Вторая жена

— Позвольте мне прежде высказаться! — воскликнул старик.

Он небрежно откинулся на спинку кресла, сложив ладони и ударяя пальцами о пальцы; дерзкая и злая улыбка играла на его губах.

— Вы вчера были величественной, но все же девственно прекрасной невестой, и могу уверить вас, что вы мне гораздо больше понравились, нежели сегодня, когда вы облеклись в материнское достоинство; это мудрое выражение не пристало к вашему молоденькому личику… Скажите: откуда взялась у вас наклонность вмешиваться в воспитание детей? Уж конечно, не от светлейшей матушки, ее-то я знаю.

Все это он говорил с улыбкой, шутя и продолжая ударять пальцами о пальцы.

— Ах, вы, верно, в институте читали блаженной памяти «Эмиля» Руссо, с позволения или тайно от начальницы, что, впрочем, все равно!.. Эти идеи были когда-то в большой моде, и ими до тех пор кокетничали, пока большая часть из почитателей их не сложила своих голов под гильотиной… И мы с вами, кажется, сбились с истинного пути; но люди, которые за нами следуют, должны быть тверды. Это значит сеять драконовы зубы, а не так называемые семена добра, которыми у всех наших школьных учителей переполнены карманы. Итак, на будущее время не искажайте вашего нежного, очень детского личика неуместною строгостью и предоставьте мне эти заботы… А теперь я попрошу чашку шоколаду из ваших белоснежных ручек.

Лиана поставила чашку на серебряную тарелку и подала ему. По наружности она была очень спокойна: ее не смутил ни торжествующий взгляд косых глаз наставницы, ни насмешливая улыбка, не сходившая с губ старика. Он взглянул на нее, когда она подавала ему чашку, и в первый раз Лиана могла заглянуть в его выразительные маленькие глаза: в них светилась злоба. Она тотчас поняла, что этот человек, с которым ей предстояло жить и бороться до конца дней его, был непримиримым ее врагом. Она была слишком умна, чтобы не понять также, что кроткая уступчивость с ее стороны только погубила бы ее и предала бы ее в его руки и что здесь, если она хочет удержать за собою свои права и положение, должна при случае, где может, платить тою же монетою.

Он взял ее левую руку и посмотрел на нее.

— Прелестная ручка, настоящая аристократическая!

Слегка ощупав конец ее указательного пальца, он сказал:

— Он очень шершав; вы шили, то есть не вышивали, а просто шили, вероятно, белье в приданое себе?.. Этот исколотый пальчик должен быть совсем гладким, прежде чем мы представим вас ко двору. Такое доказательство трудолюбивой камеристки не пристало пальчику баронессы Майнау… Боже, как меняются обстоятельства! Что сказал бы рыжий Иов Трахенберг, самый богатый и могущественный из крестоносцев, если бы увидел этот изувеченный пальчик?!

Лиана посмотрела на него с серьезной улыбкой.

— В его время женщины высшего общества не стыдились, если руки их свидетельствовали о их трудолюбии, — сказала она. — Что же касается до нашей бедности, с которой вы связываете изувечение моего пальца, то, надеюсь, Иов имел бы настолько мудрости, чтобы понять, что превратности судьбы выше человеческой воли и что протекшие после него столетия не могли бесследно пройти для последующих родов… Майнау тоже не всегда пренебрегали трудом. Я довольно часто перелистывала свой фамильный архив и знаю из записок одного из моих предков, что один из Майнау долгое время служил у него бургомистром и был, как он сам выражается, честным, верным и чрезвычайно трудолюбивым человеком.

Она возвратилась к столу и стала готовить кофе; в обширной столовой на время воцарилась мертвая тишина.

При последних словах Лианы гофмаршал поднес чашку ко рту с такою поспешностью, точно умирал с голоду; вдруг Лиана услышала стук чашки о блюдечко в его руках, и, когда он, после минутного молчания, резко и повелительно спросил у нее гренков из белого хлеба, она подала ему тарелку с такою предупредительностью, как будто между ними не произошло ни малейшей размолвки. Он торопливо взял с тарелки несколько ломтиков, не отрывая глаз от камина.

