Помоги проекту - поделись книгой:
Правда, собственно Сечь – военный и политический центр Запорожья – была небольшой крепостью, где жили в казармах-куренях или молодые неженатые козаки, или, напротив, старые: одни овдовели, другие просто разругались со своими женами, как известный нам Петрик (Петро Иваненко), бежавший на Сечь, спасаясь от «бесстыдной ярости жены своей». Зато на козацких зимовниках, разбросанных по обширной приднепровской степи, козаки жили семейно, с женами.
Молодые люди, даже из семейств старши́ны, часто уезжали на Сечь, так сказать, учиться уму-разуму. Старые козаки, которым надоедал образ жизни сечевиков, возвращались на Украину. Родоначальником фамилии Шевченко был как раз запорожец Андрий, который оставил Запорожье и поселился у некой Ефросиньи Шевчихи. Так что обмен населением между Запорожьем и другими украинскими землями шел непрерывно. Из Запорожья выходили на правобережную Украину гайдамацкие атаманы, в Запорожье они потом возвращались с награбленным добром, а нередко и с полоном, который перепродавали татарам в Крым. Добиться выдачи зачинщиков мятежа, головорезов и грабителей было невозможно.
В народных представлениях запорожец был неким идеальным украинцем, каким простой житель Гетманщины мечтал быть. Первая из запорожских добродетелей – сила. О силе этих «лыцарей» складывали легенды, на современный взгляд двусмысленные. Один запорожец был таким силачом, что только «дыханием убил бы человека»[484]. Восхвалялось и целомудрие запорожцев. Будто бы даже за пределами Сечи они не «шалили» с девушками. Стоит одному начать заигрывать с дивчиной, как товарищ одернет: «Вражий сын! зачем ты с девушкой шалишь? разве мало тебе молодиц?» Устыдится запорожец и подарит девушке шелковый платок: «Возьми, чёртова девка, и носи»[485]. Таких историй – множество.
Сечь жила по своим законам, неписаным, но соблюдавшимся безусловно. Там была своя система управления, которая вообще никак не контролировалась ни гетманом, ни киевским воеводой, ни самим государем или государыней.
Каждый год 1 января запорожцы собирались на раду, где кошевой атаман непременно обращался к народу – запорожскому «товариству»:
« – Паны молодцы! у нас сегодня новый год; не желаете ли вы, по старому обычаю, переменить свою старши́ну и вместо нея выбрать новую».
Иногда кошевому и старши́не кричали:
« – Вы добрые паны, пануйте еще над нами!»[486]
Тогда старши́на во главе с кошевым благодарила запорожцев, и все расходились по куреням.
Нередко дело оборачивалось по-другому. Кто-нибудь из козаков кричал кошевому:
« – Покинь, скурвый сыну, свое кошевье, ты уже козацкого хлиба наився! Иди себе прочь, негодный сыну, ты для нас неспособен!»[487]
Тогда кошевой бросал на землю свою шапку, клал рядом булаву и спешил удалиться в свой курень, пока дело хуже не обернулось.
Следовали выборы, которые иногда протекали мирно (кто кого перекричит), а иногда оборачивались мордобоем. В конце концов избирали новую старши́ну: кошевого, писаря (что-то вроде главы администрации и одновременно министра иностранных дел), есаула и судью. К новому кошевому поочередно подходили запорожцы и сыпали ему на голову песок или мазали голову грязью (если погода была дождливая), чтобы не забывал, кто он такой и не считал себя лучше других. Мера не лишняя, ведь на соседней Гетманщине уже и следа не осталось от былого козацкого равенства и братства: старши́на стала новым дворянством, гетман вел себя будто князь. Запорожье же всё еще сохраняло подлинное народовластие. Поэтому запорожцев очень уважали на Гетманщине.
В ежегодной смене кошевого и старши́ны был даже материальный смысл. По установившейся традиции, новому кошевому из казны русского царя присылали в подарок 7 000 рублей, которые делили между старши́ной[488].
Без Сечи не было б и Гетманщины, но сама Сечь почти все сто лет существования Гетманщины противостояла ей. Для гетмана запорожцы всегда были головной болью. Во всё правление Ивана Мазепы вплоть до его измены не прекращалась вражда с запорожцами. На Сечь убегали недовольные промосковской политикой гетмана, Сечь была центром оппозиции гетманской и царской власти, оппозиции отнюдь не «парламентской».
Однако летописец Григорий Грабянка, прославлявший доблесть казачества, относился к запорожцам совсем иначе. По крайней мере со времен Брюховецкого Сечь изображается у него притоном голоты, черни, разбойников[489]. Взгляд Грабянки на сечевиков вполне классовый. Это взгляд гетманского полковника на вольницу, не подчинявшуюся ни его власти, ни даже власти гетмана и самого царя.
Зато в украинском фольклоре запорожская тема почти всегда – ностальгическая. Жили-были храбрые рыцари, которые защищали мир христианский от неверных-басурман и от ляхов-недоверков. Но пришел недобрый час – «зруйновали» (разрушили, разорили) Сечь проклятые «москали».
Тарас Шевченко писал об этом с болью и гневом. В поэме «Слепой» козак, ослепленный турками, возвращается из плена на родину и узнает, что Запорожской Сечи больше нет, уничтожены старые украинские вольности, а свободные козаки стали крепостными. Ему рассказывают:
И козак восклицает:
Гоголь писал об этом с тайной грустью, осторожно, намеками, которые понятны были одним малороссиянам: «Не успел пройти двадцати шагов – навстречу запорожец. Гуляка, и по лицу видно! Красные, как жар, шаровары, синий жупан, яркий цветной пояс, при боку сабля и люлька с медную цепочкой по самые пяты – запорожец, да и только! Эх, народец! <…> Нет, прошло времечко: не увидать больше запорожцев!»[494]
А почему не увидать больше запорожцев, русский читатель уже в гоголевское время и не знал. Но малороссийский наверняка помнил. И знаменитая сцена из «Ночи перед Рождеством», где запорожцы вместе с Вакулой приходят к царице, украинцам говорит много больше, чем русским: «Один из запорожцев приосанясь выступил вперед: “Помилуй, мамо! зачем губишь верный народ? чем прогневили? Разве держали мы руку поганого татарина; разве соглашались в чем-либо с турчином; разве изменили тебе делом или помышлением? За что ж немилость? <…> Чем виновато запорожское войско? тем ли, что перевело твою армию чрез Перекоп и помогло твоим енералам порубать крымцев?..”»[495]
Но Вакула заговорил о черевичках, и речь запорожцев пропала даром. У этого сюжета была историческая основа: неудачное посольство запорожцев во главе с Сидором Белым и Антоном Головатым в Петербург. Дело было в 1774-м, а в 1775-м Сечи не стало.
Это было уже второе разрушение Сечи русскими[496]. В 1709 году запорожский кошевой атаман Кость (Константин) Гордиенко поддержал гетмана Мазепу. Вообще-то гетмана он всегда терпеть не мог, считая московским ставленником. А Мазепа терпеть не мог запорожцев за их своеволие, стихийный анархизм, нежелание признавать его законную власть. Союз против «москалей» объединил Мазепу и запорожцев, однако от разгрома не спас.
Как писал Николай Костомаров, «запорожцы считали себя искуснее москалей в военном деле, но ошиблись». Русская армия, сформированная из великороссов (иностранцы были только в офицерском корпусе), вымуштрованная Петром, доказала свое полнейшее превосходство. В апреле 1709-го полковник Яковлев взял штурмом Переволочну, пограничную крепость Запорожской Сечи, и перебил всех ее жителей. А в начале мая тот же Яковлев разорил уже и саму Сечь, некогда столь грозную. Причем помогал ему бывший запорожец Игнат Галаган[497]. Этот ренегат проявил такую преданность новым хозяевам, что даже преследовал бежавших запорожцев и отдавал их русским на расправу. Оставшиеся в живых запорожцы ушли под власть крымского хана и основали в низовьях Днепра новую Сечь – Олешковскую.
Олешковская Сечь просуществовала недолго. Согласно легенде, не принимала турецкая земля запорожцев. Умер один козак, его похоронили, а земля вытолкнула его назад. Так и другого, и третьего. Сказали себе запорожцы: «Эй, братья милые! воротимся в отечество: нас тут и земля не принимает»[498]. Вернутся запорожцы под власть России в 1734-м, уже при Анне Иоанновне. Новая Сечь просуществует под формальной властью Российской империи еще сорок лет.
Рыцари-разбойники
Дмитрия Эварницкого (Яворницкого), историка Запорожской Сечи, видели, наверное, все, кто учился в российской или советской школе. Илья Ефимович Репин изобразил его на знаменитой картине «Запорожцы», известной больше под народным названием «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». Стриженный в кружок писарь с гусиным пером в руке – это и есть Эварницкий. Дмитрий Иванович осторожно и корректно (как подданный Российской империи), но все-таки высказал мысль, которая сейчас мало кем оспаривается: Российская империя и Запорожская Сечь были несовместимы. Не могла империя долго терпеть целое чужое государство в своих пределах. Государство, только формально признававшее власть империи, а фактически совершенно независимое.
Нельзя сказать, будто Эварницкий и принявшие его точку зрения современные украинские историки вовсе не правы. Сама Екатерина в манифесте по поводу уничтожения Запорожской Сечи указывала, что запорожцы: «расторгали <…> основание зависимости от престола нашего и помышляли, конечно, составить из себя, посреди отечества, область, совершенно независимую, под собственным своим неистовым управлением»[499].
Но была и другая причина, не менее важная, о которой тоже писала Екатерина: запорожцы мешали осваивать земли Новороссии. Обширные степи запорожцы рассматривали как свои угодья. Во второй половине XVIII века занимались на Запорожье и земледелием, и торговлей с Крымом и Малороссией. Границы запорожских земель были очерчены весьма приблизительно. На юго-востоке земли Сечи занимали часть Приазовья и нынешнего Донбасса. Поселения сербских и молдавских гусар, немецких колонистов, русских и малороссийских крестьян появлялись на земле, которую запорожцы считали своей.
