Помоги проекту - поделись книгой:
В начале сентября 1942 года радиовещание из Ленинграда стало значительно устойчивее, надежнее. Ценой огромных усилий в северо-западном районе города, в здании бывшего буддийского храма, на базе оборудования «РВ-53», своевременно демонтированного, была построена новая мощная радиостанция. Место выбрали неслучайно: здание находилось довольно далеко от вражеских орудий, хотя и было достижимо для них; огромный зал храма позволял связистам не так чувствовать высокие температуры; наконец, просто решалась проблема воды – рядом текла Невка. Вода подходила по составу, была почти дистиллированной (мало работающих заводов, мало промышленных стоков). Станция не только в десять раз превосходила по мощности средневолновую «РВ-70», коротковолновые передатчики, но обладала и другими преимуществами.
Вот что писал маршал войск связи И. Пересыпкин: «Ленинградцы впервые в нашей стране применили на этой радиостанции оригинальную антенную систему: подвесили антенное устройство на тросе, привязанном к одному из аэростатов воздушного заграждения… Такое новшество обусловливалось военными соображениями. Стометровая мачта демаскировала бы место расположения радиостанции, и противник мог легко вывести ее из строя»35. Правда, при сильных ветрах с залива аэростат приходилось спускать, случались обрывы троса. Тогда радиостанция временно прекращала работу. Но зато на «РВ-53» не упало ни одной бомбы, хотя противник, естественно, ее запеленговал, и снаряды падали на близлежащие острова. После того как «РВ-53» вновь вступила в строй, ленинградское радио звучало в эфире так же, как в довоенное время.
И все же летом и осенью 1942 года влияние радио на слушателей несколько ослабело – регулярнее приходили газеты, в городе стало больше работающих телефонов. Однако представить себе жизнь без радио ленинградцы не могли. Оно несло информацию, предупреждало об опасности, давало духовную пищу. В дневнике В. Инбер («Почти три года») многократно упоминается: «…слушаю радио», «…радио грозное», «…у нас испортилось радио, не знаю, что происходит на фронтах. Достоверно знаю только, что второго фронта нет» (6 октября). Ко второй военной осени относится и следующая запись: «Возвращаясь… пропустили на Введенской два трамвая, слушая Тихонова по радио. Это было обращение к Кавказу… На темной ленинградской площади, осенним вечером, под далекий орудийный гул, много народу стояло и слушало это выступление».
В начале 1943 года ленинградское радио обрело прежнюю притягательную силу. Конечно, к нему прислушивались и в августе сорок второго, когда была сорвана попытка немецкого штурма, и осенью, когда решалась судьба Сталинграда. Но 15, 16, 17, 18 января ленинградцы буквально не отходили от репродукторов. В эти январские дни 1943 года В. Инбер записала в своем дневнике: «Каждый точно заряжен электричеством ожидания… А вдруг сегодня „Последний час“ будет про нас?» И вот этот час настал: «Первое мое движение тоже было на радио». Таким был порыв многих ленинградцев. О. Берггольц, незаменимый свидетель и участник тех событий, писала об удивительных ощущениях той ночи. «И в воспоминания об этой светлой ночи обязательно вплетется радио, которое пело и говорило первый раз до самой зари, и весь мир слышал, как говорит Ленинград». Сразу же после сообщения о прорыве блокады началась полуимпровизированная передача. Как ни готовились к этому часу, как ни ждали его, он все-таки потряс людей. В ту ночь выступали по радио рабочие, бойцы, писатели. В ту ночь плакали и пели, незнакомые обнимались на улицах. По радио лилась музыка Чайковского и Скрябина. Это был, по словам Берггольц, «сплошной ликующий поток». Между отдельными выступлениями зачитывались лозунги, которые тут же, на ходу писали В. Ходоренко и комиссар Дома радио Е. Прудникова: «Спасибо вам, родные бойцы и командиры Ленинградского и Волховского фронтов, прорвавшие блокаду Ленинграда!» Лозунги воздавали должное партизанам, морякам, строителям оборонительных рубежей, героям-бойцам и героям-гражданам. Над январским ночным Ленинградом неслось: «Да здравствуют славные советские полководцы, маршалы Советского Союза товарищи Жуков и Ворошилов». И уже совсем в другом, скорбном ключе диктор произносил: «Ленинградцы чтят память героев, отдавших свою жизнь за великое дело освобождения нашей Родины».
Никто не знал, сколько еще народу выступит по радио. Хотя без пропусков ходить по Ленинграду ночью не разрешалось, идущих на радио милиционеры пропускали. «Внимание! К нам в студию пришли славные артиллеристы-балтийцы… У микрофона старшина батареи товарищ Ворогушин»; «Слушайте выступление рабочего товарища Широкова»; «У микрофона Владимир Александрович Серов». Участник боев по прорыву блокады Цветков был ранен 17 января. Он сказал: «Привет вам, дорогие товарищи ленинградцы! Разрешите доложить, как бойцы моей роты участвовали в прорыве блокады Ленинграда». (Цветков после ранения оставался в строю, пока не взяли населенный пункт, лишь затем он пошел в полевой госпиталь.) Боец говорил: «Сегодня вечером меня доставили на лечение в один из ленинградских госпиталей. Только я вошел в палату, как услышал, что по радио сообщают о прорыве блокады! Если бы видели, товарищи, что только делалось у нас в палате! Бойцы повскакали со своих коек, глаза у всех горят, каждый снова рвется в бой».
Речи эти удивительно разные, хотя всех переполняли одни чувства. Их невозможно читать без волнения даже сейчас. Каково же их было слушать. Так и хочется привести выдержки из всех выступлений, но это, конечно же, невозможно. Импровизированный радиомитинг продолжался до утра. Работница Таня Серова с энского завода сказала: «Дорогие наши, родные товарищи! Что за ночь сегодня радостная! Как долго мы ждали ее. Дождались наконец. Прорублена черная петля…» От имени летчиков Ленинградского фронта выступал товарищ Ерлыкин: «Музыка, которая гремит в эту ночь на улицах нашего любимого города, звучит сейчас в сердце каждого из нас. Запомните эту ночь, товарищи, – 18 января 1943 года, ночь, которая войдет яркой страницей в золотую летопись наших побед».
Работники Радиокомитета были счастливы, что люди пришли к ним в эту ночь. То была награда прежде всего за поддержку, которую оказало радио всем ленинградцам в первую блокадную зиму. В дни прорыва блокады, как всегда, прежде всего выплеснулся поэтический отклик. По радио читали стихи, напечатанные в газетах и написанные тут же, в Радиокомитете. Одна из передач так и называлась: «Стихи, написанные 18 января». Это были стихи О. Берггольц, Е. Рывиной, В. Зуккау-Невского, П. Ойфы, Е. Вечтомовой, В. Мануйлова, Б. Лихарева, Д. Левоневского.
В праздничные для Ленинграда дни вновь прозвучало по ленинградскому радио слово Ильи Эренбурга. Однажды он прислал телеграмму, переданную в очередном выпуске «Последних известий». Она заканчивалась так: «Будет свет на Невском!» Работники радио вспоминают, как потрясло их в холодном, лишенном и хлеба, и электричества городе это пожелание света, пожелание победы. Наибольшим успехом у ленинградцев пользовались статьи Эренбурга, посвященные защитникам города. Характер выступлений писателя был таков, что казалось, они предназначены для радио. В статье Эренбурга о прорыве блокады говорилось: «Вчера вечером мы услышали радостную весть. Мы не знали, что сказать, мы потеряли слова от счастья. Мы столько ждали этого дня. И вот прозвучали слова: „В последний час… Красная Армия рассекла петлю. Путь свободен“».
Январь сорок третьего ленинградцы восприняли как большой праздник. Однако жизнь и быт города остались почти без изменений. Продолжались изнурительные артиллерийские обстрелы, враг по-прежнему стоял у городских стен. И ленинградское радио продолжало действовать в условиях фронтового города. Ритм жизни в Доме радио был в 1943 году весьма напряженным. Передачи в эфир вели несколько станций, шло – теперь уже без больших перерывов – вещание по городской сети. Радио прочно связало районы области, отрезанные друг от друга и от Ленинграда. Вот началась специальная передача для северо-восточных районов области. Из нее жители Тихвина и Новой Ладоги получали представление о военном Ленинграде. В этот же час в одной из студий могли звучать начальные такты русской народной песни «Рябина»: начиналась передача для партизан. В диспетчерской раздавалась команда: «Аппаратная, подготовьте станции на „Бориса“». Сейчас прозвучат голоса Фрица Фукса или Армаса Эйкия.
На протяжении всей блокады радио и печать, руководимые из одного центра, координировали свою деятельность. Давая обзор «Ленинградской правды», например, радио не просто сообщало материал передовицы, определяющий задачи сегодняшнего дня. Было естественно, что и последующие передачи так или иначе оказывались связанными и с этими задачами, и с этой статьей. Бывали и непосредственные контакты между редакциями, когда материал, начатый на газетной полосе, находил продолжение на радио.
Интересный эпизод изложен в книге Н. Шумилова, ставшего в апреле 1942 года редактором «Ленинградской правды». 12 сентября 1943 года газета напечатала стихотворное послание сержанта-зенитчика Чистова. В нем автор жаловался, что ему не от кого получать письма, и обращался с просьбой: «Девчата родины моей, чтоб в яростной войне я стал к врагу в три раза злей, пишите письма мне». Редакция указала под письмом сержанта номер его полевой почты. Автор надеялся, что ему ответит «хоть одна» девушка. Но писем пришло 2806. Н. Шумилов пишет: «Сержанту было не под силу написать всем ответ. Он выступил по радио»36. И снова шли письма: «Голос Ваш услышан теми, кто любит Родину, кто чтит и от души уважает своих славных воинов… О Вас думают, желают Вам счастья и наилучших боевых удач».
Так печать, радио связывали воинов с тружениками, крепили их боевую дружбу. Помимо конкретных статей, основанных на материалах Ленинградского фронта, редакция политвещания давала публицистические выступления, обобщающие положение на всем театре военных действий, международные обзоры за неделю. Работники Политуправления, выступая по радио, широко использовали признания немецких военнопленных. Все передачи носили характер информационный, коммуникативный, но главным было организационно-пропагандистское начало.
В 1943 году значительно усилилась роль художественного вещания в общем объеме передач, произошли изменения форм этого вещания. Хотя поэзия и публицистика были весьма заметны, они не занимали уже прежнего места. Постепенно художественное чтение, музыка, театр – все виды искусства – выходят на радио на первый план. Характерная особенность этой поры – обилие инсценировок, радиопьес, литературных монтажей. Активизация такой работы, как известно, началась еще в апреле 1942 года. Примером эволюции форм литературного вещания может служить передача «Фронтовая лирика» (1943). Ее нельзя было представить, скажем, летом 1942 года, когда решалась судьба страны. Целый час, отданный лирическим стихам, отражал новый этап в развитии поэзии военных лет, да, пожалуй, и всей нашей литературы. После военного перелома радио в союзе с искусством и литературой искали новые пути воздействия на читателя и слушателя.
Заметнее стала деятельность детской редакции. Длительное время она практически осуществляла ту же работу, что и литературная. Это объяснялось рядом причин. Передач для дошкольников не велось совсем. Многие ребята были эвакуированы еще летом 1941 года, другие – зимой и весной по Дороге жизни. Оставшиеся в городе дети повзрослели раньше времени. К ним, наряду с детскими писателями Н. Дилакторской, Е. Борониной, Н. Владимирской, М. Эрбштейн, Н. Паперной, часто обращались литераторы, уже знакомые нам по другим передачам ленинградского радио. Из материалов вещания для детей в 1942 году можно отметить лишь несколько: выступления ребят в передаче 30 марта: «Сделаем Ленинград чистым и красивым», две трансляции из госпиталей, в которых побывали школьники, и, наконец, трансляцию 2 июля торжественного вечера выпускников ленинградских школ Смольнинского района. Их было совсем немного, десятиклассников, окончивших школу летом 1942 года, но они были, и ленинградцы с радостью восприняли эту весть.
Среди других передач лишь регулярные выпуски передачи «”Костер” по радио» были действительно рассчитаны на школьную, пионерскую аудиторию (передача не только заменила переставший выходить журнал «Костер», но и стала на время единственной трибуной для детских писателей). Все остальное могло бы с тем же успехом быть передано другими редакциями. В 1943 году главное место в работе детской редакции занял рассказ о том, как ребята помогают Родине в трудные дни. Вот некоторые, самые характерные передачи: «Наши тимуровцы»; «Чем ты поможешь фронту»; «За наши дела пионерские спасибо нам Родина скажет». Все чаще к микрофону подходят сами ребята. В один из июньских дней в студию пришли школьники Петя Бабурин и Юра Артюхин, награжденные медалями «За оборону Ленинграда». Это были сверстники бывшего блокадного мальчишки, позже поэта Юрия Воронова, который написал: «Нам в сорок третьем выдали медали и только в сорок пятом паспорта». Перед ребятами выступали герои Ленинградского фронта, для них передавались очерки о подвигах бойцов и командиров, в передачах использовали и материалы других редакций. В то же время голоса подростков, работавших на заводах, звучали в передачах для взрослых.
Осенью 1943 года были осуществлены постановки радиопьес по произведениям Г. Х. Андерсена и А. Конан-Дойля – «Дюймовочка» и «Лига красноголовых». Эти передачи свидетельствовали об огромных изменениях, произошедших в Ленинграде за два блокадных года. Теперь детская редакция, вопреки продолжающейся осаде города, вела свой, особый разговор с детьми. Но в 1941–1943 годах она выполняла главным образом непосредственно политические задачи.
На протяжении всей блокады самой регулярной передачей и в 1941, и в 1944 годах оставались «Последние известия». Они составляли существенную часть всего радиовещания. Можно было пропустить что-либо другое, но не этот важный отчет о происходящем в городе и в мире. Ленинградцы были вознаграждены за свою верность «Последним известиям» в январе 1944-го. И тогда же продолжением самого значительного известия, которое услышал Ленинград в те годы, стали все другие передачи. Впрочем, о январских передачах 1944 года следует говорить особо. Именно в январе пришли дни, когда артиллерийский гул слышался совсем не так, как во время почти ежедневных артиллерийских обстрелов. Встречаясь на улице, люди понимающе улыбались друг другу, знали: сбывается мечта о полном разгроме врага у стен города. Это настроение ленинградцев и все события тех дней запечатлело радио.
Вновь говорила Берггольц: «И все свершилось, все настало, и правдой сделалось все то, что бредом гордости казалось». Поэтесса читала стихи и, как обычно, обращаясь к другу-ленинградцу, беседовала с ним: «В Ленинграде тихо. Это так удивительно, так хорошо, что минутами не верится даже… А когда подумаешь, что это не та коварная тишина, которая устанавливалась между обстрелами и не радовала, а томила, так хочется смеяться и плакать от радости…»
Выступала Вера Инбер: «Впервые в приказе по войскам есть обращение к гражданскому населению города. Эта честь выпала на долю Ленинграда». И она же говорила о первом салюте, первом мирном залпе освобожденного города: «Кто видел сияние всех этих человеческих глаз, тот уже никогда не забудет этого. Такое можно пережить только раз в жизни».
Передачи второй половины января 1944 года очень разнообразны по форме. Здесь и отдельные выступления, и корреспонденции, и очерки, и литературные монтажи. С 18 по 28 января было создано семь литературных монтажей: «На Запад» (18 января); «За Ленинград, за город русской славы» (20 января); «Новые стихи советских поэтов» (23 января); «Освобождение города» (25 января); специальная передача о Новгороде (26 января); «Праздник Ленинграда» (28 января) и, наконец, «Салют над Невой» (28 января).
В радиопередаче «Салют над Невой» участвовали поэты и журналисты, которые до этого не один раз говорили о победном дне, ждали его, как и весь город. Читал стихи А. Прокофьев, выступали М. Дудин и Б. Тимофеев. «Говорит свободный Ленинград» – так называлось стихотворение И. Авраменко:
Рядом с именем города Ленина прозвучали имена городов, связанных с ним историей: Пушкин, Павловск, Гатчина. Все это звучало как стихи: военные корреспонденты сообщали о продвижении нашей армии.
Радио рассказывало миру о ленинградском подвиге, и рассказ этот давал верное представление о борьбе Ленинграда.
ПОБЕДА МУЗЫКИ
Седьмая, «Ленинградская».
«Тоненькая ниточка». «Лишь окончится артобстрел».
Приказ № 57. Лучшее лекарство. «Вы песней спасли нас».
Музыкальная духовная победа.
Уже было сказано о том, как жили и работали люди в стенах Дома радио зимой 1941–1942 годов, как трагично сложилась судьба многих музыкантов симфонического оркестра Радиокомитета. Художественный руководитель Радиокомитета составлял отчеты о состоянии музыкантов. Они были один мрачнее другого. Чтобы возродить оркестр, спасти людей, нужно решение – вернуть Ленинграду музыку, дать в руки музыкантов их инструменты.
В начале марта 1942 года скрипач Г. Фесечко передал дирижеру симфонического оркестра Радиокомитета К. Элиасбергу, жившему вместе с женой, пианисткой оркестра Н. Бронниковой, в стационаре в гостинице «Астория», записку Б. Загурского. Начальник управления по делам искусств просил дирижера прийти к нему в здание Большого драматического театра. Путь этот был для К. Элиасберга нелегким: всего месяц назад товарищи привезли его, ослабевшего, в «Асторию» на саночках, сам он уже ходить не мог. Но сейчас речь шла об оркестре, о музыке, и К. Элиасберг пошел… Он увидел Б. Загурского, лежащего под шинелью, со следами недавней контузии. Вскоре после этой встречи по радио было передано объявление: «Просьба ко всем музыкантам Ленинграда явиться в Радиокомитет».
Потом Я. Бабушкин так рассказывал А. Фадееву о возрождении оркестра: «В городе было много прекрасных музыкантов, но все они… голодали. Можешь себе представить, как оживились эти люди, когда мы стали вытаскивать их из темных квартир. Боже, до чего многие из них отощали. Это было трогательное до слез зрелище, когда они извлекли свои концертные фраки, свои скрипки, виолончели, флейты и фаготы, и здесь, под обледеневшими сводами Радиокомитета, начались репетиции симфоний Бетховена и Чайковского».
Прежде чем эти репетиции начались, прежде чем по радио полились звуки прекрасной музыки, нужно было хоть немного подкормить людей, оказавшихся на последней грани истощения. На помощь пришел начальник управления по делам искусств Б. Загурский. Он помог добиться дополнительного питания для музыкантов, поддержал просьбу Радиокомитета, адресованную командованию фронта: пополнить оркестр военными музыкантами. А в те же дни, задолго до первых репетиций оркестра, работники Радиокомитета узнали, что в Куйбышеве состоялась премьера исполнения Седьмой симфонии Д. Шостаковича. И тут возникла фантастическая идея: «А что, если… Ведь симфония наша, ленинградская. Ведь и зачиналась она в Ленинграде, и Шостакович говорил о ней у нас». Многие работники радио говорили мне, что первым об этом сказал Я. Бабушкин: «А что если попробовать нам?»
О. Берггольц, вспоминая его, написала: «Один оркестр чего стоил». Эта идея захватила всех. Она дала Радиокомитету силы поднять на ноги музыкантов, добиться того, что вскоре партитура симфонии самолетом была доставлена в Ленинград. (Об этом писала летом 1942-го в далеком Ташкенте Анна Ахматова: «Притворившись нотной тетрадкой,/ Знаменитая ленинградка/ Возвращалась в родной эфир».) И до получения партитуры многим сама мысль об исполнении симфонии в условиях Ленинграда казалась неосуществимой. А тут еще К. Элиасберг категорически заявил: «При нынешнем составе оркестра исполнить симфонию нельзя. Нужен полный комплект оркестрантов. Необходим сдвоенный состав медных инструментов».
Но уже ничто не могло остановить руководителей Радиокомитета. Они понимали, какое огромное общественно-политическое значение будет иметь исполнение Седьмой симфонии в блокированном Ленинграде. Энергия руководителей Радиокомитета подействовала. В Политуправлении фронта генерал Д. Холостов, скрепя сердце, давал указания откомандировать музыкантов в распоряжение Радиокомитета. Начальник отдела торговли Ленгорисполкома И. Андреенко с трудом, но соглашался выдать духовикам по списку рабочие карточки. Еще весной оркестранты еле ноги волочили. Нелегко было заставить людей вымыться, снять грязные ватники, которые не снимали всю зиму. Карл Ильич Элиасберг стал примером для остальных. Он приходил на репетиции в белом воротничке, побритый. Глядя на него, постепенно люди возвращались к нормальной жизни. А в это же время музыкальная редакция во главе с Надеждой Орловой размножала партитуру симфонии. Надо ли напоминать, что никаких ксероксов в ту пору и в помине не было. Чтобы обеспечить нотами целый оркестр, приходилось работать сутками. Это было в апреле – мае 1942 года. В июне шли репетиции… Исполнение Седьмой симфонии Д. Шостаковича оркестром Ленинградского радиокомитета стало самым значительным событием в музыкальной жизни Ленинграда блокадных лет, больше того – событием незабываемым в истории блокады. Чтобы 9 августа 1942 года могли прийти слушатели в Большой зал Филармонии, нужно было воссоздать оркестр, пополнить его армейскими музыкантами, а в день концерта вести контрбатарейную стрельбу и не допустить обстрела города врагом. Это был праздничный для Ленинграда день, полный высокого значения. Ленинградцы и их защитники собрались не на митинг – на концерт. Пришли командующий фронтом, генералы и руководящие партийные работники. Слушали музыку, утверждающую нашу непреклонную волю к победе. Эту музыку, разносившуюся из репродукторов и рупоров уличных громкоговорителей, слышал в тот августовский вечер весь Ленинград.
О том, как возникла и как впервые исполнялась Седьмая симфония в Ленинграде, уже писали и сам композитор, и участники оркестра, и писатели, и журналисты. Последовательно рассказано об истории возникновения симфонии и ее триумфальном шествии по миру. Но все-таки не могу уйти от первого впечатления, скажу больше – потрясения, которое испытал, впервые увидев музей 235-й школы Октябрьского района Ленинграда. Моя встреча с музеем «А музы не молчали» состоялась 40 лет назад. Ученики школы под руководством своего учителя физкультуры (!) Е. Линда собрали огромный материал на заявленную тему, в том числе проследили судьбы всех музыкантов, первых исполнителей симфонии, нашли их фотографии37.
На стенах этого уникального по размаху школьного музея почти рядом оказались портреты Д. Шостаковича, К. Элиасберга, Я. Бабушкина, Б. Загурского, В. Ходоренко, Н. Орловой, командира 47-го контрбатарейного полка подполковника Н. Витте и скрипачей, альтистов, виолончелистов – всех, кому обязан Ленинград исполнением Ленинградской симфонии в осажденном городе. В этом же музее можно увидеть пригласительный билет на исторический концерт. Даты – 9 августа – на нем, правда, из соображений безопасности нет. Но зато названы фамилии всех исполнителей, а также напечатаны организации, которые подготовили этот триумф ленинградцев: «Управление по делам искусств Ленгорсовета и Ленинградский комитет по радиовещанию».
Пройдут годы. Во время похорон великого композитора будет звучать Седьмая, «Ленинградская», напоминая о подвиге народа и подвиге его музыканта, а Ленинградскую филармонию назовут именем Дмитрия Дмитриевича Шостаковича.
История создания Седьмой симфонии и ее памятное исполнение в Ленинграде как-то заслонили собой многие важные события в музыкальной жизни военных лет. Известную картину художника И. Серебряного, например, некоторые даже называли «Седьмая симфония», хотя художник изобразил другое время и другой эпизод блокадной жизни, связанный с исполнением музыки в зале Филармонии. О музыке тех дней писали стихи, она вдохновляла живописцев, о ней вспоминают многие ленинградцы. Художник И. Серебряный пишет: «В моей памяти о блокаде одно из первых мест занимает музыка. Были дни, когда ее не было – и не было жизни».
Музыка и радио были неразделимы в сознании ленинградцев. Больше всего музыки приносило им радио. Симфонический оркестр Ленинградского радиокомитета дал в блокадном городе сто шестьдесят концертов, и почти все они транслировались по городской сети – из Дома радио или из Филармонии. О каждом таком концерте можно написать отдельно. Об одном из них дирижер оркестра К. Элиасберг вспоминал еще в 1943 году, на встрече представителей творческих организаций города с английским журналистом Александром Вертом. Элиасберг рассказал на этой встрече о том, как 28 октября 1941 года, когда одна воздушная тревога сменяла другую, оркестр должен был исполнять Пятую симфонию Чайковского для Англии. Перед самым началом концерта фашистские самолеты прорвались в город. Фугасные и зажигательные бомбы падали на соседние дома, двух оркестрантов ранило. Летели стекла, сыпалась штукатурка. И все же в назначенное время в Лондоне слушали музыку, которая через порабощенную Европу доносилась до берегов Темзы из Ленинграда. К. Элиасберг сказал Верту об этом концерте: «Каким-то чудом мы уцелели… Нам удалось сыграть в тихой обстановке только две части. Во время вальса прозвучал сигнал воздушной тревоги. Финал Пятой симфонии Чайковского довольно мощный. Мы уже не слушали, что происходит за стенами здания». Один концерт из ста шестидесяти… Так работал оркестр в осенние месяцы 1941 года (с конца сентября, после возвращения с оборонных работ) и позже, когда в апреле он возродился. А зимой мало кто мог в Ленинграде исполнять музыку, она почти исчезла в декабре, а в январе ее слышали по радио едва ли не единственный раз. И все же именно к декабрю относятся записи, которые вел заболевший дистрофией композитор Н. Матвеев: «Однажды в темную палату просочилось радио, ленинградское радио, героически продолжающее свою работу. И для тех, кто еще мог выжить… это была тоненькая ниточка, связывающая со страной, с жизнью. Для меня это была весть о друзьях; передавали новые духовые марши и песни. Я услышал имена Б. Гольца, А. Лемана. Ребята! Вы живы и работаете! С этой минуты я почувствовал прилив сил…» Авторы работ о блокаде и мемуаристы говорят сейчас с сожалением: музыка зимой 1941–1942 годов почти перестала звучать по радио. Такое пришло время, что самим исполнением музыки боялись оскорбить чувства людей, преодолевающих муки голода, холода, бесчисленных потерь. Конечно, далеко не всякая музыка была тогда кстати. Но ее ждали, и она вернулась задолго до наступления более легких дней.
Жена пианиста профессора Консерватории Александра Каменского А. Бушен вспоминает, как однажды зимой 1942 года (автор не называет точной даты, но, очевидно, речь идет уже о конце февраля) во время вечерней передачи «Хроники» по радио решили дать несколько минут музыки. Для этих микровыступлений пригласили пианиста А. Каменского, участника последнего концерта в Филармонии 14 декабря 1941 года. Теперь перед музыкантом стояла особая задача. В программу входили произведения ленинградских композиторов, написанные в дни войны. А. Каменский разучивал новые пьесы сразу же после их создания, нередко в тот же день. Всего несколько минут музыки! Но они означали, что ленинградские композиторы в осажденном городе продолжают творить.
А. Бушен пишет: «В комнате, откуда шла передача, топилась железная печурка. Тепла она давала мало, но едко дымила, исторгая из утомленных глаз потоки слез. Сотрудники радио работали в ватниках и теплых шапках. Отогреть клавиши рояля было невозможно. Каменский грел руки над печуркой, затем сбрасывал пальто и садился к роялю»38.
В другом случае А. Каменскому в насквозь промерзшей пятой студии нужно было исполнить сонату Бетховена. Чтобы пальцы не замерзали, рядом с клавиатурой с двух сторон положили раскаленные кирпичи… Конечно, постепенно условия изменились. И от маленьких концертов А. Каменский перешел к исполнению (с весны 1942 года) целого цикла концертов русской и классической музыки. Свыше трехсот раз пианист выступил перед микрофоном. К роялю, установленному в студии, профессор консерватории М. Бихтер шел так, словно его видят зрители, – с высоко поднятой седой головой. Трудно было представить, что лишь несколько минут назад он с наслаждением съел тарелку дрожжевого супа, принесенного одним из редакторов. Теперь лицо М. Бихтера – само вдохновение, он уже во власти музыки. Еще несколько секунд – и в холодной студии прозвучит его любимый С. Рахманинов. Пианист играет произведение сложнейшее – «Франческа да Римини», играет без всяких скидок на обстановку, как всегда свежо, темпераментно. И никто из слушателей, знающих его, не скажет: «у рояля старик», скорее вспоминается другое слово: «маэстро».
Ни обстрел, ни бомбежка не могли помешать А. Каменскому, К. Элиасбергу, А. Висневскому и другим музыкантам прийти на очередную репетицию или концерт в студию Радиокомитета или в Филармонию. О возвращении музыки на радио есть разные свидетельства. Но одно несомненно – время, когда, по словам Берггольц, «день и ночь трудился метроном», должно было уступить место другому. И если в декабре – январе многим казалось правильным, что не слышно песен и музыки – время слишком трагично, – то ближе к весне все чаще в письмах на радио и в Театр Краснознаменного Балтийского флота бойцы и командиры просили «спеть и сыграть что-нибудь». Это становилось настоятельным требованием, о котором узнали и в Военном совете фронта, и в городском комитете партии.
Уже в декабре редкое исполнение музыки шло в механической записи. 23 февраля 1942 года, после нескольких недель музыкального безмолвия, прозвучал первый живой концерт. Выступили два военных коллектива – ансамбль песни и пляски Политуправления Ленинградского фронта под руководством А. Анисимова, ансамбль Н. Минха, представляющий Балтийский флот, и певцы, которых знал весь Ленинград, – С. Преображенская, В. Легков, И. Нечаев, В. Шестакова. После концерта – телефонный звонок. Он теперь так редок: телефоны мало где работают. Иногда они просыпаются будто после зимней спячки, чтобы уснуть снова… Политуправление фронта просит концерт повторить. На застывших бледных лицах редакторов музыкальной редакции подобие улыбки и… растерянность. Они знают, что это высокая оценка их работы. Но как повторить концерт? Записать ничего не удалось, артисты уже ушли. Да и вряд ли они могут сегодня петь еще раз. А вот армейцы и моряки еще здесь. Что ж, концерт прозвучит по-другому. Рядом с живым исполнением пойдут в механической записи Козловский и Лемешев.
Редакторы музыкального вещания чувствовали огромное психологическое воздействие этой зимней передачи и на слушателей, и на самих исполнителей. Ведь это был самый первый толчок к возрождению музыки в Ленинграде. А через два месяца ленинградцы смогли уже слушать по радио классическую оперу. Тогда и появился приказ № 57 по Ленинградскому комитету радиовещания и радиофикации: «23 апреля композиция по опере „Травиата“, проведенная под рояль, была показана слушателям. Качество показанной работы заслуживает высокой оценки…» В приказе объявлялась благодарность всем исполнителям, а также редакторам А. Гордон и С. Клебановой. Особо отмечены были художественный руководитель передачи, заслуженный артист республики Нечаев и исполнительница главной роли Г. Скопа-Родионова.
Первый концерт, первая опера, первое выступление возрожденного оркестра – так начиналась огромная работа музыкального вещания ленинградского радио после первой блокадной зимы. Весной 1942 года музыка вернулась в Ленинград. В блокадном городе звучали Бородин и Моцарт, Глинка и Дворжак, Мусоргский и Шуман, Бетховен и Римский-Корсаков, Даргомыжский и Мендельсон, Глазунов и Гайдн. Ленинградцы получили возможность услышать в концертном исполнении и оперы современных композиторов, и западную классику («Кармен», «Риголетто», «Севильский цирюльник»). Концерты симфонического оркестра стали привычными. Чаще всего по радио передавали концерты и симфонии П. Чайковского. Его музыку исполнял оркестр Радиокомитета во время своего последнего выступления в Большом зале Филармонии 14 декабря 1941 года. Отрывки из «Лебединого озера» звучали 5 апреля 1942 года на первом концерте возрожденного оркестра.
Эти стихи Бориса Лихарева – точный отчет современника. Музыка порой казалась неожиданной в этих трагических условиях, но она стала поддержкой неоценимой. И весной сорок второго, и во вторую блокадную зиму, все еще очень трудную для ленинградцев, едва пришедших в себя за короткое лето. Одна из ленинградок (А. П. Наумова-Маккавеева) вспоминала: «Я очень замерзала дома, а каково на фронте? В такие ночи все время думаю об этом. Особенно о Сталинграде. Из-за стены опять хорошая музыка – концерт Глиэра… Как странно, что она еще есть… И совсем трудно представить, что люди сидят в освещенном зале и слушают музыку».
Постоянные передачи – «Радиохроника», «Фронтовая радиогазета», «Письма с фронта» и «Письма на фронт» – обычно шли в определенное время. С конца 1942 года появилась новая постоянная рубрика, подсказанная самими слушателями. Ведь еще первой военной зимой они обращались к исполнителям со своими просьбами: «Вера Ивановна, – писал боец Н. Денисов певице В. Шестаковой, – спойте перед микрофоном „Песню Сольвейг“ из „Пер Гюнта“ и арию Тоски. Буду Вам очень благодарен…» Другой слушатель сообщал заслуженному деятелю искусств РСФСР В. Касторскому: «Только что слышал Вас по радио. Какое счастье услышать знакомый голос… В свободную от службы минуту провели к себе в землянку радио, и теперь будем отдыхать с товарищами, греясь у буржуйки и слушая родной город».
Именно письма на радио породили еще одну форму музыкальных передач: концерты по заявкам раненых. Это была идея, рожденная в особых обстоятельствах фронтового города. Госпиталей здесь оказалось много, вывозили лишь самых тяжелых больных, остальные лечились и выздоравливали, не уезжая из Ленинграда. И вот для них изо дня в день, по утрам, словами: «Слушайте концерт по заявкам раненых…» начиналась музыкальная передача. Звучала не только знакомая музыка, песни в исполнении лучших певцов, но и назывались десятки фамилий раненых воинов. Они знали: это для них поют песни, это по их просьбе составляется программа. Они знали и другое: товарищи, родные, близкие могут услышать знакомое имя.
И действительно, люди находили друг друга благодаря этим письмам. Успех передач был необычайным. Бойцы называли эти утренние концерты лучшим лекарством. Из госпиталей только за первый год пришло более десяти тысяч заявок на исполнение любимых произведений, а каждую подписывало несколько человек. В 1943 году радио передало свыше пятисот таких концертов, выполняя практически почти все заявки. Передачи шли не только из студии – их вели из клубов госпиталей и прямо из палат тяжелораненых. В этих случаях весь Ленинград мог почувствовать, как бойцы принимают артистов, как реагируют на их выступления.
Каждый концерт по заявкам вызывал благодарные отклики. Старший сержант Каюм Ягодин долго был на фронте, не слышал своей национальной музыки. Он написал в Радиокомитет: «Находясь в госпитале, я услышал свои родные прекрасные татарские песни. Забыв про болезнь, я невольно подошел к репродуктору и запел. Много сил и бодрости влилось в мое сердце сегодня».
Музыкальной редакции приходилось поначалу нелегко. Больше всего просили повторить выступления одних и тех же исполнителей – С. Преображенской, И. Нечаева, Н. Вельтер, Г. СкопаРодионовой. А ведь у них были и другие «заявки» – на поездки с фронтовой бригадой, выступления в концертах и оперных спектаклях. Постепенно росло число звукозаписей, и концерты по заявкам стали разнообразней, а составлять их теперь стало куда легче. Во многих документах, письмах и даже стихах говорится о музыкальных передачах, которые шли сразу после воздушной тревоги. В этом не было какой-либо закономерности, просто музыка, песня становились лучшей разрядкой после сильного напряжения. «Но вот после отбоя воздушной тревоги мы вновь слышим живой голос диктора: „Слушайте Ивана Алексеевича Нечаева“. Нам помогли песни „Коробочка“, „Меж крутых бережков“ и особенно „Стежки-дорожки“» – так писал И. А. Нечаеву работник швейной фабрики имени Володарского Н. Кукин. В интересной работе А. Крюкова «Музыка в кольце блокады» приведены слова старого театрала, доцента Горного института Н. А. Кондратьева: «Нечаев регулярно пел по радио русские народные песни. Это была очень удачная мысль. Многие, очень многие боялись пропустить эти передачи, откладывались дела, прекращались разговоры».
По свидетельству Нечаева, художественный руководитель Радиокомитета зимой 1941–1942 годов предложил ему подготовить для исполнения несколько народных песен. Для Нечаева это было совершенно новое дело, нот найти не удалось, и баянист В. Кожевников из ансамбля Краснознаменного Балтийского флота подбирал аккомпанемент с голоса. Нечаев исполнял народные песни по воскресеньям, в вечерние часы. Десятки тысяч слушателей подходили к репродукторам дома, на улице, в госпиталях. В адрес Нечаева шли и шли письма с просьбой повторить ту или иную песню, и благодарили: «Вы песней спасали нас от смерти, бодрили, вливали новую свежую струю жизни. И за это все вы нам дороги до конца наших дней. Такими чувствами благодарности полна не только моя семья, я знаю многих людей, перенесших блокаду…» Выступления артиста запомнились ленинградцам. А. Бурлаченко писал: «Я видел, как прибывшие с фронта командиры в изумлении останавливались у радиорупоров и слушали народные песни, которые пел Нечаев». 1 января 1942 года по радио исполнялись отрывки из оперы «Снегурочка». Это был островок в океане музыкального безмолвия. Голодающие, усталые артисты выступали в холодной студии Радиокомитета. И. Нечаев так вспоминал этот первый день нового года: «Поет солист И. А. Лапшенков. Его голос еще звучит, но чувствуется, что у него может не хватить сил допеть до конца. Остальные тоже держатся главным образом напряжением воли».
Нечаев смотрел на своих товарищей, видел, чего стоит им это выступление, и новым чувством наполнялась для него каватина «Полна, полна чудес могучая природа». И. Лапшенков допел до конца. Вечером его не стало. Через два с лишним месяца, 18 марта, отрывки из «Снегурочки» вновь звучали по радио. Это не могло быть простым повторением новогодней передачи. Не пел больше Лапшенков, многих людей потерял хор Радиокомитета. Но были и прежние исполнители. Пришел И. Нечаев, пришла Н. Вельтер. Знакомые с трудом узнавали друг друга. Певица В. Шестакова сказала Вельтер: «Надя, какая ты стала бледная! Тебе не Леля петь, а Снегурочку. Так и кажется, что вот-вот растаешь».
Прошло чуть больше месяца, и 25 апреля в Ленинграде, уже пустившем трамвай, услышавшем первые после зимы концерты и почти ежедневные возобновившиеся бомбежки (их не было всю зиму, враг «ограничивался» обстрелами), один из радиослушателей, инженер Металлического завода Г. Кулагин, записывал в своем дневнике: «А иной раз по радио звучит скрипка, нежная, певучая, душу выворачивающая наизнанку. Слушая ее, забываешь обо всем. Или поет мягкий женский голос, исполняющий задумчиво-грустные романсы Чайковского, раздаются дорогие пушкинские слова. Ты увлечен, захвачен, околдован музыкой, незаметно разжимаются тиски, которые уже десять месяцев непрерывно сдавливают твою голову. И в этот самый момент музыка вдруг переходит снова в завывание. Злой дух войны настиг тебя… „Я здесь! От меня не уйдешь, не спрячешься, не отвернешься!“» У заведующей нотной библиотекой Радиокомитета М. Рудовой сохранились старые книги, в которые записывались произведения (и оригинальные, и инструментовка), приобретенные у композиторов. В первую блокадную зиму записей совсем немного. Старая книга не только позволяет раскрыть отдельные эпизоды музыкальной жизни, но и показывает, какого размаха достигла она к последнему году блокады. Вот одна цифра: за 1943 год Радиокомитет приобрел 3155 музыкальных произведений – значительно больше, чем за обычные мирные годы. Среди записей есть и такая: «1942. 13 января. А. Висневский. Частушки». Сколько раз приходилось слышать по радио: «У рояля Александр Висневский»; «Аккомпанировал Висневский»; «Музыкальная обработка Висневского».
И вот одна эта строка напомнила старому пианисту минувшее. А. Висневский рассказывал, что исполнял частушки в холодной студии, ударяя по клавишам, казавшимся ему желтоватыми льдинками. А пел в тот раз артист И. Горин, который хотя певцом и не был, но, как говорят, умел делать все. Ося Горин, как звали его друзья, был человеком находчивым. Однажды он изменил начало своего выступления (8 декабря 1941 года) и сказал: «Мне полагалось начать концерт для бойцов и командиров с какой-либо песенки. Но песенка будет впереди. А я хочу прежде всего прочитать один замечательный маленький фельетон Ильи Эренбурга, напечатанный в „Красной звезде”. „Шелк и вши”, – называется он». (На этот факт указал мне библиограф Вяч. Попов, обратившийся к архиву Радиокомитета уже после меня.) «Я выступал перед микрофоном сотни раз, – говорил А. Висневский, – но, пожалуй, больше всего волновался, когда в канун сорок второго решился выполнить просьбу Фрица Фукса. Он спросил меня, не знаю ли я рождественские песни, которые поют в Германии. Я сказал, что немного помню, рос в семье музыканта и нередко мальчишкой забегал в кирху на Невском. Вот с таким знанием песни „tille Nacht“ я и сел за орган в тогдашней первой студии Радиокомитета. На фоне этой музыки Фриц обращался к немецкому солдату, вынужденному этот праздник проводить вдали от дома, в окопах под Ленинградом».
Разнообразнее стали формы передач. Симфонический оркестр Ленинградского радиокомитета под управлением К. Элиасберга готовил новые программы, которые нередко транслировались по радио из Большого зала Филармонии. В сентябре 1943 года, после многолетнего перерыва, была исполнена кантата П. Чайковского «Москва». Вместе с оркестром, солистами М. Мержевской и В. Легковым, чтецом Н. Чернявской выступал объединенный хор Ленинградского радиокомитета и ансамбля песни и пляски Политуправления Ленинградского фронта (хормейстер А. Анисимов). Наряду с ансамблями А. Анисимова и Н. Минха во многих передачах радио участвовал ансамбль ПВО, которым руководил композитор М. Глух, и концертный ансамбль под руководством С. Аркина, скрипача симфонического оркестра Радиокомитета. Обычно говорят, что в Ленинграде оставался один оркестр. Это не совсем так. Кроме симфонического, всю войну провел в городе, перенеся все испытания, коллектив оркестра народных инструментов во главе с Н. Селицким. На протяжении 1943 года музыкальная редакция проводила творческие самоотчеты музыкантов. Выступали композиторы и исполнители. Перед концертом давался конферанс, вступительное слово. Так были организованы выступления пианистов А. Каменского, А. Люблинского, композиторов С. Панфилова, Н. Леви. Перед концертом из своих произведений Наталия Леви говорила о том, как еще до войны написала свою военную песню – «Чапаевскую» («На седых уральских кручах»): «Песня нужна армии и в марше, и в блиндаже, и для воспитания боевых традиций». Выступление сопровождалось исполнением лучших песен Н. Леви, широко известных и в городе, и на фронте. Одну из песен композитор написала, когда еще была сотрудницей немецкой редакции Радиокомитета. Она прочитала стихотворение В. Лифшица, посвященное 268-й дивизии, и тут же, в Доме радио, села за рояль. Песню «Здравствуй, парень» разучил ансамбль песни и пляски Политуправления Ленинградского фронта, она была записана и много раз повторялась по радио.
Леви, как и другие композиторы, часто ездила на фронт, именно там и родился замысел не одной ее песни. Так появились «Песня 136-й дивизии», «Песня о Тэшабое Адилове». Темы и сюжеты подсказывались и политработниками, и рядовыми бойцами. Самодеятельный джаз одного из соединений передал Н. Леви стихотворение В. Дыховичного «Маленькая Валенька». Композитор написала для спектакля-концерта песенку, которую исполняли по радио, пели во многих частях фронта. Простые слова о девушке-санитарке и мелодия запомнились тысячам фронтовиков.
Песню, марш – наиболее доступные самому широкому слушателю музыкальные произведения – писали практически все композиторы, находившиеся в городе и на фронте. И те, кто входил в группу при Военном совете Балтийского флота, и те, кто работал при Доме Красной Армии. Радио давало толчок к музыкальной деятельности, оно подхватывало, пропагандировало лучшие вещи Ю. Кочурова, А. Митюшина, О. Евлахова, М. Глуха, А. Матвеева, В. Богданова-Березовского, Г. Носова, В. Витлина.
Песни записывали в исполнении армейских ансамблей, а уже с весны 1942 года ленинградцы услышали и хор Радиокомитета, сохранивший часть своих исполнителей. Среди песен первого военного года очень популярной была «Месть балтийцев» («Кровь за кровь») Б. Гольца на слова В. Волженина. В музыкальной литературе эту песню сравнивали со «Священной войной» А. Александрова – и по сумрачному, гармоничному колориту, и по решительному характеру мелодии. Благодаря передачам радио песню знали и в городе, и в армии, она включалась во многие программы для флота.
Как бы ни был велик охват аудитории концертными бригадами, именно радио объединяло усилия композиторов-песенников. Нередко новые песни исполнялись в передачах для молодежи. Вот начало одной из таких передач: «Вы помните, наверное, слова: „Нам песня строить и жить помогает…“ Война заставила забыть нас песню, в которой это сказано. Война, фронт, битвы родили новые песни, которые помогают воевать… Песням и стихам, родившимся на Ленинградском фронте, посвящаем мы сегодняшнюю передачу». Затем шли песни композиторов В. Маклакова, Г. Носова, Ю. Кочурова. Такие передачи повторялись. И все новые и новые песни Н. Минха, Л. Круца, Б. Фомина звучали по радио. Из некоторых текстов видно, на кого рассчитывали авторы. Вот рукопись из архива музыкального вещания.
Вслед за шутливым стихотворным посланием поэты предлагали песню о веселом солдате Васе Прошкине, балагуре, смелом и свойском парне, который и в беде поможет, и в дружбе будет верен.
Диапазон песенного творчества был широким. От варианта на мотив джаз-песенки «Ах, здрасти» до лирической «Калины» Н. Леви на слова М. Исаковского, от песни С. Лепянского на слова Н. Глейзарова «Парень с Васильевского острова» до известной тогда песни Н. Будашкина на слова Н. Брауна «Как на зорьке». Песню воспринимали как воплощенный в художественной форме призыв готовить корабли к весенним походам. В конце 1943 года в Ленинград приезжал композитор Д. Кабалевский. В записке о положении художественного вещания он отмечал огромный размах музыкальных передач, называл оркестр Радиокомитета одним из лучших в стране. Но ведь и возрождение оркестра, и вся культурная жизнь города в 1943 году брала свои истоки в той, первой зиме.
В конце 1942 года Б. Загурский обратился с просьбой в Комитет по делам искусств прислать в Ленинград на гастроли лучших музыкантов и певцов из столицы. За несколько месяцев потребность ленинградцев в искусстве настолько возросла, что собственные артистические силы уже не справлялись с огромным объемом работы. Был, конечно, и другой смысл в поездке в Ленинград в марте 1943 года Д. Ойстраха, Э. Гилельса, Я. Зака, Л. Оборина, С. Кнушевицкого. Страна продолжала поддерживать город, все еще находившийся в осаде. Она посылала оружие, хлеб и… музыку. Нужно ли говорить, что концертные бригады, приезжавшие с Большой земли, по несколько раз выступали по радио. В мае 1945 года народная артистка В. Мичурина-Самойлова, выступая у микрофона, сказала: «Своей оживленной перепиской с фронтом я обязана прежде всего радио».
Такие письма получали и гости Ленинграда. «Дорогая Ирма Петровна! – писали ленинградки Бобровы Ирме Яунзем. – Тогда казалось, что все уже кончено, не видно просвета, не хватает сил… Ведь из соседей уже никого не осталось: некоторые уже успели уехать на Восток, другие умерли… В квартире ни света, ни воды, мерное постукивание метронома… Время от времени раздается объявление: „Воздушная тревога!“ или: „Начинается артобстрел“. Радио молчало. Казалось, мы отрезаны от всего живого. И вдруг необычное пощелкивание в радио, какие-то движения, и полилась песня – ласковая, добрая. Это голос Ирмы Яунзем. Я из тысячи голосов узнаю ее тембр. Да, надо жить! Встать, работать. Так, дорогая Ирма Петровна, Вы своей песней вернули нас к жизни». (Как бы отвечая своим слушателям, И. Яунзем писала Б. Загурскому: «Я приношу свою глубокую, сердечную благодарность за то, что имела возможность… отдать свое искусство героическим защитникам города Ленина». Подобные чувства испытывали и другие артисты, прибывшие в Ленинград с Большой земли.) Запомним: это не первая военная зима, это конец 1942 – начало 1943 года. Убивал не только голод, убивала отрезанность от мира, нервное истощение. Музыка, песня, художественное слово, входя в убогое блокадное жилище, поддерживали силы. «Над безмолвием площадей» лилась музыка, напоминая о мире, добре, справедливости, которые сильнее орудий на Вороньей горе…
Артиллерийский обстрел продолжался. Шел последний блокадный год – 1943-й. Ленинградцы испытывали огромное физическое и нервное напряжение от длительных испытаний. Те, кто на пределе сил перенесли первую зиму, нуждались в моральной поддержке, и такой поддержкой стало искусство. Сегодня трудно без волнения читать обширный список музыкальных передач 1943 года: оперы, симфонии, сольные концерты. Разве блокада уже снята, разве враг не стоит у городских стен? Нет, продолжается блокада, снаряды падают на городские улицы, а редакторы музыкальной редакции Н. Орлова, А. Ягелло, С. Клебанова, Ф. Гоухберг, М. Емельянова вместе с ведущими музыкантами, композиторами, певцами (их осталось в городе совсем немного) готовят новые музыкальные программы.
Зимой 1941–1942 годов погибли многие хористы Капеллы и Радиокомитета. Воссоздать же оперу без хора было просто невозможно. Участники первых после возобновления оперных постановок рассказывают, как Управление по делам искусств (Б. Загурский) собрало вместе всех оставшихся в городе певцов в единый коллектив. Опера вернулась на радио и на театральные подмостки. В июне 1942 года были вывешены афиши: «Большой зал Филармонии… „Кармен“. Постановка заслуженной артистки РСФСР Н. Вельтер…» В программах учитывалась разносторонняя деятельность оркестра Радиокомитета. С осени 1942 года при участии оркестра состоялись спектакли нового оперно-балетного коллектива. Сначала был поставлен «Евгений Онегин», а в марте 1943 года прошла премьера «Пиковой дамы». По радио исполнялись отдельные сцены и арии из этих и других опер русских и зарубежных композиторов.
Ленинградские музыканты совершили в дни войны подвиг. Вспоминая о нем, В. Ходоренко правильно определил его истоки: «Музыкальная духовная победа ясно показала миру, что силы людей, верящих в справедливость своего советского дела, – неисчерпаемы». Музыканты, певцы, редакторы сделали все, чтобы музыка продолжала звучать в блокадном городе. После войны в жизни дирижера К. И. Элиасберга, руководителя оркестра Радиокомитета, произошел эпизод, который глубоко его взволновал. В той же гостинице «Астория», где он, больной дистрофией, лежал зимой 1942 года, на банкете к дирижеру подошли два немца, участники блокирования города. Один из них вынул записную книжку. В ней с большой пунктуальностью были отмечены все концерты Радиокомитета, которые шли тогда в эфир. Это были те самые немцы, которые стояли на Вороньей горе. Оказывается, они слушали музыку блокированного города и были потрясены, что в таких невероятных условиях создан и играет первоклассный оркестр. Слушатели этой музыки, находясь по ту сторону фронта, начинали лучше понимать непобедимость народа, исполненного такого духа и воли. Это ли не было музыкальной духовной победой Ленинграда?
ЧТЕНИЕ С ПРОДОЛЖЕНИЕМ
Закладки в книге. «Запись на воск».
Рядом с дублером. Читает Мария Петрова.
«Русские люди». «Огромный мировой театр».
У режиссера ленинградского радио В. С. Ярмагаева до самой его кончины (1973) сохранялся томик пушкинской прозы с закладками, которые были вложены в книгу в 1942 году. По этой книге читал тогда в течение нескольких передач В. Ярмагаев «Капитанскую дочку». Он был одновременно артистом-исполнителем и режиссером. О перепечатке большого текста не могло быть и речи (машинистки обессилели), а укладываться приходилось в определенное время. Ярмагаев перечитывал страницу за страницей, поглядывая на часы, тут же на полях отмечал конец передачи. Он готовил очередной цикл «Чтения с продолжением», которые рождены были обстоятельствами блокадной зимы.
Организатором этих передач был один из инициаторов создания «Радиохроники» – редактор Валерий Гурвич. И в мирное время лучшие артисты читали по радио Пушкина, Толстого, Гоголя. Но таких продолжающихся передач не было. Брали обычно какой-нибудь рассказ или отрывок. Артист стремился в одной передаче продемонстрировать свое мастерство, свою трактовку классического произведения. Теперь же артисты читали людям, которые в большинстве случаев сами читать не могли. Они ослабели, жили без тепла и света, и вот по праву друга приходили люди искусства и как бы вместе перелистывали страницы прекрасных книг.
Ярмагаев готовил очередную передачу цикла и в то же время ежедневно по четыре-пять раз подходил к микрофону. Приходилось читать и сводку, и письма бойцов, и стихи. Не услышать Владимира Серафимовича было тогда нельзя. Сегодня он начинал новый цикл, завтра или послезавтра слушатели писали письма-отклики, пусть не сразу, но доходившие все-таки до Радиокомитета. Письма позволяли лучше оценить выбор литературного материала, его восприятие в блокадном городе. Вот В. Ярмагаев начал чтение «Овода». От товарищей по работе, через близких и друзей он знал: его слушают, ждут очередной встречи с артистом. Уже после войны на глаза Ярмагаеву попались напечатанные в одном из сборников воспоминания: «Перечитываю „Овода“, книга, поднимающая дух. Недаром прошлую зиму читал ее по радио Ярмагаев. Я стояла, прижавшись к печке, и слушала, затаив дыхание. Теперь этот артист навсегда мне дорог»39.
В то самое время, как ленинградка А. Наумова-Маккавеева делала эту запись в дневнике, В. Ярмагаев снова вернулся к «Оводу», теперь уже в качестве режиссера радиопостановки. В 1943 году в Ленинграде стало больше артистов, и лучшие из них исполняли роли в этом спектакле. Для Ярмагаева блокада стала не только временем воспоминаний. Некоторые из передач той поры имели свое продолжение в начале семидесятых годов. Чаще всего артист думал о работе над романом А. Серафимовича «Железный поток». Здесь он опять выступил и как режиссер, и как исполнитель. «Конечно, это была советская классика, – говорил В. Ярмагаев. – Но мне казалось, что, читая о Кожухе, о его силе и вере, о знаменитом походе, я прямо обращаюсь к слушателям, которые узнали „железные ночи Ленинграда“, перенесли ни с чем не сравнимые испытания. Я и прочесть это старался именно так».
Ярмагаев хотел непременно записать исполнение «Железного потока», чтобы через годы мы уловили ту интонацию и то настроение. Записи делать было тогда нелегко. На многих микрофонных карточках тех лет написано: «Запись на воск». Когда Владимир Серафимович говорил об этой форме звукозаписи, он безнадежно махнул рукой. «Нынешние молодые радиожурналисты уже и не представляют себе уровень записывающей аппаратуры. Не магнитофонная лента, а восковая пластина. Читаешь рассказ на 15 минут, ошибся на 14-й – и начинай все сначала». Записи на воск после нескольких повторов выходили из строя, лишь после войны, уже с появлением магнитофонов, «Железный поток» в исполнении артиста В. Ярмагаева был записан среди лучших в золотой фонд. Зимой 1973 года эта передача снова звучала в эфире.
Ярмагаев гордился работой на радио в блокадном городе. Когда после окончания войны пришлось выбирать между театром и радио, он остался на радио, а его друг артист А. И. Янкевский ушел в театр. В дни блокады они трудились рядом, буквально чувствуя локоть друг друга. Внешний вид голодных людей бывал порой обманчив. Иногда казалось, что человек выглядит не хуже других, а он уже был обречен. А. Янкевский же был очень плох. Вот почему, когда он однажды пошел читать очередную передачу, режиссер И. Зонне тихо сказал В. Ярмагаеву: «Пойдешь вместе с Сашей. Садись рядом. Если с ним что случится – продолжишь». В. Ярмагаев очень волновался, находясь в этой необычной роли чтеца-дублера. К общей радости А. Янкевский дочитал до конца очередную передачу из цикла «Чтения с продолжением». Александр Иванович Янкевский сам был режиссером и исполнителем «Педагогической поэмы» А. Макаренко. Он прочитал первую часть книги еще в начале тридцатых годов. А когда его пригласили на работу в Харьковский русский драматический театр, поехал туда и потому, что в нескольких километрах от Харькова была коммуна имени Дзержинского. Тогда и познакомился А. Янкевский с Макаренко, увлекся его педагогическими идеями. Давно хотелось А. Янкевскому работать над «Педагогической поэмой», и вот он начал читать ее по радио в январе 1942 года. «Я взялся в это время за книгу Антона Семеновича, – говорил А. Янкевский, – потому что ее нравственная сила, убежденность казались мне очень нужными блокадному городу. И долг перед А. Макаренко я чувствовал. Ведь без моего харьковского периода, пожалуй, не было бы и остального».
Зимой 1942 года за жизнь А. Янкевского продолжали опасаться, поэтому, когда балтийские моряки попросили прислать к ним кого-нибудь из артистов радио, в Кронштадт поехал он. Вернулся А. Янкевский через несколько недель физически окрепший, снова работал на радио, потом в театре, сыграл десятки ролей. Но цикл передач по Макаренко, прочитанный им в сорок втором, остался в его памяти на всю жизнь.
Среди работников радио, прошедших через войну и блокаду, пожалуй, мало о ком сказано и написано так много, как о Марии Григорьевне Петровой. Страницы военной биографии этой артистки принадлежат не только радио, они связаны с искусством военных лет в целом. К письмам, полученным ею блокадной зимой, все время прибавляются новые. Каждый из этих человеческих документов характеризует и само время, и роль радио, и того, кому это писалось. Заставить взяться за перо и написать такое может только искреннее, сильное чувство.
Вот отрывок из письма-отклика на выступление М. Г. Петровой по радио. «Дорогая Мария Григорьевна, – ох, как было нужно нам в те блокадные годы – радио! Да, голос из репродуктора – это было наше счастье, наша поддержка… Когда заговорило радио, когда мы знали, зачем ждать вечер, – стали прибавляться силы. Был период, когда, кроме радио, нам нечего было ждать: от сына два месяца не было писем. Только голос из радио нас навещал, ободрял, говорил, что мы не одни. Спасибо вам, дорогие, за те дни. Всем, кто был с нами, кто помогал нам жить». Это письмо-воспоминание написала в 1964 году Н. П. Захарьева, ленинградка, получавшая в ту зиму иждивенческую карточку. Самую малую хлебную норму. Корреспондентка Петровой нашла слова благодарности тем, кто помог многим и многим ленинградцам: «Но как не хотелось умирать… И мы жили. И выжили. И, может быть, большую роль в этой нашей стойкости играло радио».
На радио М. Г. Петрова проработала более полувека. Не одно поколение ребят вошло в мир поэзии и искусства, слушая, как она исполняет роли мальчишек и девчонок, героев любимых книг детворы. Но из нескольких десятилетий три года в ее жизни самые памятные. Она бережно хранит письма, фотографии, документы блокадных дней. Вот из конверта, на котором написано: «Война. Блокада. Нар. арт. РСФСР М. Г. Петрова», я достаю «Книжку для учета выполнения работ в порядке трудовой повинности». Вот письма, газетные вырезки и совсем недавний пригласительный билет на дружинный сбор «Подвиг Ленинграда». Артистка выступает вместе с Героем Советского Союза, бывшим командиром авиационной эскадрильи П. С. Новиковым. Она рассказывает ребятам о том времени, когда учительница Андрианова писала ей: «Без радио страшно! А радио заставляет жить… Спасибо, что вы говорите с нами… Это так важно».
Мария Григорьевна рассказывала о своих товарищах, которые дежурили на крышах, тушили зажигалки, ходили за водой на Фонтанку, о тонмейстере Д. Воробьеве, попросившем ее принести немного теплой воды. Петрова растопила снег и принесла воду, но Воробьев уже был мертв. Все это – горькая правда о блокадной жизни. И все же М. Петрова говорит: «Я вспоминаю ту блокадную зиму… как счастливое время… Даже странно – мы и голодали, и холодали не меньше других, и каждый день большое человеческое горе обступало нас со всех сторон, а мы вспоминаем об этом времени с каким-то высоким светлым чувством». Это чувство было рождено блокадным братством, уверенностью, что твое дело нужно людям, жизненно необходимо для них.
Пожалуй, именно война дала М. Г. Петровой ответ на ее сомнения – правильно ли она сделала, отказавшись от сцены, став артисткой радио. Да, она стала артисткой невидимой, почти не знала шумных аплодисментов, но в 1941 году, когда, казалось, ушли в безвозвратное прошлое нежные Дюймовочки, Петрова начала читать сводки, стихи, фронтовые корреспонденции и почувствовала, что ее слушает весь Ленинград. Голос Петровой не изменился с годами, но в блокадные дни он стал суровей, резче. Артисты и дикторы стремились к тому, чтобы слушатели не заметили их усталость, нервное напряжение. Делать это было очень трудно – в каждой семье погибали близкие, умирали товарищи. Но тот, кто в шесть утра подходил первым к микрофону, знал: город ждет, ему важна сама тональность передачи. Нужно было приободрить людей, поддержать в них волю к сопротивлению. И артисты, и дикторы старались заглушить собственную беду и горе. Порой, правда, слушатели говорили о Доме радио: «Там, наверное, тепло, светло, раз у них хватает сил так говорить». А политрук Дома радио М. Г. Петрова дежурила на крыше, вытаскивала раненых из-под развалин соседнего дома, делилась с товарищами кусочками жмыхов. В ее записных книжках 1942 года записано: «Дежурство по штабу»; «Дежурство в диспетчерской»; «Выступление на торпедных катерах».
Мария Григорьевна была одной из легенд ленинградского радио и покинула его, а потом и ушла из жизни, когда ей было далеко за восемьдесят (1992). Но ее молодой голос слышится мне с довоенного детства, а еще с того разговора, который мы вели уже в конце шестидесятых в ее (и художника Ярослава Николаева) доме на берегу Невы.
Необычайной была среди ленинградцев популярность и другой артистки Радиокомитета – Нины Александровны Чернявской. Муж ее погиб на фронте, мать и сын умерли от голода. А она продолжала читать. Порой ее низкий голос звучал трагически, но очень скоро артистка поняла, что в микрофон нужно говорить «внятно и обязательно бодро». В этой бодрости не было какого-то наигрыша. В ней чувствовались твердость и воля. Звонкий мальчишеский голос Петровой и тяжеловатый, очень характерный голос Чернявской дополняли друг друга. Когда Чернявская вспоминала, как пережила те дни, первые ее слова были о товарищах: «Мне посчастливилось встретить много хороших людей в блокаду. Беда не раскидала нас тогда, а сблизила. У всех было много общего горя».
Нина Александровна называла имена, о которых уже сказано на страницах этой книги, а еще – своих слушателей. В передачах цикла «Чтения с продолжением» артистка читала повесть Ванды Василевской «Просто любовь». Корреспондентка Е. А. не раскрыла своего имени, писала она и о повести В. Василевской, и о своем горе: «За что мы, женщины, так страдаем? За что я должна была потерять в эту войну мать, мужа, брата?» Понятны переживания самой Чернявской, получившей это горькое письмо. Ведь ее собственная боль не утихала…
О тогдашнем репертуаре артистки, о воздействии ее выступлений на слушателей можно судить по стихотворному посланию фронтовика Т. Лобанова:
Вот еще одно свидетельство очевидца: «Литейный мост, набережная. Не доходя до Летнего сада, я услышал негромкий голос, но я не мог понять, откуда, вокруг не было людей. Я остановился, прислушался. Я слушал, и мне казалось, что этот тихий голос чем-то мне знаком. И не только голос, но и слова. И это было самое удивительное. Я знал эти слова: „Лошади были давно готовы, а мне все не хотелось расстаться со смотрителем и его дочкой. Наконец я с ними простился; отец пожелал мне доброго пути, а дочь…“ „Станционный смотритель“! Надо мной на уровне второго этажа чернел радиорупор, и оттуда Нина Чернявская шептала „Станционного смотрителя“. Я знал, почему она так слабо шепчет: в Радиокомитете не хватает энергии. Я дослушал до конца и потом пошел домой, и думал, что, наверное, „Станционного смотрителя“ слушал не я один. И я стал думать о людях, которых знал до войны и которые, если они еще живы, слушают Пушкина…» 40
Известность Н. Чернявской в Ленинграде была так велика, что, когда в город вернулся Театр комедии и режиссер Н. Акимов поставил спектакль «Старые друзья», в одной из сцен он повесил на стене дома подлинную афишу ее выступления.
Практически все актеры ленинградских театров, оставшиеся в городе, в большей или меньшей степени были связаны с радио. Слова В. А. Мичуриной-Самойловой: «Моя личная творческая работа во время войны и блокады проходила главным образом на радио», – могли бы повторить и другие актеры. На вопрос, что они читали у микрофона, можно коротко ответить: всё. Их деятельность в такое время не могла ограничиться участием в литературных и театральных передачах. Так, В. МичуринаСамойлова не только читала стихи А. Пушкина и М. Лермонтова, отрывки из поэмы Н. Некрасова «Русские женщины», произведения А. К. Толстого и К. Мея, она, договорившись с Радиокомитетом, начинала выступления «словами от себя». Артистка говорила о том, что думают и чувствуют ленинградцы, когда читают о подвигах бойцов. Сначала ее привлекала лишь русская классика, но желание приблизить себя к фронтовикам привело старейшую деятельницу русской культуры не только к стихам поэтов, до той поры ей незнакомых (В. Шефнер, П. Каганова), но и к исполнению стихов, написанных самими солдатами. Получив написанное карандашом, явно во фронтовой обстановке, стихотворение бойца Сергея Ефимова «Привет матери» Вера Аркадьевна прочла по радио:
К тому времени, когда В. А. Мичурина-Самойлова читала эти стихи непрофессионального поэта, за ее плечами было свыше пятидесяти пяти лет служения искусству. Работала она в дни войны неутомимо и, по собственному признанию, бывала очень рада, когда ее приглашали на радио.
Мичурина-Самойлова всю свою творческую жизнь отдала театру, ее трудно упрекнуть в каких-либо иных пристрастиях. Поэтому в устах Мичуриной-Самойловой оценка роли блокадного радио особенно ценна. По признанию актрисы, радио заменило ленинградские театры, более того, стало могучим всеобъемлющим фронтовым театром. Никто не сказал, в частности, так точно и определенно о специфике радиоискусства, как это сделала Мичурина-Самойлова в своих воспоминаниях: «Я воспринимаю радио как открытый огромный мировой театр без стен. Война по-новому раскрыла возможности радио, и на это время самым близким для меня видом искусства стал „Театр у микрофона“. Война сблизила меня с радио потому, что моя жизнь всецело была соединена с армией, фронтом, и, выступая у микрофона, я
Старая актриса сказала самое главное, самое важное о сущности всех передач ленинградского радио в дни блокады и одновременно о причинах популярности этих передач. Ведь и писатели выступали с радиобеседами, и бойцы вели со слушателями разговор, ждали отклика и получали его. И музыкальная редакция, как мы видели, строила свои программы, основываясь на том же принципе: получить обратную волну, отзыв, живой отклик. Обширность аудитории и особый ее характер (не театралы-любители – сотни тысяч гражданских и военных людей) накладывали особый отпечаток на все работы литературно-драматического отдела.
Собственно, до весны 1942 года никакой постановочной работы не велось. Но когда весной Дом радио немного отогрелся, все его отделы заработали гораздо активней. Возродился отдел вещания для детей, поставивший к первомайскому празднику радиопостановку К. Меркульевой и Е. Тарвид «Гора Бланек». Начальник литературно-драматического отдела Н. Ходза (до того он возглавлял детский отдел) считал, что пора отделу оправдывать вторую часть своего названия. Ведь в городе нет драматического театра. Н. Ходза и Я. Бабушкин мечтали о театре на радио и о современном репертуаре для него.
В ту пору многое в работе радио зависело от свежего номера центральных газет. Там были стихи, которые нужно было прочесть немедленно, статьи, о которых читатель должен был узнать сразу. И вот пришла «Правда» от 13 июля 1942 года. На газетной полосе пьеса Константина Симонова «Русские люди». Сам факт – свидетельство великой роли искусства; в том же номере газеты сводка сообщала о тяжких боях на юге страны. Художественный руководитель Радиокомитета Я. Бабушкин сразу же собрал всех артистов и предложил подготовить пьесу для исполнения перед слушателями. Репетиции шли весь июль, актеров не хватало, хотя привлечены были оставшиеся в городе актерские силы. Репетировали с воодушевлением – так, будто только и ждали именно эту пьесу, чтобы передать силу и несгибаемость наших людей.
Наконец в пятой студии Дома радио были установлены столы и стулья для просмотровой комиссии и микрофоны на стойках. Правда, микрофоны включены не были и все это представление тогда услышали несколько человек, но всем стало ясно: пьесу К. Симонова услышат ленинградцы. Только услышат? Но ведь в радиоспектакле некоторые актеры исполняют по две и даже по три роли, а на сцене нужно будет еще несколько человек. Были сомнения, но желание создать в городе драматический театр оказалось сильнее.
18 октября на фасаде дома, где и до войны и сейчас помещается Театр комедии, появилась надпись черными буквами на сером холсте: «Городской театр». На подмостках этого театра – его возглавил режиссер С. Морщихин – пошел спектакль по пьесе К. Симонова. Здание не отапливалось, в зале шинелей оказалось куда больше, чем пальто. Принимали восторженно. «Мы были, как и все, усталые и голодные, но эти аплодисменты убеждали, что людям нужна и духовная пища. Чувство долга перед ленинградцами поддерживало нас» – так говорил о тех днях артист А. Янкевский, который десятилетия играл в театре, родившемся осенью 1942 года. Как и радиоспектакль, в блокадном театре пьесу поставили режиссеры Радиокомитета И. Горин и И. Зонне. А на самой сцене играли вместе артисты Радиокомитета и Театра имени Пушкина, оставшиеся в Ленинграде.
Поделиться книгой: