Помоги проекту - поделись книгой:
В Архангельске архиепископ Варсонофий, злейший враг малороссиян, тоже считал эту ученость лишней и воспротивился созданию школ у себя в епархии. Варсонофий должен был по указанию Синода посвятить некоего Венедикта Галицкого в сан архимандрита, однако не только этого не сделал, но сумел вообще выжить малоросса из епархии: «Слава Богу, черкашенина отсюда избыли»[653], – радовался он.
Не удивительно, что далеко не все малороссийские священники и архиереи стремились занять высокие должности в епархиях Великороссии. Многие хотели вернуться на Украину и даже готовы были променять столицу на кафедру или даже приход где-нибудь в Переяславе. При этом великороссов длительное время в малороссийские епархии не назначали, так что Украина имела возможность еще долго сохранять свои местные традиции, привычный образ жизни. В начале 1750-х малороссийское духовенство, уверившись в своей силе и влиянии, попыталось даже вернуть себе старинное право выбирать епископов. После смерти Переяславского епископа Никодима (1751) провели выборы, но Синод результаты выборов не утвердил, так что попытка эта не удалась.
А в скором времени начался и закат малороссийской эпохи в истории русской церкви. Молодые русские архиереи, получившие хорошее образование в Славяно-греко-латинской академии, научились бить врага его же оружием. Они вели такую же тайную, «аппаратную» кадровую борьбу, какую против них вели и малороссияне. Продвигая на высокие должности своих людей – образованных русских священников, которые уже не уступали ни в чем малороссиянам, они постепенно вытесняли чужаков-«черкашенинов».
Перелом произошел в последние годы правления Елизаветы и в правление Екатерины: впервые за несколько десятилетий великороссиян стали назначать на архиерейские должности больше, чем малороссов.
Из всего сказанного вовсе не следует, будто вся церковная жизнь в России первой половины XVII состояла из тайной или явной вражды между русскими и украинцами. Во многих случаях интересы людей Церкви, и русских, и малороссиян, совпадали. Но и тайное, хоть и бескровное противоборство двух народов все-таки было.
Киевский синопсис
История наша была бы неполна, если б мы не коснулись еще одного сюжета, связанного с мифом, нам уже знакомым: малороссийское духовенство как инициатор объединения Украины с Россией, воссоединения Руси западной и Руси восточной. И здесь перед читателем из глубины столетий поднимается величественная фигура Иннокентия Гизеля.
Историк М. В. Дмитриев в журнале «Вопросы истории» задолго до нынешней войны и даже до первого «майдана» написал: «Гизель – Гоголь XVII века, не столько конструировавший проекты “общерусской” идентичности, сколько выражавший уже прочно и широко утвердившиеся представления»[654]. Какие «проекты «общерусской» идентичности» конструировал Николай Васильевич Гоголь, мы скоро увидим, а вот об Иннокентии Гизеле надо рассказать.
В 1674 году в типографии Киево-Печерской лавры вышло сочинение, которое ждала долгая жизнь и совершенно незаслуженная слава. Называлось сочинение довольно витиевато: «Синопсис, или Краткое собрание от различных Летописцов о начале Славенороссийского Народа и первоначальных Князех Богоспасаемого града Киева». Это только часть заглавия, оригинал в три раза длиннее. Для краткости его называют обычно «Киевскими синопсисом» или просто «Синопсисом». Автором считается Иннокентий Гизель, человек интересный, примечательный даже для своего, богатого на ярких и неординарных людей, времени. Он был не русином, не русским и, видимо, вообще не славянином, а немцем. Происходил из города Кёнигсберга. Родился в протестантской семье и был крещен в соответствии с обрядами «реформатской» (протестантской) религии. О его молодости почти ничего не известно. Неясно, что привело его в Киев, что побудило сменить веру, приняв православие, но каким-то образом немец-неофит понравился самому Петру Могиле. Митрополит Киевский послал Гизеля учиться, совершенствоваться в науках, чтобы тот со временем стал профессором в Киевском коллегиуме. Об учебе Гизеля также известно немного. Видимо, он учился во Львове, только неизвестно, во Львовской иезуитской коллегии (католической) или во Львовской братской школе (православной). Возможно, постигал науки и в каком-то из европейских университетов. Святой Дмитрий Ростовский (Туптало) утверждал, будто Гизель учился «в разных школах, до которых и через моря путешествовал»[655].
Учеба за границей в католических коллегиях и университетах нередко вела к смене веры. Православные переходили в католичество, а затем, вернувшись, вновь перекрещивались в православие. Так поступит, скажем, Феофан Прокопович. Но сведений о хотя бы временном переходе Гизеля в католичество нет. Зато хорошо известна его деятельность после возвращения. Он читал лекции и проповеди в Киевском коллегиуме, а в 1647 году был уже ректором коллегиума, а также игуменом Киевско-Братского монастыря, что следует из его «подписи под актом избрания митрополита Сильвестра Коссова»[656]. Со временем, однако, он оставит преподавание и в 1656 году станет архимандритом Киево-Печерской лавры – одного из самых славных и почитаемых монастырей православного мира. Этот высокий пост Гизель будет занимать до своей смерти в 1683 году.
Современники высоко ценили ученость Гизеля. О нем с уважением отзывались Иван Выговский и Богдан Хмельницкий. Архиепископ Черниговский Лазарь Баранович называл Гизеля «украинским Аристотелем» и отдавал ему редактировать собственные сочинения. Гизеля превозносил св. Дмитрий Ростовский.