Глава 9

Мама, сказал Лео, протягивая к ней с ласкою свои маленькие ручки, — я буду умник, я больше никогда не буду бить Бергер, только позволь мне сидеть около тебя.

Она посадила его около себя, невзирая на гневный взгляд, брошенный на нее стариком, и подала ему завтрак.

В это время в противоположную дверь вошел барон Майнау и на мгновение с видимым удовольствием остановился на пороге. Представившаяся его глазам картина была очень хороша, такую именно хозяйку желал он видеть в Шенверте. Она сидела в белом батистовом платье с высоким воротом; ее лицо было поразительно бледно, особенно возле цветущего детского личика, а на светлом фоне стен ярко выделялись ее золотистые волосы. Вчера ее величественная, важная осанка положительно навела на него страх. Ее чудная фигура с гордою головкой и решительные речи напугали его; она вовсе не походила на смиренную девочку с робким нравом, какую он желал сколько для себя, столько и для всей обстановки Шенверта. Это неприятное открытие сильно встревожило его, и он до этой минуты не мог простить себе, что позволил сиятельной родственнице в Рюдисдорфе перехитрить себя и связал свою жизнь с высокомерной, требовательной женщиной, гордой своими предками и внешними преимуществами и способной стеснить драгоценную ему свободу… Теперь он увидел ее среди ее хозяйственной деятельности, и с таким скромным видом, что даже далеко не красивая наставница казалась около нее сносной… Его мальчик сидел возле нее, и за старым дядей, по-видимому, был хороший уход.

Весело пожелав всем доброго дня, он скорыми шагами направился к столу. Казалось, что вся яркость красок и свежесть летнего дня ворвались в комнату вместе с ним, так гордо, полный жизни и силы, шел он по обширной столовой. Никто так ясно не ощущал этого, как больной старик у камина; он нахмурил свои тонкие брови, и глубокий вздох вырвался из его груди; но его дурное расположение духа не стало оттого лучше.

— Ну, Рауль, многие ли из твоих молодых pru-nus triloba[4] стоят еще в новом парке? — насмешливо спросил он у племянника, который в эту минуту подносил к губам руку своей молодой жены.

Легкая складка легла на его белом высоком лбу, но он тотчас же засмеялся.

— Каковы умники! «Только один домик» хотели они построить себе, и для этого им понадобились мои великолепные prunus, — сказал он с юмором. — По счастью, их поймали именно в то время, когда они добирались до самого лучшего экземпляра, моего любимца; в сущности, ущерб незначителен.

— Нет, значителен даже и в таком случае, если бы они отломили хотя один только прутик, — резко прервал его гофмаршал. — Это уже слишком далеко зашло. Пока я был на ногах, никто не осмеливался коснуться листка; этих дерзких животных надо было бы наказать, примерно наказать… Если бы этот хлыст был в моих руках!

— Я не нахожу удовольствия бить такое крикливое маленькое создание, да и мальчик показался мне очень бледным, — сказал барон Майнау медленно и небрежно и подошел к окну.

Какой контраст представляло напускное хладнокровие обыкновенно вспыльчивого Майнау с клокотавшей злобой его дяди!.. Сильно раздраженный, повернулся он к племяннику, который, стоя у окна, тихонько барабанил пальцами по стеклу.

— Это такие гуманные воззрения, которым «братья портные и сапожники» будут неистово аплодировать и которые могут тебе приобрести среди них популярность, но перед лицом своего круга ты покажешься только смешным, — заметил гофмаршал.

Барон Майнау продолжал барабанить по стеклу, но видно было: кровь бросилась ему в лицо.

— Мой милый Рауль, когда я смотрел на разыгрывавшуюся на дворе сцену, у меня невольно возникло подозрение: должно быть, правда то, что про тебя болтают.

— А что про меня болтают? — спросил барон Майнау и повернулся к дяде.

— Э, не горячись, друг мой! — уговаривал тот. Красавец Майнау, стоя в нише окна, принял вдруг такой повелительный вид, точно требовал отчета в сказанных словах.

— Честь твоя тут не затронута, — продолжал дядя, — только, повторяю, ты делаешься смешным, допустив из принципов гуманности бежать преступника Штрольха, этого гессенца, который уже много лет занимался браконьерством в Шенверте; говорят, что ему помогло «высшее» лицо именно в ту минуту, когда жандармы готовились схватить его.

Насмешливая улыбка мелькнула на губах Майнау.

— Ну, вот, неужели этот маленький грешок достиг до твоего слуха, дядя? — спросил он. — Вполне уважаю искусную ткань паука, в которой, за какую бы ниточку ни задела несчастная муха, ее неминуемо тянет к центру… Этот гессенец был действительно пренеприятной личностью: он у меня под носом убивал моих лучших оленей. Еще если бы это было из страсти к охоте, я, пожалуй, посмотрел бы сквозь пальцы, а то ведь он делал это из крайности… fi done[5]!

Прежде, конечно, было иначе; тогда владельцы Шенверта имели полное право расстрелять такого надоедливого субъекта без дальнейших рассуждений и, если угодно, сделать себе перчатки из его кожи. Боже! Неужели право натягивать на свои пальцы кожу ближнего может удовлетворить сознание своего могущества!

При этих словах гофмаршал повернулся и устремил пристальный, испытующий взгляд на говорившего. Потом повернулся к нему спиной и принялся отбивать такт своей палкой по бронзовой решетке камина с такой силой, что она зазвенела.

— Большинство преимуществ нашего сословия лишило нас злополучных новейших идей, — продолжал барон Майнау, — а того, что оно дает нам взамен, я не хочу… Мошенник, который очистит лавку брата сапожника или портного, будет точно так же наказан, как и браконьер, ворующий мою дичь; нет, это не в моем вкусе! Его носадяг в тюрьму, и гак как по выходе из нее ему уже положительно нечего будет есть, то он в этот же вечер снова примется за фуражировку в моих лесах. В таком случае я, как и в былые времена, сам произвожу расправу и устраняю молодца с дороги: в Америке он не может мне вредить.

— Глупости! — проворчал сердито старик. А Майнау тем временем подошел к кофейному столу и погладил кудрявую головку Лео.

—  — После завтрака мы с тобой поедем кататься, мальчик: мы должны показать маме наших фазанов и другие редкости Шенверта. Ты согласна, Юлиана? — спросил он, ласково обращаясь к жене.

Она ответила утвердительно, не поднимая глаз от вышиванья.

Майнау закурил сигару и протянул руку к шляпе. Лиана встала.

— Могу я просить тебя уделить мне несколько минут? — спросила она.

Она опять стояла пред ним: высокая, стройная, недоступно-важная; он видел на самом близком расстоянии белизну ее бархатной, матовой кожи, почти всегда неразлучную с рыжеватыми волосами; он видел ее темно-серые глаза, смотревшие на него бесстрастно и спокойно.

Он вежливо подал ей руку.

— Берегись, Рауль! Прекрасная дама привезла кучу новостей из Рюдисдорфа, — воскликнул гофмаршал шутливо, грозя ему вслед пальцем. — Она лучше всякого архивариуса знает свои фамильные традиции. Я сейчас узнал от нее, что один из Майнау числился на службе у сиятельных Трахенбергов.

Майнау порывистым движением опустил руку, на которую опиралась его молодая жена. Молча, с угрюмым лицом подошел он один к двери, широко распахнул ее и пропустил Лиану вперед.

Она подняла на него глаза только тогда, когда они остановились у другой двери, в которую он пригласил ее войти. При входе в комнату Лиане бросилось в глаза висевшее на противоположной стене, подобно легкому облаку, резко отделявшемуся на ярком фоне обоев, изображение того воздушного существа с упрямым, гордым поворотом пленительной головки, с плоскою грудью, узкими плечами, худенькими, детскими руками, тонувшего в волнах желтоватых кружев; оно выступало из массивной рамки подобно белой бабочке, привязанной на нитку и напрасно порывающейся лететь далее. То был портрет первой жены Майнау, и Лиана с испугом догадалась, что она в комнате Майнау. Неверными шагами приблизилась она к окну.

— Я скоро закончу, — сказала она, отказываясь от кресла, которое он ей придвинул.

Опершись рукою о край письменного стола, она невольно сдвинула с места один из больших фотографических портретов в овальных рамках, украшавших стол.

— Герцогиня, — сказал Майнау, как бы представляя ее, и осторожно поставил портрет пышной красавицы на прежнее место.

Совсем неожиданно для Лианы он подошел к окну, у которого она стояла, и наполовину спустил штору. Солнечный луч узкой полоской заиграл на лбу молодой женщины и заставил ее опустить глаза.

— Ну, — сказал он, покончив со шторой и про должая стоять лицом к окну, — могу я узнать, в чем состоят твои желания, Юлиана? Не имеют ли они действительно отношения к Рюдисдорфу, как говорил дядя? Он был сегодня в дурном расположении духа; твое замечание, вероятно, еще более раздражило его.

— Я была вынуждена сделать это, — сказала Лиана спокойно, но решительно.

— Как! Он опять решился оскорбить тебя? Он дал мне слово…

— Оставьте это, — прервала она его спокойным, но горделивым движением руки. — Я считаю его очень больным и не забываю этого ни на минуту. Действительно, его злобные выходки я стану до тех пор прилично отражать, пока он не прекратит их.

Майнау окинул ее пристальным, испытующим взглядом.

— Это очень благоразумно, — сказал он медленно, — таким образом у нас водворится мир, которого я так страстно желаю… Поверь мне, ничто не может так радовать человека, принявшего намерение путешествовать, как уверенность, что у него в доме все обстоит так, как он того желал.

— Об этом-то я и хотела поговорить с вами. Вы… Он весело улыбнулся.

— Право, Юлиана, это уж вовсе нейдет, — прервал он ее. — Если бы кто-нибудь мог подслушать нас, то непременно разразился бы смехом… Воля твоя, а ты должна наконец решиться переменить «вы» на «ты», уже ради замковой прислуги, которая может счесть это выражение за особенный, вовсе не подходящий мне знак уважения. Такого поклонения я не желаю и еще более того — — не заслуживаю, благодаря своим многочисленным недостаткам.

При этих словах он почти невольно обвел глазами письменный стол и оконную нишу, в которой стояла массивная, чудной работы, резная мебель. Лиана следила за его взглядом. В самом деле, тут была целая картинная галерея красавиц в дорогих бронзовых рамках; там прелестное аристократическое личико с томным взглядом, тут гордо откинутая головка, а между ними танцовщицы в самых соблазнительных костюмах и позах. Среди стола, где бы, по ее мнению, приличнее всего было стоять портрету Лео, стоял под стеклянным колпаком, на белой бархатной подушке, светло-голубой и уже полинявший атласный башмачок.

Лиане не было ново этого рода почитание между мужчинами: ее подруги в институте не раз рассказывали ей об этом; но тут она в первый раз видела собственными глазами образчик такого почитания. Она сильно покраснела. Майнау заметил это.

— Воспоминания несчастного времени моего «безумства», — сказал он весело и так сильно ударил указательным пальцем по колпаку, что звон стекла раздался по всей комнате. — Боже мой, как надоело мне это созерцание, но мужчина должен держать данное слово!.. В минуту увлечения я поклялся обладательнице его свято хранить свидетеля ее торжества и храню его, но он ужасно мешает мне, особенно когда я пишу письма: своими большими размерами он уязвляет мой изящный вкус, постоянно напоминая мне, как непростительно я был глуп в то время… Но еще раз прошу тебя, Юлиана, — сказал он серьезнее, — обращаться ко мне более непринужденным тоном, что много облегчит тебе твое положение как хозяйки дома… Будем добрыми друзьями, Юлиана, верными товарищами без притязаний на сентиментальность. Ты увидишь, что, несмотря на мое непостоянство, я надежен в дружбе и умею свято хранить ее…

— Я согласна, уже ради Лео, — сказала она, с необыкновенным тактом выходя из своего затруднительного положения. — Я желала поговорить с тобою и сообщить тебе, что ребенок в самых ненадежных руках, что ты должен немедленно принять меры…

Он не дал ей докончить.

— Это я предоставляю тебе! — воскликнул он нетерпеливо. — Прогони эту личность хоть сейчас, только уволь меня от вмешательства… Умоляю тебя, не подражай Валерии! Той хотелось непременно сделать из меня домашнего полицейского, и сначала она проливала горькие слезы, потому что я не соглашался делать выговоры ее горничной за каждый дурно приколотый бантик!.. Еще прошу тебя никогда не горячиться, Юлиана, только не горячиться!.. Чем спокойнее, бесстрастнее и равномернее потечет наша домашняя жизнь в Шенверте, тем благодарнее буду я моему доброму другу… Впрочем, дядя уже списался с новой гувернанткой, которая имеет отличные рекомендации.

Лиана вынула из кармана какие-то бумаги.

— Мне было бы всего приятнее, если бы она вовсе не приезжала, — сказала Лиана. — Может быть, ты просмотришь эти бумаги, — это не займет много времени: вот мой аттестат из института. Я практически знаю новейшие языки; что же касается до выговора, то о нем ты сам можешь судить. В прочих предметах у меня тоже хорошие отметки; кроме того, я не решилась бы взять на себя преподавание мальчику, если бы сама не занималась серьезно и с охотою… Ты сделал бы меня счастливою, если бы согласился предоставить исключительно мне одной воспитание Лео и тем позволил бы мне достигнуть избранной мною цели в жизни.

Он несколько раз прошелся быстрыми шагами по комнате и потом с выражением удивления остановился перед нею.

— Такие речи в устах женщины для меня новы, я еще никогда их не слыхал, — сказал он. — Я охотно поверил бы тебе, Юлиана, будь ты поопытнее и годами десятью постарше.

Полунасмешливым, полупрезрительным взглядом окинул он свою галерею красавиц в оконной нише и остановил его на портрете первой жены.

— Лев еще не пробовал крови! — говорим мы обыкновенно слишком самонадеянной неопытности. Кто знает, может быть, во многих из этих головок и были задатки добродетели, пока общество не увлекло их в свой водоворот, — продолжал он, указывая на ряды портретов. — Ты воспитывалась в институте и по возвращении домой видела — извини меня — падение рюдис-дорфского величия… Ты не знаешь, какую неотразимую прелесть представляет жизнь. Когда-то графиня Трахенберг упивалась ею до пресыщения.

При намеке на расточительность матери Лиана вся вспыхнула.

— Что мне отвечать тебе, — возразила она тихо, — когда ты не хочешь верить, что у девушки может закалиться душа после поучительного примера?.. Позволь мне быть откровенной, как это подобает добрым друзьям, — продолжала она быстро и энергично. — Я, подобно тебе, предначертала себе план своей жизни и буду ему следовать. Прежде всего прошу тебя не класть более ничего в верхний ящик моего письменного стола, это золото наводит на меня несказанный страх, и к чему оно мне?

— И ты хочешь, чтобы я поверил тебе в этом, после того как ты только вчера заявляла мне свои права облачаться в горностай и уверяла, что сумеешь удержать их за собою?.. Где же ты хочешь щеголять? Ведь не в классной же комнате! При дворе, конечно, на паркетах дворца, а на это много надо, — ты сама скоро убедишься в том. Придет время, когда ты сама попросишь меня увеличить сумму, получаемую тобою на булавки; вот эта, — он указал на портрет первой жены, — в совершенстве обладала таким талантом, приобретешь его и ты.

— Нет! — решительно воскликнула Лиана. — Никогда!.. А теперь позволь мне сказать в свое оправдание: да, я горжусь своими предками, — они были честные и благородные люди из рода в род, и для меня ничего нет приятнее, как пробегать историю их жизни. Но ведь за их достоинства я не могу заставить уважать себя и никогда не похвалилась бы этим унаследованным мною блеском перед людьми, которые умеют правильно ценить всякое внешнее положение; но там, где являются гордость и большие претензии на богатое дворянство, — там я взываю к моим предкам.

Он с минуту стоял перед нею молча, скрестив руки на груди.

— Я желал бы спросить тебя: почему ты только тут, в Шенверте, показываешь мне эти глаза, Лиана? — медленно проговорил он.

Она с испугом отвела от него свои блестевшие одушевлением глаза.

— Могу я просить дать мне окончательное решение? — спросила она в замешательстве. — Могу ли я быть матерью Лео и его единственною наставницей и устроишь ли ты так, чтобы и гофмаршал не стеснял свободы моих действий?

— Трудно это будет, — ответил Майнау и провел рукою по лбу, — но это не помешает мне предоставить тебе полную власть… Посмотрим, кто в тебе победит — избранная ли тобою задача в жизни, со всеми ее темными сторонами, или дочь княжны Лютовиской?

— Благодарю тебя, Майнау, — сказала она почти с детской радостью, не заметив его последнего иронического замечания.

Он хотел было поцеловать у нее руку, но она отвернулась и быстро пошла к двери.

— Не надо этого: добрые товарищи и так поймут друг друга, — сказала она, оглянувшись на него с веселой улыбкой.

Глава 10

Лен приходилось теперь плохо, как она выражалась. При этом она склоняла голову и глубже втыкала роговой гребень в свою седую косу. Трудно ей было ладить с больной, которая очень волновалась, так как герцогиня аккуратно, каждый день, даже когда «Господь посылал с неба дождь», проезжала верхом мимо индийского домика… При дворе все были убеждены, что после внезапной женитьбы Майнау, «этого безумного поступка», отношения его при дворе изменятся, и прежнее расположение заменится глубокою ненавистью, — вышло же совсем иначе. Приближенные поговаривали, что герцогиня, убедившись, что этот брак совершен в полном смысле по расчету, успокоилась, тем более что старый гофмаршал относился к нему враждебно и со временем надеялся расторгнуть его… Но чего никто не знал — это необъяснимых загадок женского сердца, одинаково присущих как сердцу аристократки, так и сердцу гризетки: никогда еще герцогиня не любила так глубоко и страстно гордого, красивого барона, как после данного ей ужасного урока, так жестоко уязвившего ее душу…

«Красноголовая», как называли придворные дамы новую госпожу Шенвертского замка, не могла возбудить ревности герцогини после того, как та при встрече успела всмотреться в ее лицо сквозь «монашескую вуаль» и не нашла в нем ничего привлекательного. Между тем как первая жена своими изящными туалетами, пикантностью и неутомимой жаждой к увеселениям всегда была любимою гостьей при дворе и лучшим украшением его салонов, второй жены своей Майнау даже не представлял ко двору.

Он по-прежнему по несколько дней живал один, как холостяк, в своем роскошном наемном отеле в столице и очень непринужденно говорил о своей предстоящей поездке на Восток… Все это убедило герцогиню, что женитьба утолила навсегда жажду мести пылкого барона и он оставался совершенно равнодушным к своей дальнейшей судьбе, орудию своей мести. Герцогиня начала опять ежедневно кататься верхом через Шенвертский парк, и всегда в очень веселом настроении.

По отъезде гувернантки из замка, что случилось через несколько дней после разговора Лианы с Майнау, придворный священник стал чаще обыкновенного наезжать сюда: он вызвался даже преподавать Лео закон Божий… Между дядей и Майнау произошла бурная сцена; прислуга утверждала, что, верно, от костыля летели щепки, — так сильно стучал им гофмаршал по паркету; но горячность его была совершенно излишня, так как через полчаса спальня Лео была устроена рядом со спальней Лианы, и с этой минуты Лиана вступила во все права матери, и в доме все должны были строго признавать их за нею. Хотя люди в замке и поговаривали между собою, что гофмаршал терпеть не может молодой госпожи, а молодой барон совсем равнодушен к ней, но что в ней за десять шагов видна графиня — этого они отрицать не могли, а потому у них не хватало мужества отвечать ей невежливо. Сначала они, конечно, удивились, когда эта «вторая» вдруг неожиданно явилась перед ними, чтобы следить за «порядком», но они скоро привыкли к этой странности, когда даже всегда брюзгливая ключница беспрекословно отворила свои кладовые перед проницательными серыми глазами новой госпожи.

После известного разговора Лиана избегала случая оставаться наедине с Майнау, да он и не искал этого. Ему также не представлялось более случая удивляться ее взгляду. Даже при самых оживленных разговорах и спорах между ним и придворным священником за чайным столом она сидела так тихо, пристально следя за своими красивыми руками, в которых быстро мелькала иголка, что Майнау был убежден; она мысленно следит за вокабулами Лео или считает куски мыла, выданного ею в прачечную. Он, так искренно ненавидевший «немецкую скуку» как смертельный яд, сам своими руками водворил ее у себя в доме вместе с этою тихою, пассивною натурой. Все его работы в парке были окончены, так что ему, как он выражался, на целые полгода не представлялось никакой деятельности в отечестве, и он стал энергично готовиться к отъезду… В его жилах текла бродяжническая кровь Майнау, как сказал он однажды, смеясь, за чаем гофмаршалу.

Старик обиделся и запретил от имени своего и своих предков употреблять подобные сравнения. Произошел резкий обмен словами, бросивший яркий свет на прошедшее. Продолжая, по-видимому безучастно, вышивать стежок за стежком, Лиана мысленно представляла себе трех братьев Майнау, которые, лет тридцать пять тому назад немало возбуждали о себе толков. Они были красивы и богаты, и все в них заискивали… Этот старик с безукоризненно завитыми седыми волосами, с покрасневшим от внутреннего волнения лицом был прав, протестуя против бродяжнической крови. Он, средний из братьев, мог жить и дышать только в придворной атмосфере. Он всегда стремился к высшим целям, как обыкновенно выражалась про него графиня Трахенберг, когда хотела намекнуть на то, что отвергла его искательства… «Прилично» пристроившись при дворе, он, согласно «приличию», женился на равной ему по рождению женщине, «назначенной» ему царствующей герцогиней, и по совести мог сказать, что его аристократические ноги не касались грубой почвы обыденной жизни. Его старшему брату, напротив, рано наскучил свет; он добирался до вечных льдов Северного полюса и вел кочующую жизнь среди индейских охотников; когда же он появлялся в «маленьком гнезде немецкой земли», то своей эксцентричностью и бесцеремонностью приводил в ужас своего придворного брата. Но раз одной красивой богатой наследнице удалось поймать его в свои сети; он женился на ней и прожил в столице как раз столько времени, сколько было нужно, чтобы после несчастных родов закрыть прелестному созданию глаза, дать при крещении осиротевшему сыну имя Рауля и написать свое завещание. Тогда он отряс прах от своих ног и представил германскому посольству в Бразилии передать известие, что он умер от лихорадки.

Когда это повествование было окончено, Лиана хотела было пожалеть своего мужа, так рано осиротевшего, но к чему же? Он был богат, красив, полон жизни и силы и в своей независимости был до крайности беспощаден к другим. Весь мир, со всеми его наслаждениями, был у его ног, и по своей пылкой натуре он предавался им без разбора. Он сидел возле ворчливого старика, следя взглядом за голубыми клубами дыма своей сигары, стремившимися к окну, чтобы там слиться с последними лучами заходящего солнца.

— Милый Шенверт! — воскликнул он с комическим пафосом, указывая рукою на представлявшийся с террасы великолепный пейзаж. — Завидный уголок! Единственно тебе обязаны мы неутолимой жаждой к странствованию. Дядя гофмаршал и теперь прозябал бы в своей казенной квартире при дворе, если бы Гизберт Майнау остался здесь за печкой!

Придворный священник был прав, говоря, что старик выходит из себя при имени третьего, младшего, брата; так случилось и теперь: заслышав имя Гизберта, старик вздрогнул; но буря, вызванная неосторожным напоминанием, на этот раз не разразилась. Торопливо, точно собираясь в путь, положил он в карман пунцовый шелковый платок и различные флаконы и сказал:

— Pardon, мне пора вернуться к себе; к вечернему воздуху и к его бесспорной силе мои нервы чувствительны, как мимозы; а кто может сравниться с ним в мощности и силе?.. Да, блаженное время! Я всегда любил французские моды, а теперь сделался таким сварливым или, скорее, насмешником, что нахожу смешным, когда немецкая подражательность туда же пробует идти по стопам великого дяди… Любезный Рауль, в тебе много замашек дядюшки Гизберта, думаю, что никто не станет отрицать этого. И так как это нравится тебе, то я и поздравляю; да, я должен даже искренно желать, чтобы ты неуклонно держался его дороги, — его охота странствовать привела-таки его к истинной цели — к вечному спасению.

— Боже мой, да, как это грустно! Бедный дядя, он сделался хвор и благочестив, — проговорил Майнау с холодной усмешкой, между тем как гофмаршал положительно бил в набат своим серебряным колокольчиком.

Вошел камердинер, чтобы везти его в спальню. Майнау отстранил слугу и собственноручно покатил кресло до самой двери.

— Ты, верно, позволишь мне оказать дедушке Лео должное почтение, — сказал он вежливо, хотя очень сдержанно, гофмаршалу, который гордо кивнул ему головой.

Потом Майнау запер за ним дверь и возвратился к чайному столу.

Молодая женщина всего охотнее сложила бы в эту минуту работу и тоже удалилась бы; но она поневоле осталась с ним одна с глазу на глаз и вовсе не желала после остроумных споров его с дядей и придворным священником слышать его разговор о предметах повседневной жизни, так как он никогда не скрывал своей нелюбви к домашней прозе; но Лиана не нашла благовидного предлога выйти из комнаты: укладывать Лео было еще рано; мальчик преобразил Габриеля в коня и с громким криком гонял его взад и вперед по ступеням лестницы, ведшей от стеклянной двери в сад. Пододвинув стул ближе к окну, она стала дошивать пурпуровый цветок кактуса, пользуясь последними лучами заходящего солнца.

— Не страшит ли тебя фантастическая семья, в которую я ввел тебя, Юлиана? — спросил Майнау с улыбкой, после некоторого молчания закуривая новую сигару. — Ты видишь, что у дяди волосы становятся дыбом при мысли, что в его жилах есть хоть капля нашей «дурацкой крови»; по-своему он отчасти прав, олицетворяя собою правила и формы, и ты со своим невозмутимо-спокойным, очень благоразумным взглядом на вещи сходишься с ним — насколько я успел узнать тебя.

Майнау остановился, как бы в ожидании утвердительного ответа, но Лиана даже и не взглянула на него. Она думала, что ей нечего доказывать ему противное, когда он этого вовсе и не желает. Подняв немного голову, она сравнивала только что вышитую тень с общим рисунком. Нежные губы ее были сжаты, и матово-бледные щеки ни на каплю не сделались розовее. При необыкновенной миловидности, вторично поразившей в эту минуту пристально смотревшего на нее Майнау, молодая женская головка, с устремленными на узор глазами, была безжизненна, как статуя; он невольно подумал, неужели только одна фамильная гордость причиной невозмутимости этой глубоко замкнутой души, но в ту же минуту он в душе обрадовался, что именно это так, а не иначе.