Запорожцы боролись за землю даже на уровне идеологическом. Будто бы на камне, который лежал у дороги «в Московский край» возле Саур-Могилы, была надпись: «Проклят, проклят, проклят, кто будет отбирать у запорожцев землю…»[500] Надписи, конечно, не было, но был слух, который десятки лет передавали из уст в уста.
Главным методом борьбы были, конечно, не слухи, не прошения и жалобы, а запорожские набеги на поселенцев. Набеги на соседей, ляхов и басурман, были любимым занятием «низовых лыцарей». А традиционные жертвы этих набегов исчезали на глазах: последние годы доживали и Крымское ханство, и Речь Посполитая.
Между тем, как признает сам Эварницкий, «нападения», «грабежи и разорения» в те времена «не считалось проступками, а скорее удальством и молодечеством»[501]. Ученый забывает только добавить: у запорожцев они проступками в самом деле не считались, а вот другие подданные империи Романовых смотрели на эти набеги совсем иначе.
Беспощадность Петра I к запорожцам отчасти была спровоцирована самими «низовыми лыцарями», которые не брезговали разбоем. Еще осенью 1702 года запорожцы ограбили царскую казну, убив охранявшего ее капитана и солдат, «а бывшего при капитане священника, исколов копьем, замертво покинули в терновнике»[502]. И в екатерининские времена они не оставили свои традиционные «промыслы».
Владимир Измайлов, путешествовавший по малороссийским и новороссийским землям через двадцать лет после ликвидации Запорожской Сечи, записал историю одного из набегов. На реке Буг под Николаевом богатый швейцарец Фабр купил себе имение и поселился там с молодой женой: «…как вдруг в одну ночь, когда он заключил в объятиях своих нежную супругу, запорожцы переплывают Буг – врываются в тихое убежище, в дом, в самою спальню, и разбужают покоящихся супругов. Вообразите их состояние! Варвары их разлучают; один похищает мужа, другой жену нагую, бледную, устрашенную <…> Злодеи покрав всё их имение, насытив грубую чувственность, оставив им одну жизнь, скрылись. Правосудие наказало преступление, но оно не могло заплатить за оскорбление чести и за нарушение всего, что есть драгоценнее для целомудрия и стыдливости»[503].
Другой милый обычай, о котором упоминается, в частности у Кулиша в «Записках о Южной Руси», был столь же неприемлем в цивилизованном обществе. Очевидно, козаки переняли его у татар. Речь о торговле невольниками. Дмитро Погорелый, лирник из Звенигородки, рассказывал об этом украинскому этнографу: «В то время водилось так, что подобьет какой-нибудь повеса девушку, увезет в Запорожье, продаст (татарам), а сам воротится домой. Мне один человек признавался: “Я, – говорит, – продал Варку (Варвару. –
Не знаю, стоит ли сочувствовать влюбленному работорговцу и раздумывать над его драмой. Еще в XVII веке захват рабов и работорговля были занятиями если не почетными и уважаемыми, то вполне обычными, непреступными. Для крымских татар это было постоянным промыслом. Козаки в походах на Крым и Анатолию, по свидетельству де Боплана, или брали в плен знатных и богатых, рассчитывая получить за них выкуп, или захватывали и обращали в рабов «малых детей». Последних использовали как домашнюю прислугу или же дарили «вельможам своей страны»[505]. Но при Екатерине Великой в России этим пережиткам славного «рыцарского» века не было места. Рабами, то есть крепостными, там тоже торговали, но делали это совершенно иначе. Так сказать, цивилизованно. Давали объявления в газетах: продается дворовая девка, цена – семь рублей[506].
Подготовка к ликвидации Запорожской Сечи началась уже в первые годы царствования Екатерины II. Крупнейшему тогда в России историку, академику Герхарду Фридриху Миллеру (русские называли его Федором Ивановичем), поручили изучать запорожские дела и готовить сведения для высокопоставленных русских чиновников – сенатора Никиты Ивановича Панина и малороссийского генерал-губернатора Петра Александровича Румянцева.
Миллеру, добропорядочному немцу, запорожские порядки показались чудовищными: «Обычаи их к праздности и пианству склонные», – писал академик. Вредными и опасными для государства были «необузданная вольность» запорожцев и «прием всякого у них взброду людей всех языков, всех вер <…> не разбирая их достоинств и пороков»[507].
Всё это учли Екатерина и ее вельможи. Если разрушение Сечи петровским полковником Яковлевым было чрезвычайно кровопролитным, то екатерининский генерал Петр Текели в 1775 году застал запорожцев врасплох. Он легко и без кровопролития захватил Сечь, арестовав старши́ну.
Запорожец на Кубани
Между тем история запорожцев на этом не кончилась. Козаки, не желавшие смириться с поражением, снова, как в 1709 году, ушли к туркам, на Днестр и Дунай, основав там Задунайскую Сечь.
Григорий Потемкин, своеобразный украинофил, приложил немало усилий, чтобы восстановить Сечь в России. Еще в 1772 году он сам был записан в запорожский кош под именем Грицко Нечеса и сохранил добрые отношения с запорожцами[508]. Потемкин превозносил боевые качества запорожцев и доказывал, как выгодно будет государству восстановление казачьего войска. Но против выступил статс-секретарь Александр Андреевич Безбородко. Природный малороссиянин, он утверждал самодержавие так же последовательно и неутомимо, как в петровское время еще один знаменитый малороссиянин, Феофан Прокопович, утверждал власть царя над церковью. Безбородко полагал, что восстановление Сечи может «возмутить свой собственный народ», вообще «склонный к казачеству», и не только Малороссия, но и Новороссийская губерния заразятся «тем же духом». Произойдет своего рода «революция». Кроме Сечи пришлось бы восстановить и гетманство и дозволить «многие нелепые свободы», словом, потерять «то, чем смирно и тихо навеки бы владели»[509].
Напрасно Потемкин и запорожцы надеялись на милость царицы:
Екатерина приняла сторону Безбородко. Похвалив тех запорожцев, что остались верны России, она заметила, что надо постараться забыть само имя запорожцев, потому что Сечь, «уничтоженная манифестом», «не оставила по себе ушам приятное прозвание»[510], – писала она князю Потемкину.
В народной украинской песне Екатерина так отвечает наивным просителям:
Услышав этот ответ, запорожцы заплакали. У них не было уже сил сопротивляться великой империи, располагавшей одной из лучших армий мира.
Но хлопоты Потемкина не прошли даром. В 1783 году ему разрешили издать «Ордер к бывшим козакам запорожского войска», где князь приглашал запорожцев служить «в казачьем звании» под его началом. Набор был ограничен: 500 конных и 500 пеших козаков[511]. Сначала охотников нашлось немного, человек шестьсот. Но в 1787-м Екатерина разрешила создать «Войско верных казаков», переименованное вскоре в Черноморское казачье войско. Его первым атаманом стал Сидор Белый, но в 1788-м он погиб под Очаковом, и власть над новым войском перешла к Захарию Чепеге. Войсковым судьей и фактически самым влиятельным человеком в Черноморском войске стал Антон Головатый. Численность войска достигла нескольких десятков тысяч.
В русско-турецкой войне 1788–1791 годов эти «верные» запорожцы (в противоположность «неверным» запорожцам Задунайской Сечи) сражались хорошо. Они участвовали при взятии Гаджибея, отличились при осаде Очакова Потемкиным, в штурме Измаила Суворовым и во многих других славных битвах. В 1790 году был даже учрежден пост гетмана Екатеринославского и Черноморского войск. Первым и последним гетманом стал князь Потемкин, которого не станет уже в 1791 году.
Путь на Запорожье для козаков был закрыт. Сначала их собирались расселить между Бугом и Днестром, на землях, только что завоеванных и закрепленных за Россией по Ясскому мирному договору 1791-го. Но дальновидный и хитрый Антон Головатый добился для нового войска более обширных земельных пожалований на Таманском полуострове и правом берегу Кубани. Туда бывшие запорожцы и начали переселяться с 1793 года.
Новое войско только внешне было продолжением или даже наследником Сечи. Да, первоначально на Кубань переселялись запорожцы, туда уходили и простые украинские крестьяне. Они сохранили свои традиции, свою украинскую мову, деление на курени, а не на станицы (до начала 1840-х). Как и прежде, воевали с басурманами, только не с крымскими татарами, а с черкесами. Сохранилась у этих козаков и традиционная неприязнь к великороссам: «…черноморцы чуждаются русских, которых они считают чуть ли не иностранцами, не очень-то жалуют и называют “москалями”»[512], – писал русский географ Д. И. Семенов в шестидесятые годы XIX века.
Тарас Шевченко, много лет переписывавшийся с видным черноморским козаком Яковом Кухаренко (одно время – наказным атаманом войска), прямо называл это войско Сечью: «Думал я по пути в столицу завернуть к вам на Сечь, поцеловать тебя, твою старуху и твоих деточек», – писал Шевченко в августе 1857-го[513]. На самом деле даже подобием Запорожской Сечи не было Черноморское войско. Разве что курени, просуществовавшие до 1842-го, еще сохраняли самоуправление. Но и тени былого запорожского равенства здесь не осталось. Земельные наделы офицеров (уже даже не старши́ны!) были в восемь-двенадцать раз больше, чем у рядовых козаков. Выборы атаманов очень быстро отменили. После смерти Чепеги и Головатого (в 1797 году) войсковых атаманов уже назначали российские военные власти. И хотя новое казачье войско успешно воевало на Кавказе с черкесами, в Крыму с англичанами и французами, на Балканах с турками, военная слава черноморцев (с 1860-го – Кубанского казачьего войска) не затмит славу запорожскую.
Век героев
Героический век Запорожья, запорожцев и всего украинского казачества начался во времена Дмитрия Байды-Вишневецкого, Ивана Свирговского и Северина Наливайко. Вопреки распространенным стереотипам, основной силой запорожских (равно как и донских) козаков была вовсе не лихая конница, а пехота. Де Боплан не раз видел украинских козаков в бою. В своем знаменитом «Описании Украины» он высоко ставит именно козацкую пехоту, особенно отважную при обороне лагеря из возов или земляных укреплений: «…недурны они и на море, но верхом на лошади они не столь искусны. Мне случалось видеть, как только 200 польских всадников обращали в бегство 2000 человек из их лучшего войска; правда и то, что под прикрытием табора сотня козаков не побоится 1000 поляков и даже большего числа татар…»[514]
Именно пехотинцы храбро и умело отбивали натиск панцирной кавалерии – польских гусар или московских рейтар и «детей боярских». Посмотрите на барельеф с гробницы короля Яна Казимира, где изображена битва под Берестечком (1651): польская конница, вооруженная длинными копьями, идет в атаку, а бритоголовые, с длинными чубами козаки расстреливают ее из своих самопалов[515].