Тем удивительнее, что «Киевский синопсис», написанный (а возможно, только отредактированный) Гизелем[657], получился книгой, составленной не просто плохо, но откровенно халтурно. «Синопсис» – краткий пересказ летописей: «Хроники польской, литовской, жомойской и всей Руси» Матвея Стрыйковского, написанной на Черниговщине Густынской летописи и Хроники, составленной игуменом Киевского Михайловского Златоверхого монастыря Феодосием Сафоновичем (Софоновичем) в 1672–1673 годах[658]. Но и эта хроника была компиляцией киевских и волынских летописей. То есть «Синопсис» – компиляция, составленная на основе других компиляций.
События до взятия Киева Батыем (1240) изложены относительно связно, дальше – хуже. Из 124 страниц первой редакции «Синопсиса» 111 посвящены домонгольской эпохе. Вся последующая история уместилась на нескольких страницах, напечатанных очень крупным шрифтом. Литовскому завоеванию Западной Руси посвящены две страницы, превращению княжества Киевского в воеводство Речи Посполитой – две с половиной страницы. Последняя глава, посвященная восстановлению величия «богоспасаемого града Киева» и его переходу под власть русского государя, – две неполные страницы. Завершалось первое издание «Синопсиса» славословием в честь государя Алексея Михайловича, «всея Великия и Малыя и Белыя России Самодержца, и многих Государств и Земель восточных и западных и северных отчича и дедича и наследника и Государя и Обладателя»[659]. Возвращение «богоспасаемого града Киева» под власть этого государя служит эффектным финалом всей истории народа «славенорусского», изложенной в «Синопсисе».
Два года спустя Алексей Михайлович умер, а на престол взошел Федор Алексеевич. И в 1678-м появляется новое издание, где уже говорится и про государя Федора Алексеевича, «Всея Великия, и Малыя, и Белыя России Самодержца»[660]. В этом издании страниц больше – целых 136. Добавлено оглавление, до семи с половиной страниц расширена последняя глава. Там рассказывается уже о событиях «новейшей» истории – походе Ромодановского и Самойловича на Чигирин.
Наконец, в 1680-м выходит третья, последняя при жизни Иннокентия Гизеля, редакция «Синопсиса». Редакция расширенная. Гизель добавил пространное (до четверти объема книги) повествование о Куликовской битве и несколько глав, которые рассказывали о походах русских и запорожских войск под Чигирин. Тяжелые и кровопролитные войны против турок и татар окончились разрушением Чигирина и отступлением войск Самойловича и Ромодановского. В России радовались, что бессмысленная война за далекий пограничный город окончена. На Украине тяжело переживали потерю первой гетманской столицы. В «Синопсисе» Чигиринские во́йны представлены как блистательная победа. Но эти вставки не исправили всех недостатков «Синопсиса».
В нем по-прежнему ничего не говорилось о походе Тохтамыша на Москву в 1382-м, о завоевании Новгорода Москвой, об историческом стоянии на реке Угре. Покорение Казани и Астрахани Иваном Грозным было лишь упомянуто в одной из вводных глав. Больше о его царствовании ничего не было сказано, равно как и о Смутном времени. Но и важнейшие события западнорусской истории были в «Синопсисе» просто пропущены. Поразительно, но даже о создании Острожской Библии, о борьбе против унии, о походах Сагайдачного, о восстании Хмельницкого (не говоря уж об Острянице, Наливайко и прочих) ничего не говорилось. И великому Петру Могиле, благодетелю Гизеля, тоже места в сочинении не нашлось. Вся история восточной и западной Руси за два с половиной века скомкана в несколько абзацев, написанных весьма небрежно.
Академик Александр Лаппо-Данилевский, выдающийся русский источниковед, считал, что такой образованный человек, как Иннокентий Гизель, просто не мог быть автором «Синопсиса». Если б Гизель в самом деле его писал, то «счел бы нужным подвергнуть его более наукообразной переработке и придать ему более литературную форму»[661].
Наш замечательный историк С. М. Соловьев назовет «Синопсис» «первым младенческим несвязным лепетом русской историографии»[662], но вряд ли это сочинение достойно даже таких слов. «Синопсис», составленный явно в спешке, не давал хоть сколько-нибудь связного представления об истории Руси ни восточной, ни западной.
Выдающийся немецкий русист Август Людвиг Шлёцер писал о «Синопсисе» точнее и жестче: «Это жалкое сочинение, извлеченное не непосредственно из русских летописей, а из их переписчиков, из Стрыйковского…»[663]
Книга, «исполненная ошибок и неисправностей», – так напишет о ней русский историк митрополит Евгений (Болховитинов).
В самом деле, читатель «Синопсиса» узнавал, что слово «Москва» происходит от Мосоха, сына Иафета (Яфета), внука Ноя, славяне получили имя от своих славных дел, а русские, россы – от того, что рассеялись по разным странам[664]. Александр Македонский дал славянам «привилей или грамату на пергамене златом написанную в Александрии»[665].
Но дело даже не в бесчисленных нелепостях, ошибках, фантазиях – историческая мысль XVII века еще не знала критики источника. Хуже другое. Летописцы стремились последовательно и подробно изложить историю, а у Иннокентия Гизеля и этого стремления не было. Между изданиями 1674-го и 1680-го прошло достаточно времени, чтобы хоть сколько-нибудь подробно и последовательно рассказать о событиях восточно– и западнорусской истории, пропущенных в первом издании. Но Гизеля, если не автора, то, несомненно, редактора и заказчика «Синопсиса», последовательное и подробное изложение истории не интересовало. Он уделил внимание не истории, а идеологии. Идеология эта сводится в основном к трем идеям.
1. Народ славянороссийский очень древний, и с древности славный бесчисленными подвигами.
2. Московский царь – единственный законный правитель всех русских земель.
3. Славенороссийский (он же русский, российский) народ един и неделим с древних времен, со времен того самого мифического Мосоха, «прародителя славенороссийского».
Кроме того, Гизель не стал заботиться о том, чтобы рассказать о славных деяниях Ивана III, о правлении Ивана IV и других великих князей и царей, но особое внимание уделил восхвалению современных ему государей – Алексея Михайловича и Федора Алексеевича. По-своему Гизель оказался прав. На Московской Руси «Синопсис» оценят. Он выдержит до тридцати изданий – «Киевский синопсис» можно было легко найти и в монастырской библиотеке, и в лавке книготорговца. Николай Иванович Новиков «считал “Синопсис” одной из любимых книг в мещанской среде»[666]. Академия наук больше ста лет печатала «Синопсис», и тиражи расходились. Убыток от издания научных книг академия долгие годы покрывала прибылью от изданий «Синопсиса»[667]. Но и этих тиражей, по всей видимости, не хватало. Читатели старательно переписывали «Синопсис» в тетради, заказывали для тетрадей дорогие кожаные переплеты.
Успех «Синопсиса» понятен: долгие десятилетия это была единственная печатная (а потому – общедоступная) книга по истории России. Между тем русский народ хотел знать о собственном историческом прошлом. Шлёцер писал о колоссальном интересе русских людей именно к отечественной истории: они собирали и переписывали летописи и хроники, передавали их из рук в руки. «Все монастыри, частные библиотеки, даже многие ветошные лавки были полны рукописных летописей; но ни одна не была напечатана»[668].
Пересыпанный полонизмами язык «Синопсиса» был архаичен и мало понятен уже в XVIII веке. Но, как считал наш ученый Александр Формозов, это не отталкивало, а как будто привлекало читателя. Человек неискушенный полагал, что в его руках оказалась настоящая древняя летопись, а потому старательно вчитывался в рассказ про славеноросского князя Одонацра, который завоевал древний Рим[669].
Это печаталось и читалось в стране, где уже выходили труды Татищева, князя Щербатова, академика Миллера. Увы, даже «Краткий российский летописец» Михаила Ломоносова, сочинение тоже «чудно́е», но всё же более связное, не сумел вытеснить «Киевский синопсис». После 1760-го «Краткий российский летописец» не переиздавался, а новые тиражи «Синопсиса» выходили и в начале XIX века. Только издание карамзинской «Истории государства Российского» положило конец господству «Киевского синопсиса».
Иннокентий Гизель при всей своей эрудиции и европейском образовании не был ученым, исследователем. Труд добросовестного летописца был ему, видимо, тоже неинтересен. Хроника Феодосия Софоновича закончена в 1672–1673 годах, а «Синопсис» вышел из печати в 1674-м. Значит, работа над ним велась не более года. Прежде Гизель интереса к истории и летописанию не проявлял[670]. В Европе он, несомненно, изучал схоластическую философию, ее же и преподавал, разумеется, на латыни. Сохранилась его рукопись 1645–1647 годов
Должность архимандрита Киево-Печерской лавры, с ее немалыми богатствами и большим хозяйством, требовала времени, сил и навыков не профессора, а хозяйственника, администратора, даже дипломата. С дипломатическими поручениями Гизель еще при Хмельницком ездил в Москву, где мог изучить взгляды и настроения и бояр, и русского духовенства. Изучить, учесть, использовать в своих интересах.
Гизель не был беспринципным приспособленцем. Напротив, дошедшие до нас сведения о его жизни показывают, что Гизель стал настоящим патриотом своего нового отечества – Украины, Малой Руси. Твердо и последовательно боролся он против подчинения Киевской митрополии Московскому патриархату, хотя могущественный Никон в середине 1650-х годов уже именовал себя «патриархом Великiя, Малыя и Бѣлыя России»[671]. Гизель грозился даже, что закроет ворота Лавры и будет сидеть там вместе со всеми монахами, но не подчинится митрополиту, поставленному Москвой[672]. И его оппозиция не ограничивалась делами церковными. Гизель называл промосковского гетмана Брюховецкого «злодеем», а в Москве, в свою очередь, хорошо знали, что Гизель «не продаст малорусские вольности не за какие сорок соболей»[673].
Как видим, «Киевский синопсис» не отражал настоящих взглядов Гизеля, не был его идеологической программой. Очевидно, издание такой явно «промосковской» книги было лишь дипломатическим ходом архимандрита Киево-Печерской лавры. В сущности, его поведение мало отличалось от поведения других представителей высшего духовенства Киевской митрополии. Еще в марте 1654 года митрополит Киевский Сильвестр Коссов в письме поздравлял Алексея Михайловича с рождением наследника: «боговенчанного вашего царского величества сына, нашего же российского роду»[674]. Конфликты начались, когда в Киев прибыли русские воеводы и «московские ратные люди». Они по решению государя начали строить новый острог рядом с Софийским собором. Когда русские воеводы напомнили Сильвестру, что он находится под властью русского царя, то митрополит отвечал, что был прежде под властью польского короля, а теперь будет под той властью, под чьею Бог велит быть: «Вы только видите начало, подождите конца»[675], – сказал он, а затем еще и пригрозил: «Почекайте, почекайте! Скоро вам конец будет!»[676]
Малороссийское духовенство не только не стало идеологом объединения Украины и России, но всеми силами ему препятствовало, а если и шло на уступки и даже выпускало промосковские сочинения, то с целями больше дипломатическими.
Историю делают люди, а не бумажки.
Священная война в легенде и в истории
В украинской национальной традиции были святыни скорее национальные, чем православные. К ним относится и Межигорский Спас, то есть Межигорский Спасо-Преображенский монастырь. В этот монастырь запорожцы жертвовали часть добычи от военных походов. Там же, в Межигорском монастыре, доживали свои дни и отмаливали грехи престарелые козаки. В самой Запорожской Сечи в знаменитой церкви Покрова пресвятой Богородицы служили два иеромонаха, непременно из Межигорского монастыря[677]. По преданию, при Межигорском монастыре похоронен Семен Палий, один из любимых народных героев. Не раз появляется этот монастырь в сочинениях Гоголя и Шевченко. Есаулы приносят сыновьям Тараса Бульбы по кипарисовому крестику из Межигорского киевского монастыря. Гетман Дорошенко, потерпев поражение от «москалей» и союзного им «глупого» гетмана Самойловича, отказывается от власти и собирается в монастырь:
Другой национальной святыней если не для всех украинцев, то для жителей южной Киевщины, был Мотронинский монастырь. В этот монастырь весной 1768 года пришел «на послушание» запорожец Максим Зализняк (Железняк).
В урочище Холодный яр казацкая рада выбрала Зализняка своим атаманом, а 18 мая (29 мая по новому стилю) 1768 года в Мотронинском монастыре отслужили торжественный молебен за успех будущего дела[679]. Это было знаменитое «освящение ножей».
В середине XVIII века большая часть правобережной Украины оставалась под властью Польши. В это время расцветали базилианские монастыри и церкви униатов, где служили бритые священники, очень похожие на настоящих ксёндзов. Даже через полвека после Колиивщины, когда униатство на русской уже Украине будет доживать последние годы, путешественники хвалили грамотных и деятельных базилианских монахов и высоко ставили униатское духовенство. Князь Долгорукий, осматривая в 1810 году униатский монастырь в Каневе, заметил: «Монахи здесь не тунеядцы и лентяи: они обучают разным языкам юношество и получают за то жалование»[680]. При монастыре работала школа, куда поляки отдавали «детей своих учиться разным наукам: это заведение подобно Академии»[681]. Но униаты, мирные под властью России, под властью Польши распространяли свою веру не только проповедью, но и силой.
В 1766 году 150 приходских униатских священников на правобережной Украине обратились в православие. Власти и униатская церковь ответили репрессиями. Арестован был игумен Мотронинского монастыря Мелхиседек, который был одновременно наместником Переяславского епархиального правления на Правобережье. Его обвинили в шпионаже. Вступившийся за православных сотник Харько (будущий герой народных песен и дум) был схвачен поляками и убит. А весной 1768 года в Польше вспыхнула гражданская война. Шляхтичи, недовольные пророссийской политикой короля Станислава Августа Понятовского (бывшего любовника русской императрицы Екатерины), объединились в «Барскую конфедерацию» – политический союз, названный в честь города Бара на Западной Украине, где состоялся съезд шляхтичей-оппозиционеров. Если власти Речи Посполитой были заинтересованы в мире и порядке, то конфедераты дали волю своей ненависти к православным, которых считали пособниками России, а потому – врагами.
В поэме Тараса Шевченко «Гайдамаки» восстание предстает общенародной священной войной, которая длилась очень долго, много-много месяцев.
На самом деле восстание началось в конце мая, а закончилось арестом Максима Зализняка и Ивана Гонты 26 июня (7 июля) 1768 года, то есть продолжалось чуть больше месяца. Основные события развернулись в сравнительно небольшом районе – на южной Киевщине, в округе Канева, Черкасс, Чигирина, Умани. С востока действия повстанцев ограничивал Днепр, с юга и юго-запада – российская и турецкая границы.
В шевченковских «Гайдамаках» на войну с поляками и евреями поднимается вся нация[684]. Вся нация идет в бой с врагом. Даже бабы с ухватами идут в гайдамаки, оставив дома только детей и собак.
Для Шевченко это не литературный прием, не гипербола. Это одна из центральных идей. В отличие от своих просвещенных и гуманных современников вроде Костомарова, Кулиша, он не столько ужасался, сколько восхищался жестокостью предков. Герой повести Шевченко сравнивал Колиивщину с Варфоломеевской ночью, Сицилийской вечерней[685] и Великой Французской революцией. Причем сравнение, как ему казалось, было в пользу украинцев.
Из повести Тараса Шевченко «Прогулка с удовольствием и не без морали»: «В чем другом, а в этом отношении мои покойные земляки ничуть не уступили любой европейской нации, а в 1768 году Варфоломеевскую ночь и даже первую французскую революцию перещеголяли. Одно, в чем они разнились от европейцев, – у них все эти кровавые трагедии были делом всей нации и никогда не разыгрывались по воле одного какого-нибудь пройдохи вроде Екатерины Медичи…»[686]
Что же было на самом деле? К началу восстания у Зализняка было сотни три гайдамаков[687]. Повстанческую армию этот самозваный запорожский «полковник» создать не смог: не хватило ни организаторских способностей, ни оружия, ни времени. Только под стенами Умани Максиму Зализняку удалось собрать несколько тысяч. Но сила и ужас этого восстания были именно в широкой народной поддержке. По стране разбрелось множество небольших гайдамацких отрядов, которые убивали поляков и евреев. И крестьянин, взяв в руки нож, кол или топор, уже превращался в гайдамака.
Шляхтич Ромуальд Рыльский был в 1768 году ребенком, однако и ему пришлось спасать свою жизнь. Иногда польскому мальчику помогали сердобольные украинские женщины или старики, зато мужчины и даже сверстники-мальчишки не раз пытались его убить. Однажды на Ромуальда напал мальчишка, вооруженный «дрючком», то есть колом, обожженным на конце. Таким оружием пользовались и взрослые гайдамаки. Рыльский не называет его возраст, но мальчика успела схватить за руку и остановить его мать. Она унесла воинственного ребенка в хату. Значит, это был не юноша и даже не подросток. Другой раз Ромуальда окликнул какой-то мужик. «А ты ляшок, вражий сыну!» – сказал мужик и попросил у жены нож, чтобы прирезать «цёго ляшка». Но жена и другие бабы не дали убить ребенка, позволив мужику только ограбить мальчика: снять с него сапоги и свитку[688]. Эти случаи как будто подтверждают мысль Шевченко.
С другой стороны, Пантелеймон Кулиш, собиравший этнографические материалы и еще заставший живых свидетелей Колиивщины, отметил интересную закономерность: люди, видевшие живых гайдамаков, рассказывали о них как о разбойниках и злодеях: «Сочувствия им не обнаружил ни один рассказчик»[689]. Гайдамаки пытали, грабили и убивали не только поляков и евреев, но и состоятельных украинских обывателей, если у тех водились червонцы. Самую боеспособную часть отрядов составляли опытные в военном деле запорожцы, а также хорошо вооруженные и экипированные надворные козаки[690], перешедшие на сторону гайдамаков. Бо́льшая же часть гайдамаков – простые крестьяне, вооруженные кольями и ножами. Но и простой мужик, взяв в руки оружие, уже ставил себя выше вчерашних друзей и соседей, смотрел на них свысока.
Харко Цехмистер из городка Черкассы видел гайдамаков своими глазами: «Такой шальной народ был эти гайдамаки, – рассказывал он Кулишу, – что когда едет, бывало, по улице и увидит на дворе мужика, то, вынувши пистолет, и кричит: “Убирайся в хату, сермяжник, а то выстрелю!” Наклонится человек да скорее и спрячется под навес»[691].
Но со временем народ начинал принимать сторону гайдамаков, петь их песни и передавать «будущим поколениям их кровавую славу»[692]. История превращалась в национальный исторический миф.
Тарас Шевченко слышал рассказы о гайдамаках от своего деда, Ивана Андреевича. Дед гордо называл себя гайдамаком. Биографы Шевченко, от А. Конисского[693] до П. Жура[694], И. Дзюбы[695], Ю. Барабаша[696] верят этому. Но авторы академической биографии Шевченко, выпущенной в Киеве в 1984 году, показали, что документально подтвержденный год рождения деда Ивана – 1761-й[697]. Следовательно, в 1768-м ему пошел только восьмой год, и о гайдамаках он мог слышать, мог их видеть, но сам гайдамаком не был. Так что Иван Андреевич, очевидно, передал внуку уже мифологизированное представление о гайдамаках.
Колиивщина для Шевченко, несомненно, священная война. Во время разгула конфедератов, представленных шайкой убийц и грабителей, гайдамаки освящают свои ножи. «Свячений» («освященный») здесь синоним самого слова «нож». Ярема, герой поэмы «Гайдамаки», берет нож, чтобы мстить ляхам за украденную невесту и ее отца, замученного насмерть конфедератами. Ярема мечтает так убивать ляхов, чтобы сам ад содрогнулся, и требует у Зализняка ножи. «Добре, сину, ножі будуть // На святеє діло», – отвечает ему атаман. И Ярема упивается местью. Другой герой восстания, уже не вымышленный, а вполне реальный Иван Гонта, для Шевченко – «мученик праведный».
«Идейная программа» этой «священной войны» была изложена в «Золотой грамоте», которую будто бы послала козакам русская императрица Екатерина. Оригинал ее не сохранился, есть только копия, переведенная на французский (!) язык. Я позволю себе не цитировать ни французский текст, ни украинский перевод, известный мне по монографии украинского историка-эмигранта Петро Мирчука «Колиивщина: гайдамацкое восстание 1768 года». Последний подверг этот «документ» уничтожающей и справедливой критике. Впрочем, не надо быть специалистом, чтобы понять: французский текст «Золотой грамоты» – грубая фальшивка, сделанная (очевидно, поляками) поспешно и неумело. Хватит одной лишь строчки: документ датирован 9 (20) июня 1768 года. К этому дню восстание шло уже почти месяц! Как раз 20 июня начался штурм Умани.
Но сама грамота, скорее всего, существовала, хотя и не имела никакого отношения к императрице Екатерине. О содержании «Золотой грамоты» известно из народных преданий и даже из народных песен.
Украинцы, даже неграмотные и/или не видевшие в глаза «Золотой грамоты», знали ее основную идею: «Великий свет государыня велит резать жида и ляха до последней ноги, чтоб и духу их не было на Украине»[699]. В 1768 году в подлинности этого «документа» не сомневались ни украинцы (в то время они еще себя называли «русскими», хотя с настоящими русскими уже имели мало общего), ни поляки. Верили в «Золотую грамоту» и Шевченко, и польский писатель Михаил Чайковский, автор романа «Вернигора». И Шевченко, и Чайковский писали, будто бы Екатерина прислала не только «Золотую грамоту», но и ножи для гайдамаков. Эта деталь тоже совершенно фантастическая, ведь в XVIII веке воевали при помощи ружей, пушек, сабель. Ножи, разумеется, были в каждом доме, в том числе и длинные острые ножи для забоя свиней, которыми и пользовались гайдамаки. Везти такой «гостинец» из Петербурга просто не имело смысла.
Народный герой
20–21 июня гайдамаки подошли к городу Умани, где укрылись многие шляхтичи, а также евреи из соседних местечек. Организовать оборону Умани не удалось. В городе было немало вооруженных людей, включая регулярных артиллеристов и драгун, но не хватало пресной воды. Украинский историк Владимир Антонович подчеркивает: шляхтичи вынуждены были утолять жажду «медом, вишневкою и вином», что, очевидно, не способствовало стойкости и дисциплине[700]. Боюсь, здесь он намеренно принижает, оскорбляет поляков (Антонович, бесспорно, сочувствует гайдамакам).
Есть сведения о том, будто Рафал Младанович, руководивший обороной города, сдал Умань Гонте и Зализняку, взяв с них обещание: гайдамаки расправятся только с евреями, а поляков пощадят[701]. Но войско гайдамаков не отличалось дисциплиной регулярной армии, поэтому Зализняк и Гонта вряд ли могли спасти даже тех, кого спасти хотели.
Как будто воскресли ужасы древнего мира, когда сражались до полного уничтожения вражеского племени: «Воины ворвались в город со всех сторон и овладели им. Они предали заклятью всё живое, что было в городе, – перебили мечом мужчин и женщин, детей и стариков, быков, овец, коз, ослов» (Нав. 6: 19–20).
Если верить поляку, современнику Колиивщины, видевшему взятие Умани своими глазами, гайдамаки относились к святыням католиков и униатов так, будто перед ними языческие идолы, «божки» враждебного народа. Расправляясь с поляками, расправились и с их святынями. Прежде всего повесили ксёндза. «Святые дары» топтали ногами или растирали руками, сыпали себе в трубки (вместе с табаком? или вместо табака?). Католическое распятие «повесили на веревке». Образ Богоматери кололи пиками, стреляли в него, топтали, приговаривая: «пусть он вас теперь защитит, вчера вы таскались по городу, ожидая от него спасения!» Статуи апостолов Петра и Павла сделали мишенями для стрельбы. Статую святого Иоанна привязали к лошади и некоторое время возили по городу, а затем обезглавили. Священные книги сожгли. Храмы были до такой степени ограблены, что там остались только покойники в гробах[702].
Евреи, понимая, что пощады ждать не приходится, заперлись в синагоге и отбивали атаки. Тогда гайдамаки расстреляли синагогу из трофейной пушки[703]. Поляки-современники оценивали общее число жертв уманской резни приблизительно в 12 000, в том числе 5 000 поляков (с женами и детьми) и 7 000 евреев (с женами и детьми)[704]. Зализняк на допросе утверждал, что убитых в шесть раз меньше – 2 000 шляхтичей, их слуг (в том числе и украинских) и евреев[705]. В любом случае, спор идет о количестве жертв, но не о самом факте резни, которую не отрицали ни поляки, ни евреи, ни сами гайдамаки.
В разоренной Умани гайдамаки собрали раду, Зализняка избрали гетманом. Таким образом они попытались создать на правобережье Днепра новую Гетманщину, которая просуществовала около двух недель.
На польскую Украину были введены российские войска. Гайдамаки приняли русских за союзников, русские их сначала не разубеждали. Полковник Гурьев пригласил предводителей гайдамаков на дружеский обед в свою палатку. В разгар веселья по условному знаку Гурьева вошли вооруженные донские казаки и связали Зализняка и его соратников. Лагерь гайдамаков окружили донцы и русская пехота, заставив их сдаться[708]. Зализняка и других запорожцев, как российских подданных, приговорили к телесным наказаниям и ссылке в Сибирь. Их судьба была счастливой в сравнении с участью подданных Речи Посполитой, которых русские передали на суд Ксаверию Браницкому: гайдамаков вешали, сажали на кол, четвертовали.
Поскольку гайдамаки верили в подлинность «Золотой грамоты» и надеялись на помощь русских войск в борьбе ляхами, то действия полковника Гурьева и его начальника, генерала Кречетникова, восприняли как страшное, небывалое предательство, одно из «преступлений» императрицы Екатерины перед народом Украины.
Трагедия польского, еврейского и в конечном счете украинского населения Умани была предопределена переходом на сторону гайдамаков сотника Ивана Гонты, командира надворных козаков.
Гонта родился в крестьянской семье, а карьеру сделал при дворе магната Франтишека Салезия Потоцкого, который за верную службу подарил бывшему хлопу две деревни с годовым доходом в 20 000 злотых. Кроме того, Потоцкий обещал помочь Гонте «ноблироваться», то есть стать шляхтичем. Еврейская община Умани, стараясь задобрить сотника, преподнесла ему много подарков, включая и целое блюдо с червонцами[709]. Но Иван Гонта ставил верность своему народу выше служебного долга, а потому перешел на сторону гайдамаков. Якобы он сказал козакам: «Надо всем пойти к Зализняку, громить поляков и евреев. Если этого не сделаем, сами погибнем!»[710] Всё случилось наоборот. Массовые убийства поляков и евреев вызовут ответные репрессии – жестокие расправы, пытки и казни, жертвами которых станут сами гайдамаки.
Иван Гонта превращался в народного героя буквально на глазах исследователей.
Гонта в шевченковских «Гайдамаках», подобно библейскому Аврааму, готов принести в жертву собственных детей[711]. И жертва предназначена не Богу, а нации. Гонта даже просит детей поцеловать его: «Бо не я вбиваю, // А присяга». Дети рождены матерью-католичкой, а Гонта дал обет убивать католиков, не делая исключений.
Но суровый Бог Ветхого завета был всё же много добрее и подменил ребенка ягненком. А «жертвоприношение» детей в Умани состоялось. Правда, только в поэме Шевченко. Исторический Гонта был несколько человеколюбивее героя украинской литературы и фольклора. Собственных детей он не убивал. Более того, сотник даже спас нескольких польских детей, в том числе Павла Младановича, сына убитого гайдамаками губернатора Умани. К Павлу был приставлен козак Шило, который всем покушавшимся на жизнь ребенка сурово отвечал, что жизнь «ляцкой дитине» дарована самим Гонтой[712]. Но Шевченко создавал идеальный (в его представлении) образ героя, беспощадного и непреклонного, «мученика праведного». Мученика не за веру – за нацию.
В системе ценностей автора «Кобзаря» Украина стоит выше Бога. В «Заповите»[713], самом знаменитом стихотворении Шевченко («Як умру, то поховайте»), поэт не хочет знать Бога до тех пор, пока Днепр не понесет «кров ворожу» в синее море. Из контекста ясно, что речь именно о крови врагов Украины. Это удивительно напоминает слова Божидара Брало, католического священника церкви Св. Иосифа в Сараево. В 1941 году на обломках королевской Югославии появилось хорватское государство. Взволнованный священник так оценил это событие: «После всех тяжких жертв, после всей пролитой крови Бог не был бы Богом, если б не вознаградил наши жертвы, если б не даровал свободу хорватскому народу, если б не даровал нам независимую хорватскую державу»[714].
И здесь великий украинский поэт через годы, через расстояния как будто подает руку хорватскому священнику-националисту.
P.S.
Четыре года спустя после Колиивщины состоится первый раздел Речи Посполитой, а в 1795-м польское государство надолго исчезнет с карты мира. Все украинские земли, кроме Галиции, Буковины и Закарпатья, отойдут к Российской империи. И тогда начнется массовый переход униатов в православие[715]. Казалось, судьба унии решена. Вера, которую ни поляки, ни украинцы своей не считали, просто исчезнет. При Николае I униатство будет в России запрещено. Селяне-украинцы с Волыни, из Подолии и Поднепровья вернутся в православие. Однако два с половиной века насаждения унии не прошли даром. В Галиции, где власть Польши сохранялась до 1772 года, а на смену полякам пришли не православные русские, а католики-австрийцы, уния сохранилась. Украинские крестьяне были вынуждены ее принять и со временем греко-католическая церковь станет для них такой же частью национальной традиции, как православная церковь для их соплеменников из русской Украины. Униатство превратится из «проклятой ляшской веры» в родную, народную, украинскую веру. К ней привыкнут – и станут отстаивать унию как часть своей национальной культуры.
Часть VI
Польский мир
Царь Польский
В 1816 году император Александр I приехал в старинный городок Белая Церковь, что на правобережной Украине, несколько южнее Киева. Белая Церковь принадлежала тогда бывшему великому коронному гетману Речи Посполитой Франциску Ксаверию Браницкому. Старый польский магнат (ему было восемьдесят пять лет) расплакался, увидев Александра. Браницкий сказал, что теперь умрет счастливым, потому что ему вновь довелось увидеть настоящего польского короля[716]. А как плакал бы Браницкий, если б увидел Александра в польском мундире, с орденом Белого Орла, вступающим на трибуну польского Сейма 15 марта 1818 года!
Российский император помимо прочих титулов носил и титул «царя Польского». Еще в XVI веке Иван Грозный всерьез претендовал на польский престол, а в XVII веке польским королем и литовским великим князем хотел стать Алексей Михайлович. Но старинная имперская мечта сбылась только в начале XIX века. После Венского конгресса созданное Наполеоном герцогство Варшавское преобразовали в Царство Польское и его первым царем стал Александр Павлович. Несмотря на официальную русификацию титула, слова старого Браницкого были удивительно точны. Александр так стремился стать хорошим польским королем, что в России всерьез опасались, как бы он не перенес столицу Российской империи в Варшаву. В 1815 году император даровал Польше конституцию (Конституционную хартию). Россия получит аналог конституции только 17 октября 1905 года. В Варшаве созывали парламент – Сейм, где, к неприятному удивлению Александра, сразу же появилась и парламентская оппозиция. В России она возникнет только после открытия первой Думы – в 1906-м.
В Царстве Польском действовали собственные законы, официальным языком был, разумеется, польский. Была своя, польская, армия, укомплектованная польскими солдатами и офицерами, в том числе и ветеранами наполеоновских войн. Среди них был знаменитый Ян Генрик Домбровский – создатель польских легионов, участник многих войн против России, наполеоновский генерал, в 1812-м героически оборонявший переправу через Березину. Император Александр сделал его генералом от кавалерии (выше – только фельдмаршал) и сенатором Царства Польского. А первым наместником Царства Польского стал Юзеф Зайончек, тоже наполеоновский генерал, потерявший ногу на всё той же Березине. Поразительно, но Россия несколько лет даже содержала армию Царства Польского.
Бюджет Царства Польского долгое время был от общероссийского бюджета отделен. Чеканилась даже собственная монета: серебряные злотые и медные гроши. Их принимали не только в Царстве Польском, но и в западных и юго-западных российских губерниях, то есть в бывших польских «кресах» – окраинах Речи Посполитой, присоединенных к России при Екатерине II. Поляки считали «кресы» своими землями и не представляли без них Польшу. Эти края были населены преимущественно украинцами, белорусами и евреями, но землями владели в основном поляки. Одно время Александр I всерьез собирался присоединить «кресы» к Царству Польскому, но этому категорически воспротивился Николай Михайлович Карамзин, к чьим советам император прислушивался[717].
Польский язык господствовал в делопроизводстве не только Царства Польского, но и почти на всем правобережье Днепра. Вплоть до восстания 1830–1831 годов поляки были полновластными хозяевами своих бывших «кресов». Русских, которые приезжали в Киев, не говоря уж о Волыни и Подолии, поражало полное господство поляков: «…в самой древней российской провинции, Киевской, введены польские суды, статуты и язык»[718]. Киев был еще в начале XIX века небольшим городом, в сущности – местечком, окруженном имениями польской знати[719].
Словом, поляки не считали себя чужаками и оккупантами. Восточные «кресы» были для них своей землей, родиной, где их предки жили даже не десятилетиями – веками. Многие шляхетские фамилии происходили от западнорусских князей и бояр, полонизированных только в конце XVI – начале XVII веков.
Магнаты, паны и подпанки
Жизнь польских панов под властью России была, пожалуй, спокойнее и благополучнее, чем во времена Речи Посполитой. Сильная российская власть не допускала гайдаматчины. Речь Посполитая просто не имела сил, чтобы справиться с большим казачьим восстанием – в Российской же империи крестьянские волнения подавлялись уже в зачаточном состоянии. И русские штыки защищали власть польских панов лучше, чем капризное и малочисленное кварцяное (наемное) войско польских королей.
В конце XVIII – начале XIX веков снова расцветают имения польских магнатов. В 1796 году Станислав Щенсный Потоцкий, хозяин целых уездных городов – Умани, Тульчина и еще 310 различных местечек и сёл[720], решает построить для своей новой жены Софии ландшафтный парк, самый большой в Европе. Потоцкий потратил на строительство фантастическую по тем временам сумму – два миллиона рублей серебром[721]. Через шесть лет под Уманью появится знаменитая Софиевка, которая станет едва ли не главной достопримечательностью всего правобережья Днепра после Киево-Печерской лавры и церквей старого Киева. Темой этого английского парка были «Илиада» и «Одиссея». Посреди украинских степей появились Ионическое море с островом Итака, гроты Венеры и Аполлона, павильон Флоры, реки Стикс, Лета и Ахеронт.
Поэт Станислав Трембицкий, секретарь последнего польского короля Станислава Августа Понятовского, посвятит Софиевке свою поэму. Иван Аксаков считал Софиевку третьим по красоте парком Европы и ставил ее выше Петергофа. Князь Долгорукий отдаст описанию рукотворных чудес Софиевки едва ли не больше места, чем златоглавому Киеву: «Если вы хотите получить справедливое представление о том, что обыкновенно называют полями Елисейскими, земным раем, придите в Софиевку <…> Величественная своею простотою Софиевка приводит в забвение сады Армидские и Вавилонские <…> Войдешь, – и не вышел бы вечно: всё прекрасно, превосходно, божественно! Везде видишь гений вкуса. О! Что может быть равно во вселенной с Софиевкой? Один Эдем, если он есть и на небе»[722].
Создатель Софиевки не разорился, ведь его годовой доход достигал трех миллионов рублей, на него работали 130 000 крепостных, главным образом – украинских крестьян. А ведь это только один, пусть и очень богатый магнат. Жили на правобережной Украине Сангушки, Ржевуские, Браницкие. Энгельгардты, унаследовавшие от бездетного Григория Потемкина большие владения на Украине, были связаны с поляками многими нитями. Племянница Потемкина, Александра Васильевна, была замужем за Франциском Ксаверием Браницким. Ее брат Василий Васильевич, действительный тайный советник и сенатор, имел долгую внебрачную связь с полячкой, которая родила ему пятеро детей. Одним из них был Павел Васильевич Энгельгардт, хозяин Тараса Шевченко.
После смерти старого барина, Василия Васильевича Энгельгардта, в управление Ольшанским имением, к которому относились и родные Шевченко Моринци и Кирилловка (Кереливка), пришли «поляки, которые привели с собою целую фалангу своих соплеменников, получивших должности экономов, лесничих, писарей <…> в экономическом управлении введено делопроизводство на польском языке»[723]. Польские обычаи процветали и в доме самого Павла Энгельгардта. Там «господствовала польская речь»[724].
Граф Грабовский рассказывал профессору Погодину о фантастических богатствах польских землевладельцев: Ржевуцких (Ржевуских), Браницких, Потоцких. Однако вопреки стереотипам, далеко не все шляхтичи жили на широкую ногу.
Магнатов было относительно немного, и бо́льшая часть шляхтичей не имели ни крепостных, ни сколько-нибудь значительных владений. У поляков и малороссиян не было майората: имения не переходили к старшему сыну, а дробились между многочисленными сыновьями. Поэтому шляхетские семьи, ветвясь и разрастаясь, неуклонно беднели. Так было еще во времена Речи Посполитой, когда обедневшие шляхтичи, мелкопоместные или вовсе беспоместные, становились приживальщиками, солдатами и даже слугами магнатов.
Но именно в землях Юго-Западного края сложилась особая система, где панами (пусть и нищими) были в основном поляки, а мужиками – украинцы. Короленко вспоминал о волынской деревне Гарний Луг (Харалуг), где жили шестьдесят крестьянских семей и двадцать шляхетских. Панские дома почти ничем не отличались от мужицких, даже в хате (по-другому не скажешь) самого зажиточного пана крыша была крыта соломой. Так что Адам Мицкевич, описывая быт этой бедной шляхты, ничуть не сгустил краски.
Некий пан Лохманович из того же Гарного Луга опустился до того, что украл и припрятал кадку меда и кадку масла. Два других шляхтича владели единственным крепостным, и мужик заключал дипломатические альянсы то с одним паном, то с другим.
Только после восстания 1863 года российская власть возьмется за этих нищих беспоместных панов, часто не имевших даже подлинных документов, подтверждающих «благородное» происхождение: «ни грамот, ни патентов на чины»[726]. Но представления о своем «благородстве» поляки сохраняли, даже лишившись дворянства. Польская прислуга подчеркивала свое отличие от мужиков. Кухарку уважительно называли не Гапка или Солоха, а «пани Будзиньская», горничную – «пани Хумова», а лакей Гандыло «очень бы обиделся, если бы его назвали мужиком» и поставили на одну доску с кучером Петро, судя по описанию, типичным украинским мужиком, «суровым, загадочным и мрачным…»[727] В сущности, эти «паны» уже составляли один класс с мужиками, но ничуть не смешивали себя с ними. И юный Владимир Короленко не смешивал этих «аристократов» из кухни или людской с парубками в бараньих шапках и дивчинами в лентах и венках из васильков, что вечерами возвращались с веселыми малороссийскими песнями и несли на плечах грабли и косы. Сельские «паны» нередко сами пахали и сеяли, но все-таки старались хоть чем-то подчеркнуть свои отличия от «хлопов».
Поделиться книгой: