вызывавший удивление уже у современников, в то же время был таким же человеком, как и все, – «никто не велик настолько, чтобы для него было унизительно подлежать законам, одинаково господствующим над нормальным и болезненным». В самой статье Фрейд обосновывал необходимость написания патографии Леонардо тем, что обычные биографы идеализируют своего героя и дают холодный, чуждый, идеальный образ вместо человека, которого мы могли бы чувствовать хотя и далеким, но родным. Мэтр заверял читателей, что его очерк направлен лишь на выявление условий душевного и интеллектуального развития Леонардо: даже если друзья и знатоки психоанализа посчитают, что он «…просто написал психологический роман, то отвечу, что я, конечно, не переоцениваю достоверность моих выводов»[138]. Как бы то ни было, признавал Фрейд, достоверного биографического материала о Леонардо крайне мало, и тот ненадежен. С некоторой долей юмора он пытался сложить составную картинку-загадку, бо2льшая часть фрагментов которой отсутствовала, а сохранившиеся практически не поддавались идентификации. Куда их класть?..

Для защиты от придирчивых критиков Фрейд воздвиг своего рода стены, однако они не могли скрыть, что «Леонардо», несмотря на весь блеск рассуждений, имеет серьезные недостатки. Большинство свидетельств, которые использовал основатель психоанализа, чтобы написать портрет Леонардо, спорны или дефектны. Литературный портрет титана вполне правдоподобен: это художник, который все время испытывал трудности с завершением своих работ и в зрелом возрасте вообще отказался от искусства в пользу науки, скрытый гомосексуалист, оставивший миру одну из величайших загадок искусства – улыбку Моны Лизы. Однако правдоподобие нарисованного Фрейдом портрета основано вовсе не на тех аргументах, которые он выбрал.

Доводы мэтра необычайно просты. Он предложил рассматривать Леонардо и его работы с точки зрения двух моментов в его жизни: опыта взрослого человека и воспоминаний о детстве, причем второе пробуждается первым[139]. Формирующий опыт, который имел в виду основатель психоанализа, – работа над портретом Моны Лизы, и он надеялся реконструировать и истолковать воспоминания, пробуждавшиеся у Леонардо этими сеансами, из того материала, который был ему доступен. Фрейду повезло, хотя удача стала результатом тщательной подготовки. Искомый ключ он обнаружил среди огромного количества записок Леонардо. В этой смеси теснящих друг друга фактов, сплетения карикатур, описаний научных экспериментов, чертежей оружия и фортификационных сооружений, размышлений о морали и мифологии и финансовых расчетов Леонардо всего лишь раз обратился к своему детству, когда обдумывал полет птиц. Фрейд выжал из своей редкой находки все, что только можно. Леонардо вспоминал один странный, похожий на сон эпизод. «Кажется, – приводил основатель психоанализа его слова, – что уже заранее мне было предназначено так основательно заниматься грифом, потому что мне приходит в голову как будто очень раннее воспоминание, что, когда я лежал еще в колыбели, прилетел ко мне гриф, открыл мне своим хвостом рот и много раз толкнулся хвостом в мои губы». Мэтр был убежден, что это более поздняя фантазия, а не настоящее воспоминание, – фантазия, которая при должном исследовании способна раскрыть нам эмоциональную и художественную эволюцию Леонардо.

Зигмунд Фрейд проявил немалую эрудицию в том, что касалось птицы, напавшей на лежавшего в колыбели маленького Леонардо. В Древнем Египте, как, быть может, было известно гению Ренессанса, иероглиф в виде грифа использовался для обозначения слова «мать». Более того, по христианской легенде, которую тоже мог знать Леонардо, грифы были только самками – это поэтичный символ непорочного зачатия, от ветра. Теперь, по словам Фрейда, Леонардо становится детенышем грифа, имевшим мать, но не имевшим отца. Так основатель психоанализа намекал на то, что Леонардо был незаконнорожденным. Поэтому, делает он вывод, первые годы жизни мальчик провел рядом с матерью, которая его страстно любила. Такая любовь должна была оказать огромное влияние на его внутреннюю жизнь. Значит, в тот период, когда закладываются основы характера, отца рядом с Леонардо не было: «Страстность ласк, на которую указывает его фантазия о грифе, была более чем естественна: бедная покинутая мать принуждена была все воспоминание о былой нежности и свою страсть излить в материнской любви; она должна была поступать так, чтобы вознаградить себя за то, что лишена была мужа, а также вознаградить ребенка, не имевшего отца, который бы его приласкал. Таким образом, она, как это бывает с неудовлетворенными матерями, заменила своего мужа маленьким сыном и слишком ранним развитием его эротики похитила у него часть его мужественности». Значит ли это, что мать Леонардо невольно создала условия для его гомосексуальности?

В письме к Юнгу, в котором Фрейд впервые объявил о разрешении загадки Леонардо, мэтр дразнит его таким заявлением, не приводя никаких подробностей: «Недавно я наткнулся на нечто похожее (но без его гениальности) у невротика». Это стало одной из причин, почему он был так уверен, что смог реконструировать юные годы Леонардо, о которых не сохранилось никаких сведений: фантазия о грифе оказалась для него наполнена клиническими ассоциациями. Как мы уже отмечали, кушетка Фрейда и его письменный стол были очень близки – как физически, так и «эмоционально». Основатель психоанализа не сомневался, что воспоминания Леонардо отражали одновременно пассивный гомосексуальный оральный секс и сосание груди матери.

Конечно, это был уже знакомый принцип психоанализа, который раз за разом подтверждали пациенты мэтра, – неизбежная связь между эмоциональной привязанностью в первые годы жизни и желаниями взрослого человека. В особенности, отмечал Фрейд, это касается «всех наших гомосексуальных мужчин», у которых связь проявляется практически одинаковым образом. «В раннем, впоследствии индивидуумом позабытом детстве» у них было «очень интенсивное эротическое влечение к лицу женского пола, обыкновенно к матери, вызванное или находившее себе поощрение в слишком сильной нежности самой матери и далее подкрепленное отступлением на задний план отца в жизни ребенка». Фрейд считал это предварительной стадией гомосексуального развития, сменяемой этапом, когда «мальчик вытесняет любовь к матери, ставя самого себя на ее место, отождествляет себя с матерью и свою собственную личность берет за образец, выбирая схожие с ним объекты любви». Таким образом, продолжает мэтр, Леонардо «стал гомосексуальным; в сущности, он возвратился к аутоэротизму, потому что мальчики, которых теперь любит взрослый, все же только заместители и возобновители его собственной детской личности, и он любит их так, как мать любила его ребенком». Другими словами, психоаналитики считают, что «он находит свои предметы любви путем нарциссизма, потому что греческая сага называет Нарциссом юношу, которому ничто так не нравилось, как собственное изображение». Эта фраза знаменует очень важный момент в истории психоанализа: здесь Фрейд впервые в своих трудах ввел понятие нарциссизма, первой стадии эротической любви к самому себе, которую он считал промежуточной между примитивным аутоэротизмом младенца и объектной любовью растущего ребенка. Вскоре нарциссизм занял центральное место в его размышлениях.

То обстоятельство, что поначалу Леонардо воспитывался без отца, полагал Фрейд, должно было сформировать его характер. Однако характер мальчика формировался и еще одним решительным вмешательством мира взрослых. Вскоре после рождения Леонардо его отец женился, а когда сыну было три года, взял его к себе в дом. Таким образом, Леонардо рос с двумя матерями. Вскоре после 1500 года, когда художник начал работать над «Моной Лизой», ее двусмысленная туманная улыбка напомнила ему деспотическую энергичность двух любящих красивых молодых женщин, которые вместе царили в его детстве. Творческая искра, которая рождает искусство, проскакивая между опытом и памятью, придала бессмертие портрету загадочной и привлекательной Моны Лизы. Затем, когда Леонардо писал «Святую Анну с Мадонной и младенцем Христом», он изобразил двух своих матерей, какими их помнил (или чувствовал?), – одного возраста, с тонкой и загадочной улыбкой Джоконды.

Следует еще раз отметить, что, несмотря на все эти поиски, Фрейд не поддался искушению заявить, что разгадал тайну гения Леонардо. Однако он верил, что ухватил кончик нити, которая приведет его к сути личности великого художника. Отождествляя себя с отцом, человеком, который его зачал, Леонардо будет точно так же обращаться со своими «детьми»: страстность при создании, нетерпеливость в работе над скучными деталями, неспособность следовать вдохновению до конца. Но, восставая против отца, он найдет путь к науке и, таким образом, может обменять подчинение авторитету на высшую лояльность – подчинение факту. Почти с явным одобрением Фрейд цитирует слова Леонардо, «смелое положение, которое защищает всякое свободное исследование: «Кто в борьбе мнений опирается на авторитет, тот работает своею памятью, вместо того чтобы работать умом». Леонардо энергично вытеснял свои сексуальные страсти другой страстью – к независимым научным исследованиям. Трудно сказать, когда именно и до какой степени основатель психоанализа начал отождествлять себя с Леонардо, но, цитируя гордую максиму инакомыслящего ученого, он был согласен со своим «пациентом».

Любовь Фрейда к этому эксперименту в области психоаналитической биографии была совсем не случайной[140]. Схематичное изображение главной дороги к гомосексуальности – сильная и чрезвычайно продолжительная эдипова привязанность к нежной матери, возвращение к этой стадии, отождествление себя с матерью, любовь других подростков мужского пола, как будто они были им, любимый сын – определяет интерес и значимость этой работы. Встречающиеся в тексте замечания Фрейда о защитной уловке, которую он называет вытеснением, всегда носят характер предположений, даже если не способны дать ответ на вопрос, каким образом психика направляет энергию инстинкта в область культуры, например в искусство или науку. Но при внимательном рассмотрении начинает проявляться непрочная ткань аргументации основателя психоанализа. Его утверждение, что Леонардо в той или иной степени был автором идеи изобразить святую Анну молодой, необоснованно, даже если выбор да Винчи такой условности, как изображение матери и дочери одного возраста, может служить ключом к состоянию его психики. Кроме того, предположение Фрейда, что отец Леонардо взял сына к себе в дом только через три года после женитьбы, противоречит другим свидетельствам[141].

Все это достаточно шатко, но самая ненадежная нить в ткани рассуждений мэтра – фантазия о грифе. Основатель психоанализа пользовался немецкими переводами записок Леонардо, в которых слово nibbio ошибочно переведено как «гриф», а не как «коршун». С учетом этой ошибки, впервые обнаруженной в 1923 году, но не признанной ни Фрейдом, ни каким-либо другим психоаналитиком при его жизни, конструкция коршун-мать со всеми ее серьезными последствиями оказывается несостоятельной. Гриф является очень популярным персонажем мифов, а коршун – обычная птица. Рассказ Леонардо о птице остается яркой драматизацией, возможно напоминая о грудном вскармливании, сексуальном опыте или, что более вероятно, о гомосексуальной фантазии, а может быть, он в концентрированной форме вобрал в себя все эти воспоминания. Однако все громадное сооружение, которое воздвиг Фрейд на неточном переводе, обращается в пыль.

В совокупности эти ошибки существенно снижают достоверность нарисованного основателем психоанализа портрета. Хотя его любимая конструкция остается лишь скромными предположениями. Тем не менее, несмотря на то что Фрейду, скорее всего, указывали на неправильный перевод, превративший коршуна в грифа, он не внес никаких исправлений в текст. На протяжении всей своей карьеры теоретика психоанализа Зигмунд Фрейд демонстрировал готовность пересматривать гораздо более важные и давние идеи. Но только не «Леонардо».

Существовали и другие причины упрямства мэтра. Вне всяких сомнений, статья о Леонардо предлагала ему заманчивые профессиональные выгоды. В письме к Юнгу об «анализе» Леонардо Фрейд отмечал, почти по ассоциации: «Я все больше и больше склоняюсь к уважению теории инфантильной сексуальности, к которой я относился, кстати, с преступной несерьезностью». Это было немотивированное напоминание Юнгу, что Фрейд не склонен к компромиссу по спорному вопросу либидо. В это непростое десятилетие полемические заявления, адресованные как откровенным противникам, так и колеблющимся сторонникам, были для основателя психоанализа обычным делом.

Тем не менее за действиями Фрейда стояли и не столь явные силы: 2 декабря 1909 года, на следующий день после доклада перед Венским психоаналитическим обществом о своем исследовании личности Леонардо, он писал Юнгу со смесью облегчения и самокритики, что недоволен собственной лекцией, но надеется, что теперь, после того как она прочитана, получит некоторую передышку от своих навязчивых мыслей. «Навязчивых» – довольно жесткое определение, но Фрейд выразился именно так. Без этого он, возможно, и не написал бы свой психоаналитический роман.

Тайная энергия, питавшая эту идею, действительно навязчивую, оставила явные следы в переписке и поведении Фрейда того периода. Ее источником были воспоминания о Флиссе, с которым, по его мнению – ошибочному, – он навсегда покончил. Мысли о близком друге – уже не бывшим другом – заставили основателя психоанализа снова исследовать свою эмоциональную сдержанность, давали процессу самоанализа много мучительной работы[142]. В декабре 1910 года он сообщал Ференци: «Флисса – вас это чрезвычайно интересовало – я преодолел». И тут же прибавил, причем ассоциация основателя психоанализа не вызывает сомнений: «Адлер – маленький призрак Флисса, такой же параноик. Штекель – дополнение к нему, по крайней мере с тем же именем Вильгельм». Фрейд везде видел Вильгельма Флисса, находил его черты в других людях. «Адлер, – писал он Юнгу, – вызывает у меня воспоминания о Флиссе, на октаву ниже. Та же самая паранойя». Когда мэтр писал эти строки, он уже работал над статьей о Шребере, история болезни которого послужит яркой иллюстрацией его тезиса, выдвинутого некоторое время назад: главным фактором паранойи является скрытая гомосексуальность. «У моего бывшего друга Флисса, – уже говорил он Юнгу в 1908-м, – развилась чистейшая паранойя после того, как он преодолел свое влечение ко мне, явно не такое уж слабое». Всегда готовый перевести личные неприятности в теорию психоанализа, Фрейд полагал, что именно поведение Флисса натолкнуло его на эту идею, убедительно подтвержденную несколькими пациентами.

В соответствии с разработанным Зигмундом Фрейдом профессиональным словарем назвать кого-то параноиком – значит назвать его гомосексуалистом, по крайней мере скрытым. Это было следствием бессознательных гомоэротических чувств, бурливших в душе самого мэтра. Что бы он ни говорил Юнгу, сам Фрейд пытался проанализировать свои чувства к Флиссу, а не чувства Флисса к нему – проанализировать и, следовательно, по возможности избавиться от них. Осенью 1910 года, отвергая чрезмерные притязания Ференци на близость, Фрейд предупреждал его: «После разрыва с Флиссом, отношения с которым, как вы недавно обнаружили, я до сих пор пытаюсь переосмыслить, такая потребность у меня отсутствовала. Частица гомосексуального заряда оказалась снятой и использованной для расширения моего собственного «Я». Я преуспел в том, в чем потерпел неудачу параноик». Как он признавался Юнгу, этот «гомосексуальный заряд» был не таким уж непреодолимым. В конце сентября в письме из Рима Фрейд жаловался на Ференци, «очень милого парня, но в какой-то степени странно мечтательного и инфантильного в отношении меня», чрезмерно восторженного и пассивного. «Он позволил делать с ним все, что угодно, как с женщиной, но моя гомосексуальность, как бы то ни было, не заходит так далеко, чтобы считать его женщиной». Тем не менее он признает то, что однажды назвал андрофильным элементом в самом себе.

Двумя годами позже, анализируя один из своих знаменитых обмороков, основатель психоанализа поставил себе не менее беспощадный диагноз. Как нам известно, в ноябре 1912 года в Мюнхене на частной встрече психоаналитиков в присутствии Юнга Фрейд лишился чувств. Он полагал, что объяснение настоятельно необходимо, потому что это был не первый подобный случай. Как мэтр сообщал Эрнесту Джонсу, такое с ним уже случалось дважды, один раз в 1906-м и один раз в 1908-м – он испытал очень сходные, но не столь резко выраженные симптомы в той же комнате «Парк-отеля»: «…в обоих случаях мне пришлось выйти из-за стола». В 1909 году мэтр снова упал в обморок в присутствии Юнга, в Бремене, перед тем как подняться на борт судна, отправляющегося в Соединенные Штаты. Размышляя над этой историей, Фрейд сообщал Ференци, что полностью восстановился и аналитически разобрал мюнхенский приступ головокружения. Эти приступы, полагал он, указывают на крайнюю важность переживаний самого раннего детства, связанных со смертью. Фрейд имел в виду своего младшего брата, который умер, когда ему самому еще не исполнилось двух лет, и чью смерть он воспринял с греховным облегчением.

Впрочем, всего днем раньше в письме к Эрнесту Джонсу Фрейд предложил более глубокое объяснение: он устал, мало спал, много курил и почувствовал перемену в письмах Юнга, от нежности к властной надменности. Но еще важнее был тот факт, что комната в «Парк-отеле», где с Фрейдом случались приступы головокружения, вызывала у него стойкие ассоциации. «Впервые Мюнхен я увидел, посетив заболевшего Флисса, и этот город прочно связался с моим к нему [Флиссу] отношением. В основе этого случая лежит некоторая доля неконтролируемого гомосексуального влечения». Джонс считал себя достаточно близким к мэтру и позволил себе проявить определенный интерес к его приступу в Мюнхене. «Особенно, – откровенно прибавил он, – поскольку я подозревал гомосексуальный элемент, именно в этом и заключался смысл моего замечания при прощании на станции, когда я сказал, что вам будет трудно отказаться от своего чувства к Юнгу (имея в виду, что, возможно, имеет место перенос на него более ранней вашей привязанности)». Фрейд с готовностью принял формулировку Джонса: «Вы правы, предполагая, что я перенес на Юнга гомосекс[суальные] чувства из другой части, но я рад обнаружить, что мне не составляет труда вывести их из свободного обращения. Мы еще подробно обсудим этот вопрос». Некоторые чувства, которые вызывал Юнг, были, как справедливо заметил Фрейд, из другой части: как и его предшественник Адлер, Юнг стал призраком Флисса. Не имело никакого значения, что визит Фрейда к больному Флиссу в Мюнхен, который запустил механизм воспоминаний, случился почти двумя десятилетиями раньше, в 1894 году. Чувства Фрейда к Флиссу нисколько не ослабли.

Эти чувства, как и любые другие эротические, были неоднозначными. Еще раз анализируя данный эпизод – чуть позже, с Бинсвангером, – Фрейд повторяет: «Вытесненные эмоции, направленные теперь на Юнга, как ранее на его предшественника, – вот что сыграло главную роль». Воспоминания по-прежнему преследуют его – единственные чувства, которые теперь способен испытывать Фрейд в отношении Флисса или его более поздних заменителей, были полной противоположностью тем, которые он испытывал к своему второму «Я» из Берлина. Раздраженный поведением Адлера и Штекеля, Фрейд был расстроен поведением Юнга, желавшего, как он считал, ему смерти, и воспоминаниями о том, что он сам желал смерти младшему брату. Однако за всеми этими чувствами дымились руины, которые было невозможно ни игнорировать, ни быстро разобрать. Его сильная любовь – и ненависть – к Флиссу…

Это было необъяснимо: Флисс продолжал проникать в жизнь Фрейда в самых неожиданных местах. В 1911 году основатель психоанализа рассказывает об одной из самых сильных головных болей, которые ему приходилось испытывать, и обращается к периодизации, которой научился от Флисса, отсчитывая начало приступа от дня рождения: «С 29 мая (6 мая + 23) я очень страдал от сильной мигрени». Прошло больше года, и Фрейд, поглощенный мыслями о Юнге, снова обнаружил, что опять возвращается в прошлое. «Только что пришел с «Дон Жуана», – сообщал он Ференци. – Во втором акте, во время веселого ужина, приглашенные музыканты исполняют отрывок арии из моцартовской «Свадьбы Фигаро», и Лепорелло замечает: «Это что-то мне очень знакомо». Фрейд нашел хорошее применение текущей ситуации. «Да, мне тоже музыка кажется очень знакомой. Все это я уже переживал до 1906 года [с Флиссом в последние, трудные годы их дружбы]: те же возражения, те же пророчества, те же заявления, от которых я теперь избавился». Было бы преувеличением считать, что бессознательные чувства Фрейда, особенно вытесненные чувства к Флиссу, полностью определяют содержание его статей о Леонардо и Шребере. Не подлежит сомнению, что неожиданное появление пациентов с паранойей, которые обращались за помощью, участвовало в формировании его клинических и теоретических интересов в 1910 году. Кроме того, заимствования Фрейда из непрерывного самоанализа нисколько не уменьшают ценность его открытий. Заявляя, что преодолел Флисса, и демонстрируя, что это не так, основатель психоанализа использовал свое подсознание во благо. Он был абсолютно серьезен, когда в начале 1908-го, рассуждая о том, что называл паранойей Флисса, говорил Юнгу: «Следует стараться извлекать пользу из всего». Это «все» включало и его самого.

Весной 1910 года, вычитывая гранки «Воспоминаний детства Леонардо да Винчи», Фрейд уже начал размышлять над новым, не менее исключительным случаем, историей болезни выдающегося саксонского юриста и известного параноика Даниеля Пауля Шребера. Эмоционально, хронологически и во многих других отношениях статья мэтра о Шребере была дополнением к «Леонардо». Фрейд никогда не встречался с двумя этими «пациентами»; для анализа да Винчи в его распоряжении имелись заметки и рисунки титана эпохи Возрождения, а для анализа Шребера – всего лишь автобиография. Подобно Леонардо, Шребер был гомосексуалистом, и поэтому Фрейд мог не отклоняться от темы, которая так занимала его на протяжении многих лет. И подобно Леонардо, Шребер стал для основателя психоанализа источником истинного удовольствия. Фрейд любовно называл Шребера удивительным и в шутку предлагал сделать его профессором психиатрии и директором клиники для душевнобольных.

К тому времени, как Фрейд наткнулся на случай Шребера, он уже больше двух лет размышлял над паранойей. В феврале 1908 года мэтр сообщал Ференци, что только что у него была пациентка с «полноценным» случаем этого заболевания. Фрейд полагал, что она находится «вероятно, за пределами терап[евтического] воздействия», однако он чувствует себя обязанным взяться за ее лечение: «В любом случае у нее можно многому научиться»[143]. Шесть недель спустя, обсуждая ту же пациентку, он повторил свое научное кредо о сочетании сопереживания и отстраненности. Основатель психоанализа не надеялся на успех лечения, но подчеркивал: «…мы нуждаемся в подобных анализах, чтобы наконец прийти к пониманию всех неврозов». Дразнящая загадка паранойи увлекла его. «Мы по-прежнему знаем о ней слишком мало, – писал он Ференци весной 1909 года, – и должны собирать материал и учиться»[144]. Неизменная оценка Фрейда себя как исследователя, а не врача получает в этих предписаниях убедительное подтверждение. Осенью того же года он проинформировал Абрахама, что погружен в серьезнейшую работу и чуть глубже проник в паранойю. К тому времени случай Шребера стал очередной навязчивой идеей мэтра, не менее сильной, чем увлечение Леонардо.

Шребер с его фантастическими симптомами, которые с поразительной ясностью демонстрировали разрушительное действие психоза, идеально подходил для появления таких сильных реакций. Он родился в 1842 году в семье Даниеля Готлиба Морица Шребера, врача-ортопеда, автора многочисленных научных трудов и известного реформатора в области образования, и сделал успешную карьеру сначала в качестве чиновника саксонской системы судебных органов, а затем судьи. В октябре 1884-го Шребер выдвинул свою кандидатуру в рейхстаг как единый кандидат от консервативной и национал-либеральной партий, выступавших за бисмарковский закон и порядок, но потерпел сокрушительное поражение от кандидата социал-демократов, местного любимца. Первый нервный срыв, который Шребер, подобно многим другим, приписал переутомлению, случился вскоре после этого фиаско. Он страдал от ипохондрического бреда и несколько месяцев провел в лечебнице для душевнобольных. В декабре его поместили в психиатрическую больницу Лейпцига. В июне 1885-го Шребера выписали, посчитав излечившимся, и в следующем году он был назначен судьей. В 1893-м Шребер, будучи блестящим профессионалом, получил назначение в верховный суд Саксонии, где председательствовал на процессах. Однако он начал жаловаться на бессонницу, пытался покончить с собой и в конце ноября снова попал в лейпцигскую клинику, пациентом которой был девять лет назад. Это было его второе, более серьезное душевное заболевание, длившееся до 1902 года, которое сам Шребер с выразительными подробностями описал в «Воспоминаниях невропатологического больного» – обширных записках, в следующем году вышедших в виде книги. Последние годы жизни Шребера омрачил еще один приступ болезни, снова потребовавший госпитализации. Когда в апреле 1911 года он умер, его история болезни, написанная Фрейдом, была уже в гранках.

Фрейд взял «Воспоминания…» Шребера – единственный материал, который у него был – в путешествие по Италии летом 1910 года. Он работал над этим случаем в Риме, а затем позже, всю осень, в Вене. Среди «пациентов», истории болезни которых мэтр считал нужным записать, Даниель Пауль Шребер отличался самыми яркими симптомами. Страдавший сильнейшей паранойей, он, как демонстрирует его книга, очень четко описывал свое состояние и красноречиво защищал себя: объемная апология была написана для того, чтобы выйти из психиатрической лечебницы, в которую его поместили. Первые читатели из числа психиатров, в частности Блейлер и Фрейд, приняли мольбу Шребера о свободе – красноречивую, обстоятельную, многословную, со своей безумной логикой – за крупицы информации, свидетельствующие о затуманившемся разуме. Шребер был всего лишь книгой для психоаналитика, но Фрейд полагал, что сможет ее прочитать.

Похожая на манию озабоченность основателя психоанализа Шребером намекает на некий скрытый интерес, который и был движущей силой: Флисса. Но Фрейд не просто отдался на милость своих воспоминаний; он упорно работал и получал некое комическое облегчение от Шребера, даже пересыпая свои письма фантастическими неологизмами из его книги. Это были знаменитые «шреберизмы» – «нервные контакты», «убийство души», «сотворенное чудом» – оригинальные, вызывающие ассоциации, достойные цитирования. Корреспонденты Фрейда подхватывали от него эти выражения и тоже использовали их. Словарь Даниеля Пауля Шребера стал чем-то вроде пароля среди своих, признаком признания и близости. Фрейд и Юнг, Абрахам и Ференци с удовольствием использовали «убийство души» и другие перлы Шребера.

Тем не менее работа Фрейда над этим случаем была не лишена оттенка тревоги. Она проходила в разгар жестокой битвы с Адлером, которая, как признавался мэтр Юнгу, далась ему тяжело, «поскольку разбередила раны, оставшиеся от отношений с Флиссом». Адлер потревожил спокойствие основателя психоанализа во время «работы над паранойей» – очерком о Шребере. «На этот раз я не уверен, удастся ли мне освободить ее от собственных комплексов». Подозрения основателя психоанализа насчет невидимых связей были вполне обоснованными, хотя эти связи являлись не совсем такими, какими их видел Фрейд. Он винил свои воспоминания о Флиссе в том, что они мешают ему работать над случаем Шребера, однако эти воспоминания были также причиной его необыкновенной сосредоточенности на данной работе. Изучать Шребера означало вспоминать Флисса, но воспоминания о Флиссе помогали понимать Шребера. Разве оба они не были жертвами паранойи? Вне всяких сомнений, это в высшей степени тенденциозное толкование психической эволюции Флисса. Оправданно или нет, но Фрейд использовал случай Шребера для того, чтобы вновь воспроизвести и проанализировать то, что он называл (дружеский реверанс в сторону мэтра, который изобрел сей термин) своими комплексами.

Юнг, впоследствии утверждавший, что именно он привлек внимание к Шреберу, сначала приветствовал статью Фрейда как милую и забавную, блестяще написанную. Но это было в 1911 году, когда Юнг все еще называл себя преданным сыном основателя психоанализа. Позже он объявил, что чрезвычайно недоволен тем, как Фрейд проанализировал Шребера. Это неудивительно: составленная мэтром история болезни Даниеля Пауля Шребера подкрепляет психоаналитические теории, особенно о сексуальности, и, таким образом, подобно предшествующей статье о Леонардо, содержит явную критику зарождавшейся психологической системы Юнга. «Этот отрывок в вашем анализе Шребера, где вы затрагиваете проблему либидо, – писал Юнг Фрейду в конце 1911 года, – был одним из пунктов, в котором нить моих рассуждений пересеклась с вашей». Месяц спустя Юнг выразил свое недовольство более резко: случай Шребера пробудил в нем «расходящееся эхо» и возродил все его старые сомнения о применимости фрейдовской теории либидо к больным психозом.

В своих «Воспоминаниях» Даниель Пауль Шребер подробно изложил претенциозную теорию мироздания, а также сложную теологию и приписал себе особую миссию, требующую перемены пола. С необычной откровенностью, на которую счел необходимым обратить внимание Фрейд, Шребер не отрицал свой бред, и судьи, вернувшие ему свободу, суммировали заявления своего бывшего коллеги так: «Он считает себя призванным спасти мир и возвратить ему утраченное блаженство» (психическое состояние, которое Фрейд открыто связывал со сладострастными чувствами). «Но сделать это он сможет только тогда, когда перед этим из мужчины превратится в женщину»[145]. Улыбка, которую могла вызвать такая необычная программа, полностью перечеркивалась страданиями, выпавшими на долю Шребера. Есть что-то бесчувственное в том, как Фрейд и его корреспонденты обменивались забавными «шреберизмами». Сам Даниель Пауль Шребер испытывал сильнейшие душевные муки. Его преследовали тревоги относительно состояния здоровья, пугающие физические симптомы, страх смерти и пыток. Временами ему казалось, что у него отсутствуют важные части тела, которые затем чудесным образом к нему возвращались. Шребера посещали неприятные слуховые галлюцинации: голоса называли его «мисс Шребер» или выражали удивление таким председателем судебной коллегии, «который позволяет себя е…»[146]. Иногда он много часов пребывал в ступоре. Желание умереть стало для него привычным. У Шребера были загадочные видения, во время которых он общался с Богом и с демонами. Мания преследования, классический симптом паранойи, также не давала ему покоя: чаще всего за ним крался доктор Флехсиг, его лечащий врач из психиатрической клиники Лейпцига, – Шребер называл его душегубом. Все, в том числе Бог, ополчились против него. Бог, которого воображал Шребер, был очень странным, таким же ограниченным в своих действиях, как самый обычный, несовершенный человек. Он не понимал людей, принимал Шребера за идиота и побуждал его опорожнять кишечник, постоянно спрашивая: «Почему вы не какали?»

Фрейд не упустил представившиеся ему великолепные возможности для толкования каждой страницы «Воспоминаний». Откровенная чувственность Шребера, анальная и генитальная, его исполненные тайного смысла неологизмы, его явная женственность – все это были необыкновенно информативные ключи к пониманию психики этого человека. На протяжении нескольких десятилетий мэтр настаивал на том, что самые безумные идеи самых тяжелых пациентов с психозом представляют собой сообщения, обладающие своей извращенной рациональностью. Верный этому убеждению, Фрейд решил не отбрасывать признания Шребера, а истолковать их. Основатель психоанализа воспринимал его систему мироздания как согласованный набор метаморфоз, предназначенный для того, чтобы сделать непереносимое переносимым: Даниель Пауль Шребер наделял своих врагов, будь то Бог или доктор Флехсиг, такой злобной силой потому, что они были для него очень важны. Другими словами, Шребер стал так сильно ненавидеть их потому, что раньше так сильно любил. Для Фрейда паранойя была психическим заболеванием, в котором с непревзойденной яркостью проявлялись такие средства психологической защиты, как инверсия и – в еще большей степени – проекция[147]. «Ядром конфликта при паранойе, – как сформулировал Фрейд в истории болезни Шребера, – является гомосексуальная фантазия-желание о любви к мужчине». Параноик превращает заявление «Я люблю его» в противоположное – «Я ненавижу его»; это и есть инверсия. Затем больной заявляет: «Я его ненавижу, потому что он преследует меня»; это проекция. Самого себя основатель психоанализа не считал параноиком. Он говорил Ференци, что ему удалось поставить гомоэротические эмоции на службу своему эго. Однако мэтр чувствовал, что удивительная трансформация любви Шребера в ненависть в определенной степени применима и к нему.

Тем не менее история болезни Шребера и другие исследования Фрейда, посвященные паранойе, были не автобиографией, а наукой. В его письмах того периода есть масса свидетельств, что смелое предположение о механизме действия паранойи требует дальнейшей эмпирической работы с пациентами, прежде чем ее можно будет подтвердить. Но основатель психоанализа не сомневался, что общая гипотеза правильно описывает фатальную последовательность. Согласно схеме Фрейда, параноик реконструирует мир для того, чтобы выжить – в буквальном смысле слова. Эта переделка – чрезвычайно тяжелая работа – включает регрессию к нарциссизму, относительно примитивной стадии детской сексуальности, к которой Фрейд впервые привлек внимание несколькими месяцами раньше, в работе о Леонардо да Винчи. Теперь он решил описать ее более подробно. Пройдя первую стадию эротического развития, неопределенного аутоэротизма, ребенок сосредоточивает сексуальные желания на определенном объекте. Но сначала он выбирает себя, собственное тело, и лишь затем переходит к выбору объектом другого человека.

Фрейд постепенно приходил к выводу, что промежуточная нарциссическая стадия является важным этапом на пути к гетеросексуальной любви. Он утверждал, что главные этапы включают в себя примитивную оральную фазу, за которой следует анальная, потом фаллическая и позже генитальная. Путь это долгий, иногда непреодолимый… По всей видимости, многим людям так и не удается полностью освободиться от детской, нарциссической самововлеченности, которую они уносят с собой во взрослую сексуальную жизнь. Такие люди – Фрейд уделял им особое внимание – могут выбрать собственные гениталии в качестве объекта любви, а затем перейти к любви к другим людям, наделенным такими же гениталиями, как у них. Эта нарциссическая фиксация, как назвал ее основатель психоанализа, обусловливает и открытую гомосексуальность во взрослой жизни, и сублимацию гомосексуальных наклонностей в пассионарной дружбе или, на более поздней стадии, в любви к человечеству. Но путь созревания не просто, повторял мэтр, долгий и, возможно, непреодолимый. Он также извилистый и временами поворачивает назад: те, чье сексуальное развитие принимает гомоэротическое направление, могут захлебнуться в волнах чувственного возбуждения и ощутить необходимость вернуться к более ранней и, как они полагают, менее опасной стадии сексуальной целостности – нарциссизму.

У параноиков психоаналитик видит наиболее драматичные примеры подобной регрессии. Они пытаются защитить себя, серьезно искажая ощущения и чувства самыми невероятными фантазиями. Шребера, например, преследовало видение о близком конце света. Фрейд утверждал, что такие пугающие мысли не редкость у страдающих паранойей. Лишив своей любви других людей и мир в целом, они проецируют свою «внутреннюю катастрофу» вовне и приходят к убеждению, что конец света неминуем. Именно на этой стадии начинается великая работа по реконструкции: мир уничтожен, и «параноик создает его заново, пусть и не прекраснее прежнего, но, по крайней мере, такой, что он снова может в нем жить. Он создает его благодаря работе своего бреда». Фактически «то, что мы считаем продуктом болезни, бредовым образованием, в действительности представляет собой попытку исцеления, реконструкцию».

Схема параноидального процесса, которую Зигмунд Фрейд составил на основе одного-единственного документа, была блестящим tour de force[148]. Ее четкие линии оказались немного подправлены в результате дальнейших исследований, но в целом авторитет этой схемы остался неизменным. В случае Шребера Фрейд с беспрецедентной ясностью продемонстрировал, как психика использует защитные механизмы, какими путями может пойти регрессия и какую цену придется уплатить за амбивалентность. Некоторые символы, связи и трансформации, который основатель психоанализа обнаружил у Шребера, казались очевидными после того, как он на них указал: солнце, вокруг которого Шребер строил свои огненные фантазии, символизировало отца, очень похожее отождествление доктора Флехсига и, что еще более важно, Бога со старшим Шребером – тоже врачом, интригующее сочетание религиозности и сладострастия у человека, всю жизнь равнодушного к религии и к тому же пуританина, и, самое главное, – необычное превращение любви в ненависть. Написанная Фрейдом история Даниеля Пауля Шребера доставляет читателям не меньшее интеллектуальное удовольствие, чем автору.

Назвав детство критически важной ареной возникновения психологического конфликта, Фрейд попытался, хотя и с некоторой неохотой, узнать о среде, в которой рос маленький Шребер. Он понимал, что эти сведения будут действительно полезны, поскольку семья Шребера изъяла из книги все нежелательное. «Поэтому я буду доволен, – с явным раздражением писал мэтр, – если мне удастся с некоторой определенностью объяснить ядро образования бреда его происхождением из известных нам человеческих мотивов». Он попросил доктора Арнольда Штегмана, одного из своих немецких сторонников, который жил недалеко от Шребера, «разнюхать» всякого рода личные сведения о старом Шребере. «От его отчетов будет зависеть, как много я скажу об этих вещах публично». Ничего важного Штегману узнать не удалось, поскольку в опубликованной истории болезни Фрейд придерживался текста, предоставленного пациентом, с которым он не был знаком, однако в своей переписке мэтр позволял себе некоторые предположения. «Что бы ты сказал, – задавал он Ференци риторический вопрос, дразня его выражениями, позаимствованными у Шребера, – если бы старый доктор Шребер творил врачебные «чудеса»? Вдобавок ко всему он был домашним тираном, который кричал на сына и понимал его так же плохо, как нижнего бога нашего параноика». И прибавлял, что будет рад вкладу в его толкование Шребера.

Это была точная догадка, но, к сожалению, Фрейд, не обладая конфиденциальной информацией, не пошел по этому пути. Он даже не изучил опубликованные труды «старого доктора», популярные в свое время, которые могли бы многое ему открыть. Основатель психоанализа не нуждался ни в каких исследованиях, чтобы определить, что трактаты доктора Шребера принесли ему славу среди домохозяек. Старший Шребер стал известен всей стране благодаря пропаганде «гармоничного воспитания молодого поколения», а также репутации «основателя лечебной гимнастики в Германии». Несколько лет он был руководителем ортопедической клиники в Лейпциге, но наибольшую известность получил как энергичный пропагандист того, что впоследствии получило название Schrebergärten, маленьких участков в городе, которые оставались незастроенными и на которых тоскующие по земле горожане могли посадить овощи, несколько фруктовых деревьев или просто устроить зеленое местечко для отдыха.

Добыча информации о формировании младшего Шребера из психологических богатств, скрытых в произведениях отца, убедительно подтвердила бы давний тезис Фрейда о том, что психика проявляет необыкновенную изобретательность в формировании мысленных образов, используя материал, полученный из внешнего мира. Знакомство с монографиями Шребера-отца позволило бы Зигмунду Фрейду добавить некоторые нюансы в несколько упрощенный анализ его параноика-сына, однако мэтр по какой-то причине ограничился реконструкцией меланхолических попыток своего заочного пациента восстановить утраченное душевное равновесие как усилия хорошего мальчика, который любит отца запретной гомосексуальной любовью. Фактически Фрейд приписывал частичное выздоровление Шребера именно тому факту, что у него «комплекс отца» характеризовала «позитивная, по существу, окраска».

Неудача основателя психоанализа в понимании характера доктора Даниеля Готлиба Морица Шребера и отказ использовать догадку, что он мог быть домашним тираном, вполне объяснимы. Старший Шребер казался превосходным человеком. «Разумеется, такой отец вполне подходил для того, чтобы в нежных воспоминаниях сына, который так рано его лишился, прославляться как бог». Но Фрейд не знал, что этот добропорядочный и достойный восхищения отец несет более или менее прямую ответственность за самые сильные мучения, которые пришлось перенести его сыну. В своих «Воспоминаниях» Даниель Пауль Шребер пишет об ужасной Kopfzusammenschnürungsmaschine – машине, которая стискивает его голову. Неотъемлемая часть его бреда, эта машина была искаженной версией механического аппарата для выпрямления шеи, которым Мориц Шребер исправлял осанку своих детей, в том числе Даниеля Пауля. Подробностей семейной жизни Шреберов сохранилось немного, но не подлежит сомнению, что Даниель Пауль Шребер создал свой странный мир механических пыток по большей части из аппаратов, знакомых ему с детства. Последствия этого открытия трудно оценить. Основной диагноз Фрейда не подлежит обсуждению. Но за любовью, которую, по мнению основателя психоанализа, Шребер испытывал к своему идеальному отцу, похоже, скрывались накопленная обида и бессильная ненависть, питавшие страдания и гнев. Его параноидальные конструкции представляли собой карикатуру на реальные обиды. Каким бы удивительным ни казался Шребер в описании Фрейда, более полное исследование сделало бы его еще удивительнее.

Ради дела: «человек-волк»

К тому времени, как в декабре 1910-го Фрейд закончил свою работу о Шребере, он уже анализировал «человека-волка», который почти на год станет самым интересным из его пациентов. Когда Сергей Панкеев, молодой красивый русский аристократ, пришел к мэтру, он пребывал в жалком психологическом состоянии. Складывалось впечатление, что невроз у него усилился настолько, что превратился в запутанный клубок симптомов, не позволявших вести нормальную жизнь[149]. Путешествуя в роскоши, с собственным врачом и слугой, Панкеев проходил один курс лечения за другим, консультировался у многих дорогих специалистов, но все было тщетно. Его здоровье пошатнулось после заражения в 17 лет гонореей, и теперь, как выразился Фрейд, он был полностью зависим от других людей и нежизнеспособен – existenzunfähig.

Вне всяких сомнений, основатель психоанализа был особенно рад заняться этим случаем, зная, что два видных специалиста, которых он считал своими врагами, Теодор Циген в Берлине и Эмиль Крепелин в Мюнхене, не смогли вылечить этого интересного молодого человека. После нескольких лет исполненного благих намерений интереса к психоанализу Циген, в то время руководитель отделения психиатрии в знаменитой больнице Шарите в Берлине, превратился в одного из самых громких очернителей Фрейда. Крепелин, за вклад в классификацию психиатрических заболеваний еще более известный, чем Циген, по большей части просто игнорировал Фрейда, хотя иногда злословил по поводу идей, от которых основатель психоанализа давно отказался. Прежде чем занять высокую должность в Берлине, Циген вторил публикациям Фрейда и Брейера середины 90-х годов ХIХ века в своих благосклонных комментариях насчет искусства слушать, которым должен овладеть психиатр, и абреакции чувств пациента, то есть повторного переживания травматического события с целью дать выход избытку сдерживаемых эмоций, но Крепелин никогда не считал ценными идеи и методы лечения Фрейда. Эти два специалиста принадлежали к числу самых видных представителей немецкой академической психиатрии того периода, когда Зигмунд Фрейд разрабатывал и совершенствовал свою систему идей. Однако они оказались не в состоянии помочь «человеку-волку».

Фрейд считал, что у него может получиться. «После ваших впечатляющих увещеваний позволить себе немного отдохнуть, – сообщал он Ференци в феврале 1910 года, – я… взял нового пациента из Одессы, очень богатого русского с навязчивыми ощущениями». Понаблюдав за Панкеевым некоторое время в больнице, мэтр, у которого появилось время в плотном графике, пригласил его в качестве пациента в квартиру на Берггассе, 19. Именно там русский аристократ нашел покой и целительную тишину консультационного кабинета доктора, а в самом докторе обрел внимательного и сочувствующего слушателя, который наконец дал ему надежду на выздоровление.

История болезни «человека-волка» относится к той серии трудов, в которую входят работы о Шребере и Леонардо. Все они должны были внести вклад в теорию и клиническую практику психоанализа, но в то же время, несмотря на все их достоинства и недостатки как литературы по психоанализу, также служили средством защиты его взглядов. Фрейд надеялся, что отчет о лечении «человека-волка» так же эффективно, как и предыдущие, поможет ему в публичной дискуссии. Но не в устранении внутреннего разлада… Как он язвительно заметил на первой же странице, эта история болезни была написана для противодействия «новым истолкованиям» психоаналитических результатов, которые давали Юнг и Адлер. И вовсе не случайно она появилась осенью 1914 года; мэтр рассматривал этот очерк как дополнение к своей работе «Об истории психоаналитического движения», призыву к сплочению сторонников, выпущенному в начале того же года.

Свои агрессивные намерения Фрейд продемонстрировал уже выбором названия: «Из истории одного детского невроза». В конце концов, отмечает он, Юнг предпочел выделить «актуальность и регрессию», Адлер «эгоистические мотивы» – он намекал на то, что для первого память об инфантильной сексуальности представляет собой обратную проекцию более поздней фантазии, а для второго начальные якобы эротические импульсы по природе своей связаны не с сексом, а с агрессией. Тем не менее, настаивал Фрейд, они отбрасывали как заблуждение «как раз то, что в психоанализе является новым и составляет его своеобразие». Таким способом Юнгу и Адлеру было проще всего «отразить революционные атаки неудобного психоанализа». Вот почему Фрейд предпочел сосредоточиться на детском неврозе «человека-волка», а не на психотическом состоянии 23-летнего русского, который пришел к нему на консультацию в феврале 1910 года, когда основатель психоанализа завершал работу над «Леонардо».

История «человека-волка» заинтересовала Фрейда как идеально подходящий случай для демонстрации своих «неудобных» теорий, свободных от каких-либо малодушных компромиссов. Незамедлительно опубликовав эту историю болезни, основатель психоанализа мог бы использовать ее в кампании, прояснявшей его разногласия с Юнгом и Адлером. Но жизнь разрушила эти планы… История болезни «человека-волка» пала жертвой Первой мировой войны, которая практически свела к нулю публикации работ по психоанализу. Когда в 1918 году она наконец была опубликована, необходимость в клиническом подтверждении уже не являлась такой срочной. Но Фрейд всю жизнь размышлял над этим случаем, и нам нетрудно понять почему. Психологическая неразбериха, не дававшая покоя пациенту, казалась настолько поучительной, что мэтр публиковал будоражащие фрагменты, когда анализ еще не был закончен, и просил других психоаналитиков снабдить его материалом, который мог бы пролить свет на ранние сексуальные ощущения, значимые для его удивительного пациента.

Эта история болезни в чем-то перекликалась с другими описанными Фрейдом случаями. Подобно Доре, «человек-волк» дал главный ключ к разгадке своего невроза в виде сна. Подобно маленькому Гансу, в раннем возрасте он страдал от страха перед животными. Подобно «человеку с крысами», на какое-то время погружался в невротические размышления и выполнял навязчивые ритуалы. «Человек-волк» обеспечивал самым последним теориям Фрейда – таким, как теория сексуальности у детей или теория развития структуры личности, – подтверждение реальным опытом. Однако анализ этого пациента не только подводил итог работы, которую выполнил Фрейд до тех пор, когда впервые повстречался с ним в 1910 году, но и рисовал дальнейшие перспективы; в нем предвосхищалось то, чем основатель психоанализа будет заниматься после окончания лечения, четыре года спустя.

Анализ начался драматично. После первого сеанса Фрейд конфиденциально сообщил Ференци, что новый пациент признался ему в следующем переносе: «…это еврей-шарлатан, который хотел бы поиметь меня в зад и нагадить мне на голову». Явно многообещающий, но, по всей видимости, трудный случай. Эмоциональная история, которую Фрейд с трудом вытянул из «человека-волка», фактически представляла собой душераздирающий рассказ о ранней сексуальной стимуляции, разрушительной тревоге, необычных эротических пристрастиях и полноценном неврозе навязчивости, который омрачил детство пациента. Когда мальчику было чуть больше трех лет, сестра вовлекла его в сексуальные забавы, играя его пенисом. Анна была на два года старше – своенравная, чувствительная и раскованная девочка, которой он восхищался и которой завидовал. Однако он считал сестру скорее соперницей, чем компаньонкой в детской эротической игре, и поэтому сопротивлялся ей и стремился «соблазнить» свою любимую няню, раздеваясь перед ней и мастурбируя. Няня поняла смысл его примитивной демонстрации и строго предупредила, что у детей, которые так делают, на этом месте появляется «рана». Скрытая угроза подействовала не сразу, как это обычно бывает при подобного рода угрозах, но после того, как мальчик подглядел за мочеиспусканием сестры и ее подруги и таким образом узнал, что не у всех людей есть пенис. Его стала занимать проблема кастрации.

В ужасе будущий «человек-волк» отступил на более раннюю фазу сексуального развития, к анальному, или сдерживаемому, садизму и мазохизму. Он жестоко мучил бабочек и с неменьшей жестокостью мучил себя самого устрашающими и одновременно возбуждающими фантазиями о наказании за мастурбацию. «Отвергнутый» няней, он теперь – в истинно нарциссической манере – выбрал в качестве сексуального объекта отца. Мальчик хотел, чтобы отец его бил, и, устраивая бурные сцены, провоцировал – а скорее, соблазнял – того на применение физического наказания. Его характер изменился, и вскоре, когда малышу еще не исполнилось четырех лет, появился знаменитый сон о безмолвных волках, ставший главным объектом анализа Фрейда. Ребенку снилось, что он лежит ночью в своей кроватке, которая стояла изножьем к окну (не так, как в реальной жизни). Внезапно окно распахнулось, как будто само по себе, и испуганный мальчик увидел, что на ветвях большого орехового дерева сидят шесть или семь волков. Звери были белого цвета и больше напоминали лис или овчарок – большие пушистые хвосты и стоячие, как у насторожившихся собак, уши. «Испытывая сильный страх, очевидно, что волки меня съедят, я закричал и проснулся», – рассказывал пациент. Проснулся, как отмечает Фрейд, в тревожном состоянии. Через полгода у мальчика развился полноценный невроз страха, дополненный фобией животных. Он довел себя до исступления детскими религиозными загадками, неосознанно исполнял разнообразные ритуалы, страдал от приступов неконтролируемой ярости, боролся со своей детской сексуальностью, в которой гомосексуальные желания играли в основном скрытую роль.

Эти травматические эпизоды детства подготовили почву для невротического сексуального поведения «человека-волка». Некоторые последствия вселяющего страх опыта, подчиняющиеся тому, что психоаналитики называют принципом замедленного действия, проявились в виде серьезных психологических проблем лишь гораздо позже, в начале взрослой жизни. Пациент не переживал данные эпизоды как травмы до тех пор, пока его психическая организация не была готова к этому, однако они каким-то образом сформировали его предпочтения в любви: навязчивая тяга к женщинам с большими ягодицами, которые могли удовлетворить его стремление к половому сношению сзади, а также потребность принижать объекты любви, что достигалось выбором только служанок или крестьянских девушек.

Фрейд, прежде чем даже задумываться о восстановлении разорванной ткани эротической жизни «человека-волка», посчитал необходимым исследовать мелодраматические рассказы пациента о тех волнующих и разрушительных эпизодах из детства с участием сестры и няни. Панкеев настаивал на аутентичности этих историй, но мэтр, естественно, сомневался. Тем не менее, даже если все обстояло в точности так, как рассказывал пациент, по мнению основателя психоанализа этого было недостаточно, чтобы объяснить серьезность детского невроза «человека-волка». Причины продолжительных страданий оставались неясными на протяжении нескольких лет лечения. Ясность постепенно приходила в процессе анализа главного сна – того, которому «человек-волк» обязан прозвищем.

По своей значимости в литературе по психоанализу сон о волках уступает лишь историческому сну об инъекции Ирме, который Фрейд проанализировал в 1895-м. Он не мог точно сказать, когда именно «человек-волк» вспомнил свой сон. Впоследствии пациент говорил, и основатель психоанализа согласился с ним, что это произошло в самом начале лечения, и на протяжении нескольких лет сон истолковывался снова и снова. В любом случае после рассказа о сне психоаналитику «человек-волк», художник-любитель, нарисовал волков (в данной версии их было всего пять), которые сидели на ветвях большого дерева и смотрели на сновидца.

С этим сном, увиденным почти 19 лет назад, пациент ассоциировал будоражащие воспоминания: ужас при виде изображения волка в книжке, которую сестра показывала ему с явным садистским удовольствием, стада овец, которых держали поблизости от имения отца и бо2льшая часть которых погибла во время эпидемии, рассказанная дедушкой история о волке с оторванным хвостом, а также сказки наподобие «Красной Шапочки». Эти откровения мэтр воспринимал как результат примитивного, глубоко запрятанного страха перед отцом. Свою лепту в содержание сна вносили тесно связанный с этим страх кастрации и желание маленького мальчика получить сексуальное удовлетворение от отца – сие желание трансформировалось в тревогу из-за мысли о том, что подобное удовлетворение означает кастрацию, превращение в девочку. Однако не все в этом сне было желанием или его результатом. Переданные в нем реалистические впечатления, а также полная неподвижность волков – качества, которым пациент придавал огромное значение, – привели Фрейда к предположению, что в явном содержании сна в искаженном виде воспроизведен фрагмент реальности. Данная гипотеза явилась результатом применения сформулированного основателем психоанализа правила, что работа сна неизбежно преображает впечатления или желания, зачастую превращая их в свою противоположность. Эти молчаливые, неподвижные волки должны означать, что юный сновидец действительно стал свидетелем волнующей сцены. Помогая Фрейду в его поисках – пассивно и вяло, – пациент истолковал внезапно распахнувшееся окно как способ сообщить, что он проснулся, чтобы наблюдать эту сцену, какова бы ни была ее природа.

В этом месте истории болезни мэтр посчитал необходимым прерваться на комментарии. Он понимал, что способность победить недоверие ограничена даже у самых преданных его сторонников. «Боюсь, – писал он, подготавливая всех нас к сенсационному откровению, – что это будет также моментом, когда меня оставит вера читателя». Фрейд собирался сообщить информацию, извлеченную «человеком-волком» из глубин бессознательной памяти, должным образом приукрашенную и тщательно скрытую, – картину полового сношения родителей. В реконструкции Фрейда нет ничего неопределенного: пациент стал свидетелем трижды повторившегося коитуса, причем по крайней мере один раз a tergo[150], в позиции, когда наблюдателю видны гениталии обоих партнеров. Уже достаточно необычно, но основатель психоанализа на этом не остановился. Он убедил себя, что «человек-волк» наблюдал сие эротическое представление в возрасте полутора лет.

Впрочем, в этом месте Фрейд вспомнил об осторожности и почувствовал необходимость указать на собственные сомнения, не только ради читателя, но и ради себя самого. Нежный возраст наблюдателя не слишком его беспокоил; взрослые, утверждал мэтр, регулярно недооценивают способность детей видеть, а также понимать увиденное. Однако основатель психоанализа задавался вопросом, происходила сцена, так уверенно нарисованная пациентом, в реальной жизни или была плодом его воображения, основанным на наблюдениях за совокупляющимися животными. Фрейда, конечно, интересовала истина, однако он твердо заявил, что это, в сущности, не так уж и важно, ведь «сцены наблюдения за половым сношением родителей, совращения в детстве и угрозы кастрации являются несомненным унаследованным достоянием, филогенетическим наследием, но точно так же они могут быть приобретены благодаря личному переживанию»[151]. Выдумка это или реальность, воздействие на психику ребенка будет совершенно одинаковым. Поэтому Фрейд пока оставлял сей вопрос открытым.

Разумеется, проблема соотношения реальности и фантазии была для мэтра не нова. Как мы уже видели, в 1897 году он отказался от гипотезы, что реальные события – изнасилование или совращение детей – сами по себе могут вызывать невроз, в пользу теории, которая главную роль в формировании невротических конфликтов приписывала фантазиям. Теперь он снова доказывал формирующее влияние внутренних, по большей части бессознательных психических процессов. Фрейд не настаивал, что психологические травмы являются исключительно следствием явно придуманных эпизодов. Скорее, он рассматривал фантазии как фрагменты увиденного и услышанного, вплетенные в ткань ментальной реальности. В последней части своей работы «Толкование сновидений» основатель психоанализа утверждал, что «психическая реальность» отличается от «материальной реальности», но она не менее важна. Именно такой подход мэтр считал необходимым при анализе сна о безмолвных волках на дереве – не только для науки, но и для полемики. Его утверждение, что воспоминания о первичной сцене должны иметь некоторую основу либо в реальности, будь то наблюдения за родителями или животными, либо в ранних фантазиях, было явно направлено против Юнга: смысл заключался в том, что невроз взрослого человека обусловлен полученным в детстве опытом, независимо от того, как этот опыт был искажен и скрыт последующими фантазиями. «Влияние детства, – с максимальным сочувствием говорит Фрейд, – становится ощутимым уже в начальной ситуации образования невроза, поскольку вместе с другими факторами оно решающим образом определяет, окажется ли индивид несостоятельным и в чем именно при решении реальных жизненных проблем».

Неспособность «человека-волка» справляться с проблемами взрослой жизни, как мы уже видели, определялась его постоянными неудачами в эротических привязанностях. И вовсе не случайно, что на протяжении нескольких лет, когда Фрейд анализировал этого пациента и писал историю его болезни, он обдумывал теорию сексуальной жизни. После 1910 года основатель психоанализа написал несколько статей на эту тему, однако не составил из них отдельную книгу. «Все уже когда-то было сказано», – однажды обмолвился он и, похоже, применял это усталое возражение к любви не в меньшей степени, чем к другим аспектам желания. Тем не менее, с учетом той важной роли, которую он приписывал сексуальной энергии в экономике психики[152], Фрейд не мог позволить себе полностью проигнорировать эту бесконечно обсуждаемую и не поддающуюся определению тему. Год за годом ему приходилось выслушивать пациентов, любовная жизнь которых была неудачной. Зигмунд Фрейд характеризовал «совершенно нормальное любовное поведение» как «два течения», сливающиеся друг с другом, «нежное и чувственное». Есть, правда, люди, которые, любя, не вожделеют, а вожделея, не могут любить, но подобное разделение является симптомом неправильного эмоционального развития, поэтому большинство таких индивидуумов воспринимают это расщепление как скорбное бремя. Однако подобные нарушения встречаются очень часто, поскольку любовь, как и ее соперница ненависть, формируется в самом раннем детстве в примитивных формах, и в процессе взросления человека ей суждено пережить много сложностей: эдипова фаза, помимо всего прочего, является временем экспериментов и обучения в сфере любви. В кои-то веки соглашаясь с признанными авторитетами в этой области, Фрейд рассматривал нежность без вожделения как дружбу, а вожделение без нежности как похоть. Одна из главных целей психоанализа состояла в том, чтобы дать реалистические уроки любви и создать гармонию двух течений. В отношении «человека-волка» перспективы такого счастливого разрешения долгое время выглядели весьма туманными. Его непреодоленный анальный эротизм и такая же непреодоленная фиксация на отце, а также тайное желание иметь детей от отца стояли на пути такого развития – и на пути успешного завершения лечения.

Анализ «человека-волка» длился почти четыре с половиной года. Он мог бы продолжаться и дальше, если бы Фрейд не решил использовать необычный прием. Он обнаружил, что данный случай болезни не оставляет желать ничего лучшего в отношении «плодотворных трудностей». Однако на первом этапе трудности были скорее раздражающими, чем плодотворными. «Первые годы лечения едва ли принесли изменение». Пациент был сама вежливость, «но оставался недоступным, окопавшись за установкой послушной безучастности. Он внимательно слушал, понимал, но ничего не принимал близко к сердцу». Фрейд испытывал глубокое разочарование: «Его безупречная интеллигентность была словно отрезана от сил влечений, господствовавших над его поведением». «Человеку-волку» потребовалось много месяцев, чтобы наконец принять активное участие в анализе. Затем, почувствовав давление внутренних перемен, он возобновил свой неявный саботаж. Пациент, очевидно, уже привык к своему душевному состоянию и не соглашался поменять его на неопределенные выгоды относительной «нормы». Оказавшись в затруднительном положении, Фрейд установил дату окончания лечения – через год – и твердо придерживался своего решения. Риск был велик, хотя мэтр не шел на него, пока привязанность пациента к нему не стала достаточно сильной, чтобы дать надежду на успех.

Выбранная стратегия оправдалась. «Человек-волк» поверил в серьезность намерения своего психоаналитика, и под «неумолимым давлением» его сопротивление ослабло. Теперь он быстро предоставил весь «материал», который был необходим мэтру для устранения симптомов. К июню 1914 года Фрейд считал его – в полном согласии с мнением самого «человека-волка» – более или менее излеченным. Пациент стал ощущать себя здоровым и даже собрался жениться[153]. Этот случай принес основателю психоанализа огромное удовлетворение, и его интерес к примененной технике – «шантажистскому приему», разработанному для того, чтобы вовлечь «человека-волка» в процесс анализа, – сохранился на долгие годы. Но подобная тактика, предупреждал Фрейд почти четверть века спустя, принесет успех лишь в том случае, если применяется своевременно. Он отмечал: «Однажды определив срок, его нельзя оттягивать, иначе пациент утратит впредь всякую веру». Этот вклад основателя движения в технику психоанализа считается одним из самых смелых и в то же время самых неоднозначных. С удовлетворением вспоминая результат, он несколько высокопарно приводит старую поговорку: «Лев прыгает только раз».

Руководство для специалистов

Каждая из историй болезни знаковых пациентов Зигмунда Фрейда в той или иной степени представляла собой краткий курс техники психоанализа. Сделанные в процессе лечения записи, частично сохранившиеся в случае «человека с крысами», также отражают готовность мэтра нарушать собственные правила. Ужин, которым Фрейд угостил своего самого известного пациента с навязчивым состоянием, – тот был голоден и накормлен – на протяжении нескольких десятилетий служил предметом полемики в психоаналитических кругах, вызывая несколько недоуменные, а подчас и завистливые замечания. Однако намного важнее для психоаналитиков были правила, которые Фрейд установил для своего занятия, а не лицензия на их интерпретацию для самого себя.

Основатель психоанализа начал обсуждение искусства психотерапии очень рано, в 1895 году, – в историях болезни, которые он включил в «Предуведомление», совместную с Брейером работу, которую теперь чаще называли «Этюдами об истерии». Но и в преклонном возрасте Фрейд продолжал писать о технике психоанализа: статьи «Конечный и бесконечный анализ» и «Конструкции в анализе» были опубликованы в 1937-м, когда ему было уже за восемьдесят. Обладавший фаустовскими амбициями, хотя и скромный в своих терапевтических ожиданиях, Фрейд никогда не был удовлетворен сделанным, никогда полностью не успокаивался. Уже в конце жизни он задавался вопросом, не могут ли когда-нибудь химические препараты превзойти трудоемкую процедуру, когда пациента укладывают на кушетку и побуждают к откровенности. Однако до тех пор, полагал он, психоанализ останется самой надежной дорогой, ведущей прочь от невротических страданий.

История рекомендаций Фрейда психоаналитикам, насчитывающая более 40 лет, – это исследования в области воспитания внимательной пассивности. В конце 80-х годов XIX века он использовал гипноз для воздействия на пациентов, в 90-х пытался заставить их признаться, что их беспокоит, и перестать уклоняться от болезненных тем, потирая лоб и прерывая рассказ. История об устранении за один сеанс истерических симптомов Катарины во время летнего отдыха в Альпах в 1893 году все еще имеет привкус несколько высокомерной веры в свои способности целителя, а назойливые разъяснения Доре по-прежнему отражают авторитарный стиль, от которого мэтр уже готов отказаться. Однако в 1904-м, когда он пишет для Леопольда Левенфельда – своего друга и одновременно критика, историка гипноза, профессора невропатологии и психиатрии – короткую статью «Фрейдовский психоаналитический метод», его основные идеи о технике психоанализа уже окончательно сформировались.

Тем не менее в 1910 году, выступая на конгрессе в Нюрнберге, Фрейд в своей лекции «Будущие шансы психоаналитической терапии» сказал о новом, смягченном подходе, которого он будет придерживаться все последующие годы. Он напоминал коллегам-психоаналитикам, что они по-прежнему сталкиваются с многочисленными неразрешенными техническими загадками, и предупреждал, что в технике психоанализа есть немало такого, что «…ждет своего окончательного определения, а многое начинает проясняться только теперь». В число этих загадок Зигмунд Фрейд включал контрперенос психоаналитика в отношении пациента и модификации аналитической техники, к которым были вынуждены прибегать практикующие врачи по мере расширения диапазона применения психоанализа.

В том же году Фрейд опубликовал короткую энергичную статью с критикой того, что он называл диким психоанализом. С учетом повсеместного использования в 20-х годах прошлого столетия терминов психоанализа – на самом деле злоупотребления ими – можно сказать, что работа «О «диком» психоанализе» оказалась пророческой. Фрейд вспоминал неловкость, которую вызвал у него визит немолодой дамы, разведенной женщины под пятьдесят, которая довольно хорошо сохранилась и «очевидно, еще не покончила со своей женственностью». После развода она часто пребывала в тревожном состоянии, лишь усилившемся после консультации у молодого врача – тот сказал, что ее симптомы вызваны сексуальной неудовлетворенностью. Доктор предложил три пути к здоровью: она может вернуться к мужу, завести любовника и удовлетворять себя сама. Ни один из вариантов пациентку не устраивал. К Фрейду она пришла потому, что врач ей указал на него как на первооткрывателя неприятной истины, о которой тот ей поведал, и предположил, что мэтр подтвердит его диагноз.

Фрейд не был польщен и не испытывал благодарности – только раздражение. Он понимал, что принимать на веру слова пациентов, особенно страдающих нервными болезнями, не стоит, но, даже если сидевшая перед ним расстроенная дама исказила или придумала жестокие предписания врача, основатель психоанализа посчитал необходимым напомнить об одном предостережении. Неопытный специалист, психотерапевт-любитель, ошибочно предположил, что под сексуальной жизнью психоанализ понимает исключительно коитус, а не гораздо более широкую и разнообразную область сознательных чувств и неосознанных желаний. Фрейд признавал, что данная пациентка действительно могла страдать «актуальным неврозом», нарушением, которое обусловливалось физическими факторами – для нее недавним прекращением половой жизни, – и в таком случае рекомендация по «изменению соматической сексуальной практики» была вполне естественной. Однако молодой доктор, скорее всего, ошибся в оценке ситуации, и тогда его предписание бесполезно. Тем не менее его технические ошибки были еще серьезнее, чем диагностические: врач существенно искажал процесс психоанализа, полагая, что простое указание пациенту на причину его страданий принесет ему облегчение – даже если диагноз окажется верным. Техника психоанализа служит для преодоления внутренних сопротивлений. «Попытки уже при первом визите больного ошеломить его бесцеремонным сообщением разгаданной врачом тайны в техническом отношении неприемлемы». Более того, такие попытки «в большинстве случаев наказываются», поскольку вызывают самую настоящую враждебность: врач обнаруживает, что утратил возможность какого-либо влияния на больного. Другими словами, прежде чем предлагать те или иные психоаналитические комментарии, следует хорошо узнать технические предписания психоанализа. Они заменяют неуловимый «врачебный такт».

Чтобы предотвратить такого рода «дикий» анализ и систематизировать то, что дала ему клиническая практика, Фрейд с 1911 по 1915 год опубликовал серию статей по технике психоанализа. Сдержанные по тону, они тем не менее обладали полемической остротой. «Ваше одобрение последней статьи о технике, – писал мэтр Абрахаму в 1912 году, – для меня очень ценно. Вы, должно быть, заметили мои критические намерения». Он начал обдумывать эти статьи несколькими годами раньше, когда анализировал или только что закончил анализ нескольких своих самых известных впоследствии пациентов. Как обычно, клинический опыт мэтра и публикуемые им работы питали друг друга. «За исключением воскресенья, – писал Фрейд Ференци в конце ноября 1908 года, – я едва успеваю написать несколько строк по общей методике психоанализа, из которой готовы уже 24 страницы». Дело продвигалось медленно, намного медленнее, чем ожидал всегда исполненный энтузиазма Фрейд. Две недели спустя он одолел еще 10 страниц и полагал, что к Рождеству, когда Ференци собирался приехать к нему на Берггассе, 19, добавит совсем немного. В феврале 1909 года он планировал отложить этот проект до летних каникул, а в июне смог сообщить Джонсу лишь то, что «очерк по технике наполовину закончен, и теперь нужно не лениться и довести дело до конца». Практика не оставляла времени для работы над статьями о технике анализа, однако она же давала ему бесценный материал. «Пац[иенты] отвратительны, – писал Фрейд Ференци в октябре, – и дают мне возможность для новых исследований техники».

Планы основателя психоанализа по проведению этих исследований становились все более амбициозными. Во время выступления на конгрессе в Нюрнберге он объявил, что постарается в скором времени обсудить толкование, перенос и другие аспекты клинической ситуации в «Общей методике психоанализа». Однако это «скорое время» вылилось почти в два года. «Когда выйдет ваша книга по методике? – спрашивал его Джонс в конце того же года. – Ее с нетерпением ждут многие, как друзья, так и враги». И тем и другим потребовалось терпение. Первая статья, «Практика толкования сновидений в психоанализе», появилась только в декабре 1911-го. Дальнейшие работы по техническим вопросам психоанализа, около полудюжины, постепенно публиковались в течение следующих нескольких лет. Фрейду мешали другая неотложная работа и «политические» проблемы в психоаналитическом движении. Но самое главное – он подходил к делу чрезвычайно серьезно, причем с самого начала. Написав лишь два десятка страниц статьи, мэтр предсказывал Ференци, что «Методика…» должна стать очень ценной для тех, кто уже занимается анализом. Время подтвердило, как он был прав.

Статья Фрейда «Введение в лечение» с ее уверенным, рассудительным тоном дает представление о всей серии. Основатель психоанализа предлагал скорее гибкие рекомендации, чем жесткие правила. Удачная метафора – шахматные дебюты, – которую он использовал для разъяснения стратегически важного начального этапа психоанализа, предназначена для того, чтобы завоевать расположение читателей. Как бы то ни было, шахматист не привязан к одному-единственному, обязательному образу действий. И действительно, отмечает Фрейд, психоаналитик должен обладать правом выбора: истории болезни и состояния пациентов чрезвычайно разнообразны, что не позволяет применять жесткие, догматические правила. Однако мэтр не сомневается, что каждому случаю должна соответствовать определенная тактика: психоаналитик обязан внимательно подходить к выбору пациентов, поскольку не каждый из них достаточно стабилен или достаточно умен, чтобы выдержать суровые требования психоанализа. Предпочтительно, чтобы пациент и психоаналитик уже встречались либо в обществе, либо в медицинском учреждении – и это одна из тех рекомендаций, которые сам Фрейд был склонен нарушать. Затем, когда пациент выбран и назначено время начала лечения, психоаналитику рекомендовано воспринимать первые сеансы как возможность для предварительного испытания. Приблизительно в течение недели следует воздерживаться от вывода, показано ли пациенту лечение психоанализом.

Такие предварительные сеансы не похожи на консультации. Фактически во время этих бесед и расспросов психоаналитик должен быть еще более молчаливым, чем обычно. Если же он затем примет решение прервать процесс, в этом случае «больной избегает неприятного впечатления от неудачной попытки лечения». Однако экспериментальный период, отведенный на изучение пациента, не заканчивается после этих предварительных сеансов. Симптомы у больного, на первый взгляд страдающего истерией легкой степени или навязчивым неврозом, на самом деле могут маскировать приступ психоза, который не снимается психоанализом. Фрейд предупреждал, что в первые недели – особенно! – психоаналитик не должен поддаваться пьянящей иллюзии уверенности.

Таким образом, испытательный срок полностью встроен в процесс анализа: пациент лежит на кушетке, а рядом, вне поля зрения, сидит психоаналитик и внимательно слушает. Бесчисленные карикатуры, изображавшие психоаналитика в своем кресле с блокнотом на коленях или рядом на столе, запечатлели ошибочное представление, о котором Фрейд открыто говорил в этих первых статьях. Он предупреждал аналитиков от каких-либо записей во время сеанса, поскольку это лишь отвлечет их внимание. Кроме того, они могут доверять своей памяти, которая сохранит все необходимое. Фрейд признавал, что кушетка и невидимый аналитик были наследием гипноза, но по субъективным причинам настаивал на сохранении этих атрибутов: «Я не вынесу, если ежедневно на протяжении восьми часов (или больше) меня будут разглядывать». Однако мэтр также привел менее субъективные основания для того, чтобы рекомендовать данный «церемониал»: поскольку во время анализа он сам отдается течению бессознательных мыслей, то не хочет, чтобы пациенты видели выражение его лица и невольно отвлекались на его реакцию.

Естественно, ситуация анализа, сие тщательно организованное состояние депривации, воспринимается пациентом как стресс. Однако в этом и состоит ее преимущество. «Я знаю, что многие аналитики делают это иначе, но не знаю, чем в большей степени продиктовано их отступление – стремлением делать это иначе или преимуществом, которое они при этом нашли». Что касается самого Фрейда, у него не было сомнений: ситуация психоанализа побуждает пациента к регрессии, к освобождению от ограничений, которые налагает обычное общение. И любые средства, способствующие этой регрессии, – кушетка, молчание психоаналитика и нейтральный тон – лишь усилят работу самого анализа.

С самого первого дня, когда анализ только начинается, психоаналитик и пациент должны договориться о практических, приземленных вещах. Как нам известно, психоаналитики испытывают – и это стало притчей во языцех – профессиональную аллергию к чувству стыда. Все темы, которые в XIX веке у представителей среднего класса считались слишком деликатными для обсуждения, в частности половые отношения и деньги, являются настолько эмоционально насыщенными, что обходить их молчанием или, того хуже, изъясняться околичностями означает с самого начала наносить ущерб психоаналитическому исследованию. Психоаналитик должен предполагать, что хорошо воспитанные и образованные мужчины и женщины, приходящие к нему на консультацию, «относятся к денежным делам точно так же, как к сексуальным вещам, с такой же двойственностью, щепетильностью и лицемерием». Фрейд признает, что деньги главным образом служат средством самосохранения и обретения власти, однако утверждает, что наряду с этим в их оценке также присутствуют мощные сексуальные факторы. Поэтому здесь важна откровенность. Хотя пациент может не сразу это понять, в их договоренности по практическим вопросам его выгода и заинтересованность психоаналитика совпадают. Пациент соглашается арендовать определенный час рабочего времени аналитика и платит за него независимо от того, получает он от этого пользу или нет. Это, отмечает Фрейд, может показаться слишком жестким и даже недостойным врача условием, однако поступать по-другому было бы неразумно. Мягкость приводит к угрозе материальному благополучию врача. Как свидетельствуют письма мэтра друзьям, написанные в тот период, он радовался новостям об их процветающей практике. Однако неприятие Фрейдом финансовых компромиссов было обусловлено не только заботой о благополучии психоаналитика – подобные компромиссы негативно влияли на продолжительность и интенсивность вовлеченности пациента в анализ, способствуя сопротивлению. Если человек страдает соматическим заболеванием, психоаналитику следует прервать лечение, распорядиться освободившимся часом по своему усмотрению и принять его снова, когда тот поправится, а у аналитика освободится время.

Чтобы обеспечить непрерывность и интенсивность лечения, Фрейд встречался с большинством своих пациентов шесть раз в неделю. Исключение составляли легкие случаи или периоды окончания терапии, когда было достаточно трех сеансов в неделю. Даже короткий перерыв в воскресенье сказывался на работе – из-за него, пишет мэтр, аналитики в шутку говорят о «понедельничной корке». Более того, необходимо признать, что лечение подчас требует длительного времени. Психоаналитику не сделает чести, если он будет скрывать от пациента, что анализ может затянуться на несколько лет. В этом случае, как и в психоаналитической практике в целом, самой лучшей политикой является честность. «Я вообще считаю более достойным, но также и более целесообразным, не запугивая больного, все же заранее обратить его внимание на трудности и жертвы аналитической терапии и, таким образом, лишить его всякого права когда-нибудь впоследствии утверждать, что его заманили в лечение, объем и значение которого он не знал». В свою очередь, аналитик предоставляет пациенту право в любой момент прервать лечение – и этой свободой, с некоторым сожалением признает Фрейд, его первые пациенты пользовались слишком часто. Основатель психоанализа не мог забыть Дору, хотя она была не единственной, кто сбежал с его кушетки.

Независимо от того, с чего психоаналитик начинает свое общение с пациентом, одно «основное правило» остается для него незыблемым: он предписывает обратившемуся к нему человеку прибегнуть к свободной ассоциации, говорить абсолютно все, что приходит в голову. Вне всяких сомнений, пациент должен приходить в назначенный час и платить условленный гонорар. Однако, если он не выполняет эти условия, его промахи могут быть проанализированы. Из них, как говорят психоаналитики, можно извлечь выгоду. Впрочем, стойкая неспособность выполнять основное правило разрушит анализ. В своей статье «Введение в лечение» Фрейд пространно рассуждает о данном правиле, но нужно учитывать, что эта и другие работы были предназначены для коллег-психоаналитиков. «Те, кто остаются снаружи, – сообщал мэтр Ференци в отношении «Методики…», которую собирался написать, – не поймут ни единого слова». Тем не менее складывается впечатление, что Фрейда немного беспокоила и избранная аудитория, поэтому он придерживается сочувственного тона, словно хочет убедиться, что его поймут правильно. Разговор с психоаналитиком должен отличаться от любых разговоров, которые пациент когда-либо вел: порядок, синтаксис, логику, дисциплину, благопристойность и заботу о стиле необходимо исключить из своего рассказа как не имеющие значения и даже вредные. Больной склонен скрывать именно то, что больше всего нуждается в выражении. Главный совет Фрейда пациентам – полная откровенность. Достичь ее невозможно, однако отказ от нее будет означать неудачу лечения.

Оружие пациента в кампании против его невроза – это разговор. Оружие психоаналитика – истолкование, которое представляет совсем иную форму разговора. Если вербальная активность больного должна быть максимально свободной, насколько это возможно, то аналитику, наоборот, надлежит тщательно дозировать свою речь. В этом необычном взаимодействии – наполовину противник, наполовину союзник – больной должен сотрудничать с врачом, насколько это позволяет ему невроз. Можно также надеяться, что аналитику, в свою очередь, не помешает собственный невроз. В любом случае от него требуется особый такт, частично приобретаемый в процессе учебного анализа и дополненный опытом психоаналитической работы с пациентами[154]. Это требует сдержанности, молчания в ответ на большинство рассказов больного и лишь редких комментариев. Бо2льшую часть времени пациенты должны воспринимать истолкование аналитика как драгоценный дар, который он дает совсем не щедрой рукой.

Психоаналитическое истолкование представляет собой подрывную деятельность. Оно вызывает испуг, зачастую неприятные сомнения относительно ясных посланий, которые, как аналитику кажется, передает пациент. Другими словами, интерпретация специалиста привлекает внимание больного к тому, что он на самом деле говорит или делает. Истолкование молчащих, неподвижных волков в сновидении «человека-волка» как искаженное изображение энергичного полового акта выкуривает воспоминания, одновременно пугающие и возбуждающие, которые укрылись в уютном логове вытеснения. Аналогичным образом, истолковать навязчивые ритуалы «человека с крысами» как отражение бессознательной ненависти к людям, которых он любит больше всего, – это значит извлечь скрытые чувства на свет божий. Польза от интерпретаций психоаналитика подчас не очевидна, но их целью всегда было, по крайней мере, избавление от самообмана.

Выбор материала и времени для истолкования – тонкие материи, и с ними связана сама суть психоаналитического лечения. С раздражением откликаясь на «дикий» психоанализ, Фрейд уже осудил поверхностные и поспешные толкования, которые, независимо от их точности, приведут к преждевременному и катастрофическому окончанию анализа. Теперь, напрямую обращаясь к коллегам в статье «Введение в лечение», мэтр осуждает таких поверхностных аналитиков, которые стремятся скорее продемонстрировать свое искусство, чем помочь пациентам: «Опытному аналитику не составляет труда четко и внятно уловить скрытые желания больного из одних только его жалоб и из истории его болезни; но насколько нужно быть самодовольным и безрассудным, чтобы после самого короткого знакомства раскрыть постороннему человеку, незнакомому со всеми аналитическими предположениями, что он инцестуозно привязан к матери, желает смерти своей якобы любимой жене, вынашивает намерение обмануть своего шефа и т. п.! Я слышал, что есть аналитики, которые гордятся такими мгновенными диагнозами и быстротечным лечением, но я предостерегаю каждого, что таким примерам лучше не следовать». Разумный психоаналитик не преследует лечебные цели сразу, сначала истолковывая сопротивление больного, а потом его перенос. Затем он должен вытянуть у пациента признания в детских преступлениях, гораздо чаще воображаемых, чем реальных.

В своих рассуждениях о сопротивлении Фрейд рассматривает это явление исключительно в терапевтическом контексте, к которому оно, очевидно, принадлежит. В работе «Толкование сновидений» он уже выразился со всей определенностью: «Все, что мешает продолжению работы, является сопротивлением». Теперь в статье 1912 года «О динамике переноса» он подчеркивает стойкость сопротивления: «Сопротивление сопровождает лечение на каждом его шагу; каждая отдельная мысль, каждое действие лечащегося должны считаться с сопротивлением, выступают как компромисс между силами, нацеленными на выздоровление, и указанными, противодействующими ему». Клинический опыт показал Фрейду и его коллегам-психоаналитикам, насколько изобретательным и неутомимым может быть сопротивление пациентов, даже тех, которые участвуют в анализе со всей искренностью. По всей видимости, во время сеанса оно может проявляться буквально во всем: пациент забывает сны, молчит, лежа на кушетке, пытается превратить лечение в интеллектуальную дискуссию о теории психоанализа, скрывает важную информацию, постоянно опаздывает, воспринимает аналитика как врага. Подобные стратегии защиты – всего лишь самые очевидные инструменты, доступные силам сопротивления. Сопротивление также может проявлять себя как покорность предполагаемым желаниям психоаналитика. Так называемый хороший пациент – тот, который видит множество снов, сотрудничает без колебаний, находит все толкования блестящими, никогда не опаздывает на сеансы, вовремя платит по счетам, – представляет собой особенно сложный случай именно потому, что его намерения так трудно раскрыть.

Сопротивление попыткам исцеления может показаться странно иррациональным. Выгоду от сопротивления для мазохистов, получающих удовольствие от страданий, увидеть легко, однако сопротивление выглядит бессмысленным для тех больных, которые предположительно прибегли к психоанализу для того, чтобы облегчить свое состояние – душевное, а подчас и физическое. Их добровольное согласие на усилия и финансовые затраты, а также явно неприятная процедура психоанализа – все это ручательство желания выздороветь. Но подсознание подчиняется другим, практически непостижимым законам. Невроз – это компромисс, который позволяет невротику примириться, ценой страдания, с вытесненными желаниями и воспоминаниями. Сделать бессознательное сознательным, что является заявленной целью психоаналитического лечения, – значит угрожать пациенту повторным появлением чувств и воспоминаний, которые он считает похороненными. Аргумент, что невротику пойдет на пользу извлечение вытесненного материала, даже самого неприятного, содержит рациональное убеждение. В психике пациента присутствуют элементы, готовые смириться с уроном – не только материальным, но и нанесенным его «вселенной»; без них никакой анализ невозможен. Но эти элементы должны бороться с противоположным желанием человека – чтобы его оставили в покое. Психоаналитик стремится мобилизовать «нормальные» силы в психике пациента и сделать их своими союзниками. В конце концов, он надежный партнер – слушатель, которого не шокируют какие бы то ни было откровения, которого не утомляют повторения, который не осуждает никакие пороки. Подобно священнику в исповедальне, он призывает к откровенности, однако, в отличие от священника, не читает нотации и не налагает епитимью, даже самую мягкую. Именно такой союз имел в виду Фрейд, когда отмечал, что психоаналитик должен раскрывать глубокие тайны пациента не раньше, чем у того установится эффективный перенос, «настоящий раппорт»[155].

От внимания Фрейда не укрылось, что перенос насыщен противоречиями. В случае с Дорой он уже видел, что эмоциональная связь, которую пациент пытается установить с психоаналитиком и которая состоит из фрагментов и кусочков страстных привязанностей, обычно прошлых, к другим людям, является непреодолимым препятствием к исцелению и одновременно самым эффективным лекарством. Теперь же в своих статьях по технике психоанализа, в частности в работе «О динамике переноса» и особенно в «Заметках о любви в переносе», он более подробно освещает парадоксальную работу переноса – сие главное орудие сопротивления, а также его месть.

Эти конфликтующие роли вовсе не являются диалектической загадкой. Фрейд различает три типа переноса, возникающего при психоанализе: негативный, эротический и разумный. Негативный перенос, или направление на аналитика агрессивных и враждебных чувств, а также эротический перенос, который превращает аналитика в объект страстной любви, – оба служат стражами сопротивления. Однако, к счастью, имеется и третий тип, самый рациональный и наименее искаженный из всех, при котором доктор представляется благожелательным и верным союзником в борьбе против невроза. После того как первые два типа переноса выявлены, проанализированы и обезоружены путем перемещения в сознательную область во время психотерапевтического сеанса – Фрейд называл это полем битвы переноса, – в действие может вступать последний, самый разумный перенос, который без особых препятствий будет способствовать долгому и трудному процессу лечения. Однако сей разумный союз с аналитиком может привести к победе только в том случае, если перенос достаточно силен, а пациент готов извлекать пользу из толкований врача. «Наше лечение, – писал Фрейд Юнгу в конце 1906 года, – проходит посредством фиксации либидо, управляющего бессознательным (перенос)». И этот перенос «дает импульс к пониманию и трансляции бессознательного; когда он отказывается действовать, это значит, что пациент не предпринимает усилий или не слушает, когда мы объясняем смысл того, что нашли. В сущности, это лечение посредством любви».

Все это выглядит чрезвычайно прямолинейным, и основатель психоанализа понимал, что такая любовь – крайне ненадежный помощник. Разумный перенос очень уязвим: слишком часто теплые чувства пациента и активное сотрудничество низводятся до эротического желания, которое способствует не разрешению невроза, а его продолжению. Другими словами, пациенты склонны влюбляться в своего аналитика, и этот факт психоанализа довольно скоро стал предметом неуместных шуток и хитрых намеков. Фрейд считал такие злобные сплетни практически неизбежными; психоаналитики слишком часто переходили границы благопристойности, чтобы не стать объектом злословия и клеветы. Однако реальные, вызывавшие беспокойство случаи оказались достаточно серьезными, и мэтр посвятил этой проблеме отдельную статью. «Заметки о любви в переносе», написанные в конце 1914 года, были его последней статьей из серии работ по технике психоанализа, и, как Фрейд сказал Абрахаму, он считал ее лучшей и самой полезной из всей серии. Именно поэтому, язвительно прибавил мэтр, он «готов увидеть, что она вызовет самое сильное неодобрение». Но его главной целью было предупредить психоаналитиков об опасности любовного переноса и таким образом ослабить это неодобрение.

Любовный перенос одновременно печален и комичен, и его чрезвычайно трудно разрешить. В обычной медицинской практике, пишет Фрейд, есть три возможных выхода: врач и пациентка могут вступить в законный брак, они могут расстаться и они могут вступить в тайную связь и продолжить лечение. Первый вариант, полагал основатель психоанализа, встречается крайне редко. Второй распространен, но неприемлем, поскольку бывший пациент повторит свое поведение в отношении другого врача. Третий делает невозможным «гражданская мораль, равно как и звание врача». Единственный разумный выход для психоаналитика, обнаружившего, что стал объектом любви пациентки, – анализировать. Он должен показать женщине, что ее увлечение лишь повторяет прежний, практически всегда детский, опыт. Страсть пациентки к аналитику не настоящая любовь, а форма переноса и сопротивления[156].

В этой деликатной ситуации, твердо заявляет Фрейд, психоаналитик должен сопротивляться любым компромиссам, какими бы благовидными или гуманными они ни казались. Спор с пациенткой или попытки направить ее влечение в более спокойное русло будут неэффективными. Руководствоваться необходимо фундаментальной этической позицией психоаналитика, совпадающей с его профессиональными обязанностями: «Психоаналитическое лечение основано на правдивости». Аналитик также не может уступить мольбам пациентки, даже если убедит себя, что лишь пытается обеспечить влияние на нее для ускорения лечения. Вскоре ему пришлось бы расстаться с иллюзиями: «Пациентка достигла бы своей цели, а он своей – никогда». Это неприемлемое решение напомнило Фрейду забавный анекдот о пасторе и страховом агенте. К тяжелобольному страховому агенту по настоянию родственников приводят благочестивого пастора – в надежде, что на смертном одре неверующий обратится к Богу. Беседа длится так долго, что ждущие обретают надежду. Наконец дверь комнаты больного распахивается. Атеист в веру не обращен, но пастор уходит застрахованный.

Отрезвляющее признание, что любовь пациентки представляет лишь любовный перенос, позволит психоаналитику соблюдать эмоциональную дистанцию, не говоря уже о физической. «Для врача он означает ценное разъяснение и хорошее предостережение по поводу лежащего у него наготове контрпереноса. Он должен сознавать, что влюбленность пациентки обусловлена аналитической ситуацией и не может быть приписана достоинствам его персоны, что, стало быть, у него нет оснований гордиться таким «завоеванием», как это назвали бы вне анализа». В этой ситуации, которая является лишь особым случаем психоанализа, аналитику следует отвергнуть стремление пациента к благодарности. «Лечение должно проводиться в условиях абстиненции; под этим я не имею в виду просто физическое лишение и не лишение всего, чего жаждут, ибо этого, наверное, не вытерпел бы ни один больной. Но я хочу выдвинуть принцип, что у больных нужно сохранять потребность и страстное желание в качестве сил, побуждающих к работе и изменению, и надо остерегаться успокаивать их суррогатами».

Это безапелляционное предписание было твердым, универсальным правилом для психоаналитика в процессе работы. Однако, какими бы осторожными ни выглядели многие рекомендации Фрейда, в отношении воздержания он был категоричен. При этом даже в таком важном пункте дар мэтра к яркой метафоре вызвал некоторую путаницу и породил споры о технике лечения, не угасшие до сих пор. В качестве примера Зигмунд Фрейд предложил коллегам-психоаналитикам хирурга, «оттесняющего все свои аффекты и даже человеческое сострадание и ставящего перед своими психическими силами одну-единственную цель: провести операцию, насколько это возможно, по всем правилам искусства». Стремление психоаналитика добиться эффектного исцеления является смертельным врагом лечения. Не менее опасно и вполне понятное человеческое желание сблизиться с пациентом. Поэтому Фрейд считает необходимым оправдывать характерную для хирурга «холодность чувств», которая предупредит столь понятные, но непрофессиональные желания. Таким образом, раскрытие интимных подробностей внутренней жизни или отношений в семье является серьезной технической ошибкой: «Врач должен быть непроницаемым для анализируемого и, подобно зеркальной пластине, показывать только то, что показывают ему».

Эти строгие предписания отражают безапелляционность Фрейда, которую отчасти смягчали некоторые другие его тексты и еще в большей степени практика. Мы видели, как он изменял собственные правила, а иногда и нарушал их с чувством превосходства мастера или из чисто гуманных соображений. Основатель психоанализа снижал плату за свои сеансы, если у пациента наступали тяжелые времена. Он позволял себе сочувственные комментарии во время сеанса. Он дружил с любимыми пациентами. Известно также, что мэтр выполнял неформальный анализ в самой необычной обстановке; психоаналитическое исследование Эйтингона во время прогулок по Вене – лишь один из его самых известных неформальных экспериментов. Но в статьях по технике психоанализа Зигмунд Фрейд не позволял себе и намека на подобные эскапады.

Разумеется, для них не было места и в руководстве, которое основатель психоанализа составлял для своих коллег. Все, что мешает анализу, писал он, – это сопротивление, и все, что отвлекает пациента от следования главному правилу, – препятствие. Даже в лучшем случае пациенты демонстрируют более чем достаточно собственных сопротивлений, и аналитику нет нужды прибавлять к ним такие элементы, как аффекция, дискуссии по теоретическим вопросам и искреннее желание саморазвития анализируемого. Доставлять удовольствие пациенту любовью, ободрением или просто рассказом о своих планах на отпуск – значит поддерживать его привычное мышление, преодолеть которое они рассчитывают при помощи психоанализа. Это может прозвучать грубо, но аналитик не должен позволять, чтобы его переполняла жалость к страдающим пациентам. Само страдание является агентом процесса исцеления[157]. Ободряющее утешение лишь способствует сохранению невроза. Это как предложить аспирин святому Себастьяну, чтобы облегчить его мучения. Однако использование для аналитической процедуры таких метафор, как работа хирурга или поверхность зеркала, означает ослабление партнерства, немногословного и одновременно очень человечного, с несчастным человеком, лежащим перед ним на кушетке.

Даже если психоаналитик и пациент скрупулезно соблюдают все технические рекомендации мэтра, исцеляющая работа анализа всегда медленна и неуверенна. Фрейд исключал из области применения психоанализа многие разновидности душевных расстройств, в частности психозы, на том основании, что страдающий психозом не способен установить необходимый перенос на аналитика. Но даже больные с неврозом навязчивости и истерией, прекрасно подходящие для лечения психоанализом, часто демонстрировали очень медленный прогресс и пугающие рецидивы. Ускользающие воспоминания, стойкие симптомы, прочная привязанность к невротическим привычкам – все это серьезные препятствия к эффективным толкованиям и такого рода переносу, который помогает в лечении. Самыми трудными препятствиями на этом пути были переносы, способствовавшие тому, что пациент повторяет прошлое поведение, а не вспоминает его. Фрейд понимал, что аналитик ни в коем случае не может позволить себе проявить нетерпение. Клиническая практика показала, что рационального понимания со стороны больного никогда не бывает достаточно, но после долгих усилий может наступить момент, когда пациент, постоянно испытывающий рецидивы, постоянно забывающий с таким трудом добытые озарения, начнет осознавать, «прорабатывать» столь дорогой ценой полученные знания. «При этом врачу, – констатирует Фрейд в своей статье «Воспоминание, повторение и проработка», – не остается ничего другого, как терпеливо ждать и допускать ход событий, которого нельзя избежать и который не всегда можно ускорить». И снова оба партнера в психоаналитическом взаимодействии должны проявить терпение: «На практике эта проработка сопротивлений может стать затруднительной задачей для анализируемого и испытанием терпения для врача. Но именно эта часть работы оказывает наибольшее изменяющее воздействие на пациента». И именно она отличает психоанализ от других видов лечения, использующих суггестивное влияние. В этой важной фазе аналитик не просто пассивен; почувствовав согласие пациента, он должен «всем симптомам болезни дать новое значение в переносе, его обычный невроз заменить неврозом переноса». Этот невроз переноса является уникальным расстройством, характерным – и необходимым – для процесса излечения. Психоаналитик может избавить от него пациента «благодаря терапевтической работе». За этим следует нечто вроде коды, завершающей фазы, относительно которой Фрейд сделал лишь несколько скупых замечаний. Ему было известно, что эта фаза сама является источником страданий, которые мэтр называл трудностями расставания – Abschiedsschwierigkeiten. В процессе анализа новое знание прорабатывается, и если невроз переноса достаточно стабилен, то желаемый результат будет обязательно достигнут.

Несмотря на всю свою примирительную и доброжелательную риторику, эти статьи Фрейда пронизаны абсолютной убежденностью основателя учения и опытного клинициста. Он лишь излагал методы, которые нашел наиболее эффективными в собственной практике. Другие могут пойти своим путем. Однако, несмотря на политические оговорки, основатель психоанализа не оставляет сомнений: он рассчитывает, что эти рекомендации станут для его сторонников непререкаемыми. Цель была достигнута. Написать эти статьи не смог бы никто другой, и читатели искренне восхищались ими, часто цитировали и явно извлекали из них пользу. В 1912 году Эйтингон тепло благодарил Фрейда за работу «Советы врачу при психоаналитическом лечении», из которой он, по собственному признанию, смог многое узнать. И Эйтингон был далеко не одинок. Серия статей Фрейда о методиках и технике психоанализа превратилась в обязательное руководство для профессионалов. Причем заслуженно: это одни из самых блестящих его работ. Нельзя сказать, что они представляют собой последнее слово в технике психоанализа. Это даже не последнее слово самого Фрейда. Данные статьи также не составляют объемный или единый труд, но в совокупности, как рекомендации по лечебному взаимодействию и предупреждение о возможностях и опасностях такого взаимодействия, они настолько богаты с точки зрения анализа, настолько проницательны в предвосхищении критики, что по прошествии многих лет продолжают служить руководством для жаждущих знаний и ценным пособием для практикующих психоаналитиков.