Козаки умели окапываться, строить шанцы, вести осадные работы. При осадах крепостей запорожцы оказывались отличными саперами. Была у козаков и артиллерия (гармати), была, конечно, и конница.
Пожалуй, у военной мощи запорожцев было два пика. Первый – при гетмане Сагайдачном. Запорожцы тогда считались не только сухопутными, но и морскими разбойниками. Они строили морские чайки (небольшие парусно-гребные суда) и отправлялись грабить турецкие города: от Варны на западе до Трапезунда на востоке, от изнеженного богатого Синопа, который турки называли «городом любовников», до окрестностей самого Константинополя. Русский читатель, скорее всего, знает об этих походах благодаря Гоголю: «…Малая Азия видела их, с бритыми головами и длинными чубами, предававшими мечу и огню цветущие берега ее; видела чалмы своих магометанских обывателей раскиданными, подобно ее бесчисленным цветам, на смоченным кровию полях…»[516]
Походы запорожцев – не плод фантазии писателя, не художественный вымысел. В тяжкие для всего христианского мира времена, когда турки не раз грозили вторжением в Центральную Европу, казацкие набеги вселяли надежду на победу над воинственным исламом.
Охотно нападали запорожцы и на крымские крепости-порты – Кафу[519] и Козлов (Кезлев)[520]. Это были страшные, ненавистные для любого христианина города – крупнейшие на Чёрном море центры работорговли. Козаки не только резали басурман и набивали бочонки червонцами, но и освобождали христиан-рабов: русских, поляков, венецианцев, даже испанцев. Польше дорого обходились эти набеги: татары и турки использовали их как повод для вторжений в польские земли. Поляки запрещали козакам самовольные набеги на басурман, но запорожцы были так воинственны и неукротимы, что унять их не могли и польские коронные войска.
Восстания Наливайко и Лободы, Остряницы, Павлюка и Гуни переходили в настоящие войны, тяжелые и кровопролитные. Во время восстания Тараса Федоровича (Тараса Трясило) в одном только сражении под Переяславлем 20 мая 1630 года поляки потеряли больше людей, чем за три года войны со шведским королем Густавом Адольфом[521]. Это и была кровавая «Тарасова ночь», воспетая двести лет спустя Тарасом Шевченко.
Новый подъем военной мощи запорожских козаков начался восстанием Хмельницкого. Козаки разгромили профессиональную польскую армию (кварцяное войско) при Желтых Водах и под Корсунем. При Пилявцах от Хмельницкого в панике бежало «посполитое рушение» (ополчение шляхты). Даже потерпев поражение, запорожцы не теряли мужества. Отряд козаков, прикрывавший отступление под Берестечком, проявил такой героизм, что польский король предложил им жизнь и щедрую награду. Козаки же демонстративно достали из кошелей червонцы и бросили в болото, предпочли погибнуть, но не сдаться врагу[524].
«Всё, что живо, поднялось в козачество», – писал автор «Летописи Самовидца», не только свидетель, но и участник «Козацкой революции»[525]. Мещане и селяне бросали мирный труд и становились козаками. Одной из причин провала всех попыток договориться с поляками стала именно эта воинственность тогдашних русинов. Хмельницкий уже хотел мира. Мира не хотел народ. Десятки тысяч категорически не желали возвращаться к работе на панов-католиков[526]. Им больше нравилось носить красивый (добытый грабежом) жупан и воевать с ляхами или басурманами. Но поляки просто не могли включить в казацкий «реестр» всех желающих: не хватало денег на жалованье, да и страшно было держать такое громадное и неуправляемое войско. Казачество стало необычайно многочисленным. Говорили, будто на Украине «где крак (куст), там казак, а где буерак (овраг), там тысяча казаков»[527]. По оценкам де Боплана, численность козаков простиралась до ста двадцати тысяч, «привыкших к войне и способных, по первому требованию, в одну неделю, собраться в поход…»[528]
Украинские сёла и местечки постоянно поставляли всё новых козаков. Русский боярин Петр Шереметев в 1668-м сообщал царю, что на левобережье Днепра «повсеместно мещане записываются в казаки»[529]. Разумеется, мещане и селяне, способные так легко бросить мирные занятия и стать профессиональными головорезами, должны были обладать особой природной предрасположенностью. Видимо, таких агрессивных, пассионарных людей было очень много. Еще в 1646 году, за два года до восстания, крестьяне села Видерна напали на двух шляхтичей, которые всего лишь проезжали через их село. Мужики избили их так, что шляхтичи бежали, бросив «коней, коляску и челядь»[530]. Этот случай, как свидетельствуют документы, не был исключительным. Шляхтичи в те времена были профессиональными военными. Путешествовали они непременно с оружием. А здесь еще были и с челядью, скорее всего, тоже вооруженной. Тем не менее крестьяне-русины на них напали и чуть было не убили.
