Фрейд

В конце декабря Фрейд наконец осознал, что время для подобной щепетильности прошло. Дипломатия уже не поможет. «Что касается Юнга, – делился он с Джонсом в откровенном письме, – то он словно обезумел, он ведет себя как сумасшедший. После нескольких нежных писем он написал мне еще одно, абсолютно оскорбительное, показывающее, что события в Мюнхене никак на него не повлияли». События в Мюнхене – это ноябрьское «примирение». Реакция на разоблачающую оговорку Юнга была «легкой провокацией», после которой тот «сорвался, категорически отрицая, что страдает неврозом». И все же Фрейд не стремился к официальному разрыву. Исходя из общих интересов, это было бы нежелательно. Правда, он посоветовал Джонсу больше не предпринимать «шагов для его умиротворения, это бесполезно». Фрейд не сомневался, что Джонс может представить обвинения Юнга: «Я страдаю неврозом, я испортил Адлера и Штекеля и т. д. Тот же механизм и та же реакция, как и в случае с Адлером». Тот же, да не совсем. Размышляя об этом последнем и самом значительном разочаровании, Фрейд не мог справиться с растерянностью и попробовал объяснить разницу с помощью сложной игры слов: «Можно не сомневаться, что Юнг по меньшей мере Aiglon». Это определение можно истолковать как отражение противоречивых чувств мэтра: в переводе с французского Aiglon означает «орленок», и это намек на фамилию Адлер – по-немецки «орел». Кроме того, на память приходит сын Наполеона, Наполеон II, которого называли l’Aiglon и который умер, не исполнив миссии, уготованной ему отцом. Точно так же Юнг, избранный наследник, не оправдал возложенных на него ожиданий. Амбиции Юнга, которые Фрейд надеялся «обратить себе на пользу», оказались неуправляемыми. Основатель психоанализа признался Эрнесту Джонсу, что письмо Юнга вызвало у него чувство стыда.

Фрейд также сообщил Джонсу, что сочинил «очень мягкий» ответ, но не отправил его, поскольку Юнг «воспринял бы такую смиренную реакцию как признак трусости и еще больше проникся бы сознанием собственной важности». Тем не менее Фрейд продолжал надеяться. Дружба Юнга не стоит чернил, писал он Джонсу 1 января 1913 года, но, несмотря на то что он сам не нуждается в его товарищеском отношении, следует учитывать, пока это представляется возможным, «общие интересы» объединения и психоаналитических печатных изданий. Двумя днями позже в письме к Юнгу, которое отправил Фрейд, он подвел жирную двойную черту под их дружбой, на которую возлагал такие большие надежды. Мэтр писал, что не видит смысла отвечать на обвинения Юнга. «У нас, аналитиков, принято не стесняться своих неврозов. Кто ведет себя неестественно и беспрерывно кричит, что он нормален, тот вызывает подозрение, что он не отдает себе отчета в своей болезни. Соответственно, я предлагаю полностью прекратить наши личные отношения». И прибавил, дав волю чувствам: «Я ничего не теряю; долгое время я был эмоционально привязан к вам тонкой нитью, отдаленными последствиями испытанных прежде разочарований». Фрейд все еще не забыл о Флиссе. Совершенно очевидно, что теперь нить порвалась и ее уже не связать. Юнг – в частных письмах мэтра – стал «возмутительно высокомерным», показал себя «напыщенным дураком и грубияном». Юнг согласился с решением Фрейда. «Дальше – тишина», – немного высокопарно написал он в ответ.

Но этим дело не закончилось. Несмотря на то что недавно выкристаллизовавшиеся взгляды Юнга сильно отличались от взглядов Фрейда, остальной мир по-прежнему считал Юнга самым выдающимся после мэтра представителем фрейдистского психоанализа. Более того, как президент Международного психоаналитического объединения, он был главным официальным лицом в международном движении. Фрейд не без оснований считал свое положение чрезвычайно опасным. Существовала реальная угроза, что Юнг и его последователи, контролирующие организационный аппарат и печатные органы психоанализа, могут захватить власть и изгнать основателя вместе с его сторонниками. В своих опасениях он был не одинок. В середине марта 1913 года Абрахам разослал предложение, чтобы психоаналитические группы в Лондоне, Берлине, Вене и Будапеште призвали к отставке Юнга. Неудивительно, что на меморандуме, предназначенном для ограниченного круга лиц, была пометка: «Конфиденциально!»

Фрейд приготовился к худшему. «Судя по новостям от Джонса, – писал он Ференци в марте 1913 года, – мы должны ожидать подлостей от Юнга». Естественно, с горечью прибавил он, «все, что отклоняется от нашей истины, получает официальное одобрение. Вполне возможно, что на этот раз мы действительно будем похоронены – после того, как похоронный марш для нас столь часто исполнялся напрасно. Это очень изменит наши личные судьбы, но ничего не изменит в судьбе науки. Мы владеем истиной; я был уверен в этом еще пятнадцать лет назад».

Он призывал на помощь всю самоуверенность, природную и приобретенную, в то время как Юнг вновь озвучивал свои разногласия с Фрейдом в цикле лекций. В июле 1913 года Джонс прислал мэтру, без всяких комментариев, напечатанное объявление о «докладе доктора К.Г. Юнга из Цюриха на тему «Психоанализ», который будет прочитан перед сообществом психологов и врачей в Лондоне». Вероятно, Джонс и Фрейд почувствовали угрозу в том, что оратор был назван одним из величайших авторитетов в психоанализе, особенно с учетом того, что в следующем месяце на очередной лекции в Лондоне Юнг открыто повторил свою программу, которую впервые предложил в Нью-Йорке десятью месяцами раньше: освободить психоанализ от опоры исключительно на сексуальность. В этих лондонских лекциях Юнг впервые назвал свои пересмотренные доктрины не психоанализом, а аналитической психологией.

Другой целью пересмотра, затеянного Юнгом, стала теория сновидений Фрейда. Приняв нравоучительный, почти патерналистский тон, словно меняя роли в их отношениях с Фрейдом, в июле 1913 года он отправил на Берггассе, 19, письмо с утверждением, что основатель психоанализа, очевидно, неправильно понимает их взгляды. Теперь Юнг говорил от имени цюрихской группы, точно так же, как мэтр долгое время представлял венскую. Предполагаемое непонимание Фрейда относилось к роли, которую Юнг приписывал текущим конфликтам в формировании сновидения. «Мы, – поучал Юнг, – полностью признаем правильность [фрейдистской] теории исполнения желаний». Однако они считают эту теорию поверхностной и не ограничиваются ею.

Покровительственный тон по отношению к Фрейду, должно быть, доставил Юнгу огромное удовольствие. Он упорно работал над созданием собственной психологии. Все идеи, ассоциирующиеся с аналитической психологией Юнга, относятся именно к этому времени: архетипы, коллективное бессознательное, вездесущность сверхъестественного, симпатии к религиозному опыту, увлечение мифами и алхимией. Как практикующий психиатр и клиницист, утверждавший, что бо2льшую часть знаний он получил от своих пациентов, Юнг разработал психологию, обнаруживающую явное сходство с психоанализом Фрейда. Но различия были фундаментальными. Так, например, знаменитое юнговское определение либидо Фрейд считал всего лишь недостатком мужества, малодушным отступлением от неудобной правды о сексуальных побудительных мотивах человека. Теория Юнга об архетипе также не имела аналога во взглядах мэтра. Архетип – это фундаментальный принцип творчества, основанный на национальных особенностях, человеческий потенциал, конкретно проявляющийся в религиозных доктринах, сказках, мифах, снах, произведениях литературы и искусства. Его эквивалентом в биологии является модель поведения.

Помимо конкретных разногласий Юнг и Фрейд радикально расходились во взглядах на науку. Примечательно, что они одинаково страстно обвиняли друг друга в отступлении от научного метода и увлечении мистикой. «В психологии Фрейда, – писал Юнг, – я критикую некоторую узость и односторонность, а во «фрейдистах» некий несвободный, сектантский дух нетерпимости и фанатизма». По мнению Юнга, Фрейд был великим первооткрывателем фактического материала о психике, но склонным покидать твердую почву «критического мышления и здравого смысла». Фрейд, со своей стороны, критиковал Юнга за доверчивость в отношении оккультных явлений и увлечение восточными религиями. На защиту Юнгом взгляда на религиозные чувства как неотъемлемую составляющую душевного здоровья он смотрел с язвительным и неослабным скепсисом. Для Фрейда религия была психологической потребностью, которая проецируется в культуру, детским чувством беспомощности, сохраняющимся у взрослых, – его нужно анализировать, а не восхищаться им. Когда их отношения с Юнгом еще не испортились окончательно, Фрейд уже обвинял его, что он делает себя невидимым, скрываясь за «религиозно-либидным облаком». Как наследник эпохи Просвещения XVIII века Фрейд не нуждался в доктринах, которые сглаживают непримиримые противоречия и отрицают нескончаемую войну между наукой и религией.

Пропасть, разделявшая взгляды Фрейда и Юнга по основополагающим вопросам, расширялась вследствие психологической несовместимости между ними. Получая огромное удовлетворение от развития собственной оригинальной психологии, Юнг впоследствии заявил, что не воспринял разрыв с Фрейдом как изгнание или ссылку. Для него это было освобождением. Фрейдистский анализ позволяет выявить самые театральные жесты Юнга на протяжении тех нескольких лет близости с «отцом» из Вены: сын с эдиповым комплексом пытается обрести свободу, страдая сам и одновременно принося страдания отцу. Обо всем этом Юнг сказал Фрейду в письме, отправленном в Рождество 1909 года: «Нелегкая доля – работать бок о бок с творцом». Вне всяких сомнений, результатом тех лет для Юнга стали не только личная ссора и оставшаяся в прошлом дружба. Он разработал собственную психологическую теорию.

Переписка между Юнгом и Фрейдом теперь была редкой и нерегулярной, ограничиваясь официальными сообщениями. Тем временем основатель психоанализа изо всех сил старался восполнить понесенный ущерб. Если раньше, особенно в ремарках Абрахаму, он склонялся к «национальному» толкованию своего конфликта с Юнгом, то теперь энергично протестовал, когда этот конфликт пытались представить как битву еврея с христианином. Швейцарский психиатр Альфонс Медер, один из ближайших соратников Юнга, предпочитает смотреть на их борьбу именно так? Фрейд говорил Ференци, которому доверял, что это право Медера. Но сам он думал иначе. «Действительно, имеются существенные отличия от арийского духа [Фрейд предложил аргумент, который мог бы использовать Ференци, отвечая Медеру], и у них вполне могут быть разные мировоззрения». Но не должно быть особой арийской или еврейской науки. «Результаты должны быть одинаковыми, а варьироваться может лишь форма их подачи». Если различия существуют, значит, что-то тут не так. Ференци может заверить Медера, саркастически прибавил Фрейд, что они «не хотели препятствовать их мировоззрению и религии». Также можно сообщить Медеру о том, что Юнг в Соединенных Штатах якобы назвал психоанализ не наукой, а религией. В таком случае это объясняло весь спор. «Но в данном пункте еврейский дух, к сожалению, не может к нему присоединиться. Легкая насмешка не принесет вреда». В разгар этих неприятных дискуссий Фрейд нашел время заявить о своей приверженности строгой дисциплине, которой требует научная объективность. Психоанализ как наука должен быть независим от любого сектантства. Но также он независим от «арийского покровительства».

Несмотря на утомление и пессимизм, Фрейд пытался продолжить работу с Юнгом – какими бы холодными ни были их отношения. Не питая особых иллюзий, с самыми скромными ожиданиями, он посетил конгресс психоаналитиков в Мюнхене, который собрался в начале сентября 1913 года. Это мероприятие оказалось более многолюдным, чем предшествующие, – 87 участников и гостей. Однако из-за раскола на фракции атмосфера была нервной, хотя большинство участников не подозревали о непримиримых противоречиях лидеров. Прения, жаловался Фрейд, были утомительными и бесполезными, а поведение Юнга как председателя невежливым и бестактным. Голосование по вопросу переизбрания Юнга выявило серьезные разногласия: 22 участника отказали ему в доверии, 52 поддержали. «Участники конгресса разъехались, не испытывая желания встречаться в дальнейшем», – подвел итог Фрейд. Лу Андреас-Саломе тоже присутствовала на конгрессе, сравнивала Фрейда с Юнгом и резко отозвалась о последнем. «Одного взгляда на эту пару, – писала она в своем дневнике, – было достаточно, чтобы понять, кто из них более догматичен, более властолюбив. Если два года назад у Юнга сквозь раскатистый смех проступали грубоватый юмор и избыток жизненной энергии, то теперь его серьезность скрывает откровенную агрессивность, честолюбие, безжалостность. Никогда еще я не чувствовала такой близости с Фрейдом: не только потому, что он порвал со своим «сыном» Юнгом, которого любил и ради которого даже перевел свое дело в Цюрих, но именно из-за того, как произошел этот разрыв, – словно причиной были ограниченность и упрямство Фрейда, как пытался представить Юнг, не признавая действительность».

Уход Юнга не был быстрым и безропотным. В октябре – разыгрывая оскорбленную невинность, как выразился Фрейд, – он ушел в отставку с поста редактора Jahrbuch, кратко сославшись на причины личного характера и неприятие публичной дискуссии. Фрейду, так же кратко, он объяснил свои действия тем, что узнал от Медера о сомнениях мэтра в его bona fides[121] – что бы это ни означало. Это, заявил Юнг, делает дальнейшую совместную работу абсолютно невозможной. Основатель психоанализа, который теперь стал недоверчивым, считал отставку Юнга, вместе со странным предлогом, просто уловкой. «Совершенно понятно, почему он ушел, – писал Фрейд Джонсу. – Он хотел оттеснить нас с Блейлером и забрать все себе». Понимая, что медлить нельзя, он срочно вызвал Ференци в Вену. Юнг, которого Фрейд теперь считал грубым, неискренним, временами нечестным, может договориться с издателями и сохранить контроль над Jahrbuch. И, что еще хуже, Юнг оставался президентом Международного психоаналитического объединения, в которое основатель психоанализа вложил столько сил.

Фрейд отважно бросился на защиту своей организации и своей периодики. Это была неприятная работа, но мэтр выражал уверенность, что и он, и его последователи, само собой разумеется, не будут «подражать грубости Юнга». Это намерение могло бы говорить о многом, будь сам Фрейд менее грубым в личной переписке. Его союзники в Берлине и Лондоне точно так же ругали своих противников. В поисках выигрышной стратегии Эрнест Джонс рассылал требовательные и сердитые письма. «Злиться на Юнга можно до тех пор, – объяснял он Абрахаму в конце 1913 года, – пока не обнаружишь, что он просто глуп; это эмоциональная тупость, как говорят психиатры». Полемический стиль Фрейда оказался, что называется, заразным. В какой-то момент Джонс посоветовал распустить Международное психоаналитическое объединение: «Мой главный аргумент в пользу желательности роспуска – это абсурдность ситуации; я покраснею от стыда за наших бывших сотрудников, если мне придется присутствовать на еще одном конгрессе», подобном тому, который состоялся в Мюнхене в минувшем сентябре. «Кроме того, чем дольше цюрихской школе будет позволено отождествлять себя с психоанализом, тем сложнее будет отречься от них. Мы должны разделиться». Его друг Абрахам был не менее экспрессивен. Он называл объединение фрейдистов и юнгианцев абсолютно неестественным браком.

Фрейд был доволен, хотя вряд ли удивлен такой энергичной поддержкой своих сторонников. Однако его главным ресурсом в те дни стала работа над книгой «Об истории психоаналитического движения» – очень удобным сосудом для помещения собственной ярости. Основатель психоанализа предполагал написать памфлет, изложив свою версию разногласий, которые раздирали психоаналитическое движение на протяжении последних лет. Впервые он намекнул о своих намерениях в начале ноября 1913 года в записке Ференци: он «размышляет об истории ψA с открытой критикой Адлера и Юнга». Два месяца спустя Фрейд уже сообщал: «Яростно тружусь над «Историей». Употребленный эпитет характеризовал как скорость работы, так и настроение. «История…» была объявлением войны со стороны Фрейда. В процессе, по его выражению, яростной работы над книгой он рассылал черновики друзьям, называя ее бомбой.

Еще до того, как «бомба» была официально взорвана, мэтр с удовлетворением отмечал, что его противники в Цюрихе совершают, по его мнению, тактические ошибки. Они, с усмешкой заключил Фрейд, работают на него. В начале весны 1914 года он добился от Юнга того, чего хотел, – отставки с поста президента Международного психоаналитического объединения. Двумя днями позже берлинские соратники отправили на Берггассе, 19, радостную телеграмму: «По поводу новостей из Цюриха сердечные поздравления от Абрахама, Эйтингона». Решение Юнга, со вздохом облегчения признавался Фрейд Ференци, упростило задачу.

«Бомба», которая была брошена в середине июля, довершила дело. Она окончательно отделила Фрейда и его сторонников от тех, кого подобно Юнгу они больше не считали психоаналитиками. «Я не могу сдержать торжествующего крика», – взволнованно писал Фрейд Абрахаму. «Итак, мы наконец избавились от них, – отмечал он неделю спустя, – от святой скотины Юнга и его благочестивых попугаев – Nachbeter». Прочитав памфлет незадолго до публикации, Эйтингон был тронут неожиданным красноречием и обилием метафор. Он читал «Историю…», пишет Эйтингон Фрейду, с волнением и восхищением. Перо мэтра, которое в прошлом «плугом вспахало нашу самую темную и самую плодородную почву», превратилось в «острое лезвие», которым Фрейд владел с необыкновенным искусством. «Удары попадают в цель, а эти шрамы не заживают». Не заживают на тех, «кто уже не с нами». Гиперболу можно считать вполне уместной. Если уход Адлера оставил Венское психоаналитическое общество в руках Фрейда и фрейдистов, то отставка Юнга, гораздо более значимая, позволила Международному психоаналитическому объединению сохраниться как единой организации, предназначенной для обсуждения и распространения идей Фрейда. Помимо всех остальных последствий, история с Юнгом помогла публично определить то, что, по мнению самого основателя движения, составляет психоанализ.

Оглядываясь назад, можно прийти к выводу, что отношения с Юнгом похожи на новую версию той роковой дружбы, которая уже была в жизни Фрейда. Сам мэтр давал поводы для такого прочтения: в переписке этого периода время от времени появлялись имена Флисса и других отвергнутых союзников. И Юнг, словно заразившись от мучительных аллюзий Фрейда, начинал соответствовать им. Как и прежде, основатель психоанализа быстро, почти торопливо привязывался к избраннику, потом переходил к почти безграничной близости, а заканчивалось все непоправимым, яростным отчуждением. В июле 1915 года, когда все было кончено, он презрительно причислял Юнга к «святым изменникам». Он любил этого человека, писал Фрейд, пока Юнга не посетил «религиозно-этический кризис», вместе с «возрождением высокой морали», не говоря уж о «лжи, грубости и антисемитском высокомерии по отношению ко мне». Единственное чувство, которое мэтр не мог позволить себе в этом неспокойном союзе, – равнодушие.

Такая трансформация чувств вызывает вопрос: может быть, Фрейду по какой-то причине нужно было превращать друзей во врагов? Сначала Брейер[122], затем Флисс, затем Адлер и Штекель, теперь Юнг – а за ним и другие. Вполне понятно, почему Юнг может показаться просто еще одним Флиссом. Однако такое сравнение скорее запутывает дело, чем проясняет. Фрейд и Флисс – люди практически одного возраста, а Фрейда с Юнгом разделяло почти 20 лет: в 1906 году, когда они начали переписываться, Фрейду исполнилось 50, а Юнгу был 31 год. Кроме того, несмотря на почти отцовскую любовь, мэтр никогда не удостаивал Юнга высшего знака близости в немецком языке – обращения du, – как это было с Флиссом. На пике их дружеских отношений, когда мэтр назначил Юнга наследным принцем психоаналитического движения, в их письмах сохранялся налет официальности: Фрейд обращался к Юнгу «Дорогой друг», но Юнг никогда не отступал от «Дорогой Herr Professor». Ставки в дружбе Фрейда с Юнгом оказались так же высоки, как и в случае с Флиссом, но это были другие ставки. Положение Фрейда решительным образом изменилось; если Флисса он привечал как единственного товарища по необычному и опасному путешествию, то Юнг для него был надежным гарантом сохранения движения, которое по-прежнему подвергалось нападкам, но уже начало получать поддержку.

Более того, Фрейд не был жертвой какого-то непонятного навязчивого повторения. Когда в 1912 году, в разгар схватки, он сказал Абрахаму: «…каждый день я учусь быть чуть более терпимым», мэтр, вне всяких сомнений, казался себе гораздо более склонным к примирению, чем был на самом деле. Ни Адлер в 1911-м, ни Юнг в 1912-м не увидели этого. Тем не менее Фрейд наслаждался долгой дружбой не только с теми, кто никак не мог угрожать его позициям в психоаналитическом движении, например с офтальмологом Леопольдом Кенигштейном и археологом Эмануэлем Леви. И что еще важнее, некоторые из его ближайших соратников, даже те, кто не всегда твердо придерживались «ортодоксальных взглядов», лишь изредка сталкивались с неодобрением Фрейда, откровенным, но вполне терпимым по форме. Пауль Федерн, Эрнест Джонс и другие его самые известные сторонники спорили с мэтром по важным вопросам теории и практики психоанализа, но не становились в его глазах ренегатами и предателями. Швейцарский психиатр Людвиг Бинсвангер, который всю жизнь не мог определить место психоанализа в своей концепции психиатрии и разработал совершенно особую экзистенциалистскую психологию, не одно десятилетие поддерживал самые дружеские отношения с Фрейдом. То же самое можно сказать о протестантском пасторе Оскаре Пфистере – несмотря на агрессивное презрение основателя психоанализа к религии.

Фрейд был чрезвычайно чувствителен к обвинению в потребности разрыва с друзьями – настолько чувствителен, что пытался опровергнуть это обвинение в печати. В краткой автобиографии, написанной в 1925 году, он противопоставил только что покинувшим его «Юнгу, Адлеру, Штекелю и немногим другим» «множество лиц, таких как Абрахам, Эйтингон, Ференци, Ранк, Джонс, Брилл, Закс, священник Пфистер, ван Эмден, Рейк и др.», которые уже 15 лет являются его верными соратниками, – с ними «…в большинстве случаев меня связывает ничем не омраченная дружба». Когда Зигмунд Фрейд сказал Бинсвангеру: «…независимое сомнение для меня священно в каждом человеке», он не кривил душой, даже если в пылу спора иногда забывал об этом гуманном научном принципе.

Глава шестая

Клинические случаи и техника анализа

Несмотря на то что с годами Фрейда все больше раздражали собрания у него в квартире, он от них не отказывался. Как можно было отказываться от резонатора собственных идей? Основатель психоанализа рассказывал о самых интересных пациентах своим сторонникам задолго до публикации историй болезни, которые вскоре стали знаменитыми. Один из таких докладов растянулся на два заседания. 30 октября 1907 года и неделю спустя, 6 ноября, Фрейд докладывал членам Психологического общества по средам о пациенте, проходившем у него курс психоанализа. «Это чрезвычайно показательный случай навязчивого невроза (навязчивых идей), – лаконично сообщал Ранк, прибавив, что, по словам мэтра, речь шла о 29-летнем молодом человеке (докторе права). Таким было зерно, из которого выросла история болезни «человека с крысами».

В следующем году, в апреле, Фрейд выступил на международном конгрессе психоаналитиков в Зальцбурге с изложением этого же случая; пациент тогда еще проходил курс лечения. Его рассказ буквально заворожил аудиторию. На Эрнеста Джонса, который только что познакомился с Фрейдом, доклад произвел незабываемое впечатление. «Изложенный без каких-либо конспектов, – писал он полвека спустя, – доклад Фрейда начался в восемь часов и подошел к концу только в одиннадцать. Но все мы были настолько увлечены поразительным рассказом, что умоляли его продолжить, и он говорил еще час. Я не замечал, как бежит время, – никогда прежде со мной такого не было».

Как и Виттельс, Джонс восхищался ораторским искусством Фрейда. Особенно его поразила разговорная манера – легкость изложения, мастерство в упорядочивании сложного материала, удивительная ясность мысли и необыкновенная серьезность. Для Джонса и остальных изложенная основателем психоанализа история болезни была настоящим пиром интеллекта и артистизма. К счастью, политическая борьба в психоаналитическом движении даже в те неспокойные времена не полностью завладела вниманием Фрейда. Он заглядывал в свою лабораторию – и не просто заглядывал.

Лабораторией Зигмунда Фрейда была его кушетка. С начала 90-х годов XIX столетия пациенты научили мэтра почти всему, что он знал, побуждая совершенствовать технику, открывая грандиозные возможности для теоретических построений, подтверждая его гипотезы, а иногда заставляя изменять или вообще отказываться от них. Это одна из причин, почему Фрейд уделял такое внимание историям болезни; они воплощали историю его обучения. К счастью, эти документы служили и для обучения других – эффективные и изящные инструменты убеждения[123]. Когда Фрейд называл случай «человека с крысами» очень показательным, то имел в виду, что он может служить учебным пособием не только для него самого, но и для его последователей. Основатель психоанализа никогда не объяснял, почему он выбрал для публикации истории болезни именно этих пациентов, а не других, но в совокупности все эти случаи составляют карту пересеченной местности невротических страданий. Они представляют собой самые творческие (и рискованные) реконструкции. Фрейд рассказывает о страдающих истерией, навязчивыми состояниями и паранойей, о маленьком мальчике, которого видел всего один раз во время лечения, а также о страдающих психозом пациентах лечебницы для душевнобольных, которых вообще никогда не видел. Субъекты этих сложных, глубоко интимных портретов – в частности, в истории болезни Доры – вышли из своих рам, чтобы, подобно персонажам знаменитых картин, романов и пьес, самим занять место на сцене жизни. Или, по крайней мере, стать свидетелями бесконечных противоречий, переплетавшихся в представлениях о морали Фрейда, его профессиональной компетентности, а также взглядах на человеческую природу, как мужчин, так и женщин.

Противоречивый дебют

Молодая женщина, которую весь мир знает как Дору, впервые пришла на консультацию к Фрейду летом 1898 года, когда ей было 16 лет, и начала лечение психоанализом два года спустя, в октябре 1900-го. По прошествии 11 недель, в декабре, когда бо2льшая часть анализа еще оставалась незавершенной, она прервала курс. Тем не менее уже в середине октября Фрейд сообщил Флиссу, что у него новый случай, 18-летняя девушка, и этот случай легко открывается уже существующей у него коллекцией отмычек – эротическая метафора, смысл которой он не потрудился объяснить.

В начале 1901 года, после ухода Доры, Фрейд быстро записал историю ее болезни, закончив работу 25 января. «Это – самое деликатное из того, что я до сих пор написал», – объявил основатель психоанализа, позволив себе похвалить себя, но тут же разрушил свою радость ожиданием всеобщего неодобрения. Он не сомневался, что его статья будет отпугивать еще больше обычного. «Но ведь, – прибавил Фрейд с характерной смесью самоуверенности и стоического смирения, – исполняют свой долг и пишут не на день». В конечном счете он опубликовал историю болезни Доры только в 1905 году. Эта задержка не принесла ему практически никакой выгоды: основатель психоанализа смог добавить лишь описание интересного визита, который бывшая пациентка нанесла ему в 1902 году, – визита, изящно завершившего неудачу мэтра.

Причины таких долгих размышлений до конца не ясны. У Фрейда были все основания опубликовать историю болезни Доры как можно быстрее. Поскольку он считал ее фрагментом рассказа, в котором объяснения группируются вокруг двух сновидений, то, «по существу, это продолжение книги о сновидении» – практическое применение «Толкования сновидений». Он также предложил поразительную иллюстрацию вклада неразрешенного эдипова комплекса в формирование характера Доры и ее истерических симптомов. Фрейд объяснял задержку разными причинами, в частности врачебной тайной, но все это выглядит не очень убедительно. Он был явно расстроен критическим отношением к статье своего друга Оскара Рие, а также разрушением своей самой страстной дружбы. «Я отозвал мою последнюю публикацию, – писал он Флиссу 11 марта 1902 года, – потому что прямо перед этим я утратил в тебе последнего слушателя». Эта реакция представляется несколько преувеличенной: Фрейд должен был понимать, что данный случай содержит много полезного для тех, кто интересуется психоанализом. Более того, этот случай превосходно укладывался в схему его собственных клинических публикаций. Дора страдала истерией – той разновидностью невроза, на которой было сосредоточено внимание психоанализа с середины 90-х годов ХIХ века, а фактически (со случая Анны О.) почти двумя десятилетиями ранее. Вне всяких сомнений, случай Доры имел особое, в чем-то даже сверхъестественное значение для Фрейда. Впоследствии, ссылаясь на него, мэтр постоянно переносил данный эпизод с 1900 на 1899 год – явный симптом какой-то невыявленной навязчивой идеи. Сдержанность Фрейда указывает на личные причины, по которым этот случай смущал его и по которым он воздержался от публикации.

Ярким свидетельством того, что основатель психоанализа чувствовал себя не слишком свободно, является предисловие к его описанию случая Доры: оно необычно воинственно даже для того, кто никогда не чурался жаркой полемики. Он решился опубликовать эту историю болезни, писал Фрейд, чтобы объяснить сопротивляющейся и несведущей публике пользу анализа сновидений, а также его связь с пониманием неврозов. Не подлежит сомнению, что первоначальное название статьи, «Сновидение и истерия», как нельзя лучше отражает смысл, который вкладывал в нее Фрейд. Однако реакция на «Толкование сновидений» показала, несколько обиженным тоном отмечает он, до какой степени неподготовленными оказались специалисты к восприятию истины: «Новое же всегда вызывало изумление и сопротивление»[124]. В конце 90-х годов, говорит Фрейд, его критиковали за то, что он не предоставлял информацию о своих пациентах… Теперь же он предполагает, что его будут порицать за излишнюю откровенность. Но врач, который публикует истории болезни пациентов, страдающих истерией, должен погружаться в подробности их сексуальной жизни. Таким образом, первейшая обязанность врача – соблюдение тайны – вступает в противоречие с требованиями науки, которой необходима откровенная, свободная дискуссия. Правда, он сделал все возможное, чтобы читатели не узнали настоящее имя Доры.

Из-за такой непростой атмосферы Фрейд не был готов сразу приступить к делу. Он жаловался, что в Вене имеется немало врачей, которых отличает похотливый интерес к материалу, который он собирается представить. Они захотят прочитать «такую историю болезни не в качестве вклада в исследование психопатологии неврозов, а как предназначенный для их увеселения роман». Вероятно, так оно и было, но несколько неуместная горячность Фрейда дает основания предположить, что его отношения с Дорой были более неприятными, чем он подозревал.

Запутанные сексуальные отношения в жизни Доры могли удивить и даже шокировать самого искушенного читателя. Возможно, только Артур Шницлер, лишенные иллюзий рассказы и пьесы которого описывали сложную хореографию эротического бытия, мог бы вообразить подобный сценарий. Две семьи исполняли тайный балет потворства своим чувственным желаниям – под маской самой строгой благопристойности. Главными действующими лицами были отец Доры, процветающий интеллигентный фабрикант, страдавший от последствий туберкулеза и от сифилиса, которым заразился до женитьбы, пациент Фрейда, приведший к нему дочь, а также ее мать, судя по всему неумная и необразованная женщина, посвятившая всю свою жизнь домашнему хозяйству, и старший брат девушки, с которым у нее были напряженные отношения и который в семейных спорах всегда становился на сторону матери, тогда как Дора могла рассчитывать на поддержку отца[125]. Важную роль в драме также играли члены семьи К., с которой родные Доры и она сама были очень близки: госпожа К. заботилась об отце Доры, когда тот тяжело болел, а Дора присматривала за маленькими детьми К. Несмотря на некоторый разлад в семье Доры, на первый взгляд действующие лица этой истории принадлежали к двум респектабельным буржуазным семьям, по-дружески помогающим друг другу.

На самом деле это была лишь видимость. Когда Доре исполнилось 16 лет – она к этому времени превратилась в обаятельную и красивую молодую девушку, – будущая пациентка Фрейда вдруг объявила о неприязни к господину К., который до сей поры был ее любимым старшим другом. За четыре года до этого у нее начали проявляться некоторые признаки истерии, в частности мигрени и нервный кашель. Теперь ее недомогания усилились. У некогда живой и привлекательной девушки появился целый набор неприятных симптомов: к кашлю и истерическому шепоту (афонии) добавились периоды депрессии, иррациональная агрессивность и даже мысли о самоубийстве. В конечном счете Дора дала объяснение своему странному поведению: господин К., которого она любила и которому доверяла, во время прогулки сделал ей любовное предложение, и она, глубоко оскорбленная, дала ему пощечину. К. решительно отверг обвинение и сам перешел в атаку на девушку, заявив, что Дору интересуют только плотские утехи и она возбуждает себя чтением распутных книг. Отец Доры был склонен верить господину К. и считать обвинения дочери фантазиями. Но Фрейда, который взялся лечить девушку, удивили противоречия в рассказе ее отца, и он воздержался от каких-либо выводов. Это был самый доверительный момент в отношениях Фрейда с Дорой, которые были окрашены взаимной враждебностью, а также некоторой черствостью со стороны психоаналитика. Фрейд предложил дождаться рассказа самой Доры.

И ожидания оправдались. Как выяснилось, ее отец сказал правду лишь об одном: жена не доставляла ему сексуального удовлетворения. Однако, несмотря на адресованные Фрейду жалобы на плохое здоровье, разочарование супружескими отношениями он компенсировал страстным романом с госпожой К. Эта связь не была тайной для Доры. Наблюдательная и подозрительная девушка была убеждена, что обожаемый отец отказался поверить в ее отчаянное обвинение по собственной, непристойной причине: отдавая ее господину К., он мог и дальше беспрепятственно оставаться в связи с его женой. Однако существовали и другие подводные течения эротического характера. Рассказывая об этой незаконной связи, Дора наполовину сознательно становилась ее соучастницей. Прежде чем прервалось лечение, продолжавшееся 11 недель, Фрейд обнаружил у Доры страстные чувства к господину К., к своему отцу и к госпоже К. – и эти чувства она частично подтвердила. Детская влюбленность, инцест и лесбийские желания боролись за первенство в ее подростковой психике. По крайней мере, именно так Фрейд интерпретировал сказанное Дорой.

По мнению основателя психоанализа, аморального предложения господина К. абсолютно недостаточно для пышного букета истерических симптомов Доры, которые появились еще до того, как ее ранило недостойное поведение отца. Фрейд полагал, что даже более ранняя травма, о которой рассказала ему девушка, тоже не стала причиной истерии. Наоборот, он считал ее реакцию доказательством того, что ко времени неприятного инцидента истерия уже существовала. Когда Доре было 14 лет, за два года до того, как господин К. сделал ей непристойное предложение, он подстерег ее в своем кабинете, внезапно обнял и страстно поцеловал в губы. Реакцией Доры на это стала тошнота. Фрейд истолковал это отвращение как извращение аффекта и смещение ощущения; весь эпизод казался ему ярким примером истерии. Об эротических притязаниях господина К. Фрейд бесстрастно заметил: «…пожалуй, это была ситуация, способная вызвать у 14-летней нетронутой девочки отчетливое ощущение сексуального возбуждения», отчасти вызванное прикосновением эрегированного мужского члена к ее телу. Но Дора сместила свое ощущение вверх, к горлу.

Фрейд не намекал, что Доре в 14 лет следовало уступить настойчивости господина К. Или, если уж на то пошло, в 16… Но он считал совершенно очевидным, что подобное «столкновение» должно порождать определенное сексуальное возбуждение и что реакция Доры была симптомом истерии. Такая интерпретация естественным образом следует из представления Фрейда о себе как о следователе-психоаналитике и критике буржуазной морали. Стремящийся сорвать ложные покровы благопристойности и верный идее, что в современном ему обществе сексуальность огорожена почти непробиваемой стеной из смеси неосознанного отрицания и сознательного лицемерия, особенно среди представителей состоятельных классов, Фрейд в буквальном смысле слова считал себя обязанным истолковать резкое неприятие Дорой господина К. как невротическую защиту. Он встречался с этим человеком и нашел его милым и симпатичным. Однако неспособность основателя психоанализа понять чувства Доры свидетельствует о недостатке эмпатии, что характерно для всего этого случая. Он отказывался признавать потребность подростка в надежном проводнике в жестоком и эгоистичном мире взрослых – в ком-то, кто поймет ее шок от превращения близкого друга в пылкого поклонника, разделит возмущение грубым попранием ее доверия. Этот отказ также указывает на общую неспособность основателя психоанализа смотреть на эротические эпизоды с точки зрения женщины. Дора очень хотела, чтобы ей поверили, чтобы ее не считали лгуньей или фантазеркой, чтобы Фрейд внял ее рассказу, а не оправданиям отца. Но он не был готов к восприятию ее точки зрения…

Случаи сексуальной агрессии господина К. были не единственными эпизодами драмы Доры, к которым Фрейд не сумел отнестись с сочувствием. Почти принципиально не желая принимать сомнения Доры относительно своих толкований, он неизменно интерпретировал ее отрицания как скрытые подтверждения. Согласно сложившейся практике того времени, впоследствии измененной, он предлагал немедленные и безапелляционные объяснения. Настаивая на том, что девушка была влюблена в отца, Фрейд воспринимал ее «самый решительный протест» как доказательство верности своих предположений. «Нет», которое слышишь от пациента после того, как его сознательному восприятию впервые представлены вытесненные мысли, лишь констатирует это вытеснение и его решимость, меряет, так сказать, его силу. Если это «нет» не истолковывать как выражение беспристрастного мнения, на которое больной все-таки не способен, а обойти его стороной и продолжить работу, то вскоре появляются первые доказательства того, что «нет» в таком случае означает желанное «да». Таким образом, Фрейд навлекал на себя обвинения в бесчувственности и, более того, в догматичном высокомерии: профессиональный слушатель, он в данном случае не слушал пациента, а укладывал его рассказ в заранее определенную схему. Эта явная претензия на всезнание заслуживает критики. Она указывает на уверенность Фрейда в том, что все психоаналитические интерпретации автоматически верны, независимо от того, принимает их пациент или отвергает. «Да» означает «да», а «нет» тоже означает «да»[126].

Толкования Фрейда создают впечатление, что он воспринимал Дору скорее не как пациентку, которая просила о помощи, а как вызов, на который нужно дать ответ. Многие его действия оказались полезными. Рассказывая об отношениях отца с госпожой К., Дора настаивала, что у них связь, и одновременно заявляла о его импотенции – это противоречие разрешила она сама, откровенно признавшись Фрейду, что ей хорошо известно: существует не единственный способ получить половое удовлетворение. По поводу неприятных симптомов – нарушение речи, першение в горле – Фрейд сказал Доре, что она, вероятно, думает об оральном сексе, или, как он деликатно выразился на латыни, сексуальном удовлетворении per os, и девушка косвенно подтвердила правильность его толкования – кашель исчез. Но почти раздраженное утверждение Фрейда, что пациентка подтвердила предложенные им психологические толкования, само по себе требует объяснения. Ведь в 1900 году мэтр уже знал о том, что сопротивление неприятным открытиям вполне предсказуемо (психоаналитик проникает в такие уголки психики, которые пациент годами скрывал от солнечного света), даже если он еще не понял, что давление на больного является технической ошибкой. Впоследствии он будет не таким требовательным и властным – отчасти это результат уроков, полученных от Доры.

Решительные и при этом пространные толкования, которые Фрейд обрушил на Дору, имели диктаторский оттенок. В первом из двух разоблачительных снов девушки речь шла о маленькой шкатулке с драгоценностями, которую мать хочет спасти во время пожара, но отец протестует, говоря, что спасать нужно детей. Слушая рассказ Доры, Фрейд обратил внимание на шкатулку с драгоценностями, которую мать, по всей видимости, так высоко ценила. Когда он спросил свою юную пациентку об ассоциациях, она вспомнила, что господин К. дарил ей подобную вещицу, довольно дорогую. Фрейд напомнил Доре, что слово Schmuckkästchen – шкатулка для драгоценностей – часто используется для обозначения женских гениталий. «Я была уверена, что вы об этом скажете», – ответила девушка. Мэтр не удивился: «Это значит, что вы это знали. Теперь смысл сновидения становится еще яснее. Вы сказали себе: «Мужчина преследует меня, он хочет проникнуть в мою комнату, моей «шкатулке для драгоценностей» угрожает опасность, и если случится беда, то виной тому будет папа». Поэтому в сновидении вы создали ситуацию, которая выражает противоположное, опасность, от которой вас спасает папа. В этой области сновидения вообще все превращается в противоположность; вскоре вы услышите почему. Тайна, однако, связана с мамой. Какое отношение к этому имеет мама? Она, как вы знаете, раньше была вашей соперницей в борьбе за благосклонность папы». Фрейд продолжает свое толкование еще на целую страницу – мать Доры будет заменена на госпожу К., а отец на господина К., и именно господину К. Дора готова подарить свою «шкатулку» в ответ на его необычный дар. «Итак, вы готовы подарить господину К. то, в чем ему отказывает жена. Здесь у вас мысль, которая старательно должна вытесняться, которая делает необходимым превращение всех элементов в их противоположность. Как я вам это уже говорил до этого сновидения, а сон вновь подтверждает, что вы пробуждаете прежнюю любовь к папе, чтобы защититься от любви к господину К. Но что доказывают все эти усилия? Не только то, что вы боитесь господина К., но и что еще больше вы боитесь самой себя, своего искушения ему отдаться. Стало быть, этим вы подтверждаете, насколько сильной была к нему любовь».

Фрейд не был удивлен реакцией Доры на свои рассуждения: «Разумеется, в этой части толкования ей участвовать не хотелось». Но вопрос не в том, было ли толкование мэтром сна Доры правильным или просто оригинальным. Главное – его настойчивый тон, его отказ принимать сомнения Доры иначе, как удобное отрицание неудобной правды. Таков был вклад Фрейда в полное фиаско.

Разумеется, неудача – признанная и непризнанная – является главной особенностью этого случая, но, как ни парадоксально, именно неудача способствовала тому, что он занял такое важное место в истории психоанализа. Как нам известно, Фрейд использовал его как пример применения толкования снов в лечении психоанализом и как подтверждение открытых им правил формирования снов. Более того, этот случай превосходно иллюстрировал сложность истерии. Однако одна из главных причин того, что в конечном счете Фрейд опубликовал историю болезни Доры, заключалась в его неспособности удержать трудного пациента.

В конце декабря основатель психоанализа анализировал второй сон Доры, который опять-таки подтверждал его гипотезу, что она все это время неосознанно любила господина К. Но в начале следующего сеанса Дора небрежно заявила, что сегодня пришла в последний раз. Фрейд воспринял неожиданную новость спокойно и предложил использовать этот оставшийся у них час для продолжения психоанализа, с новыми подробностями истолковав девушке ее сокровенные чувства к человеку, который ее оскорбил. «Она слушала, не пытаясь по своему обыкновению возражать. Она казалась взволнованной, самым любезным образом попрощалась с теплыми пожеланиями к Новому году и – больше не появилась».

Фрейд истолковал ее жест как акт мести, усиленный невротическим желанием причинить вред самой себе. Дора рассталась с ним в тот момент, когда его надежды «на успешное завершение лечения достигли наивысшей точки». Он спрашивал себя, удалось бы ему удержать девушку на лечении, если бы он преувеличивал ценность ее присутствия и таким образом оказался заменителем для страстно желаемой ею нежности. «Я этого не знаю». Единственное, в чем основатель психоанализа не сомневался, звучало так: «Я всегда избегал играть роли и довольствовался менее притязательным психологическим искусством». Затем, 1 апреля 1902 года, Дора снова пришла к нему, предположительно чтобы попросить помощи. Фрейд, наблюдая за ней, пришел к выводу, что это всего лишь предлог. Девушка сообщила, что все это время, за исключением одного эпизода, она чувствовала себя лучше. Дора виделась с госпожой и господином К. и получила от них признание – все, что она о них рассказывала, было правдой. Но теперь, уже на протяжении двух недель, она страдает от лицевой невралгии… По признанию Фрейда, эти слова вызвали у него улыбку: ровно за две недели до ее прихода в газетах появилось сообщение о присвоении ему профессорского звания, и поэтому он мог интерпретировать ее боли как разновидность самонаказания за то, что девушка когда-то дала пощечину господину К. и теперь перенесла свою ярость на него, своего психоаналитика. Фрейд сказал Доре, что прощает ее за то, что она лишила его возможности полностью излечить ее. Но похоже, он так и не смог до конца простить самого себя.

Растерянность, в которой пребывал Фрейд после того, как Дора отвергла его помощь, напоминала его состояние летом 1897 года, когда оказалась несостоятельной теория совращения как причины неврозов. Первое поражение стало основой для далеко идущих теоретических открытий. Теперь мэтр бросил вызов неудаче, исследовал ее причины и сделал гигантский шаг вперед в развитии техники психоанализа. Фрейд честно признался, что ему не удалось вовремя совладать с переносом; он забыл об осторожности, «необходимости обращать внимание на первые признаки переноса». Работая с Дорой, Зигмунд Фрейд только начинал осознавать эмоциональную связь между психоаналитиком и пациентом. Предположения о наличии такой связи он вскользь высказывал в «Предуведомлении», написанном совместно с Брейером, а его письма к Флиссу конца 90-х годов свидетельствуют, что Фрейд уже заметил, хотя и не до конца осознал это явление. Теперь, при работе с Дорой, он по каким-то причинам не смог использовать то, что начинал понимать. Похоже, этот случай окончательно прояснил для него данный вопрос – но уже после того, как все закончилось.

Переносом называют стремление пациента, иногда подспудное, а зачастую открытое, наделить психоаналитика качествами любимых (или ненавистных) людей из своего прошлого либо настоящего в реальном мире. Фрейд теперь понимал, что этот психологический трюк, «предназначенный стать наибольшим препятствием для психоанализа», становится «самым мощным его вспомогательным средством, если удается каждый раз его разгадать и перевести больному». Однако он не обнаружил этого в процессе работы с Дорой, по крайней мере вовремя, и пациентка сознательным и не слишком приятным для него образом продемонстрировала цену подобного небрежения. Не заметив ее «увлечения» им самим, которое являлось лишь переносом тайных чувств, испытываемых девушкой к другим людям, Фрейд позволил осуществить в отношении себя месть, которая предназначалась для господина К. «Таким образом, она проиграла важную часть своих воспоминаний и фантазий, вместо того чтобы воспроизвести их в ходе лечения». Это неизбежно привело к неудаче психоанализа.

Фрейд полагал, что внезапное прекращение лечения повредило Доре – как бы то ни было, она находилась на пути к выздоровлению. Но пострадал и сам психоаналитик. «Тот, кто подобно мне пробуждает злейших демонов, – признавался он в самой высокопарной фразе своего рассказа, – которые, не будучи полностью усмиренными, живут в человеческой груди, чтобы их победить, должен быть готовым к тому, что он и сам не останется невредимым в этой борьбе». Но, зная о понесенном ущербе, Фрейд не мог точно определить его – слишком глубокой была нанесенная рана. Он понимал, что не сумел распознать перенос чувств Доры на себя, но еще хуже было то, что он не сумел распознать перенос своих чувств на Дору: явление, впоследствии названное мэтром контрпереносом, ускользнуло от его самоанализа.

Контрперенос, как позже определил его Фрейд, возникает у врача «в результате влияния пациента на его бессознательные чувства». В результате постоянного самоанализа изучение самого себя превратилось у него практически во вторую натуру, однако возможное влияние пациентов на психоаналитика никогда не занимало значительного места в размышлениях Фрейда или статьях по технике психоанализа[127]. Тем не менее он не сомневался, что контрперенос является коварным препятствием для доброжелательной нейтральности психоаналитика – и сие препятствие необходимо выявить и устранить. Врач – как было строго сформулировано в 1910 году – должен распознать в себе и преодолеть этот контрперенос, поскольку каждый психоаналитик продвигается лишь настолько, насколько это позволяют ему делать собственные комплексы и внутреннее сопротивление. Но, как показывает поведение Фрейда во время сеансов психоанализа с Дорой, сам он не был надежно защищен от ее попыток соблазнения и от ее раздражающей враждебности. Таким оказался один из полученных уроков: Фрейд мог поддаваться чувствам, которые иногда затуманивали его восприятие как врача[128].

Тем не менее именно при описании этого случая основатель психоанализа заявил о независимости опытного наблюдателя, который может черпать информацию из мельчайших движений или реакций пациента. «Кто имеет глаза, чтобы видеть, – писал он во «Фрагменте анализа одного случая истерии», – и уши, чтобы слышать, убеждается, что смертные не умеют скрывать тайну. Тот, чьи губы молчат, выдает себя кончиками пальцев; из всех пор лезет измена»[129]. Когда Дора лежала на кушетке перед психоаналитиком, рассказывая о своих страданиях дома, вспоминая о взаимоотношениях с семьей К. и пытаясь разгадать смысл сна, она все время теребила маленькую сумочку, открывала и закрывала, засовывала в нее палец. Фрейд тут же истолковал этот жест как пантомиму мастурбации. Однако эмоциональную реакцию мэтра на Дору прочитать сложнее, чем ее действия с сумочкой. «Разумеется, – однажды признался он Эрнесту Джонсу, – очень трудно или даже невозможно распознать истинный психический процесс в себе самом».

Было бы наивным предполагать, что Фрейд влюбился в симпатичного трудного подростка, какой бы привлекательной ни казалась ему девочка. Наоборот, его общее отношение к Доре было скорее негативным. Наряду с явным интересом к ней как к очаровательной истеричке, мэтр проявлял некоторое нетерпение, раздражение, а в конце и откровенное разочарование. Его обуревало сильнейшее желание излечить пациентку. Именно эту страсть Фрейд впоследствии станет отвергать как враждебную процессу психоанализа. Но при работе с Дорой он находился под воздействием своего желания. Зигмунд Фрейд был абсолютно уверен, что выяснил правду о ее извращенной эмоциональной жизни, но девушка не примет эту правду, даже несмотря на то, что он доказал целительную силу убедительных объяснений. Разве он не избавил пациентку от нервного кашля при помощи толкования? Фрейд был прав насчет нее, он в этом нисколько не сомневался и чувствовал сильнейшее разочарование оттого, что Дора оказалась полна решимости доказать, что он ошибся. Удивительным в истории болезни Доры нужно считать не то, что мэтр отложил ее публикацию на четыре года, а то, что он ее вообще опубликовал.

Два классических урока

В отличие от истории болезни Доры случай маленького Ганса принес Фрейду глубокое удовлетворение. За четыре года, прошедшие между публикациями этих историй болезни, в жизни основателя психоанализа произошло много событий. В 1905-м он опубликовал кроме истории болезни Доры эпохальные очерки по теории сексуальности, а также психоаналитическое исследование юмора – работу «Остроумие и его отношение к бессознательному». В 1906 году, когда мэтру исполнилось 50 лет, он преобразовал Психологическое общество по средам, сделав Ранка его секретарем, расширил базу психоаналитического движения, установив контакты с заинтересованными специалистами из Цюриха, окончательно порвал с Флиссом и опубликовал первое большое собрание статей о неврозах. В 1907 году Фрейд впервые принял у себя на Берггассе, 19, Эйтингона, Юнга, Абрахама и других своих главных приверженцев. В 1908-м, когда его вниманием завладел маленький Ганс, мэтр превратил группу сторонников, собиравшихся у него по средам, в Венское психоаналитическое общество, председательствовал на первом международном конгрессе психоаналитиков в Зальцбурге и во второй раз посетил свою любимую Англию. В 1909 году он единственный раз в жизни приехал в Америку, где прочитал лекции в Университете Кларка и получил почетное звание, а также основал журнал Jahrbuch für psychoanalytische und psychopathologische Forschungen, в первом номере которого и была опубликована история маленького Ганса. Фрейд был этой историей очень доволен.

«Я рад, что вы понимаете важность маленького Ганса», – писал мэтр Эрнесту Джонсу в июне того же года. Сам он тоже понимал, какое значение имеет анализ фобии пятилетнего мальчика. Фрейд отмечал: «Никогда еще я не заглядывал так глубоко в душу ребенку». Привязанность к самому юному пациенту сохранилась у него и после окончания лечения – в записях основателя психоанализа мальчик остался «…нашим маленьким героем». Главная идея, которую хотел подчеркнуть Фрейд публикацией этой истории болезни, заключалась в том, что «детский невроз» маленького Ганса подтверждал выводы, сделанные по результатам лечения неврозов у взрослых пациентов: «болезнетворный» материал, который заставляет их страдать, можно было «свести к тем же самым инфантильным комплексам, которые раскрывались за фобией Ганса»[130]. Как мы уже видели, история Доры с подробным анализом двух снов продемонстрировала значение «Толкования сновидений» Фрейда для клинической практики, а также существенный вклад эдипова комплекса в формирование истерии. Рассказ о маленьком Гансе мог послужить приложением, иллюстрирующим выводы, которые основатель психоанализа кратко сформулировал во втором своем фундаментальном труде – «Трех очерках по теории сексуальности». Как обычно, Фрейд-клиницист и Фрейд-теоретик не выпускали друг друга из виду[131].

В истории болезни Доры Фрейд сознательно мало говорил о технике лечения. В истории маленького Ганса он сказал о ней еще меньше. На это была веская причина: несмотря на то что Фрейд видел малыша и даже принес подарок на его третий день рождения, работал он с ним почти исключительно через отца, который служил посредником между пациентом и врачом, так что случай маленького Ганса с его необычной техникой вряд ли мог стать образцом, примером для подражания – независимо от его вклада в теорию. Ему суждено было остаться уникальным. Пятилетний пациент был сыном музыковеда Макса Графа, уже несколько лет приходившего к Фрейду по средам на собрания психологического общества. Красивая мать – это определение мэтра – мальчика была пациенткой Фрейда и вместе с мужем вошла в число первых приверженцев психоанализа. Чета договорилась воспитывать сына согласно принципам Фрейда, как можно меньше ограничивая свободу ребенка. Родители были с ним терпеливы, проявляли интерес ко всему, что он говорил, записывали его сны и находили забавной его детскую любвеобильность. Мальчик влюблялся во всех: в мать, дочерей друга семьи, двоюродного брата. Фрейд с нескрываемым восхищением заметил, что Ганс является «…образцом всех низостей!». Когда у ребенка начали проявляться признаки невроза, родители, верные своим принципам, решили не запугивать его.

Как бы то ни было, психоаналитические методы воспитания сына не уберегли Графов от распространенных социокультурных запретов. Когда Гансу было три с половиной года, мать, заметив, что он трогает свой член, пригрозила позвать доктора, который отрежет ему «пипику». Примерно в это же время в семье появился второй ребенок – девочка (важное событие в жизни Ганса), и для подготовки сына родители не придумали ничего более оригинального, кроме как обратиться к легенде об аисте. В этот момент Ганс проявил себя более рассудительным, чем его якобы просвещенные родители. Изучение окружающего мира и особенно процесса рождения продвигалось с впечатляющей скоростью, и он – с проницательностью маленького ребенка – дал понять отцу, что истории с аистом не доверяет. Впоследствии родители отчасти просветили Ганса, рассказав, что младенец растет внутри матери, а затем болезненно выдавливается наружу, подобно тому, как это происходит с «люмпфом» – так Ганс называл фекалии. Такое объяснение лишь усилило интерес мальчика к «люмпфу». Однако, несмотря на раннее развитие наблюдательности, речи и эротических интересов, маленький Ганс был милым и жизнерадостным мальчиком из буржуазной семьи.

Затем, в январе 1908 года, произошло нечто необъяснимое и неприятное. У маленького Ганса развился сильный страх быть укушенным лошадью. Он также боялся, что большие лошади, впряженные в экипажи конки, упадут… Словом, мальчик стал избегать мест, где был этот вид общественного транспорта. Макс Граф – герой, злодей и личный врач сына в одном лице – стал расспрашивать малыша и истолковывать фобии Ганса, часто и подробно докладывая о результатах Фрейду. Сам Граф был склонен приписывать тревогу сына чрезмерной сексуальной стимуляции, вызванной безудержной нежностью матери. Отец также подозревал (и эти подозрения были подтверждены маленьким Гансом!), что еще одним источником тревоги стала мастурбация. Но Фрейд, как обычно, не спешил с диагнозом – выводы Макса его не убедили. В соответствии со своей первой теорией тревоги мэтр пришел к заключению, что причина проблемы Ганса заключается в вытесненном эротическом стремлении к матери, которую мальчик по-детски пытался соблазнить. Его вытесненные желания, эротические и агрессивные, трансформировались в тревогу, которая затем сосредоточилась на одном конкретном объекте, которого мальчик боялся и избегал, – лошадях и страхе перед ними.

Подход Фрейда к симптоматике у маленького Ганса был характерен для его аналитического метода: основатель психоанализа серьезно относился к сообщениям о психических состояниях, независимо от того, какими бы нелепыми или тривиальными они ни казались на первый взгляд. «Скажут, что это глупая тревожная мысль маленького ребенка. Но невроз не говорит ничего глупого, равно как и сновидение. Мы бранимся всегда, – замечает Фрейд, обращаясь к читателям, – когда ничего не понимаем. Это значит – облегчить себе задачу». В одном из немногих комментариев относительно аналитической техники мэтр критикует отца Ганса за излишне сильное давление на мальчика: «Отец задает слишком много вопросов и исследует по собственным заготовкам, вместо того чтобы дать высказаться малышу». Фрейд сам совершил подобную ошибку с Дорой, но теперь он осознал ее, и, кроме того, эмоциональные ставки были не столь высоки – по крайней мере, для него. Если следовать методу Графа, предупреждал он, анализ станет неясным и ненадежным. Психоанализ, как неустанно повторял его основатель с 90-х годов XIX столетия, есть искусство и наука внимательно слушать.

Фобия Ганса постепенно усиливалась. Он отказывался выходить из дома, а когда выходил, ему иногда хотелось смотреть на лошадей. В зоопарке мальчик сторонился больших животных, которых раньше любил, но продолжал с удовольствием разглядывать маленьких. Малыша явно интересовали половые органы слонов и жирафов. Озабоченность Ганса гениталиями – собственными, отца, матери, маленькой сестренки, животных – угрожала превратиться в навязчивое состояние. Однако Фрейд посчитал необходимым оспорить очевидный вывод Макса Графа, что его сын боится больших пенисов. Бесценным ключом к разгадке для мэтра послужил записанный отцом разговор с Гансом на интересующую мальчика тему. «Наверное, ты испугался, – предположил отец, – когда однажды увидел большую «пипику» лошади. Но тебе не нужно этого бояться. Большие животные имеют большую «пипику», а маленькие животные – маленькую». Ганс разговор поддержал: «И все люди имеют «пипику», и «пипика» вырастет вместе со мной, когда я стану больше; она ведь прикреплена». Для Фрейда это был явный признак того, что маленький Ганс боится потерять свою «пипику». Для данной фобии есть специальный термин – комплекс кастрации.

На этом этапе анализа юный пациент и его отец пришли на консультацию к Фрейду, теперь впервые услышавшему и увидевшему «материал», который очень помог в излечении маленького Ганса. Страх перед лошадьми отчасти отражал страх мальчика перед отцом, у которого были большие черные усы, напоминавшие ему большую черную морду животного. Как выяснилось, Ганс смертельно боялся, что отец рассердится на него за то, что он не способен сдерживать свою безмерную любовь к матери и подспудное желание смерти ему самому. Кусающаяся лошадь была заменой разгневанному отцу, а упавшая лошадь – мертвому. Таким образом, страх перед лошадьми у маленького Ганса представлял собой сложное уклонение, способ справиться с чувствами, в которых малыш не осмеливался признаться ни себе, ни кому-либо другому[132]. Он переживал эти конфликты все более болезненно, потому что любил отца, соперником которого себя воображал, а страстная любовь к матери сосуществовала с садистскими желаниями по отношению к ней же. Для Фрейда страдания маленького Ганса подчеркивали вездесущую двойственность человеческой психики. Мальчик мог ударить отца, а затем поцеловать место, куда пришелся удар. Его действия могут служить символом всего поведения человека. В эдиповом треугольнике двойственность является правилом, а не исключением.

С того момента, как Фрейд доброжелательно объяснил эти факты пятилетнему пациенту, фобия Ганса начала ослабевать. Тревога тоже исчезла. Непозволительные желания и страхи ребенка искажались, превращаясь в симптомы. Его отношение к фекалиям – «люмпфу», который выходил из него, было характерным для защитного искажения: они вызывали у мальчика любопытство, однако он превращал приятные и волнующие ассоциации со своими догадками о них – младенцы похожи на «люмпф» – в неосознанный стыд, а затем в открытое отвращение. Точно так же фобия Ганса, этот источник неприятных ощущений, была обусловлена определенным зрительным образом (резвящаяся лошадь), который раньше доставлял мальчику огромное удовольствие. История его болезни – прекрасная иллюстрация действия защитных механизмов в эдиповой фазе.

По мере того как продвигалось лечение Ганса и он обретал бо2льшую внутреннюю свободу, мальчик смог признаться в том, что желал смерти маленькой сестренке. Малыш рассказал о своей теории «люмпфа», а также о представлении, что он будет одновременно отцом и матерью своим детям, которых родит через задний проход. Эти признания были нерешительными – Ганс тут же брал свои слова обратно. Он говорил, что хочет иметь детей и (в продолжении фразы), что не хочет иметь детей. Как бы то ни было, признание подобных мыслей и предположений – большой шаг к исцелению. И действительно, на протяжении всего лечения маленький Ганс продемонстрировал необыкновенную проницательность и способность к анализу. Он отвергал идеи отца относительно своего невроза, если те преподносились в неподходящее время или слишком настойчиво, а также разумно проводил границу между мыслями и действиями. Пятилетний мальчик прекрасно понимал, что думать и делать – отнюдь не одно и то же. Поэтому он мог настаивать на своем праве оставаться невиновным даже при наличии самых агрессивных желаний. Когда Ганс рассказал отцу о своих мыслях (на самом деле желании, чтобы это произошло), что маленькая сестра во время купания может упасть в воду и умереть, старший Граф так истолковал его слова: «И ты остался бы тогда один у нас с мамой. Но хороший мальчик этого все-таки не желает». Маленький Ганс спокойно заметил: «Но думать об этом ему можно». На возражение отца: «Но это нехорошо», у него уже был готов ответ: «Когда он об этом думает, это все-таки хорошо, потому что тогда можно написать об этом профессору». Профессор не мог скрыть свое восхищение: «Славный маленький Ганс! Ни у одного взрослого я не желал для себя лучшего понимания психоанализа». Разрешение его эдиповых конфликтов оказалось чрезвычайно вдохновляющим: малыш представил, что его отец женится на собственной матери; таким образом он, Ганс, сможет «сохранить» его и одновременно жениться на своей матери. И у них будут дети.

Путь, по которому шел Фрейд, чтобы выявить злодея в психологической драме маленького Ганса, оказался гораздо короче и был менее мучительным, чем если бы лет через десять или позже его попросили провести психоанализ большого Ганса: «Врач, занимающийся психоаналитическим лечением взрослого нервнобольного, в результате своей работы по раскрытию напластованных психических образований в конечном счете приходит к определенным гипотезам об инфантильной сексуальности, в компонентах которой он, как ему кажется, выявил движущие силы всех невротических симптомов последующей жизни». С маленьким Гансом так глубоко копать не было нужды. Если Фрейд с явным удовлетворением называл этот случай типичным и образцовым, то именно потому, что в нем с такой ясностью сконцентрировалось то, что психоанализ взрослого человека выявил бы лишь в результате долгих усилий.

Одной из теорий, которую проиллюстрировал сей необычный случай психоанализа ребенка, была теория эдипова комплекса – как нам известно, Фрейд значительно усложнил ее после того, как впервые сформулировал приблизительно 10 годами раньше. Маленький Ганс оказался не менее информативен в отношении работы вытеснения. Фактически это был хрестоматийный пример с чрезвычайно прозрачными маневрами самозащиты. Пятилетний ребенок уже начал возведение психологических барьеров, таких как стыд, отвращение и ханжество, но еще не укрепил их. Естественно, Фрейд в своей антибуржуазной манере предположил, что они еще не превратились в прочные стены, обороняющие социум и культуру взрослых, особенно современного среднего класса. Этот взгляд на историю вытеснения у развивающегося ребенка позволил основателю психоанализа сказать несколько резких слов по поводу откровенности обсуждения вопросов сексуальности с детьми. Вследствие этого конкретный случай маленького Ганса не просто богатая антология психоаналитических идей: Фрейд намекает на влияние этих идей за пределами кабинета врача, хотя произойдет это не в 1909 году, а несколько лет спустя.

Мэтр был доволен, что анализ маленького Ганса не имел сомнительных преимуществ гипотезы. Клиническая картина оказалась осмысленной, а пациент соглашался с толкованием только тогда, когда оно подходило. Кроме того, Ганс преодолел свою тревогу и фобию. В коротком постскриптуме, добавленном 13 лет спустя, в 1922-м, Фрейд торжествующе рассказывает о встрече с повзрослевшим маленьким Гансом, который теперь был статным 19-летним юношей. Впоследствии Герберт Граф, вошедший в историю психоанализа под псевдонимом маленький Ганс, стал известным оперным продюсером и режиссером. Фрейд не мог не злорадствовать: мрачные прогнозы его критиков не сбылись. Они предсказывали, что психоанализ лишит мальчика невинности и разрушит его будущее. Теперь основатель движения мог всем сказать, что они ошиблись. Родители Герберта развелись, и каждый затем снова вступил в брак, но их сын выдержал это тяжелое испытание, а также без проблем пережил пубертатный период. Но особое внимание Фрейда привлекло замечание юноши, что, когда он читал свою историю болезни, ему казалось, что речь идет о другом, абсолютно незнакомом человеке. Точно так же Мартин Фрейд не мог вспомнить, что именно говорил ему отец, чтобы восстановить его самоуважение после унизительной сцены на катке. Замечание Герберта напомнило мэтру, что самый успешный психоанализ тот, о котором пациент забывает после окончания сеансов.

У Доры была истерия, у маленького Ганса фобия, а у «человека с крысами», еще одного классического пациента Зигмунда Фрейда, – невроз навязчивого состояния. Таким образом, он оказался подходящим объектом для включения в число опубликованных историй болезни пациентов основателя психоанализа. Нам известно, что Фрейд считал случай «человека с крысами» очень поучительным – точно так же, как и историю болезни Доры. Но этот пациент нравился ему намного больше: именно Фрейд неформально, с определенной долей приязни часто называл своего ставшего знаменитым пациента Rattenmann, что в дословном переводе означает «человек-крыса». Лечение началось 1 октября 1907-го и длилось меньше года – скорость, которую психоаналитики следующих поколений считали скорее захватывающей, чем умеренной. Фрейд же утверждал, что ее было достаточно, чтобы ослабить симптомы, от которых страдал «человек с крысами». Но против истории мэтр был бессилен. В примечании, добавленном в 1923 году, он с печалью заметил, вспоминая о грандиозной бойне Первой мировой войны: «Пациент, которому приведенный анализ вернул психическое здоровье, как и многие другие ценные и полные надежд молодые люди, погиб в Великой войне»[133].

В данном случае все обстоятельства были на стороне Фрейда. Эрнст Ланцер, 29-летний юрист, с самого начала произвел на основателя психоанализа впечатление проницательного человека с ясным умом. Ланцер рассказывал своему психоаналитику занимательные истории и привел уместную цитату из Ницше о победе гордости над памятью – Фрейд сам не раз с удовольствием цитировал эти слова. Симптомы навязчивого состояния у Ланцера были назойливыми и странными. По опыту Фрейд знал, что страдающие неврозом навязчивости могут быть чрезвычайно интересными личностями, с внутренними противоречиями и извращенной логикой. Они одновременно рациональны и суеверны. У них проявляются симптомы, которые скрывают и в то же время раскрывают свое происхождение. Их одолевают сводящие с ума сомнения. У «человека с крысами» эти признаки проявлялись ярче, чем у других: по мере того как шел процесс лечения, от рассказов пациента к толкованиям психоаналитика, от болезни взрослого человека к детским фантазиям, неудовлетворенным сексуальным потребностям и агрессивным желаниям, этот случай становился образцом трактовки неврозов навязчивых состояний, как их понимал мэтр.

Практика настоятельно требовала подобного образца. Как отметил сам Фрейд во введении к этой истории болезни, страдающих неврозом навязчивости лечить гораздо труднее, чем истериков: сопротивление, которое они оказывают в клинических условиях, бывает чрезвычайно изобретательным. Хотя «язык невроза навязчивости» зачастую лишен загадочных симптомов переноса, он, если можно так выразиться, «похож на диалект языка истерии». Усложняет задачу и тот факт, что страдающие неврозом навязчивости диссимулируют свое состояние, пока это возможно, и обращаются за помощью к психоаналитику только на далеко зашедших, запущенных стадиях болезни. Все эти обстоятельства, а также необходимость соблюдения врачебной тайны не позволили Фрейду полностью изложить историю болезни. Он мог предложить лишь «кусочки знания», которые сам считал не вполне удовлетворительными, хотя «к ним может присоединиться работа других исследователей». Фрейд написал это в 1909 году, но в наше время появились те самые другие исследователи, на которых он рассчитывал.

Если не считать нескольких любопытных отклонений, опубликованная Фрейдом история болезни представляет собой изложение заметок, которые он делал каждый вечер. При первом знакомстве пациент представился и изложил свои жалобы: страхи, что с его отцом и молодой женщиной, которую он любит, может произойти нечто ужасное, преступные импульсы, вроде желания убивать людей, и стремление покарать себя, например перерезать бритвой горло, а также навязчивое беспокойство, нередко по смехотворным мелочам, таким как уплата незначительного долга. Затем Ланцер согласился рассказать о своей сексуальной жизни. Когда Фрейд спросил, что может побудить его к разговору на данную тему, Rattenmann сказал, что, по его мнению, это соответствует теориям мэтра, о которых он, правда, практически ничего не знает.

На следующий день Фрейд объяснил «человеку с крысами» единственное условие психоанализа: пациент должен говорить все, что приходит в голову, даже если это кажется неприличным или бессмысленным. Соответственно, молодой человек начал рассказывать о друге, чьи советы он высоко ценит, особенно когда его мучают мысли о самоубийстве, а затем – как бы невзначай, по выражению Фрейда, перешел на сексуальную жизнь в детстве. Подобно многим первым сеансам психоанализа, такой выбор первоначальной темы – друг-мужчина и желание женщин – указывает на то, что будет постепенно открываться в результате анализа. Темы, которые затронул «человек с крысами», указывали на эпизодическое появление сильных гомосексуальных импульсов в детстве и подростковом возрасте, а также на еще более сильные, преждевременно развившиеся гетеросексуальные желания.

Вскоре стало очевидно, что сексуальная жизнь «человека с крысами» началась необычно рано. Он вспоминал красивую молодую гувернантку, которую увидел в легком, соблазнительном одеянии, а затем в мечтах ласкал ее. К сестрам он тоже испытывал сильный сексуальный интерес. Подглядывая за ними и играя с ними, он словно совершал инцест. Но вскоре маленький Эрнст заметил, что его сексуальное любопытство, в том числе непреодолимое желание видеть обнаженных женщин, ослаблялось «зловещим чувством», что подобные мысли необходимо пресекать, иначе произойдет нечто плохое, например, умрет его отец. Таким образом, уже на первой стадии лечения Rattenmann перекинул мостик от прошлого к будущему: его отец скончался несколько лет назад, но страх за него сохранился. В этом неприятном чувстве, впервые испытанном в шестилетнем возрасте и по-прежнему сильно беспокоившем «человека с крысами», он усматривал начало своей болезни.

Впрочем, основатель психоанализа поставил другой диагноз: событие, которое пациент пережил в возрасте шести или семи лет, является не только, как он думает, началом болезни, но уже и самой болезнью. Чтобы понять условия сложной организации нынешнего заболевания, полагал Фрейд, необходимо признать, что шестилетний мальчик, этот юный сладострастник, уже страдал «полновесным неврозом навязчивости, где налицо все существенные элементы», и вместе с тем оно есть ядро и прототип последующего недуга.

Это было многообещающее начало. Rattenmann продолжал свой рассказ, не сбавляя оборотов. Он поведал Фрейду о сильном переживании, которое заставило его обратиться за помощью к психоанализу. Во время военных учений он услышал, как капитан рассказывал об ужасном наказании, практиковавшемся на Востоке. В этот момент пациент вскочил с кушетки и попросил Фрейда избавить его от необходимости описывать подробности. Однако мэтр вместо этого преподнес ему краткий урок по технике психоанализа. Отвергнув обвинения в жестокости, он сказал, что не может дать то, чем не распоряжается. «Преодоление сопротивлений – это требование лечения». Единственное, что он может сделать, – догадаться о том, на что намекает пациент: приговоренного к наказанию связывали, а его ягодицы закрывали перевернутым ведром с крысами, и крысы – в этом месте пациент опять в ужасе вскочил – прогрызались… «В задний проход», – закончил за него Фрейд[134].

Пристально наблюдая за пациентом во время этого рассказа, основатель психоанализа заметил, что лицо Ланцера принимало «…весьма необычное смешанное выражение», которое он мог истолковать только как «ужас от своего собственного неизвестного ему удовольствия». Это был туманный намек, который Фрейд пока отложил, чтобы использовать позже. Несмотря на то что «человек с крысами» мог испытывать смешанные чувства относительно этого изуверского наказания, он рассказал мэтру, как представлял, что жестокому испытанию подвергаются молодая женщина, которую он обожал, а также его отец. Впоследствии, когда Ланцера посещали такие ужасные мысли, он призывал на помощь сложные навязчивые мысли и ритуалы.

Действия по спасению не поддавались рациональному объяснению и стали для Фрейда серьезными эстетическими и клиническими загадками. Rattenmann рассказал мэтру не очень связную историю о деньгах, которые он задолжал знакомому офицеру или почтовому служащему за посылку, в которой были заказанные им очки. Излагая нелепые навязчивые мысли и странные идеи пациента, Фрейд сочувствует читающим историю его болезни: «Я не удивлюсь, если в этом месте читатель утратит свою способность к пониманию». Даже сам основатель психоанализа, стремившийся уловить смысл в действиях и мыслях «человека с крысами», был вынужден признать, что описание этих событий «страдало внутренними противоречиями и выглядело ужасно запутанным». Однако для Rattenmann симптомы, даже самые необъяснимые или нелепые, были буквально непереносимыми. Фрейд оценил это. Тем не менее иногда они доводили его до отчаяния. Непропорциональная трата энергии на незначительные вещи, кажущиеся неуместность и неясность, а также повторяемость – все эти симптомы невроза навязчивости могут становиться настолько же утомительными, насколько они являются иррациональными.

Фрейд, самый литературно одаренный из психоаналитиков, не мог удовлетвориться лишь сухой историей болезни или коллекцией наблюдений. Он желал реконструировать человеческую драму, но материал, в изобилии поставляемый «человеком с крысами», – странный, обширный и, вероятно, бессмысленный – грозил выйти из-под контроля. Завершая работу над этой историей болезни, мэтр жаловался Юнгу: «Она очень трудна для меня, почти за гранью моего искусства изложения и, очевидно, будет недоступна для всех, за исключением самых близких к нам. До чего же слабы наши репродукции, до чего неудачно мы воспроизводим эти великие произведения искусства психической природы!» Юнг втайне был согласен с ним. В письме к Ференци он ворчал, что статья Фрейда о «человеке с крысами» несомненно блестящая, но в то же время ее очень трудно понять. «Скоро я прочту ее в третий раз. Может, я особенно туп? Или это стиль? Я осторожно склоняюсь к последнему». Основатель психоанализа стал бы винить предмет обсуждения.

Пребывая в растерянности, Фрейд обратился к технике, чтобы составить план лабиринта. Цель состояла не в том, чтобы попытаться рационально разгадать загадки, представленные «человеком с крысами», а в том, чтобы позволить пациенту идти своим путем – и внимательно слушать. Фактически Фрейд превратил историю болезни «человека с крысами» в яркий образец применения и объяснения психоаналитической техники; он постоянно прерывает свой рассказ краткими описаниями клинической процедуры. Фрейд объясняет пациенту разницу между сознательным и бессознательным, рассказывает об изнашиваемости первого и относительной неизменности второго, приводя в качестве примера древности, украшавшие его кабинет: «Это, собственно говоря, лишь погребения; то, что они оказались засыпанными, как раз их и сохранило. Помпею разрушили только теперь, после того как ее обнаружили». А после того как пациент предлагает толкование, вполне правдоподобное, но неубедительное для него самого, Фрейд объясняет читателям пользу таких споров: «Цель подобных дискуссий никогда не заключается в том, чтобы убедить. Они только должны ввести вытесненные комплексы в сознание, завязать спор по их поводу на почве сознательной душевной деятельности и облегчить появление нового материала из бессознательного». Демонстрируя, как он учит «человека с крысами» основам психоанализа, мэтр одновременно учит и читателей.

Новый «материал» о своем отце, который он исследовал в ответ на толкования Фрейда, Rattenmann называл мыслительной связью. Это было безобидно, настаивал он, но каким-то образом связано с маленькой девочкой, в которую он влюбился в 12 лет. Фрейд не соглашался с такой туманной, смягченной формулировкой, характерной для рассуждений «человека с крысами». Он интерпретировал эту мыслительную связь как желание смерти отцу. Пациент энергично протестовал: он боялся именно этой катастрофы! Мэтр не возражает, но настаивает, что любовь к отцу сопровождалась ненавистью и что эти два сильных чувства сосуществовали у Ланцера с ранней юности.

Теперь, когда Фрейд полностью осознал фундаментальную двойственность личности «человека с крысами», он мог приступить к загадке навязчивых состояний пациента. Основатель психоанализа терпеливо подступал к эпизоду, в котором капитан-садист описывал восточную пытку, что вызвало у «человека с крысами» обострение невроза. Заметки Фрейда, посвященные этому случаю, открывают, что для пациента крысы служили символом многих вещей: азартных игр, пениса, денег, детей, матери. Психика, как всегда подчеркивал мэтр, совершает невероятные акробатические прыжки, отбрасывая логику и рациональность, и «человек с крысами» полностью подтвердил это его убеждение. То, что в данном случае представлялось самым незначительным, ритуалы и запреты, оказалось кратким изложением невротических идей Rattenmann, что окольными путями привело к неисследованным областям его психики. Это были ключи к его вытесненному и яростно отрицаемому садизму, что объясняет ужас Ланцера и одновременно похотливый интерес к жестокости – источник того странного выражения на лице «человека с крысами», которое наблюдал Фрейд в самом начале лечения.

Исследуя эти намеки, основатель психоанализа теперь предложил ответ на вопрос, что же означала для «человека с крысами» рассказанная капитаном история. Этот ответ был связан с чувствами к отцу. Фрейд считал чрезвычайно важным, что, когда через несколько лет после смерти отца пациент впервые испытал удовольствие от полового акта, у него мелькнула странная мысль: «Как это замечательно! Ради такого можно убить и своего отца!» Не менее показательным мэтр считал и тот факт, что вскоре после смерти отца «человек с крысами» стал мастурбировать, но вскоре сумел почти полностью избавиться от этой привычки, которая вызывала у него стыд. Почти, но не полностью: в прекрасные и возвышенные моменты, такие как чтение отрывков из биографии Гёте, Ланцер не мог противиться своему желанию. Фрейд истолковал это странное явление как запрет и неповиновение требованию.

Поощряемый аналитической конструкцией основателя психоанализа, «человек с крысами» рассказал о неприятном, запавшем в память инциденте, который относился к тому периоду, когда ему было три или четыре года. Отец выпорол его, наказав за какой-то проступок, связанный с мастурбацией, отчего мальчик пришел в ярость и стал огрызаться. Но, поскольку бранных слов он еще не знал, то стал использовать вместо них всякие названия предметов, которые ему приходили на ум. Он кричал: «Ты – лампа! Ты – полотенце! Ты – тарелка!» Потрясенный отец прекратил порку и сказал, что из сына получится либо великий человек, либо великий преступник. Больше отец его никогда не бил. Поделившись своими воспоминаниями, Ланцер мог уже не сомневаться, что за сильной любовью к отцу скрывалась не менее сильная ненависть. Именно эта двойственность определяла всю его жизнь, мучительная двойственность характеризовала все его навязчивые мысли и отражалась в отношениях с женщиной, которую он любил. Эти конфликтующие чувства, заключил Фрейд, не являются независимыми друг от друга – «они попарно друг с другом спаяны. Ненависть к возлюбленной добавляется к привязанности к отцу, и наоборот».

Основатель психоанализа настаивал на своем выводе. «Человек с крысами» не только сражался с отцом, но и отождествлял себя с ним. Его отец был военным, обожавшим рассказывать истории о собственной службе в армии. Более того, он был «крысой», заядлым игроком – Spielratte[135], – однажды проигравшим сумму, уплатить которую смог только после того, как друг ссудил ему денег. Впоследствии у «человека с крысами» появились основания полагать, что отец, преуспевавший после того, как вышел в отставку, не смог вернуть долг щедрому спасителю, поскольку якобы не нашел его адрес. Пациент Фрейда строго судил отца за этот грешок юности, хотя очень любил его. Здесь прослеживается еще одна связь с его навязчивым стремлением вернуть незначительную сумму тому, кто оплатил его посылку, и, кроме того, еще одна связь с крысами. Когда на маневрах Rattenmann услышал садистскую историю о наказании крысами, она пробудила у него данные воспоминания, а также остатки детской анальной эротики. «В своих навязчивых делириях, – отметил Фрейд, – он вводил настоящую крысиную валюту». Рассказ о наказании крысами всколыхнул у Ланцера все давно подавленные импульсы себялюбивой и сексуальной жестокости. По мере того как пациент обдумывал эти толкования и принимал их, он все ближе и ближе подходил к выходу из лабиринта своего невроза. Делирий, связанный с крысами, – навязчивые мысли и запреты – был устранен, и Rattenmann закончил свою, как изящно выразился Фрейд, школу страдания.

Несмотря на проблемы, которые он создал психоаналитику, «человек с крысами» с самого начала был любимым пациентом Зигмунда Фрейда. Удивительная строчка в его заметках от 28 декабря указывает на отношение мэтра к пациенту: «Hungerig und wird gelabt» – «Он был голоден и накормлен»[136]. Фрейд пригласил Ланцера остаться на ужин. Такой жест для психоаналитика считался еретическим. Открыть пациенту доступ к личной жизни психоаналитика и проявить о нем заботу, предложив пищу в дружеской и неформальной обстановке, – все это нарушало строгие профессиональные правила, которые мэтр разрабатывал в последние годы и пытался внедрить среди своих последователей. Но Фрейд, по всей видимости, не видел ничего дурного в нарушении собственных правил. И действительно, несмотря на эти отступления, его рассказ остается образцом описания невроза навязчивых состояний[137]. Сия история болезни блестяще подтвердила теории Фрейда, в частности те, которые постулировали детские корни неврозов, внутреннюю логику самых ярких и необъяснимых симптомов, а также мощное и зачастую скрытое влияние двойственных чувств. Основатель психоанализа не был мазохистом, чтобы публиковать только неудачи.

Ради дела: Леонардо, Шребер, Флисс

В большинстве произведений Фрейда можно найти следы его собственной жизни. Работы основателя психоанализа переплетены – тесно, но зачастую почти незаметно – с его личными конфликтами и педагогическими методами. В «Толковании сновидений» мы видим поток саморазоблачений в интересах науки. Случай Доры – это борьба между эмоциональными потребностями и профессиональным долгом. Маленький Ганс и «человек с крысами» выходят за рамки обычных историй болезни – Фрейд написал их в поддержку теорий, которые разработал в своей новаторской работе «Три очерка по теории сексуальности». Разумеется, не все решения основателя психоанализа опубликовать ту или иную историю болезни были обусловлены мучительной внутренней борьбой или диктовались политическими соображениями. Большую роль играла и просто привлекательность материала. Обычно личные желания Фрейда, стратегические расчеты и научное вдохновение пересекались, усиливая друг друга. Не подлежит сомнению, что за историями болезни Даниеля Пауля Шребера и «человека-волка», опубликованными после «человека с крысами», кроются глубокие подспудные процессы, связанные с осмыслением психологии как науки. То же самое относится к работе «Воспоминания детства Леонардо да Винчи».

Фрейд никогда не считал свою длинную статью о Леонардо да Винчи историей болезни, даже несмотря на то, что однажды, пребывая в хорошем расположении духа, шутливо предложил Ференци «восхититься» его новым «знаменитым» пациентом. Скорее, он относился к этой работе как к разведывательной экспедиции перед массированной атакой на области культуры, которую планировал предпринять, вооружившись психоанализом. «Территория биографии тоже должна стать нашей», – писал Фрейд Юнгу в октябре 1909 года. Далее он победоносно объявил: «…внезапно мне открывалась загадка личности Леонардо да Винчи. Это будет первым шагом в биографии». Но, как выяснилось, сие официальное описание «Леонардо» как примера психоаналитической биографии не является исчерпывающим.

Несмотря на то что очерк о детских воспоминаниях Леонардо да Винчи получился чрезвычайно противоречивым, Фрейд очень любил эту свою работу – отчасти потому, что очень любил самого Леонардо. Он признавался, что вместе с другими «поддался обаянию, исходящему от этого великого и загадочного человека», и цитировал Якоба Буркхардта – швейцарского историка культуры, стоявшего у истоков культурологии как самостоятельной дисциплины и восхищавшегося этим всесторонним гением, «которого очертания можно только предчувствовать, но никогда не познать». Как нам известно, Фрейд любил Италию и ездил туда при любой возможности, почти каждое лето. Одной из причин этой привязанности был Леонардо.

Да Винчи занимал Фрейда давно. Еще в 1908 году он предложил Флиссу, который собирал материал о леворукости, Леонардо, «о любовных приключениях которого ничего не известно», как, «возможно, самого знаменитого левшу». Исследование фантастической и загадочной личности Леонардо доставляло основателю психоанализа огромное удовольствие. В конце 1910-го по дороге в Италию с голландского морского курорта он ненадолго заглянул в Лувр, чтобы еще раз полюбоваться неоконченной картиной Леонардо «Святая Анна с Мадонной и младенцем Христом». Идти рядом с великим человеком, даже не претендуя на равенство, – вот одно из преимуществ, которые получал Фрейд от написания психоаналитической биографии.

В ноябре 1909 года, вскоре после возвращения из Соединенных Штатов, Фрейд жаловался Ференци на здоровье, которое оставляет желать лучшего, но тут же прибавлял: «Мои мысли теперь, в той степени, в которой я могу их слышать, с Леонардо да Винчи и мифологией». В марте 1910 года он извинялся перед Ференци за то, что отправил ему всего одно короткое письмо: «Мне хочется писать о Леонардо». «Этот «Леонардо», – признавался мэтр Лу Андреас-Саломе в приступе ностальгии почти через 10 лет после публикации работы, – единственная прекрасная вещь, которую я написал».

Пристрастность не помешала основателю психоанализа увидеть риск, на который он идет. Впервые сообщая Ференци о своем новом, «знаменитом» пациенте в ноябре 1909 года, он отрицал, что задумал нечто большее. В точно таком же тоне основатель психоанализа представлял свою работу Эрнесту Джонсу: «Не стоит ждать слишком много от «Леонардо», который выйдет в следующем месяце. Ни секрета «Мадонны в скалах», ни разрешения загадки «Моны Лизы». Ограничив свои надежды, вы получите большее удовольствие». Немецкого художника Германа Штрука он предупреждал, что «брошюра» о Леонардо была «наполовину романом» – halbe Romandichtung, – и отмечал: «Я бы не хотел, чтобы вы судили о достоверности других наших исследований по этому образцу».

Некоторые из первых читателей этого «наполовину романа» не соглашались с оценкой Фрейда, и он был им благодарен. «Л[еонардо], похоже, доставил удовольствие нашим товарищам», – радостно отмечал мэтр в июне 1910 года. И сие соответствовало действительности. «Этот анализ, – писал Абрахам, только что прочитавший экземпляр, присланный ему Фрейдом, – настолько изящен и совершенен по форме, что я не знаю ничего, что могло бы с ним сравниться». Юнг выразился еще лиричнее. «Леонардо, – говорил он Фрейду, – прекрасен». Хэвлок Эллис, первый рецензент работы, был дружелюбен, как всегда, радовался Фрейд. Такой прием позволил основателю психоанализа использовать «Леонардо» как лакмусовую бумажку, чтобы разделить своих и чужих. Работа понравилась всем друзьям, писал он Абрахаму летом 1910 года, и «…я надеюсь, вызовет отвращение у всех чужаков».