Помоги проекту - поделись книгой:
— Он помрет, если закурит, — сказал Чарли. Чарли был черный.
— Да брось, Чарли, от пары сигарет еще никому не было вреда.
Я вышел из комнаты и двинулся по коридору. В вестибюле стоял автомат с сигаретами. Я купил пачку и отправился обратно. Потом Чарли, Гарри и я лежали и курили сигареты. Это было с утра. Около полудня зашел врач и наставил на Гарри машину. Машина отплевалась, пернула и зарычала.
— Курили, так? — спросил у Гарри врач.
— Да нет, доктор, честное слово, нет.
— Кто из вас купил ему сигареты?
Чарли смотрел в потолок. Я смотрел в потолок.
— Еще сигарета, и вы умрете, — сказал врач.
Потом он забрал свою машину и ушел. Как только он вышел, я достал пачку из-под подушки.
— Дай затянуться, — сказал Гарри.
— А что доктор сказал, слышал? — спросил Чарли.
— Да, — сказал я, выпуская тучу синего дыма, — что доктор сказал, слышал?
«Еще сигарета, и вы умрете».
— Лучше умереть счастливым, чем жить несчастным, — сказал Гарри.
— Не хочу быть причастен к твоей смерти, Гарри, — сказал я, — передаю сигареты Чарли, а он, если захочет, тебя угостит.
Я протянул сигареты Чарли, лежавшему между нами.
— Ну-ка, Чарли, давай сюда, — сказал Гарри.
Чарли вернул сигареты мне.
— Слушай, Хэнк, дай покурить.
— Нет, Гарри.
— Умоляю, друг, сделай одолжение, один разок, всего разок.
— О черт! — сказал я.
Я бросил ему всю пачку. Дрожащими пальцами он вытащил одну штуку.
— Спичек нет. Есть у кого-нибудь спички?
— О черт! — сказал я.
Я бросил ему спички…
Вошли и заправили в меня еще бутылку. Минут через десять появился отец. С ним была Вики, пьяная настолько, что едва держалась на ногах.
— Малыш! — сказала она. — Мой малыш!
Она налетела на кровать.
Я поглядел на отца.
— Кретин, — сказал я, — зачем ты сюда ее притащил, она же пьяная.
— Не желаешь меня видеть, так? Так, малыш?
— Я предостерегал тебя от связей с подобными женщинами.
— Да у нее нет ни гроша. Ты что же, паскуда, купил ей виски, напоил ее и притащил сюда?
— Я говорил тебе, Генри, что она тебе не пара. Я говорил тебе, что это дурная женщина.
— Разлюбил меня, малыш?
— Забирай ее отсюда… ЖИВО! — велел я старику.
— Нет, я хочу, чтобы ты видел, с кем ты связался.
— Я знаю, с кем я связался. Забирай ее отсюда, а не то, Бог свидетель, сейчас Bbrranfy эту иглу и расквашу тебе рыло!
Старик увел ее. Я повалился на подушку.
— А личико нинего, — сказал Гарри.
— Ну да, — сказал я, — ну да.
Я перестал срать кровью и получил перечень вещей, которые разрешалось есть.
Мне сказали, что первая же рюмка отправит меня на тот свет. Еще мне объяснили, что надо делать операцию, а не то я умру. У нас вышел жуткий спор с врачихой-японкой насчет операции и смерти. Я сказал: «Никаких операций», и она удалилась, гневно тряся задом. Когда я выписывался, Гарри был еще жив и все нянчился со своими сигаретами.
Я шел по солнечной стороне — хотел проверить, как это будет. Было ничего.
Мимо ехали машины. Тротуар был как тротуар. Я поразмышлял, сесть ли мне на городской автобус или позвонить кому-нибудь, чтобы меня забрали. Зашел позвонить в бар. Но сперва сел и покурил.
Подошел бармен, я заказал бутылку пива.
— Как дела? — спросил он.
— Нормально, — сказал я. Он отошел. Я налил пиво в стакан, порассматривал его, потом выпил половину. Кто-то кинул монету в автомат, и сделалась музыка. Жизнь показалась чуть лучше. Я докончил стакан, налил другой и подумал, стоит ли у меня теперь. Оглядел бар — женщин не было. Тогда я сделал другую неплохую вещь — взял стакан и выпил.
Политика
В Городском колледже Лос-Анджелеса, перед самой второй мировой войной, я строил из себя нациста. Я с трудом отличал Гитлера от Геркулеса и плевал на обоих.
Просто сидеть на занятиях и слушать, как все эти патриоты читают проповеди о том, что мы должны примкнуть к ним и разделаться с этим зверем, было невыносимо скучно. Я решил заделаться оппозицией. Даже не потрудившись изучить труды Адольфа, я попросту изрыгал из себя все слова, казавшиеся мне маниакальными или гнусными.
Однако на самом деле никаких политических убеждений у меня не было. Таким образом я просто отстаивал собственную свободу.
Знаете, иногда, если человек не верит в то, что он делает, он мс тег добиться весьма интересных результатов, поскольку эмоционально никак не зациклен на Общем Деле. Было это незадолго до того, как все эти высокие блондины сформировали Бригаду имени Авраама Линкольна, дабы разогнать фашистские полчища в Испании. А потом хорошо обученные войска отстрелили им задницы. Некоторые из них пошли на это ради приключений и поездки в Испанию, но задницы им все равно отстрелили. А мне моя задница нравилась. Не столь уж многое мне в себе нравилось, но вот задница и конец нравились точно.
Я вскакивал на занятиях и принимался выкрикивать все, что в голову приходило. Как правило, это имело какое-то отношение к Высшей Расе, что мне казалось весьма забавным. Конкретно против черных и евреев я не выступал, поскольку видел, что они такие же бедняки и запутавшиеся люди, как я. Но я действительно толкал безумные речи и на занятиях, и после них, а бутылка вина, которую я держал в своем шкафчике, неплохо мне помогала. Меня удивляло, что меня слушает так много народу и при этом почти никто не подвергает мои заявления сомнению. Я попросту страдал словесным поносом и радовался тому, что в Городском колледже Лос-Анджелеса может быть так весело.
— Ты будешь баллотироваться на пост президента студенческого общества, Чинаски?
— Конечно нет, черт возьми.
Делать я ничего не хотел. Я даже не хотел ходить в спортзал. Мало того, меньше всего на свете мне хотелось ходить в спортзал, потеть, носить суспензорий и измерять, у кого длиннее конец. Я знал, что конец у меня среднего размера. Чтобы выяснить это, необязательно было ходить в спортзал.
Нам повезло. Правление колледжа решило взимать в качестве вступительного взноса два доллара. Мы решили — во всяком случае, некоторые из нас, — что это противоречит конституции, поэтому мы платить отказались. Мы объявили забастовку. Начальство разрешило нам посещать занятия, но лишило нас кое-каких привилегий, одной из которых был спортзал.
Когда наступало время занятий в спортзале, мы оставались в обычной одежде.
Тренер получал распоряжение водить нас по спортплощадке сомкнутым строем.
Таковой была их месть. Прекрасно. Мне не надо было ни мчаться с запотевшей задницей по беговой дорожке, ни пытаться забросить сумасшедший баскетбольный мяч в сумасшедшее кольцо.
Мы старательно маршировали, юные, переполненные мочой, переполненные безумием, сексуально озабоченные, безмандовые, на пороге войны. Чем меньше веришь в жизнь, тем меньше теряешь. Мне почти нечего было терять, мне и моей среднего размера елде.
Мы ходили строем по кругу и выдумывали похабные песенки, а добропорядочные американцы из футбольной команды грозились отхлестать нас по задницам, но почему-то так и не собрались. Возможно, потому, что мы были выше и подлее. По мне, было просто чудесно притворяться нацистом, а потом вдруг заявлять о попрании моих конституционных прав.
Иногда я все-таки нервничал. Помню, как-то раз на занятиях, после небольшого перебора вина, со слезой в каждом глазу, я сказал:
— Обещаю вам, что эта война вряд ли будет последней. Как только уничтожают одного врага, тут же каким-то образом возникает другой. Все это бессмысленно и бесконечно. Таких понятий, как хорошая война и плохая, не существует.
В другой раз с трибуны на пустыре южнее колледжа выступал коммунист. Это был очень искренний прыщавый малый в очках без оправы и в черном свитере, протертом до дыр на локтях. Я стоял и слушал в окружении нескольких своих сторонников. Одним из них был русский белоэмигрант Зиркофф, его отца или деда во время русской революции убили красные. Он показал мне мешок гнилых помидоров.
— Когда прикажешь, — сказал он мне, — мы начнем ими швыряться.
И тут мне пришло в голову, что мои сторонники не слушают оратора, а если и слушают, ни одно его слово не имеет значения. Они все решили заранее. И таким был почти весь мир. Елда среднего размера показалась вдруг не самым страшным грехом на свете.
— Зиркофф, — сказал я, — убери помидоры.
— Отвали, — сказал он, — жаль, что это не ручные гранаты.
В тот день я утратил влияние на своих сторонников и ушел, когда они принялись швырять свои гнилые помидоры.
Мне сообщили, что создается новая, Авангардная партия. Мне дали адрес в Глендейле, и в тот же вечер я туда направился. Мы сидели в подвале большого дома со своими бутылками вина и елдами разнообразных размеров.
Там были трибуна и стол с американским флагом во всю заднюю стену. На трибуну вышел цветущего вида американский парень и предложил начать с почестей флагу, дать ему клятву верности.
Я никогда не любил давать клятву верности флагу. Это идиотизм и сплошное занудство. Мне всегда больше хотелось дать клятву верности самому себе, но раз уж мы там собрались, мы встали и наскоро пробормотали нужные слова. Потом после этого короткая пауза, и садишься с таким чувством, словно к тебе только что небезуспешно приставали с гнусными намерениями.
Цветущий американец начал говорить. Я узнал в нем толстяка, который сидел в первом ряду на занятиях по драматургии. Подобным типам я никогда не доверял.
Выскочки. Гнусные выскочки. Он начал:
— Коммунистическую угрозу
Дальнейшего я почти не помню. Как на коммунистическую угрозу, так и на нацистскую мне было глубоко наплевать. Мне хотелось напиться, хотелось е…, хотелось вкусно поесть, хотелось спеть песню за стаканом пива в грязном баре и выкурить сигару. Я ничего не понимал. Я был простофилей, марионеткой.
Позже мы с Зиркоффом и еще одним бывшим сторонником пошли в Вестлейк-парк, взяли напрокат лодку и попытались поймать на обед утку. Мы ухитрились в стельку напиться, утки никакой не поймали и обнаружили, что у нас не хватает денег заплатить за прокат лодки.
Мы плавали по мелкому озеру, играли пистолетом Зиркоффа в «русскую рулетку» и умудрились остаться в живых. Потом Зиркофф встал в лунном свете попойки и прострелил к чертовой матери днище лодки. Начала прибывать вода, и мы погребли к берегу. Пройдя треть пути, лодка затонула, и нам пришлось вылезать и мочить свои задницы, добираясь до берета вброд. Так что вечер прошел отлично и не был потерян…
Еще некоторое время я играл роль нациста, не питая особой любви ни к нацистам, ни к коммунистам, ни к американцам. Но я уже терял к этому интерес. Мало того, перед самым Перл-Харбором я и вовсе махнул на это дело рукой. Испарилось куда-то все былое веселье. Я считал, что скоро начнется война, а идти на войну особого желания не испытывал, как не испытывал и особого желания по религиозным или иным соображениям отказываться от несения военной службы. Все это был бред собачий. Сплошная бессмыслица. Мы с моей среднего размера елдой попали в беду.
На занятиях я сидел молча и ждал. Студенты и преподаватели меня поддразнивали. Я утратил внутренний импульс, энергию, дерзость. Я чувствовал, что от меня уже ничего не зависит. Это должно было скоро случиться. Каждая елда попала в беду.
Моя преподавательница английского, весьма милая дама с красивыми ножками, попросила меня как-то раз остаться после занятий.
— Что случилось, Чинаски? — спросила она.
— Бросил я это дело, — сказал я.
— Вы имеете в виду политику? — спросила она.
— Я имею в виду политику, — сказал я.
— Из вас вышел бы хороший моряк, — сказала она.
Я ушел…
Когда это случилось, я сидел со своим лучшим другом, морским пехотинцем, в одном из городских баров и пил пиво. По радио передавали музыку, музыка прервалась. Нам сказали, что только что бомбили Перл-Харбор. Было объявлено, что все военнослужащие должны немедленно вернуться на свои базы. Мой друг попросил меня доехать вместе с ним на автобусе до Сан-Диего, намекнув, что, возможно, я вижу его в последний раз. Он был прав.
Одиночество
Автомобиль попался Эдне на глаза, когда она шла по улице с сумкой продуктов. В боковом окошке было объявление:
ТРЕБУЕТСЯ ЖЕНЩИНА.
Она остановилась. К окошку был чем-то приклеен большой кусок картона. Большая часть объявления была напечатана на машинке. С того места тротуара, где она стояла, Эдна его разобрать не могла. Ей видны были только большие буквы:
ТРЕБУЕТСЯ ЖЕНЩИНА.
Это была новая, дорогая машина. Чтобы прочесть напечатанный текст, Эдна шагнула на газон:
Поделиться книгой: