Но это случилось позже. В то время, о котором мы ведем рассказ, Саутгемптон находился под сильным давлением лорда Берли и своей собственной матери, уговаривающих его жениться. В 1591-м году секретарь лорда Берли Джон Клапем написал латинскую поэму «Нарцисс», укорявшую Саутгемптона в недостатке мужественности. Кажется правдоподобным, что кто-то из окружения графа (возможно, его мать) поручил Шекспиру написать несколько сонетов, чтобы склонить юного лорда к женитьбе да заодно дезавуировать вредное впечатление от поэмы Клапема. Так возник знаменитый «пропагационный цикл» (первые шестнадцать номеров) шекспировских сонетов.
Поэма «Венера и Адонис», как можно предположить, была собственной инициативой Шекспира: он решился развить ту же тему в нейтральной форме мифологической поэмы, чтобы публично соединить своей имя с Саутгемптоном и, в случае успеха, упрочить свою репутацию как в литературных кругах, так и в глазах своего покровителя. Замысел этот увенчался полным успехом.
Были и другие литераторы помимо Шекспира, искавшие благосклонности молодого графа. Мы знаем (из тех же самых «Сонетов») о некоем поэте-сопернике. В поисках реального прототипа стоит вчитаться в строки 86 сонета:
Was it his spirit, by spirit taught to write,Above a mortal pitch, that struck me dead?……………….He nor that affable familiar ghostWhich nightly gulls him with intelligence…[Его ли дух, наученный неким духом писать, как не дано смертным, так смертельно меня поразил?..
Нет, не он сам и не его любезный знакомец – призрак, дурачащий его по ночам своими умствованиями…]
Портрет «знакомца-призрака», духа, научившего своего протеже тому, что не дано смертным, приводит на ум историю Мефистофеля и Фауста. Если так, то «поэтом-соперником» мог быть Кристофер Марло, автор трагедии «Доктор Фаустус» и единственный подлинный соперник Шекспира в драме в начале 1590-х годов. Его поэма «Геро и Леандр» изображала красоту своего героя в тех же красках, как Шекспир изображал Адониса или юного красавца своих «Сонетов»:
Казался девой он мужам иным:В нем было все, что страсть внушает им, –Ланит румянец, красноречье взгляда,Густых бровей победная аркада.И тот, кто знал, что был мужчиной он,Твердил: «Леандр, ты для любви рожден.что ж не полюбишь ты, любимый всеми?Нельзя же лишь себе служить все время»[27].Сравните это описание Леандра, например, с шекспировским двадцатым сонетом: «Женственное лицо, нарисованное рукой самой Природы…» Марло был также заинтересован в покровительстве Саутгемптона, и кто знает – если бы у него была возможность завершить «Геро и Леандра», возможно, он бы тоже посвятил ее юному графу. Но Марло был убит в 1593-м году, и поэму закончил за него Джордж Чапмен. «Геро и Леандра» часто сравнивают с «Венерой и Адонисом», подчеркивая, что эти две поэмы по своим поэтическим достоинствам на целую голову выше всех прочих, писавшихся в то же время. Заметим, что шекспировская работа была завершена и напечатана ранее, чем Марло дошел до середины своей поэмы. Можно даже предположить своего рода творческое соревнование двух поэтов. Обе поэмы начинаются с отсылки к поэту-сопернику: рукава Геро вышиты рисунком, изображающим Венеру и Адониса в роще:
А вышивка зеленых рукавовГлазам являла лес, где меж дубовПрельстить Венера силится напрасноАдониса, уснувшего бесстрастно[28].Более того, самый день, когда Леандр влюбился в Геро, являлся годовщиной любви Венеры к Адонису:
Весною у сестийцев праздник былВ честь дня, когда в Венере страстный пылАдонис пробудил розовощекий[29].С другой стороны, эпиграф «Венеры и Адониса»: «Низким пусть восхищается чернь: мне же славный Аполлон /Чашу чистой влаги кастальской подносит» –
Vilia miretur vulgus: mihi flavus ApolloPocula Castalia plena ministret aqua –может быть поэтическим «салютом» Кристоферу Марло, который недавно перевел «Amores» Овидия, включая вышеприведенные строки[30]. Одновременно это может быть выпадом против других соперников вроде Томаса Нэша, посвятившего Саутгемптону свою плутовскую повесть «Злополучный путешественник» (1594) и непристойную поэму «Выбор ухажера» (1595). В таком случае, эпиграф звучал несколько двусмысленно: ведь, с точки зрения строгой морали, «Венеру и Адониса» тоже нельзя назвать вполне целомудренным произведением.
И все же в ней есть какое-то обаяние цельности и душевной простоты. По сравнению с ней, «Осквернение Лукреции» кажется грубей, «заземленней», и не потому, что плотское соединение, к которому безуспешно стремилась Венера, здесь успешно (но не для Лукреции) совершается, а потому, что происходит смесь любви и политики. Читатель остается в недоумении: не задумал ли Тарквиний, как камикадзе, свой план нарочно для того, чтобы уничтожить тиранию в Риме, или Лукреция поддалась ему с целью дискредитировать деспотический метод правления и тем самым способствовать победе республиканцев?
Пушкин в своей заметке о «Графе Нулине» (своего роде автокомментарии к поэме) пишет:
В конце 1825 года находился я в деревне. Перечитывая «Лукрецию», довольно слабую поэму Шекспира, я подумал: что если б Лукреции пришла в голову мысль дать пощечину Тарквинию? Быть может, это охладило б его предприимчивость и он со стыдом принужден был отступить, Лукреция не зарезалась бы, Публикола не взбесился бы, Брут не изгнал бы царей, и мир и история были бы не те.
Итак, республикою, консулами, диктаторами, Катонами, Кесарем мы обязаны соблазнительному происшествию, подобному тому, которое случилось недавно в моем соседстве, в Новоржевском уезде.
Мысль пародировать историю и Шекспира мне представилась. Я не мог противиться двойному искушению и в два утра написал эту повесть[31].
Поругание Лукреции. Гравюра Г. Корта с картины Тициана, 1571
«Граф Нулин» переносит сюжет Лукреции в дом русского помещика. Замечание Пушкина о «довольно слабой поэме» можно было бы отнести к тому, что Пушкин читал ее во французском прозаическом переводе; но ведь то же самое верно в отношении других произведений Шекспира, которого он обожал и звал «отцом» («отец наш Шекспир»!). Очевидно, Пушкин чувствовал «что-то не то» даже сквозь призму перевода. У поэтов есть интуиция. Питер Леви (в своей отличной книге о Шеспире) после многих попыток похвалить «Лукрецию» и после утверждения, что «по элегантности фразировки она превосходит даже “Венеру и Адониса”», не может удержаться от заключительного приговора: «поэма пахнет потом» («the poem smells of the lamp»).
Примечательно, что пушкинская «Лукреция» (Наталья Павловна), дающая пощечину «Тарквинию» (графу Нулину), становится ближе к таким истинно шекспировским женщинам, как строптивая Катерина, гордая Клеопатра – и влюбленная Венера. Кстати, именно пощечиной старается Адонис привести в чувство упавшую в притворный обморок богиню.
7. «ВЕНЕРА КРАСОТОЙ, ДЕЯНЬЯМИ ДИАНА»И все же совсем избежать политических тем, говоря о «Венере и Адонисе», мы не можем. Любая поэма о любви, протагонистом которой была богиня или принцесса, неизбежно приобретала политический аспект в елизаветинскую эпоху. Куртуазная и придворная поэзия (poetry of courting и court poetry) были в те времена неразличимы. Не только в Англии, но и везде в Европе один и тот же глагол означал «жить при дворе» и «ухаживать». Тем более, при дворе английской королевы Елизаветы. «Речи и предложения, адресованные королеве, должны были быть сформулированы на языке галантной любви; политика осуществлялась в форме ритуальных актов соблазнения», – пишет современный ученый[32].
Не только политика была эротизирована, но и любовная поэзия была в значительной степени политизирована: тревоги и печали любви часто выражались в терминах придворной службы. Идеализированная королева была центром этой поэтической вселенной. Ее чистота (т. е. незамужнее положение) и власть давали основание для ее отождествления с Дианой или Цинтией. Воображение поэтов вращалось вокруг этой идеи. Эдмунд Спенсер в своей огромной аллегорической поэме «Королева Фей» восхвалял королеву сразу под тремя именами: Глорианы, королевы фей, охотницы Бельфебы и воительницы Бритомарт.
У Спенсера мы находим важные параллели к «Венере и Адонису». Бритомарт в третьей книге поэмы встречается с самовлюбленным рыцарем Миринелем, которому было предсказано, что его погубит «неведомая и могучая Дева». Чтобы избежать опасности, он старается вообще сторониться женщин. Но предсказание, конечно, все равно сбывается. Бритомарт вызывает его на бой и сражает. Так горделивое целомудрие мужчины приводит к его гибели, а мстительная жертвенность торжествует.
История Тимиаса и Бельфебы в той же третьей книге «Королевы фей» предлагает еще один вариант мифа об Адонисе. Тимиас преследует похотливого лесника, охотника на вепрей, посягавшего на честь леди Флоримель. Лесник с двумя своими братьями подстерегают Тимиаса у брода и ранят его в бедро. Бельфеба находит Тимиаса и пытается врачевать его своими целебными снадобьями. Следует трагикомическая сцена, основанная на буквальном и метафорическом смысле ран Тимиаса. Врачуя его, Бельфеба «исцеляет одни раны, а другие открывает». Страдания Тимиаса не уменьшаются. Он упрекает сам себя за свое любовное влечение к Бельфебе в пространном и жалостном монологе:
Так вот какою платишь ты ценойЗа милости, злодей неблагодарный?Она тебя спасла своей рукой,А ты замыслил, негодяй коварный,На светоч покуситься лучезарныйИ честь ее бесчестно запятнать?Умри, умри, злодей неблагодарный,Но не посмей, как вероломный тать,Унизить красоту и чистоту предать![33]Вновь следует неоплатоническое соперничество в целомудрии, и вновь (как в «Венере и Адонисе») победителем выходит мужчина, хотя борется он не с женщиной, а со своей собственной страстью. И все погружено в атмосферу охоты, которая является здесь символом любви. В любой момент преследующий (охотник) может обернуться преследуемым, т. е. дичью.
В поэме Томаса Лоджа «Метаморфозы Сциллы» (1589) переворачивание любовных ролей исследовано на основе еще одного сюжета из Овидия. Морская нимфа Сцилла отвергает любовь морского же божества Главка. Но Купидон, подстрекаемый Фетидой, поражает Главка стрелой, исцеляющей от любви, а Сциллу – стрелой, причиняющей любовь. Теперь она расточает ему авансы, а он с презрением ее отвергает.
О как она к нему, лаская, жмется,Как ищет отблеска в его очах,Как в преданной своей любви клянется! –А он от скуки, кажется, зачах.Поверьте, даже нимфы, видя это,Рыдали над любовью без ответа[34].«Сцилла» Лоджа написана тою же строфой, что «Венера и Адонис» и, по-видимому, послужила для Шекспира непосредственным образцом.[35] Но у него (и в этом важное отличие от поэмы Лоджа) мужское оскорбительное равнодушие не остается неотомщенным. Перевернутость любовных ролей отражается в ситуации охоты: вепрь атакует охотника и убивает (дефлорирует) его. Как пишет Лорен Сильберман,
Охота на вепря, зверя, который, будучи настигнут, способен развернуться и атаковать охотника, являет наглядный пример любовной ситуации, когда охотник становится дичью. Метафорическая опасность «смертоносного» женского взгляда превращается во вполне реальную угрозу кабаньего клыка, вонзающегося в пах[36].
Венера в «Метаморфозах» Овидия тоже участвует в охоте. Чтобы не расставаться с любимым, oна следует за Адонисом по горам и лесам, и по заросшим скалам –
С голым коленом, подол подпоясав по чину Дианы…[37]Венера в поэме Шекспира тоже искусна в физических упражнениях: она ловко управляется с конем, искусно борется, бегает «как Диана»; это, с одной стороны, согласуется с Овидием, а с другой стороны, с придворным культом Елизаветы. «Венера красотой, деяньями Диана», – писал современник о королеве[38].
Охота была любимым развлечением Елизаветы Английской. Джордж Тербервиль в «Книге королевской охоты» (The Book of Venery) дает подробное описание всего охотничьего ритуала, довольно сложного и непременно кончающегося торжественным отсекновением оленьей головы лично королем (или, в данном случае, королевой). Следует иметь в виду и очевидный каламбур со словом venery, означающим одновременно и охоту с борзыми, и венерины забавы.
Елизавете в 1593 году исполнилось шестьдесят лет. Но она по-прежнему была ревнива. Наказанием за измену могла быть смерть, как в случае с Эссексом, или же тюрьма, как в случае с другим королевским фаворитом, сэром Уолтером Рэли, который тайно женился на фрейлине королевы Елизавете Торнтон и был за это брошен в Тауэр. Его поэма «Океан к Цинтии» – вопль о милосердии и, в то же время, замечательные стихи, в которых взрыв женской агрессивности в любви изображается в образе бунтующей реки, которая сокрушает и уничтожает все на своем пути, подобно загнанному вепрю:
Как тот поток, что на своем путиЗадержан чьей-то властною рукою,Стремится прочь преграду отмести,Бурлит, кипит стесненною волноюИ вдруг находит выход – и в негоВрывается, неудержим, как время,Крушащее надежды, – таковоЛюбови женской тягостное бремя…[39]В одной из элегий Джона Донна мы находим сходное описание своенравной, неистовой женщины, подобной бурливой реке, которая начинает –
бурлить и волноваться,От брега к брегу яростно кидаться,Вздуваясь, от гордыни, если вдругНад ней склонится некий толстый Сук, –чтоб, и сама себя вконец измучаИ шаткую береговую кручуЯзвящими лобзаньями размыв,Неудержимо кинуться в прорывС бесстыжим ревом, с пылом сумасбродным,Оставив Русло прежнее безводным…[40]Этот образ особенно замечателен своей пространственной инверсией: пассивный мужчина становится каналом (руслом) для неистового движения активной женственности (реки).
8. ВЕПРЬ КАК РАЗНОВИДНОСТЬ СНАРКАВенера в овидиевых «Метаморфозах» предостерегает Адониса, что опасно охотиться на таких зверей, которые могут обратить забаву против охотника и превратить его самого в дичь, что следует избегать животных,
Не обращающих тыл, но грудь выставляющих в битве…[41]
Это хороший совет, приводящий на ум инструкцию, которую давал Булочнику его дядя в «Охоте на Снарка»:
Но, дружок, берегись, если вдруг набредешьВместо Снарка на Буджума, ибоТы без слуху и духу тогда пропадешь,Не успев даже крикнуть: «спасибо»[42].Впрочем, кто знает, начиная гон, какая метаморфоза произойдет с твоей дичью и не окажется ли догоняющий догоняемым (как предупреждал Дядюшка)? На практике чаще всего так и выходит.
В структуре кэрролловской поэмы много общего с «Венерой и Адонисом» Шекспира. Долгие сборы-разговоры вначале – и внезапный роковой финал. Охотничий клик и звонкий рожок, заставляющий Венеру, ищущую Адониса, вздрогнуть от радости, находит параллель в последней главке (Вопле) «Охоты на Снарка»:
Тише! Кто-то кричит! – закричал Балабон. –Кто-то машет нам шляпой своей.Это – Как Его Бишь, я клянусь, это он,Он до Снарка добрался, ей-ей![43]Всего лишь через несколько секунд незадачливый охотник исчезнет в пропасти с последним ужасающим воплем: «Это – Бууу!..» Всего лишь через несколько минут отчаянного бега Венера увидит своего любимого на земле, растерзанного вепрем.
Конечно, аллегорию Кэрролла можно без особого риска применить практически к любому сюжету. Но в этом случае вспомнить пародийную поэму-«агонию» кажется особенно уместным. В «Венере и Адонисе» юмор сплавлен с печалью, а печаль с юмором. В ретроспективе комедия любви оказывается увиденной сквозь призму смерти и скорби, а трагедия смерти – сквозь причуды и капризы любви. Это и делает поэму Шекспира столь завершенной – «закругленной» (circular), если употребить любое выражение Джорджа Чапмена.
Уильям Шекспир
(1564–1616)
Биография Шекспира изучена со всей дотошностью, возможной при скудости сохранившихся документов. Сын уважаемого горожанина Стратфорда-на-Эйвоне, Шекспир рано женился на девушке, бывшей существенно его старше, несколько лет спустя оставил родной город, пережил неизвестные нам приключения и в начале 1590-х годов очутился в Лондоне в качестве актера и начинающего драматурга. Опубликовал две поэмы, посвященные графу Саутгемптону, «Венера и Адонис» (1593) и «Обесчещенная Лукреция» (1594). Со временем стал совладельцем театра и приобрел кое-какую недвижимость в Лондоне и в Стратфорде. Труппа, для которой он писал, пользовалась успехом при дворе, в особенности, после воцарения короля Иакова. В 1611 году, возможно, в связи с ухудшением здоровья вернулся в Стратфорд, где и умер, завещав золотые памятные кольца трем своим друзьям-актерам. Именно они собрали и издали в 1623 году собрание шекспировских пьес, легшее в основу его славы. Существует много теорий, доказывающих, что эти пьесы написаны не Шекспиром, а кем-то другим, но теории эти шатки, противоречат друг другу и сами себе [cм., например, статью «Шекспир без покрывала или Шахматы, плавно переходящие в шашки» в кн.: Г. Кружков, «Ностальгия обелисков», 2001].
Венера и Адонис
(Отрывки)
(1)В тот час, когда в последний раз прощалсяРассвет печальный с плачущей землей,Младой Адонис на охоту мчался:Любовь презрел охотник удалой.Но путь ему Венера преграждаетИ таковою речью убеждает:«О трижды милый для моих очей,Прекраснейший из всех цветов долины,Ты, что атласной розы розовей,Белей и мягче шейки голубиной!Создав тебя, природа превзошлаВсе, что доселе сотворить могла.Сойди с коня, охотник горделивый,Доверься мне! – и тысячи услад,Какие могут лишь в мечте счастливойПригрезиться, тебя вознаградят.Сойди, присядь на мураву густую:Тебя я заласкаю, зацелую.Знай, пресыщенье не грозит устамОт преизбытка поцелуев жгучих,Я им разнообразье преподамЛобзаний – кратких, беглых и тягучих.Пусть летний день, сияющий для нас,В забавах этих пролетит, как час!Сказав, за влажную ладонь хватаетАдониса – и юношеский пот,Дрожа от страсти, с жадностью вдыхаетИ сладостной амброзией зовет.И вдруг – желанье ей придало силы –Рывком с коня предмет свергает милый!Одной рукой – поводья скакуна,Другой держа строптивца молодого,Как уголь, жаром отдает она;А он глядит брезгливо и сурово,К ее посулам холоднее льда,Весь тоже красный – только от стыда.На сук она проворно намоталаУздечку – такова любови прыть!Привязан конь: недурно для начала,Наездника осталось укротить.Верх в этот раз ее; в короткой схваткеОна его бросает на лопатки.И быстро опустившись рядом с ним,Ласкает, млея, волосы и щеки;Он злится, но лобзанием своимОна внезапно гасит все упрекиИ шепчет, прилепясь к его устам,«Ну нет, браниться я тебе не дам!»Он пышет гневом, а она слезамиПожары тушит вспыльчивых ланитИ сушит их своими волосами,И ветер вздохов на него струит…Он ищет отрезвляющее слово –Но поцелуй все заглушает снова!Как алчущий орел, крылом трясяИ вздрагивая зобом плотоядно,Пока добыча не исчезнет вся,Ее с костями пожирает жадно,Так юношу прекрасного взахлебОна лобзала – в шею, в щеки, в лоб.(2)Меж тем Венеру прошибает пот:Исчезла тень, и воздух раскалился,Титана взор с пылающих высотНа прелести богини обратился;Он бы прилег охотно рядом с ней,Адонису отдав своих коней.А что же наш охотник? Туча тучей,Он темную насупливает бровьИ, рот кривя усмешкою колючей,С цедит досадой: «Хватит про любовь!Пусти, – мне зноем обжигает щеки;Невмоготу лежать на солнцепеке».«О горе мне! Так юн и так жесток!Меня покинуть ищешь ты предлога.Я вздохами навею ветерокНа этот лоб – о не гляди так строго! –И осеню шатром своих волос,И окроплю прохладой свежих слез.Я тенью собственной тебя укрою,Преградой стану между двух огней;Не так небесный луч томит жарою,Как близкий жар твоих земных очей.Меня б спалил, будь я простою смертной,Двух этих солнц огонь немилосердный!Зачем ты неподатлив, как металл,Как мрамор, горд бездушной белизною?Ужель ты мук любви не испытал?Да женщиной ли ты рожден земною?Когда бы так она была тверда,Ты вовсе б не родился никогда.Молю, не дли невыносимых пыток,Одно лобзанье, милый, мне даруй.Какой от губ моих – твоим убыток?Ответь мне – или сразу поцелуй:С лихвой я возвращу тебе подарок,И каждый поцелуй мой будет жарок!Не хочешь? Ах ты, каменный болван!Безжизненная, хладная статуя!Раскрашенный, но мертвый истукан!Ты не мужчина, раз от поцелуяБежишь, – в тебе мужского только вид:Мужчина от объятий не бежит!»Излила гнев – и будто онемела,Грудь стеснена, окостенел язык;Она других любовь судить умела,Но в тяжбе собственной зашла в тупик:И плачет от бессилия, и стонет,И речь невнятная в рыданьях тонет.То льнет к нему умильно, как дитя,То сердится, то за руку хватает,И, пальцы с пальцами переплетя,Удерживает и не отпускает;То взор отводит, то глядит в глаза –И шепчет, обвивая как лоза:«Любимый мой! в урочище весеннем,За крепкою оградой этих рукБроди где хочешь, будь моим оленем,Я буду лесом, шепчущим вокруг;Питайся губ моих прохладной мятой,Пресытишься – есть ниже край богатый:Там родинки на всхолмиях крутыхИ влажные ложбины между всхолмий,Там ты в чащобах темных и глухихУкроешься от всех штормов и молний;Нигде не встретишь хищного следа,Пусть лают псы – им входа нет сюда!»(3)Но что это? Испанская кобылкаИз ближней рощи, празднуя весну,С призывным ржаньем, всхрапывая пылко,К Адонисову мчится скакуну;И конь могучий, зову не противясь,Спешит навстречу, обрывая привязь.Плечами он поводит, властно ржет –И прочь летят пеньковые подпруги,Копытом острым Землю бьет в живот,Рождая гулкий гром по всей округе;Зубами удила сминает он,Смиряя то, чем сам бывал смирен.Над чуткой холкой дыбом встала грива,Раздуты ноздри, пар из них валит,И уши прядают нетерпеливо,А взгляд, что кровью яростной налитИ жарок, словно угль, огнем палимый,О страсти говорит неодолимой.То плавной он рысцой пройдется вдругПред незнакомкой, изгибая шею,А то взбрыкнет, запрыгает вокруг:Вот, дескать, погляди, как я умею!Как я силен! Как на дыбы встаю,Чтоб только ласку заслужить твою!И что ему хозяин разозленный!Что хлыст его и крики: «Эй! Постой!»Теперь его ни бархатной попонойНе залучить, ни сбруей золотой!За милою следит он жадным взглядом,К наезднику поворотившись задом.Когда у живописца верный глаз,То может он своим изображеньемСаму Природу превзойти подчас:Так этот конь и мастью, и сложеньем,И силою, и резвостью своейПревосходил обычных лошадей.Копыта круглые, густые щетки,Нога прямая с выпуклым плечом,Крутая холка, шаг широкий, четкий,И рост, и пышный хвост, – все было в нем,Что доброму коню иметь пристало;Вот только всадника недоставало!Хозяйской больше не страшась руки,То вдруг затеет танец он игривый,То мчится с ветром наперегонки,Волнистою размахивая гривой,В которой струи воздуха свистят;И кажется, что этот конь крылат.Он зрит свою любовь и к ней стремится,Призывным ржаньем оглашая дол;Она же пылких ласк его дичится,Лукавая, как весь прекрасный пол,Отбрыкиваясь от его объятий:Ей, дескать, эти нежности некстати!Тогда, уныньем тягостным объят,Повеся хвост, что, возвышаясь гордо,Обвеивал его горячий зад,Он бьет копытом и мотает мордой…Тут, бедного страдальца пожалев,Она на милость свой меняет гнев.Меж тем хозяин в злости и в обидеУже спешит коню наперерез.Не тут-то было! Ловчего завидя,Кобылка прянула и мчится в лес;За нею жеребец летит в запале.Вороны вслед метнулись – но отстали.(4)Что делать! На траву охотник сел,Браня своей коняги подлый норов.Благоприятный случай подоспелВенере для дальнейших уговоров.Несчастной, как терпеть ей немоту?Тем, кто влюблен, молчать невмоготу.Огонь сильней, когда закрыта дверца,Запруженная яростней река;Когда безмолвствует ходатай сердца,Клиент его погиб наверняка.Невыносима боль печалей скрытых,Лишь излиянье умиротворит их.Он надвигает на глаза берет,Почувствовав богини приближенье,И, новою досадой подогрет,Насилу сдерживает раздраженьеИ равнодушный напускает вид;Но сам за нею искоса следит.О, сколь она прелестна в ту минуту,Тревогой нежною поглощена!Ланиты отражают мыслей смуту,В них алой розы с белою война:То бледностью они покрыты снежной,То вспыхивают молнией мятежной.Какая у нее в глазах мольба!Встав на колени, с нежностью какоюОна, его берет подняв со лба,Любимых щек касается рукою:Подобно снегу свежему – мягка,Прохладна и нежна его щека.Глаза глядят в глаза, зрачки сверкаютНа поединке взоров роковых:Те жалуются, эти отвергают,В одних любовь, презрение в других.И слез бегущих ток неудержимый –Как хор над этой древней пантомимой.Его рука уже у ней в плену –Лилейный узник в мраморной темнице;Она слоновой кости белизнуВ оправу серебра замкнуть стремится;Так голубица белая тайкомМилуется с упрямым голубком.И снова, сладостной томясь кручиной,Она взывает: «О, звезда моя!Когда бы я была, как ты, мужчиной,А ты был в сердце ранен так, как я,Я жизни бы своей не пощадила,Чтоб исцелить тебя, мучитель милый!»«Отдай мне руку!» – негодует он.«Нет, сердце мне мое отдай сначала,Чтоб, взято сердцем каменным в полон,Оно таким же каменным не стало,Бесчувственным и черствым, как ты сам,Глухим к любовным стонам и слезам!»«Уймись, – вскричал Адонис, – как не стыдно!Из-за тебя я упустил коня;Потерян день нелепо и обидно.Прошу тебя, уйди, оставь меня!В душе одна забота – как бы сноваМне заарканить жеребца шального».В ответ Венера: «Прав твой пылкий конь,Он оказался у любви во власти;Порою должно остужать огонь,Чтоб не спалил нам сердца уголь страсти.Желание – горючий матерьял;Так мудрено ли, что скакун удрал?Привязанный к стволу уздой твоею,Стоял он, как наказанный холоп,Но, увидав подругу, выгнул шею,Махнул хвостом и бросился в галоп,Ременный повод обрывая с ходу,Почуя вожделенную свободу.Кто, милую узрев перед собойНа посрамленной белизне постели,Не возжелает, взор насытя свой,Насытить и уста? О, неужелиСтоль робок он, что и в холодный годЗамерзнет, но к огню не подойдет?Так не вини же скакуна напрасно,Строптивый мальчик, но усвой урок,Как пользоваться юностью прекрасной;Его пример тебе да будет впрок.Учись любви! Познать ее несложно;Познав же, разучиться невозможно.«Не ведаю и ведать не хочу! –Он отвечал. – Куда милей охотаНа кабана; мне это по плечу.Любовь же – непомерная забота,Смерть заживо, как люди говорят,Восторг и горе, небеса и ад.Кто ходит в неотделанном кафтане?Срывает впопыхах зеленый плод?Когда растенье теребить заране,Оно увянет, а не расцветет.Коль жеребенка оседлать до срока,Не выйдет из коня большого прока.Ты штурмом не добьешься ничего;Не надо жать ладонь – что за нелепость!Сними осаду с сердца моего.Для страсти неприступна эта крепость.Слабо твое искусство в этот раз –Подкопы лести и бомбарды глаз».(5)Волк скалится пред тем, как зарычать,Стихает ветер перед ливнем ярым;Еще он речи не успел начать,Но как внезапной молнии ударомИли как пулей гибельной, онаПредчувствием дурным пораженаИ, слабо вскрикнув, навзничь упадает!..Такую силу взгляд в себе несет:Он и казнит любовь, и воскрешает,И богатеет заново банкрот.Как быть юнцу? Он с видом ошалелымЗахлопотал над неподвижным телом.Забыта вмиг суровая хула,Что с уст его чуть было не слетела.Любовь беднягу славно провела,Уловку тонкую пустивши в дело;Не дрогнут веки, не встрепещет грудь –Лишь он сумеет жизнь в нее вдохнуть!То по щекам ее немилосердноОн шлепает, то зажимает нос,То пульса ищет, пробуя усердноПоправить вред, что сам же и нанес;К устам недвижным льнут его лобзанья –О, век бы ей не приходить в сознанье!Но вот, как день идет на смену мгле,Ее очей лазурные оконцаРаскрылись; как на сумрачной землеЖизнь воскресает с появленьем солнца,Так осветился лик ее тотчасЖивительным сияньем этих глаз.Обласкан их рассветными лучами,Он мог удвоить сей чудесный свет,Но злая хмурь над юными очамиНависла, как предвестник новых бед.Ее же взор, слезами преломленный,Блестел, как пруд, луною озаренный.Она вздохнула: «Где я? Что со мной?Тону ли в бездне иль в огне сгораю?Что ныне – полдень или мрак ночной?Живу ли я еще иль умираю?Коль это жизнь – за что такая боль?Коль смерть – зачем она отрадна столь?О, воскресив, меня ты губишь снова!Твой взгляд надменный в грудь мою проникПо наущенью сердца ледяного –И насмерть поразил в тот самый миг,Как взор мой, поводырь души незрячей,К твоим устам припал с мольбой горячей.О дивные, целебные уста,Вы милосердней глаз! Да не увянетСей дружной пары пыл и красотаВ сближеньях сладостных! Когда ж нагрянетЧума, что звездочеты нам сулят, –Ваш аромат развеет смертный яд.Чистейшие уста! Свой оттиск милыйОставьте на устах моих опять.О, я любую сделку бы скрепилаТакой печатью! Всю себя продатьТебе готова; дело лишь за малым:Поставь клеймо на этом воске алом!За тысячу лобзаний хоть сейчасОтдам я душу – что мне дорожиться?Скупец! Каких-то десять сотен разК моим устам всего и приложиться!И двадцать сотен – невеликий труд!Плати, пока недорого берут!»«Царица! Коль тебе считать охота,Мои лета незрелые сочти.Детеныша, попавшего в тенета,Пускают прочь: ступай, мол, подрасти!Коль вправду любишь, будь же терпелива:Поспев, сама спадает с ветки слива.Взгляни: светильник мира скрылся прочь,Покоем и прохладой веет воздух,Сова из чащи возвещает ночь,Стада уже в загонах, птицы в гнездах.Густые тени тянутся к теням…Пора проститься и расстаться нам.Скажи: спокойной ночи! – и за этоЯ поцелуй тебе прощальный дам».«Спокойной ночи, милый!» – и, ответаНе дожидаясь, к сладостным устамОна, как бешеная, приникаетИ юношу в объятья замыкает!Он – словно пташка у ловца в горсти;Насилу, оторвавшись, удаетсяЕму дыхание перевести;Она как будто пьет и не напьется…И оба валятся, не устояв,На ложе из цветов и пышных трав.Тут жертва покоряется напору,Тут губы алчные творят разбой,А губы-пленники без уговоруУже готовы выкуп дать любой –Единственно в надежде на пощаду;Но нет с воительницей страстной сладу!Войдя во вкус лихого грабежа,Она добычи требует свирепо –И льнет к нему, пылая и дрожа,Желанью сердце предавая слепо.Вся кровь ее бунтует и кипит:Рассудок оттеснен и стыд забыт.Разгоряченный от ее усилий,Вконец измаянный упорством их,Как загнанная лань в чащобе – илиМалец, что накричался и утих,Смирясь, он покорился ей устало.Но ах! Ей этого покорства мало.Как воску не растаять над огнем,Будь поначалу он упорней стали?Любовь и предприимчивость вдвоемКаких препятствий не превозмогали?И неудача страсти не страшна:Чем ей трудней, тем горячей она.Любовь не испугать суровым взором;Кто отступает слишком рано – глуп.Смирись она тогда с его отпором,Не пить бы ей нектара с этих губ.Но кто дерзает, тот срывает розыИ не боится получить занозы.И в сотый раз взмолился дурачокИ просит позволенья удалиться;Удерживать насильно – что за прок?Она принуждена с ним согласиться:«Прощай! прощай! и помни, милый мой,Что жизнь мою уносишь ты с собой!Прекрасный мальчик! Ты в своей гордынеУжель совсем бесчувствен и незряч?О, кинь соломинку моей кручинеНазавтра мне свидание назначь!» –Нет, завтра он не может дать свиданья:Охота предстоит ему кабанья.Две песенки шута
(из «Двенадцатой ночи»)
IДруг мой милый, где ты бродишь,Отчего к нам не заходишь?Без тебя – тоска и мрак.Прекрати свои блужданья,Все пути ведут к свиданью,Это знает и дурак.Ты прекрасна и желанна,Но судьба непостоянна,Остывает сердца жар.Нет резона в проволочке:Коротки в июне ночки,юность – ветреный товар.IIКогда я был совсем еще мал,Дуй, ветер, дождь, поливай! –Я много дров уже наломал,И где уж грешному в рай!Когда я взрослых годов достиг,Дуй, ветер, дождь, поливай! –Я другом стал воров и плутыг,И где уж грешному в рай!Когда жениться я пожелал,Дуй, ветер, дождь, поливай! –Сказали мне: убирайся, нахал,И где уж грешному в рай!Когда я вновь завалился спать,Дуй, ветер, дождь, поливай! –Башкою спьяну сломал я кровать,И где уж грешному в рай!Актеры устали, кончать пора,Дуй, ветер, дождь, поливай! –А завтра будет другая игра,И где уж грешному в рай!Кристофер Марло
(1564–1593)
Родился в Кантенбери в семье башмачника. Благодаря стипендии, учрежденной архиепископом Паркером, сумел закончить Кембриджский университет. По-видимому, уже в студенческие годы исполнял какие-то поручения секретной службы королевы. В дальнейшем переехал в Лондон, сочинял пьесы для театров, перевел «Любовные элегии» Овидия, написал незаконченную поэту «Геро и Леандр». В 1593 году был вызван в Звездную палату по обвинению в дерзком и кощунственном атеизме. Убит при загадочных обстоятельствах в лондонской таверне. Марло считают безвременно погибшим гением, предтечей Шекспира, его лучшая трагедия «Доктор Фаустус» (1592) ставится и в наше время.
Кристофер Марло. Неизвестный художник.
Влюбленный пастух – своей нимфе
Пойдем со мной и заживем,Любясь, как голубь с голубком,Среди лугов, среди дубрав,Среди цветов и горных трав.Там, под скалой, любовь моюИз родника я напою,Где по камням звенят ручьиИ распевают соловьи.Захочешь ты, чтоб я принесТебе охапку свежих розИли тюльпанов? – повели:Добуду, как из-под земли.Я плащ любимой поднесуС опушкой меховой внизуИ башмачки – кругом атлас,Что тешут ножку, как и глаз.Из мирта я сплету венок,Коралл, янтарь сложу у ног;Согласна ль ты в раю такомЖить, словно голубь с голубком?В обед мы будем каждый деньНа мраморный садиться пеньИ пить нектар, как боги пьют,И есть из золоченных блюд.И будут пастушки для насПеть и плясать во всякий час;Чтоб нам с тобой в раю такомЖить, словно голубь с голубком.Сэр Уолтер Рэли
(1552–1618)
Родом из Девоншира. Учился в Оксфорде и в лондонской юридической школе Мидл-Темпл. Воевал во Франции и в Ирландии. По возвращению в Англию в 1582 году быстро сделал придворную карьеру, став фаворитом Елизаветы и капитаном дворцовой гвардии. Прославился участием в разгроме Непобедимой Армады, а также плаванием в Гвиану («Открытие Гвианы», 1597). После смерти королевы был арестован и приговорен к смерти за государственную измену. Заключенный в Тауэр, писал фундаментальную «Историю мира» (I том издан в 1613 г.), занимался научными экспериментами. Провел в тюрьме 13 лет, предпринял второе плавание в Гвиану – и после возвращения был казнен по требованию испанцев, у которых он пытался отвоевать важные опорные пункты в южной Америке.
Сэр Уолтер Рэли. Неизвестный художник, 1602.
Ответ нимфы влюбленному пастуху –
Будь вечны радости весны,Будь клятвы пастухов прочны,Я б зажила с тобой вдвоем,Любясь, как голубь с голубком.Но время гонит птиц в отлет,Река взбурлившая ревет,Смолкает Филомелы глас,И холод обступает нас.Там, где пестрел цветами луг,Все пусто, все мертво вокруг.Коль мед в речах, а в сердце яд,Рай скоро обратится в ад.Рассыплются твои венки,И поясок, и башмачки,Истлеет нить, увянет цвет –В них только блажь, а правды нет.Так не сули подарков зря –Ни роз, ни бус, ни янтаря,И песен вкрадчивых не пой,Нет, не пойду я жить с тобой.Потревоженный прах, или рассуждение о сонетах Шекспира
Воистину несчастен тот день и час, когда человек связывается с проблемой упорядочивания шекспировских сонетов. Счастье навек отлетает от него; его ум больше ему не принадлежит. Он оказывается в положении тех одержимых, которые изобретают систему игры в рулетку, чтобы сорвать банк в Монте-Карло.
Хайдер Роллинс[44]Загадки, загадки, загадки…
Сонеты Шекспира – одно из самых таинственных произведений мировой литературы. Конечно, оно не было бы таким таинственным, когда бы это был не Шекспир. Но люди ребячливы: «царя горы» обязательно хочется если не свергнуть с пьедестала, так хотя бы подпихнуть. Игрушку нужно разломать, чтобы посмотреть, что у нее внутри. Чудеса приятны, но желательно, чтобы с «полным разоблачением оных». Отсюда повышенное, я бы сказал, болезненное любопытство к обстоятельствам жизни Шекспира, тем более, что личных его бумаг не сохранилось и простор для фантазии широкий. Отсюда же – особый интерес к его сонетам, подогреваемый еще и тем, что в них можно усмотреть некие гомоэротические (скандальные!) мотивы.
Так что загадок и догадок вокруг этой книги хоть отбавляй. За четыреста лет, прошедших с первой публикации «Сонетов» Шекспира (1609), они испытали на себе все превратности судьбы: их забывали, ими пренебрегали, их переделывали и перекраивали, ими возмущались и восхищались, их расшифровывали и истолковывали и, наконец, их переводили на другие языки. У нас в России внимание к сонетам в последние десятилетия зашкаливает, чуть ли не каждый год появляется новый полный перевод всех 154 сонетов.
Первый вопрос, который возникает в связи с этими текстами, это вопрос атрибуции: действительно ли автор «сонетов Шекспира» – Шекспир?
У. Шекспир. Сонеты. Титульный лист. 1609 г.
А если так, то с его ли ведома и согласия было предпринято издание 1609 года? Сам ли он предоставил рукопись издателю? Участвовал ли в процессе печатания?
И еще один вопрос, непосредственно связанный с предыдущим: верен ли порядок, в котором расположены сонеты, принадлежит ли он автору или другому лицу, например издателю?
Вопрос о порядке важен потому, что от этого зависит фабула, которую воображает себе читатель, та реальная love story, которую он старается угадать за пунктиром лирических признаний. Традиционно ситуация описывается так: в «Сонетах» три дейст вующих лица: Автор (лирический герой), его юный Друг и некая Женщина (Смуглая леди), возлюбленная Автора, которая изменяет ему с Другом. Большая часть сонетов посвящена Другу и тому возвышенному чувству любви-дружбы, которое испытывает к нему Автор. Он обещает прославить и обессмертить его своими стихами. Остальные сонеты рассказывают о противоречивой любви-страсти к Смуглой леди; в них, наоборот, подчеркивается низменный, плотский аспект этого чувства.
Таков, повторим, обычный расклад сонетов, из которого обычно исходят критики, исследующие различные аспекты «Сонетов». Впрочем, есть и другие точки зрения. Неко торые шекспироведы сомневаются в том, что все сонеты первой части обращены к Другу, а также в том, что все 154 сонета представляют один (авторский) цикл и расположены в правильном (авторском) порядке.
Но прежде чем перейти к вопросу о порядке сонетов, попытаемся ответить на пер вые два вопроса. Точно ли автор опубликованных в 1609 году сонетов Уильям Шекспир? Вопрос не праздный и не надуманный. Дело в том, что к авторскому праву во времена Шекспира относились не так трепетно, как в наши дни, и ситуация, когда издатель прибегал к известному имени, чтобы под его флагом легче продать книгу, была нередкой. Так, в 1599 году издатель Уильям Джаггард выпустил книгу под названием «Влюбленный пилигрим», приписав ее Уильяму Шекспиру, хотя в действительности Шекспиру в ней принадлежало лишь пять стихотворений: два сонета (которые войдут в сборник 1609 под номерами 138 и 144) и три отрывка из пьесы «Бесплодные усилия любви»; остальное представляло собой сборную солянку разных поэтов (Т. Хейвуда, Р. Барнфилда и других), нахватанную из разных книг и рукописей. Так, может быть, и «Сонеты» 1609 года – такое же «пиратское издание», в котором Шекспиру принадлежит лишь малая доля?
К счастью, эти сомнения можно с полным основанием отмести. Во-первых, ни один из обсуждаемых сонетов не засветился ни в книгах, ни в рукописях как произведение другого автора. Во-вторых, издатель Томас Торп, хотя и не всегда безупречный в вопросах авторского права, был все-таки более разборчивым дельцом, чем Джаггард; он работал с лучшими авторами своего времени, такими как Бен Джонсон и Джон Марстон, и не стал бы портить репутацию столь явным подлогом. В-третьих, многие из этих сонетов настолько явственно несут на себе печать шекспировского гения, что невозможно представить их автором никого иного из его поэтов-современников.
«Единственный зачинатель»
Покончив с первым вопросом, перейдем ко второму: участвовал ли Шекспир в осуществленном Торпом издании «Сонетов»? Большинство шекспироведов склоняются к отрицательному ответу. И на это у них имеются веские основания.
Во-первых, в конце мая 1609 года, когда сборник готовился к печати, Шекспира почти наверняка не было в Лондоне. Известно, что в мае шекспировская труппа «Слуги короля», сбежав от новой вспышки чумы в Лондоне, давала спектакли в Ипсвиче и других провинциальных городах. Известно также, что 7 июня Шекспир участвовал в судебном заседании в родном Стратфорде. Во-вторых, ошибок и опечаток в «Сонетах» так много, что ясно: автор не приглядывал за их изданием. Более того, сама рукопись была получена издателем не от Шекспира, а от третьего лица, о чем свидетельствует загадочное посвящение к книге, напечатанное в столбик примерно таким образом (в переводе на русский):