В семидесятые годы XVII века козацкую славу поддерживали запорожцы кошевого Ивана Сирко. Крымский хан вместе с прибывшими ему на помощь янычарами попытался застать запорожцев врасплох и напал на Сечь в Рождество, когда, по его расчетам, козаки должны были перепиться горилкой. Но козаки и в праздник не расставались с оружием и перебили атаковавших янычар. В ответном походе на Крым в 1675 году Сирко перешел Сиваш, таким образом проложив путь, которым пойдут будущие покорители Крыма: фельдмаршал Ласси, командарм Фрунзе, генерал Толбухин. Козаки много добра награбили, освободили из рабства тысячи христиан и на обратном пути, при помощи искусных маневров и засад, разбили крымского хана.
Атаман Сирко уже при жизни считался образцом запорожского козака, «лыцаря». Ему приписывается и знаменитое «Письмо турецкому султану» – антиосманский и антимусульманский политический памфлет конца XVII века.
«Татарина не убить, ляха не пограбить, так и не жить», – передает народную казачью поговорку Дмитрий Эварницкий[531]. Идеал козацкой жизни хорошо известен этнографам и фольклористам, которые успели записать думы и песни у слепых бандуристов. Герой знаменитой «Думы о козаке Голоте» убивает татарина, снимает с него дорогую одежду, уводит коня на Сечь, там уже пьет и гуляет. Дума завершается таким пожеланием: «Дай Бог, чтоб козаки пили да гуляли, добро замышляли, еще больше добычи добывали, неприятеля ногами топтали! Слава не умрет, не поляжет. Отныне и до века! Даруй, Боже, на многие лета!»[532]
Молодой и еще романтически настроенный Пантелеймон Кулиш под впечатлением от героической истории своего народа уподобил украинцев античным героям: «…не было на свете народов храбрейших и славнейших, чем греки и козаки: нет ни у кого и песен лучших, чем у греков и козаков»[533].
Век обывателей
За несколько десятилетий Руины лучшая, самая пассионарная часть казачества погибла в войнах с татарами, турками, поляками, русскими («москалями») и друг с другом. И вот уже гетман Мазепа с трудом поднимал козаков даже на войну с традиционными врагами-басурманами. В 1690 году отказался идти в поход Миргородский полк, в 1693-м – Нежинский. В 1694-м Гадячский и Полтавский полки потребовали вернуться домой из похода, и гетман вынужден был их отпустить. В 1695-м Мазепа даже построил виселицы около военного лагеря, чтобы припугнуть козаков, не желавших воевать[534].
Еще хуже стало, когда царь Петр заставил Мазепу отправить козаков на войну со шведами, в Прибалтику и Финляндию. В Псковской земле козаков, «добывавших провиант и корма»[535], русские мужики просто избивали. Избивали козаков! Уже в 1701-м козаки начали дезертировать, переходить к шведам[536]. Дезертирство было даже во время похода Мазепы на польскую Украину и собственно в Польшу – похода не слишком тяжелого (поляки сопротивлялись слабо) и популярного. Малороссийские полки освобождали украинскую землю от ляхов, «карали» своих недавних поработителей. Но и здесь они воевали неохотно. Один отряд просто разбежался, а его командира, наказного полковника, Мазепа велел заковать в кандалы[537]. Что ж, за дело! Вообще Мазепа оценивал своих соплеменников и подданных строго: народ «вольный, и глупый, и непостоянный»[538].
Все дурные стороны малороссийских полков и запорожцев проявились в трагические для Украины месяцы, когда гетман Мазепа перешел на сторону Карла XII. Шведский король был не слишком обрадован таким союзником, потому что оценивал боевые качества козаков невысоко: «козаки способны оказывать услуги, когда приходится преследовать бегущего неприятеля, но вообще во время войны на них нельзя полагаться»[539]. Карл XII оказался прав. При осаде Полтавы козаки не хотели рыть траншеи, пьянствовали[540]. В полтавском сражении мазепинцы мало участвовали: король поручил им охранять обоз…
Во времена гетманов Апостола и Разумовского богатые козаки откупались от военной службы. Бедные предпочитали продавать свои козацкие наделы и становиться помещичьими крестьянами, только бы не воевать[541]. Малороссийские полки уже при Минихе были «плохо-людны» и «худо-конны»[542]. Теплов в своей записке «О непорядках…» в Малороссии констатировал, что вместо 60 000 козаков Гетманщина теперь может выставить 15 000, в лучшем случае – 20 000 козаков[543]. «Украина, можно сказать, совсем переродилась»[544], – писал графу Михаилу Воронцову Кирилл Разумовский, последний малороссийский гетман.
Может быть, такие оценки покажутся не во всем справедливыми. Ведь малороссийские полки сражались почти во всех войнах XVIII столетия и внесли свой вклад даже в создание Новороссии. Но уже сами малороссияне рассказывали о своих «подвигах» весьма иронично. Пантелеймон Кулиш записал в Мотронинском монастыре небылицу из «времен очаковских». Небылицу он назвал «Очаковская беда». Оригинал на украинском. Я перевожу на русский, сохраняя самые экспрессивные украинские слова и обороты.
«Пошли мы до Очакова, на край света». Да, еще ведь недавно ходили козаки и на Синоп, и на Трапезунд, и воевали под далеким Дюнкерком. А теперь уже и Очаков стал краем света.
«Долго шла осада. Ни вареников, ни борщу козаки не ели – измучились. Вот, кончилось и сало, остались одни “гренки” (сухари). Пошли малороссияне жаловаться князю Потемкину. А тот, выслушав жалобу, закричал: “Вон, хохлы! Ребята, возьмите их!”»
«Тут Москва как выскочит на нас, а мы, подобравши полы, навтикача! А вражий москаль вцепится, как репей…»
Но вот показались турки. (Неясно из рассказа, то ли вылазку из Очакова сделали, то ли подмога к осажденным туркам пришла.) Что делать? Сражаться, а вдруг «турки нас нашинкуют, как капусту»? И отважный командир принимает решение: «Братья! Сховаемся под мосток! Нехай черти бьются, а мы пересидим тут лихую годину да живыми домой вернемся!» Козаки так и сделали. А тем временем «сошелся москаль с турками, стали они биться. Господи, Твоя воля! И родились, и крестились, а такого страху не видели. Но слышим, что москаль перешел через мостик и погнал турка». Вылезли из-под мостика козаки. Смотрят – кругом раненые турки лежат, а кони, оставшиеся без всадников, мечутся. Переловили коней, взяли турок в плен и привели к светлейшему. Вот, мол, «напали на нас турки, но мы их начали стрелять да рубить так, что и разогнали да пленных взяли. Только вот жаль, что все пленные ранены». «А сколько людей потеряли?» «Ни одного, ваша светлость! Вся сотня, слава Богу, жива и цела». Но светлейший князь им не поверил и снова разругал козаков, обозвав «проклятыми хохлами» и «глупыми чубами»[545].
Это не реальный случай, а всего лишь анекдот, «побрехенька». Более того, именно при осаде Очакова героически сражались «верные» запорожцы Захария Чепеги и Антона Головатого. Но и «побрехенька», записанная Кулишом, по-своему характерна. Она отвечает духу того времени, когда военная слава малороссийских козаков становилась достоянием только бандуристов.
Боевой дух и воинское искусство еще сохраняли запорожцы-черноморцы, зато население бывшей Гетманщины совершенно утеряло и то и другое. В 1784-м малороссийский ученый Афанасий Филиппович Шафонский представил императрице Екатерине свой труд – описание Черниговского наместничества. Работу свою он дополнил сведениями о характере малороссов: «Малороссийский народ вообще, от самого знатного до последнего человека, имеет нрав тихий, робкий, застенчивый и не нахальный. <…> Он в обхождении ласков, благосклонен, учтив, простодушен, гостеприимчив, не корыстолюбив, не предприимчив <…> к тяжбам и ябедам склонен, мстителен и не трезв, телом сановит, бел, здоров»[546].
Во времена Хмельницкого русинов называли «козацкой нацией». Полтораста лет спустя о них писали как о бражниках и ябедниках. Теперь малороссияне, забыв о кровавых подвигах предков, загружали судебные инстанции своими тяжбами. Так, Григорий Андреевич Полетика, богатый помещик, образованный человек, хозяин имений в Черниговской, Харьковской и Курской губерниях, истратил значительную часть состояния на судебные издержки. Даже смерть его связана с тяжбою: он умер в Петербурге от простуды, а приехал в столицу, чтобы «протолкнуть» в Сенате какое-то спорное дело[547]. Между тем дед Григория Андреевича Павел Полетика был соратником Мазепы, участником Северной войны и даже, согласно семейной легенде, стал телохранителем шведского короля Карла XII[548].
Пока старши́на погрязала в тяжбах за земли и поместья, простые козаки переходили в крестьянское сословие. Правда, на Украине еще долго сохранялись козацкие сёла. Время от времени возникали проекты возрождения украинского казачества. Козацкие полки формировались в 1812 году для войны с Наполеоном и в 1831-м – для борьбы с польскими повстанцами. Принимали в козаки и крепостных крестьян, обещая им освобождение после победы. Опыт был удачным, но козаков распускали, как только необходимость в них исчезала. Постепенно эти козаки сливались с крестьянской массой, всё менее отличаясь от остальных. Суровые и жестокие воины стали мирными гречкосеями. Смиренными просителями являлись они перед паном.
Из воспоминаний Софьи Васильевны Капнист: «Часто видели мы, что крестьяне, большею частью казаки, жившие в деревне Обуховке, приходили туда толпою за каким-нибудь советом или с жалобою на несправедливости и притеснения исправников и заседателей. Отец всегда ласково принимал их, расспрашивал с живым участием обо всем и тотчас же относился к начальству, требуя справедливости, за что все в деревне не называли его иначе, как отцом своим»[549].
Перечитайте биографии известных малороссийских фамилий, и вы увидите, как менялся сам характер народа. Родоначальники – козаки, служившие при Хмельницком или в слободских полках царства Московского, а иногда – и раньше, в реестровом казачестве Речи Посполитой. Их потомки – мирные малороссийские помещики, которые нередко, воспользовавшись указом о вольности дворянства, вовсе не служили. Если же они собирались делать карьеру, то всё чаще выбирали статскую, а не военную службу. Меняли дедовскую саблю на перо чиновника, самые талантливые – на перо писателя, как Николай Иванович Гнедич, прославивший свое имя переводом «Илиады», человек «козацкого роду». Гнедичи, малороссийские дворяне, прежде были козаками, но отец поэта и переводчика вел жизнь обычного помещика. Трофим Нарежный участвовал в двух русско-турецких войнах и выслужил потомственное дворянство, а его сын, Василий Трофимович, служил уже в департаменте писцом, поднялся до столоначальника. В свободное время сочинял романы и повести.
Петр Капниссис, один из греческих повстанцев, сражавшихся на стороне России в русско-турецкой войне, после несчастного Прутского похода вынужден был бежать из османских земель. Петр Христофорович решил поселиться с маленьким сыном Василием на Слободской Украине, но вскоре заболел и умер. А Василия усыновил некто Павлюк, сотник Изюмского полка. Капниссиса стали звать Капнистым, а потом – Капнистом. Василий Петрович воспитывался в настоящей козацкой семье, усвоив и язык, и обычаи, принятые на Слободской и Гетманской Украине. Доблестно воевал с турками и немцами-пруссаками. Под командованием фельдмаршала Миниха ходил на Крым, сражался под Очаковом. В 1738 году вместе с Миргородским полком ворвался в молдавский город Сороки, «перерубил и взял в плен множество турок, обратил в пепел неприятельские магазины»[550]. Бригадир слободских полков Капнист погиб в 1757 году в битве при Гросс-Егерсдорфе. Он был изрублен прусскими палашами так, что после сражения удалось отыскать одну лишь его руку, сжимавшую саблю[551].
Его младший сын, Василий Васильевич Капнист, некоторое время служил в лейб-гвардии, но уже в семнадцать (!) лет вышел в отставку и до конца дней занимался литературным творчеством и делами дворянского самоуправления. Капнист был предводителем дворянства Миргородского уезда, а позднее – губернским предводителем дворянства[552].
Яков Кондратьевич Лизогуб, черниговский полковник, служил Брюховецкому, Дорошенко, Самойловичу, Мазепе. Воевал с поляками, русскими, турками, татарами. Отличился при взятии Азова в 1696-м, где был наказным гетманом, то есть командовал малороссийскими полками, помогавшими русской армии. Царь Петр отметил этого старого, заслуженного воина как «мужа искусного в добродетели и в военных трудах»[553].
Воевал всю жизнь и его брат Иван Кондратьевич, которому довелось биться и с русским войском князя Трубецкого под Конотопом. Сын Якова Ефим был, по словам малороссийского историка Лазаревского, «известен лишь тем, что женат был на дочери Петра Дорошенко»[555], но все-таки он нес военную службу, а его сыновья – военную и дипломатическую. Но уже правнук Якова Лизогуба, Семен Семенович Лизогуб, вел совсем другой образ жизни: был человеком хозяйственным, миролюбивым[556]. В истории Семен Лизогуб знаменит только одним: для любимой дочери Татьяны он нанял учителя, молодого человека, которого звали Афанасием Яновским, или Гоголем-Яновским.
Как известно, дворянское происхождение Гоголей-Яновских давно вызывает большие сомнения. Но если их предком в самом деле был подольский полковник Остап (Евстафий) Гоголь, один из героев Хмельнитчины и Руины, то история этого рода идеально вписывается в нашу картину. Жизнь Остапа Гоголя могла бы стать сюжетом для приключенческого романа. Он был реестровым козаком, командиром отряда панцирной пехоты, вместе с большинством реестровых козаков перешел на сторону Хмельницкого и принял участие во взятии польской крепости Бар. Гоголь занимал в козацком войске высокие должности: был полковником Поднестрянским, затем – Уманским, Подольским. Одно время командовал левенцами – повстанцами из Подолии, которые считались настоящими головорезами.
Однако в XVIII веке Гоголи-Яновские – уже не военные, а священники. И неожиданный брак Афанасия Демьяновича с Татьяной Семеновной Лизогуб считался морганатическим. Афанасий Гоголь-Яновский, правда, имел военный чин, но служил не на поле боя, а в канцелярии. Его сын, Василий Афанасьевич, вышел в отставку в 28 лет. С тех пор вел жизнь помещика средней руки и на досуге сочинял комедии из малороссийской жизни[557]. Внук, Николай Васильевич, некоторое время служил, но только по статской части. Однажды Алексей Стороженко, будущий украинский писатель, спросил юного (тот был еще гимназистом) Гоголя:
« – Что вы, в гражданскую или в военную думаете вступить?
– Что вам сказать? В гражданскую у меня нет охоты, а в военную – храбрости»[558], – отвечал Гоголь.
Самый дух казачества как будто выветрился с Украины.
« – Скажите, пожалуйста, Иван Никифорович, я всё насчет ружья: что вы будете с ним делать? Ведь оно вам не нужно.
Поделиться книгой: