Очерки истории российской внешней разведки. Том 6

то ли болезнь отлучила Андропова от общения с природой, то ли, наоборот, пренебрежение к прогулкам и спорту привело к многочисленным болезням. Но не только набор всевозможных болезней осложнял деятельность Андропова на посту председателя КГБ, были еще и особые обстоятельства, мешавшие сосредоточиться на деле.

Известно (и об этом уже писали), что Брежнев приставил к Андропову на должности вторых лиц в Комитете госбезопасности своих близких друзей — С.К. Цвигуна и Г.К. Цинева, из-за чего ситуация в Комитете сложилась непростая: Юрий Владимирович должен был постоянно оглядываться на этих заместителей, искать к ним особые подходы и заниматься дипломатией вместо того, чтобы уверенно требовать от них рабочей отдачи как от своих главных помощников. Оба они все время что-то докладывали лично Брежневу, и это ставило Андропова в неудобное и щекотливое положение. О непростой ситуации в верхах были осведомлены все более или менее ответственные работники Комитета и сочувствовали Андропову.

В общем, отношения с ближайшими помощниками были весьма непростыми, и при всей своей сдержанности Андропов иногда жаловался своим близким и даже относительно близким собеседникам на условия, в которых ему приходилось работать.

Я встречался с Юрием Владимировичем довольно часто и работая в Каире, и в бытность свою начальником нелегальной разведки, и тем более с 1979 года в качестве первого заместителя начальника ПГУ, когда мне приходилось периодически исполнять обязанности начальника разведки. Запомнился последний доклад Юрию Владимировичу. Это было 25 января 1982 года, незадолго до его ухода из КГБ.

Уже тяжело и неизлечимо больной, Андропов рассматривал дела без прежней живости. Ему было трудно читать. Просмотрев несколько документов, он попросил меня зачитывать ему короткие бумаги, а содержание длинных — просто излагать. Иногда он отвлекался на телефонные звонки, а время от времени заводил беседы на темы, не связанные с докладом: ему просто нужен был отдых и переключение внимания. Вдруг раздался один телефонный звонок, а потом одновременно зазвонили несколько телефонов. Андропову докладывали из разных мест, что умер М.А. Суслов. Я попросил разрешения прервать доклад, чтобы не мешать Андропову обсуждать создавшуюся ситуацию, и он отпустил меня на десять минут. Я вышел в кабинет напротив, к начальнику секретариата, сообщил ему новость, и он не моргнув глазом сказал: «Все… Юрий Владимирович уходит от нас в Политбюро!». Как я понял, это было давно решенным делом: Андропов садится в кресло Суслова. Затем доклад продолжился. Юрий Владимирович совсем как-то расслабился и сказал:

— Ох и надоели мне все эти бумажки, живого голоса за ними не слышишь. Давай лучше поговорим на другую тему. Вот, например, пытаюсь я читать перевод Корана и ни черта не понимаю, что там написано. Или я совсем уж поглупел?

Я рассказал Андропову, что и мусульмане, даже образованные, далеко не все понимают Коран и что разобраться в нем можно, лишь специально изучая этот предмет. Затем речь зашла о пророке Магомете, его жизни и окружении, о различных направлениях в исламе, о роли ислама в политике и жизни арабского общества. Юрий Владимирович неожиданно оживился и задавал, как в былые времена, очень много вопросов. Беседа на эту тему заняла более часа. В заключение он сказал:

— Спасибо тебе огромное за интересную беседу. Теперь это случается все реже и реже!

Так закончилась наша последняя встреча. Потом был еще прощальный телефонный звонок. Я позвонил Юрию Владимировичу, поблагодарил за все, что он сделал доброго для коллектива разведки, сказал, что все мы искренне сожалеем о его уходе от нас. По его ответу чувствовалось, что ему тоже тяжело отрываться от коллектива и переключаться на новую работу. А в самом конце разговора он неожиданно посоветовал: «А ты все-таки будь более осторожен!».

Этим загадочным пожеланием и завершилось наше многолетнее общение. В чем же следовало быть более осторожным? Скорее всего, в острых ситуациях, когда приходилось давать резкие оценки кое-кому из сотрудников, имевших родственные связи в окружении Брежнева. Наверное, именно это имелось в виду.

Эпоха Андропова в Комитете государственной безопасности закончилась, но сам он остался в памяти сотрудников живым человеком и великим работником.

И еще одно. В наш бесцензурный век, когда в средствах массовой информации и в книжной продукции дозволены все виды глумления и цинизма, так и не появились публикации, выставляющие Андропова в глупом виде по примеру прочих бывших руководителей государства. Кто-то его не любил, кто-то, может быть, ненавидел, но все видели в нем умного человека, крупного государственного деятеля, сторонника осторожных реформ, которому, увы, не было отпущено времени на их осуществление.

10. Наджибулла — руководитель органов безопасности Афганистана и президент страны

Наджибулла как государственный и политический деятель был и остается одной из наиболее выдающихся и трагических фигур в афганской истории. Его по праву можно поставить сразу вслед за эмиром Амануллой (1919–1929 гг.) и за М. Даудом, сначала премьер-министром Афганистана (1953–1963 гг.), а затем главой государства (1973–1978 гг.), проводившими курс на модернизацию отсталой азиатской страны.

В годы глубочайшего военно-политического и социально-экономического кризиса Наджибулла, находясь у власти, делал все в рамках возможного, чтобы вывести Афганистан из тупика, остановить войну, вернуть население к мирной жизни, облегчить его страдания. Однако внешнеполитическая и внутриполитическая обстановка, тяжелейшие условия, в которых он оказался и был вынужден работать, противостоявшие ему враждебные силы не позволили добиться успеха. Восхождение его на олимп власти, политика, которую он проводил, падение с вершин руководства, личная трагедия и страшная гибель неразрывно связаны с судьбой советского государства. Драма Наджибуллы была не только его личной, но драмой для судеб Афганистана и по большому счету — СССР, да и его правопреемницы — России.

Мохаммад Наджибулла родился в Кабуле 6 августа 1947 года, его отец Ахтар Мохаммад, зажиточный человек, одно время был афганским консулом в Пешаваре, пользовался авторитетом среди пуштунских племен, сам происходил из влиятельного пуштунского племенного объединения гильзай, клана ахмадзай, племени сулейманхейль в провинции Пактия. Наджибулла был рослым, плотного телосложения, физически сильным человеком. Со студенческих времен за ним закрепилось прозвище «Бык», отчасти из-за его внешности и походки, отчасти из-за его личных качеств: он был волевым, энергичным, напористым, иной раз шедшим напролом для достижения тех или иных целей. По образованию он был врачом-хирургом, и наши советники, дипломаты и военные обычно между собой называли его «Доктор».

В 1964 году по окончании престижного лицея «Хабибия» он поступил на медицинский факультет Кабульского университета, где приобщился к левому антиправительственному движению, стал его активистом. В 1965 году вступил в только что созданную Народнодемократическую партию Афганистана (НДПА), связав себя с ее «парчамистским» крылом, которое возглавлял Б. Кармаль. Вскоре он уже был в составе руководства нелегальной партийной организации университета. Дважды подвергался арестам и тюремному заключению «за участие в противозаконных забастовках и демонстрациях».

В 1975 году окончил университет и, получив диплом врача, работал в лечебных учреждениях столицы. По поручению партии занимался созданием первичных структур демократической организации молодежи Афганистана и зарекомендовал себя активным функционером. В июле 1977 года стал членом ЦК НДПА, некоторое время возглавлял Кабульский горком партии. С приходом к власти X. Амина был направлен послом ДРА в Тегеран, но вскоре за принадлежность к «парчамистскому» крылу решением Пленума ЦК его исключили из рядов партии, сняли со всех государственных постов. До декабря 1979 года жил в Югославии на положении политического эмигранта.

После того как Афганистан возглавил Б. Кармаль, в декабре 1979 года Наджибулла вернулся в Кабул. По решению ЦК НДПА в скором времени возглавил Службу государственной безопасности — ХАД, переименованную потом в Службу государственной информации — СГИ, а затем — МГБ. Ему было присвоено воинское звание генерал-лейтенанта. С июня 1981 года — член Политбюро ЦК НДПА, в ноябре 1985 года был избран секретарем ЦК, курировал работу госорганов с пуштунскими племенами, то есть один из важнейших участков государственной деятельности в стране. На XVIII Пленуме ЦК партии по инициативе и настоянию Москвы был избран Генеральным секретарем ЦК НДПА вместо Б. Кармаля. В октябре 1987 года стал Председателем высшего государственного органа — Ревсовета ДРА, а 30 ноября того же года в соответствии с Конституцией был избран депутатами парламента с одобрения Совета улемов (собрание видных и авторитетных мусульманских деятелей страны) президентом Афганистана.

При своих левых взглядах Наджибулла прежде всего был сыном своего народа, афганцем-пуштуном из большого и влиятельного племени. Как личность он сформировался под непосредственным влиянием мусульманской религии, национальных традиций, вековых и неизменных пуштунских обычаев и уклада жизни. Но при этом он был образованным современным политическим деятелем, с широким кругозором и обширными познаниями. Он рассказывал: «Каждый год я ездил на каникулы в Пешавар, где служил мой отец, и по пути обычно где-то за Джелалабадом устраивался привал. Все отдыхали. Женщины поднимались чуть выше в гору, а мужчины располагались у водопада в низине. Однажды я увидел, как какая-то женщина бежит вниз по тропинке и кричит кому-то из мужчин: «У тебя сын родился!». Все поспешили наверх. И вот я вижу, как та женщина, которая только что родила, минут через двадцать поднялась на ноги, завернула сына в шаль и вместе со всем караваном тронулась в путь. Я ощутил какой-то внутренний толчок, потрясение, меня била дрожь. Почему, думал я, афганская женщина должна рожать на земле, среди камней, как дикое животное? Тогда у меня, поверьте, и мысли не было ни о какой революции, мне просто было больно и стыдно, гнев душил меня. Ведь я любил свою землю и свой народ. Как же так? Что это? Почему он должен жить хуже всего рода человеческого?»

Эти впечатления и сам эпизод, видимо, глубоко запали в душу Наджибулле, и впоследствии он скажет: «Революция может быть только с народом, а не над народом. Афганская нация — исламская нация. Поэтому афганские революционеры обязаны не только учитывать принципы ислама, но и постоянно руководствоваться ими. Если вы идете к народу не по убеждению, а только по соображениям политическим, тактическим, успех ваш будет недолгим, народ быстро разберется, с кем вы — с ним или хотите просто добиться выгоды и власти за его счет». Объясняя мотивы, которыми он руководствовался в своей революционной деятельности, он говорил: «Некоторые думают, что мы ринулись в революцию за личной карьерой. А ведь иные из нас могли бы жить в достатке и при прежних режимах, да и высокими постами многие не были бы обижены. Но если в человеке преобладает человеческое, то он думает не только о своей тарелке, он смотрит на мир шире. И чужие боли воспринимает как свои». Этому нравственному выбору Наджибулла остался верен до последнего часа жизни.

Говоря о нем, нельзя обойти еще одну сторону его политической биографии: его судьба и становление личности оказались тесно связанными с КГБ СССР в целом и внешней разведкой в частности. Здесь нет преувеличения. С Наджибуллой неоднократно встречались, беседовали и уделяли ему постоянное внимание Ю.В. Андропов, В.А. Крючков, другие руководители КГБ. В Кабуле в бытность его начальником органов госбезопасности с ним практически ежедневно вели деловые беседы представители КГБ В.Н. Спольников, Б.Н. Воскобойников, Н.Е. Калягин, В.П. Зайцев, В.А. Ревин, их заместители, другие опытные разведчики, работавшие тогда в Афганистане. Причем встречи эти проходили как в официальной, так и в неформальной обстановке. Советники по линии внешней разведки, как правило, были не только работниками с большим опытом специальной службы, но и востоковедами, знавшими специфику Востока и Афганистана не понаслышке, а на практике. Они быстро устанавливали деловые и личные контакты с Наджибуллой, всегда имели темы для интересных бесед, знали, как лучше подойти к решению профессиональных задач.

Нет сомнения в том, что все это вместе оказало заметное влияние на формирование Наджибуллы как руководителя органов безопасности, как политического и государственного деятеля, будущего президента Афганистана. Есть и еще один важный аспект в этом вопросе. С Наджибуллой довольно часто общались и обсуждали актуальные политические и международные проблемы первые лица советского руководства, ЦК КПСС, Министерства обороны, МИД, МВД, других ведомств СССР. В Москве его хорошо знали. В отличие от Б. Карма-ля, любителя ораторствовать, рассуждать и говорить на отвлеченные темы, Наджибулла был прежде всего человеком дела, это его качество много раз подтверждалось на практике, когда он возглавлял органы госбезопасности, да и впоследствии. Оно, думается, во многом определило выбор Кремля для продвижения его на высший государственный пост Афганистана. Лучшей кандидатуры тогда найти было просто невозможно.

Вклад советской стороны в строительство, становление, развитие и укрепление афганских органов безопасности, без преувеличения, очень велик и, главное, конструктивен. При прямом участии КГБ и под руководством Наджибуллы они превратились из карательных, какими были при Н.М. Тараки и X. Амине, в современную, квалифицированную и дееспособную спецслужбу, которой было по плечу решать насущные вопросы обеспечения безопасности государства в сложной обстановке, в условиях войны. Репрессивные ее функции в целом носили ограниченный характер, хотя, понятно, в годы войны без них также нельзя было обойтись. Число арестованных и осужденных при Наджибулле резко сократилось. За те годы, что он возглавлял органы безопасности, он стал настоящим профессионалом, не только руководил Службой со знанием дела, пользовался заслуженным авторитетом ее сотрудников, но и сам лично принимал участие в отдельных операциях, работал с агентурой.

На счету афганских органов безопасности того времени было немало успешно проведенных операций разведывательного и контрразведывателыюго характера, а также военно-диверсионных мероприятий. Противники режима были вынуждены с ними считаться. ХАД-СГИ-МГБ сумели создать обширный и работоспособный агентурный аппарат, в том числе в «исламских партиях» и боевых отрядах моджахедов, воевавших с кабульским правительством. В контакте с советниками КГБ Наджибулла лично занимался планированием и реализацией специальных операций, контролировал их ход и результаты. Сведения, добытые Службой, учитывались командованием Ограниченного контингента советских войск (ОКСВ) и афганской армии. Важным направлением деятельности Наджибуллы в тот период была его непосредственная работа с вождями многих пуштунских племен, обстановку и расстановку сил в зоне племен он знал хорошо и, можно сказать, детально. Участие органов безопасности в осуществлении политики национального примирения (ПНП) он считал обязательным и приоритетным. Много внимания он уделял формированию и подготовке боеспособной национальной гвардии, отрядов спецназа, службы охраны, лично занимался налаживанием политико-воспитательной работы в органах безопасности. Он сам и органы безопасности под его руководством немало сделали в борьбе с детской беспризорностью, оказывали реальную помощь подшефным детским домам.

Негативно настроенные к Наджибулле СМИ западных стран не раз пытались изобразить его жестоким тираном, даже называли его «палачом» из-за его работы в системе органов безопасности. Это не так. Деятельность афганских органов безопасности под его руководством даже близко нельзя поставить с тем массовым, кровавым и бессмысленным террором, который царил в стране при Тараки и особенно при X. Амине и осуществлялся их спецслужбами.

По своему характеру и личностным данным Наджибулла вовсе не отличался беспощадностью, хотя в нужные минуты мог проявить твердость, а иной раз и жестокость. Он был сыном своего народа, и как афганцу ему, несомненно, были свойственны и хитрость, и коварство, и лукавство. Но факт остается фактом: при нем гуманные дела и терпимость явно преобладали в работе ХАД-СГИ-МГБ над их карательными и репрессивными функциями. Нельзя не учитывать и афганские, в частности пуштунские, обычаи, традиции, устойчивые мерки, которыми они привыкли мерить людей. Они уверены, что начальник должен быть властным, твердым и авторитетным, а при необходимости — решительным и даже жестоким, иначе он не начальник. Если он многословен, если он не приказывает, а уговаривает, а еще хуже — упрашивает, то такой человек не может быть руководителем, не может заслуживать доверия, его будут считать слабым и никчемным начальником. Наджибулла, конечно, учитывал эти особенности афганцев, однако, как правило, не повышал голоса, распоряжения его были краткими и ясными. В глазах и его сторонников, и его противников Наджибулла был сильной личностью, с ним считались, его побаивались. Иметь дело с ним соглашались даже непримиримые противники кабульского режима. Известный полевой командир Ахмад Шах Масуд даже предлагал ему свою помощь, чтобы он не попал в руки наступавших в 1996 году на Кабул талибов. Важно отметить при характеристике Наджибуллы как руководителя тот факт, что он, несмотря на свою принадлежность к «парчамистскому» крылу НДПА, сумел остаться вне фракционной борьбы и внутрипартийных распрей. Пожалуй, он был одним из очень немногих «парчамистов», которого функционеры «халькистов», занимавшие руководящие посты в армии, МВД, других ведомствах, признавали и с которым были готовы сотрудничать.

Став в свои 32 года во главе органов безопасности, Наджибулла за пять лет, что он проработал на этом посту, приобрел большой опыт государственной, политической и хозяйственной деятельности. Ему приходилось вникать в самые разные проблемы: от организации дела на объектах энергетики, где было много саботажников, налаживания партийной работы на территориях, занятых моджахедами, до распределения спичек и муки, поступавших в качестве гуманитарной помощи. После его вынужденного ухода с политической сцены население страны не раз требовало его возвращения к власти, помня, что при нем наступили некоторая стабилизация положения и оживление экономической жизни, порядок преобладал над хаосом.

К 1984 году в развитии афганского кризиса обозначились перспективы его возможного разрешения с помощью новых подходов, отказа от проводившегося до сих пор курса, когда основная ставка делалась на военную силу и принуждение. В Москве видели, что добиться урегулирования афганской проблемы военными средствами и прямой поддержкой непопулярного режима Б. Кармаля невозможно, ресурс укрепления позиций просоветского правительства практически исчерпан, что нужно с учетом реальности переходить к новой политике. Отметим, что в представительстве КГБ в Кабуле это поняли, быть может, раньше других, и в Москву направлялись предложения о путях поиска новых решений. Советские военные советники также докладывали в Центр, что «операции приобрели характер полицейских, карательных мер, в результате мы втянулись в войну с народом, а она бесперспективна», и были правы, ибо реально оценивали обстановку.

Афганский народ к тому времени устал от войны, политических неурядиц, грабежей, мародерства и гибели мирных граждан. И хотя он в своем большинстве по-прежнему негативно относился к засевшему в Кабуле правительству «безбожников», впустивших в страну иностранные войска, тайно и явно поддерживал моджахедов, считая их своими братьями-мусульманами, борющимися за правое дело, тем не менее, в нем нарастали настроения и готовность искать выход из тупика на путях разумных компромиссов и соглашений с властями. Эти настроения приобрели широкий характер, и лидеры исламских партий, многие полевые командиры да и некоторые поддерживающие их силы за рубежом уже не могли их игнорировать.

Не сразу, но часть руководства СССР осознала назревшую потребность проработки новых идей и подходов к афганскому кризису. Стало ясно, что настало время попытаться расширить социальную базу кабульского режима за счет привлечения на его сторону умеренной оппозиции, нейтральных элементов, которые могли стать потенциальными союзниками, путем переговоров о разделе власти, прекращении боевых действий, создания коалиционных органов управления в центре и на местах на основе компромиссов. Этот новый курс получил название политики национального примирения (ПНП). Но для его реализации Афганистану был нужен новый лидер, авторитетный, обладающий политической волей, опытом и знающий реальную обстановку в стране не по бумажным докладам, а на практике. Б. Кармаль на эту роль не подходил: он уже исчерпал свои возможности, его ораторские способности уже не были востребованы жизнью, он утратил доверие населения. Нужен был человек дела.

Выбор пал на Наджибуллу, и для этого были веские основания. Именно у него сложились устойчивые контакты с представителями религиозно-политической и вооруженной оппозиции, со многими полевыми командирами, вождями отдельных крупных пуштунских племен по обе стороны «линии Дюранда», разделявшей Афганистан и Пакистан. У него же были возможности негласного общения с окружением бывшего монарха Захир Шаха и кругами афганской умеренной эмиграции. Наджибулла в гораздо большей степени, чем другие деятели кабульского правительства, пользовался определенным доверием у политических противников НДПА. В его руках был достаточно мощный аппарат спецслужб, и он мог гарантировать взятые на себя обязательства.

Став главой государства, Наджибулла официально провозгласил политику национального примирения в начале 1987 года. Он говорил: «Партия, государство и правительство сегодня делают шаг огромного политического мужества, призывая прекратить огонь и начать процесс национального примирения». Надо сказать, что поначалу новый курс в целом встретил понимание и одобрение афганцев.

Политика национального примирения была по сути дела единственно правильной для решения запутанного, осложненного войной афганского вопроса, для поиска выхода из тупика. Она была необходимой как для Кабула, так и для Москвы. Ее сильной стороной было то, что она подчеркивала отказ НДПА от монополии на власть, выражала готовность к компромиссам и призывала положить конец кровопролитию. Новый курс начал приносить плоды: на переговоры с представителями афганского правительства вышли не менее половины полевых командиров вооруженных отрядов моджахедов. По словам Наджибуллы, в переговорах участвовали 417 вооруженных формирований общей численностью до 40 тысяч человек.

Враждебные кабульскому режиму силы внутри страны и особенно за рубежом встретили новый курс в штыки. Они не хотели мира на афганской земле при сохранении дружественного СССР правительства в Кабуле и при сохранении советских военных частей в Афганистане, хотя решение о его выводе уже было принято в Москве, и об этом было известно. «Только вывод советских войск из Афганистана решит все проблемы», — заявил конгресс США, и такое заявление не было случайным ни по времени, ни по форме. Американцы хотели создать предпосылки для захвата власти военно-политической оппозицией, которую они поддерживали во всех отношениях. Короче говоря, враждебные силы торпедировали национальное примирение. В ноябре 1987 года в Пешаваре лидеры моджахедов Г. Хекматияр и Б. Раббани потребовали сплочения всех сил, противостоящих кабульскому режиму. В вооруженных формированиях исламских партий была заметно усилена контрразведывательная работа с целью выявления и ликвидации лиц, склонных к переговорам с Кабулом. Многие подозреваемые в нелояльности полевые командиры были заменены. Было резко активизировано экстремистско-религиозное движение талибов, которому отводилась роль тарана для свержения Наджибуллы и захвата власти в Кабуле.

15 февраля 1989 года наши войска ушли из Афганистана, но их вывод не привел к разрешению кризиса, а лишь поставил Кабул в очень сложное положение, которое с той поры стало неотвратимо ухудшаться. Усилился разброд в верхах кабульского руководства. Уже 6 марта, то есть сразу после вывода наших войск, в Кабуле вспыхнул вооруженный мятеж против Наджибуллы, поднятый бывшим членом Политбюро ЦК НДПА и министром обороны генерал-полковником Ш.Н. Танаем. Мятеж, однако, поддержки не получил и был быстро подавлен дивизией узбекского генерала А.Р. Дустума, в то время лояльного Наджибулле. Танай бежал в Пакистан, присоединился к талибам и заявил, что продолжит борьбу до свержения Наджибуллы и «покончит с фальшивым примирением». Эти его слова подтверждают, что национальное примирение было ненужным делом для противников Наджибуллы. Однако разгром Таная значительно повысил авторитет Наджибуллы, укрепил его позиции, и он по политическому весу, реальному влиянию в стране начал превосходить даже ведущих лидеров исламских партий, их шансы упали.

Надо сказать, что Наджибулла с нашей прямой помощью за годы пребывания у власти сумел накопить солидный запас прочности, но после вывода наших войск этот запас перестал пополняться. Некоторое время еще в Кабульском аэропорту, будто по инерции, продолжали приземляться советские военно-транспортные самолеты, доставлявшие необходимые Наджибулле грузы, но с каждым днем число полетов сокращалось. Тем не менее, верные ему войска отбили атаку на Джелалабад из Пакистана, нанесли поражение моджахедам в районе Гардеза, разблокировали осажденный город Хост и добились успеха в боях в пригороде Кабула — Пагмане, что, к слову сказать, не удавалось сделать даже советским войскам.

Правда в том, что при продолжении нашей военно-технической помощи и моральной поддержки Наджибулла в тот период времени мог бы повести Афганистан по пути стабилизации и, возможно, к нахождению компромисса. Он сумел консолидировать все имевшиеся у него под рукой силы, превратил национальную гвардию, структурно входившую в состав МГБ, в хорошо вооруженную боеспособную воинскую часть, личный состав ее был доведен до штатной положенно-сти, укреплен профессиональными офицерскими кадрами, она имела на вооружении бронетехнику, артиллерию, ракеты СКАД и «Луна-2М», установки залпового огня «Ураган» и была в состоянии нанести поражение отрядам моджахедов. Важным было то, что начало медленно, но неуклонно меняться в лучшую сторону отношение населения, особенно городского, к центральному правительству, постепенно эти изменения коснулись и сельских районов. Наджибулла удерживал рычаги управления страной, его режим контролировал основные стратегические центры, он не упускал инициативы. Именно тогда его противники пустили в ход таран в виде вооруженных фанатиков — талибов.

Августовские события 1991 года в СССР и его развал предопределили судьбу Афганистана, лично Наджибуллы и его режима. Он был оставлен один на один с превосходящими силами вооруженной оппозиции. Москва, занятая своими внутренними делами, устранилась от оказания ему помощи. Падение Наджибуллы стало вопросом времени. Как всегда в таких случаях, началось повальное бегство бывших его сторонников с тонущего корабля. Опоры режима рушились на глазах. Изменил свою позицию и командир 53-й пехотной дивизии генерал А.Р. Дустум, войска которого дислоцировались в столице и считались верными президенту. Дустум, узбек по национальности, понимал, что в случае захвата власти вооруженной оппозицией, где преобладали пуштуны, его участь будет незавидной, останься он верным Наджибулле. Он вступил в сговор с лидерами «Исламского общества Афганистана» Б. Раббани и А.Ш. Масудом, опиравшимися на северные провинции страны, где этническое большинство составляли таджики и узбеки, и 27 апреля 1992 года поднял мятеж в Кабуле и совершил государственный переворот, предал Наджибуллу и отстранил его от власти. Сопротивление Дустуму оказала только национальная гвардия МГБ, другие воинские части или бездействовали, или разбежались.

Наджибулла во время мятежа находился в бункере президентского дворца вместе с охраной. Понимая, что обречен, он с помощью преданных ему охранников отправил в аэропорт жену, дочерей и сестру, и им удалось вылететь в Индию. С ним остались брат Ахмадзай, начальник управления охраны МГБ, начальник секретариата Тухи и телохранитель Джафсар. Они сумели убедить его тоже покинуть Афганистан, чтобы сохранить себя как легитимного главу государства и политическую фигуру. Но было уже поздно. Автомобиль Наджи-буллы был остановлен у кабульского аэропорта, блокированного частями дустумовского генерала Омара Ака, его охрана разоружена, и он был вынужден вернуться в город. Попыток его ареста не было. С этого дня началось его восхождение на Голгофу.

26 апреля свергнутому президенту было предоставлено политическое убежище в миссии ООН в Кабуле. Утверждали, что Генсек ООН Бутрос Гали гарантировал ему личную безопасность. Наджибулла мог поддерживать телефонную связь с семьей, соратниками за пределами Афганистана. Он был в курсе событий в стране и за рубежом, знакомился с прессой. К России за помощью Наджибулла не обращался, а Москва в этом вопросе инициативы не проявляла.

Новое афганское правительство во главе с Б. Раббани оказалось не готовым к управлению страной. Экономика пришла в полный упадок, царили разруха и голод, с новой силой разгорелись межэтнические конфликты, успокоения в обществе не наступило, Кабул не контролировал положение в провинциях. Начались голодные демонстрации, манифестанты требовали вернуть Наджибуллу к власти, выкрикивали здравицы в его честь, а некоторые даже призывали к возвращению в Афганистан советских войск. Несмотря на все это, правительство Б. Раббани неоднократно требовало от ООН выдачи Наджибуллы, но получало твердый отказ. Бутрос Гали держал свое слово.

Между тем отряды талибов, захватив восточные районы страны и укрепившись в них, приближались к Кабулу и угрожали захватом власти. К 1996 году Б. Раббани фактически утратил контроль за развитием обстановки. 27 сентября того же года отряды талибов ворвались в столицу и овладели ею практически без боя. В считанные часы войска А.Ш. Масуда, Г. Хекматияра и хезарейские отряды оставили Кабул. Фактически это было беспорядочное бегство. Были сведения, что в последний момент А.Ш. Масуд предложил Наджибулле покинуть столицу вместе с его войсками, но тот отказался и решил остаться в Кабуле до конца. Впрочем, в миссии ООН его никто не удерживал, и в наступившей суматохе он мог легко затеряться в толпе отступавших и бегущих из столицы людей, но он этого не сделал. Он только настоял, чтобы бывшие с ним рядом все эти годы преданные ему Тухи и Джафсар ушли из миссии и постарались добраться до Индии, что они и сделали. С Наджибуллой остался только брат Ахмадзай. Кто знает, может быть, Наджибулла все еще надеялся на гарантии, данные ему Бутросом Гали, и на экстерриториальность миссии ООН, которую талибы не посмеют нарушить. Однако экстремисты-фанатики почти сразу же ворвались в миссию, схватили Наджибуллу и его брата, устроили в здании погром.

По рассказам сторонников А.Ш. Масуда, оставшихся в Кабуле, Наджибулла в последние часы своей жизни вел себя мужественно, отверг провокационные предложения талибов, даже применил против своих мучителей свою недюжинную физическую силу. Своей честью он не поступился. Его подвергли истязаниям и пыткам, полуживого привязали веревкой к автомашине и волокли по улицам Кабула, а потом повесили рядом с братом у ворот резиденции афганских правителей в центре города. Афганский историк Губар сказал: «Жизнь и гибель Наджибуллы сломали преграду к вечному впадению реки его бытия в поток истории Афганистана». Очевидно, что Наджибул-ла как государственный и политический деятель рос буквально на глазах, и кто знает, как повернулась бы судьба Афганистана, не случись того, что произошло 27 сентября 1996 года.

Но история не знает сослагательного наклонения. Лишь по прошествии многих лет она позволяет в сравнении увидеть истинный масштаб таких деятелей, как Наджибулла, и оценить его мужество и преданность интересам афганского народа.

11. Выбор Гленна Соутера

С 80-х годов в советской внешней разведке под псевдонимом «Уго» начал работать американский гражданин Соутер Гленн Майкл, военноморской разведчик, 1957 года рождения, уроженец города Хаммонда (штат Индиана). С 1977 по 1982 год он проходил службу в разведывательных подразделениях 6-го американского флота, базировавшегося в Италии, и одновременно являлся доверенным лицом по связям с общественностью и личным фотографом адмирала, командовавшего этим соединением. С фотокарточки на удостоверении личности самого Соутера тех лет на нас смотрит старшина ВМС США в традиционной белой флотской форме, у него открытый доброжелательный взгляд, на губах — улыбка. В нем нет ничего напоминающего бывалого «морского волка».

С 1983 года до середины 1986 года он проходил обучение на соискание офицерского звания на военном факультете при университете «Олд Доминион» в Норфолке (штат Вирджиния) и одновременно служил в качестве резервиста на крупнейшей базе ВМС США в том же Норфолке, где занимался обработкой секретных материалов космической разведки. Еще задолго до службы на флоте у него проявилась склонность к размышлениям над смыслом жизни, к анализу положения дел в мире, к поиску истины и осознанию окружающей действительности и выработался свой взгляд на мир, в основе которого лежали «общечеловеческие ценности»: справедливость, равенство, вселенская общность людей и превосходство коллективизма над индивидуализмом. Такое мировосприятие и стало фундаментом формирования личности Соутера и его убеждений.

В начале 80-х годов он посетил одно из советских загранучреждений в Риме. Его встретил и побеседовал с ним опытный резидент советской внешней разведки. Соутер не просил политического убежища, ничего не говорил о каких-либо преследованиях его американскими властями, он просто сказал, что хочет жить в СССР и попросил ходатайствовать о принятии его в советское гражданство. Впоследствии, вспоминая ту беседу, наш разведчик рассказывал, что «американцу тогда и в голову не пришло предложить нам секретные документы в обмен на наш паспорт… Нет, он не вынашивал решения изменить родине — ему хотелось обрести новую. В этом смысле не могло быть даже речи о каком-то вульгарном предательстве. Например, об обмене по нехитрой схеме: товар — деньги, деньги — товар». Более того, он сказал тогда: «А у меня нет ничего, никаких секретов». Этим заявлением он не пытался ввести нас в заблуждение, он добросовестно заблуждался сам, не придавая значения своим возможностям. На самом же деле все обстояло совершенно иначе: уже сам факт его службы на авианосце «Нимиц», на других американских боевых и особенно штабных кораблях, несомненно, представлял интерес для нашей разведки, но важнее было другое — через его руки проходили документы строгой секретности.

Уже первый контакт с Соутером оставил о нем благоприятное впечатление — было видно, что он не играет, ведет себя искренне, откровенно симпатизирует нашей стране и желает быть ей полезным. Интуиция не подвела нашего разведчика: вскоре Соутер стал одним из результативных источников документальной информации, которая зачастую ценилась буквально на вес золота. Он согласился помогать нашей разведке исключительно из своих убеждений, от материального вознаграждения категорически отказывался. По сути дела, он скорее был нашим добровольным помощником, чем классическим агентом, ибо по своей воле избрал этот путь, по собственной инициативе установил конфиденциальные отношения с разведкой и в агентурной работе проявлял большую трудоспособность, творческий подход, смекалку и конспирацию.

Соутер видел в сотрудничестве с нами прежде всего борьбу против угрозы атомной войны. Служба на флоте окончательно сформировала его мировоззрение, укрепила его в правоте понимания им действительного смысла происходивших в мире событий.

В начале 80-х годов наметилось новое резкое обострение международной напряженности, холодная война набирала обороты, наступательная военная доктрина, принятая в США, фактически ставила мир на грань всеобщей ядерной катастрофы. Соутер по роду службы понимал масштабы опасности, нависшей над миром, видел ее олицетворение в действиях авианосца «Нимиц», набитого вплоть до верхней палубы ядерными боеприпасами. Он хорошо знал, что такое «ядерная зима» и чем она грозит нашей планете. В 1981 году 6-й американский флот был приведен в полную боевую готовность, и это обстоятельство буквально потрясло его воображение. У Соутера созрела решимость активно противодействовать возможности реализации планов ядерных ударов, и он воплотил ее в конкретные дела. Для Соутера началась жизнь, полная тревог, опасностей, большого напряжения. Позднее он признавался, как трудно, а порой почти невыносимо, находясь на боевом посту, ему было переносить в одиночку огромное нервное напряжение, необходимость вести скрытный образ жизни, постоянно быть настороже, не иметь возможности поделиться с кем-либо, даже с матерью, которую он очень любил и уважал, обуревавшими его мыслями и чувствами.

Сознательно идя на риск, он регулярно и своевременно передавал нашей разведке важную информацию военно-стратегического и военно-тактического характера. Без преувеличения можно сказать, что его вклад в предотвращение ядерной войны был значителен. На Западе его впоследствии называли «суперагентом», «искусным агентом экстра-класса». Представитель одной из американских разведслужб даже утверждал: «Из-за Соутера и некоторых других мы могли бы проиграть войну Советам». Пресс-секретарь Пентагона П. Уильямс в июле 1986 года был вынужден признать, что до исчезновения Соутера американские контрразведывательные службы не располагали какими-либо достоверными сведениями относительно его сотрудничества с советской разведкой, хотя вели расследование по поводу некоторых подозрений его в шпионаже. Это признание могло означать только одно: «Уго» работал профессионально грамотно, осторожно, строго соблюдал конспирацию, так что американская контрразведка до последнего момента оставалась в неведении о характере его отношений с нами. Ее сотрудники, разбираясь в деле Соутера уже после его исчезновения из США, никак не могли поверить в добровольный характер его работы на советскую разведку, в его бескорыстность, в то, что он руководствовался при этом моральными соображениями и личными убеждениями, был «бессребреником». Сам же Соутер не раз подчеркивал, что главной для него всегда была не материальная, а нравственная, мировоззренческая сторона.

Поступавшие от Соутера информационные материалы имели первостепенное значение для обороны СССР. После вывода Соутера в СССР в американских СМИ появились также сообщения о том, что во время американской воздушной акции в апреле 1986 года, нацеленной на физическое уничтожение лидера Ливии Каддафи, последнему якобы удалось избежать верной гибели только благодаря переданной Соутером русским соответствующей информации. Соутера также обвиняли в том, что «он передал нам тысячи ядерных целей» по всему миру. Как бы то ни было, но разведывательные сообщения Соутера в Центре всегда оценивали по достоинству.

Казалось, ничто не предвещало туч на горизонте для судьбы «Уго». В июне 1986 года он заканчивал учебу в университете, вскоре должна была состояться церемония выпуска слушателей, а затем предстояли трехмесячные курсы ВМС, после которых выпускники должны были получить офицерские звания. Незадолго до этого Соутер успешно прошел проверку на допуск к секретным документам с перспективой дальнейшей службы в разведцентре ВМС в Норфолке и чувствовал себя уверенно. Однако в конце мая того года неожиданно последовал его вызов «на беседу» в местное отделение ФБР. Сразу насторожило то, что приглашал его для разговора не обслуживавший его курсы сотрудник спецслужб Шрейдер, а другой человек, некто Холте.

По версии американской контрразведки, основанием для вызова Соутера в ФБР стали слова его бывшей жены-итальянки, высказанные ею по запальчивости в своем окружении еще в начале 80-х годов, о возможной «связи мужа с русскими». Вздорный характер этой женщины был известен командованию Соутера, сам он пользовался безупречной репутацией, гражданский брак с итальянкой в США официально не признавался, и военно-морская контрразведка в то время особого значения высказываниям сожительницы не придала. Но после ареста в мае 1985 года бывшего дежурного офицера штаба командования ВМС США в Атлантике Джона Уокера, которого обвинили в сотрудничестве с разведкой СССР, в США и на Западе в целом развернулась новая кампания шпиономании, были начаты активные поиски «кротов» в ВМС, подняты все материалы, где содержались хотя бы малейшие «зацепки» на предмет «русского шпионажа». И тут о словах итальянки вспомнили, а личное дело Соутера из военноморской контрразведки было передано ФБР, в руки упомянутого Холтса.

За «Уго» установили наблюдение, оно велось около года, однако не выявило никаких компрометирующих его моментов или улик. Вот тогда-то Соутера и вызвали в отделение ФБР в Норфолке «для выяснения некоторых сомнительных моментов в его биографии». Холте повел беседу в доброжелательном духе, дал понять, что считает Соутера лояльным и заслуживающим доверия человеком, но затем несколько сменил тон и стал задавать конкретные вопросы, спрашивал, не знает ли Соутер некую «русскую Светлану, прошедшую подготовку в КГБ» и т. п. Когда же контрразведчик подошел к словам бывшей сожительницы-итальянки о его «связях с русскими», доброжелательность окончательно исчезла и начался формальный жесткий допрос. Не добившись желаемых результатов, Холте заявил, что окончательно развеять возникшие в отношении Соутера сомнения может только проверка на полиграфе, и как бы между прочим поинтересовался, будет ли Соутер оспаривать результаты тестирования на «детекторе лжи» в суде. Для «Уго» в общем-то проверка на полиграфе была не в новинку: ей он уже подвергался не один раз, но то были тестирования по стандартам ВМС, и он неплохо владел навыками подготовки к ним. Полной же уверенности в том, что он сможет выдержать проверку по спецпрограмме ФБР, не было.

Возникшая ситуация обеспокоила Центр: ее анализ говорил об угрозе ареста «Уго». Срочно были разработаны меры по обеспечению его безопасности, предусматривавшие в том числе скорейший его вывод из США. 9 июня 1986 года, приняв необходимые меры предосторожности, Соутер прибыл в аэропорт и на самолете итальянской компании «Алиталия», выполнявшим рейс в Рим с посадкой в Монреале (Канада), навсегда покинул США. На всякий случай он приобрел и обратный билет в США, чтобы показать, что в Италии «по личному делу» он намерен пробыть недолго. В этой стране его «следы» затерялись, и в середине 1986 года он был уже в Москве, в полной безопасности.

Наша разведка сделала все возможное, чтобы на своей второй родине «Уго» не чувствовал себя «чужим». Указом Президиума Верховного Совета СССР от 2 октября 1986 года ему было официально предоставлено советское гражданство. Он избрал себе фамилию Орлов, имя и отчество — Михаил Евгеньевич, а в разговоре просил называть его на русский лад — Миша. Свою просьбу о приеме его в советское гражданство Соутер обосновал «политическими и личными соображениями», в частности он писал: «Со всей ответственностью заявляю, что правительство США никогда ничего не сделает из искренних и честных побуждений для установления мира на Земле до тех пор, пока не будет твердо уверено в своем полном военном превосходстве. США пренебрежительно относились и продолжают относиться к судьбам других народов». Соутер-Орлов не лукавил, он написал то, что думал и чувствовал на самом деле: он всегда и во всем был откровенным и честным человеком.

Научившись немного говорить по-русски, он уже употреблял в разговоре «мы», то есть советские люди, и «они», то есть те, кто, по его убеждениям, нес угрозу миру. Он часто говорил «у нас», «здесь», т. е. в Москве, что в его устах означало, что он и его друзья-коллеги по разведке вместе борются со злом, стоят на стороне справедливости и добра. В одной из личных записей, хранящихся в архиве СВР, он отметил: «Здесь я живу среди людей, занятых решением повседневных проблем — они могут быть покладистыми, а могут и по мелочам пререкаться друг с другом, но никто из них не вынашивает глобалистских идей или намерений убивать других. Здесь мои силы находят лучшее применение, чем прежде».

Орлов-Соутер на удивление быстро адаптировался к новым условиям, обычно далеко не легким для иностранцев. По своей натуре он был глубоко порядочным человеком, простым и непритязательным в быту, вел скромный образ жизни, просил, чтобы ему не создавали каких-то особых, привилегированных условий, намеревался приобрести на собственные деньги скромную, «как у всех», говорил он, квартиру в городе и небольшую дачу в Подмосковье, где по утрам можно было бы пробежаться летом, а зимой совершать лыжные прогулки. Будучи человеком деятельным, предприимчивым, жизнелюбивым, он не мог сидеть без дела, усвоив с молодых лет, что главная опора в жизни — общественно-полезный труд. Поэтому уже с конца 1986 года он с энтузиазмом включился в научную деятельность, постоянно расширял круг своих обязанностей и тематику научно-прикладных работ. Он, например, очень гордился лично разработанной им нешаблонной программой обучения английскому языку. Он много гулял по Москве, ездил в другие города страны, заводил знакомства с рядовыми гражданами, вглядывался в особенности нашей жизни, интересовался укладом, бытом простых людей, их нравами и обычаями.

Многое в советском обществе ему нравилось, вызывало симпатию, воспринималось им всей душой: всеобщее бесплатное образование, здравоохранение, социальное обеспечение, развитый общественный транспорт, он даже удивлялся, зачем в те годы понадобилась ускоренная «автомобилизация» Москвы, поскольку хорошо знал все ее негативные последствия на примере США и Европы. Видел он также и иные, более существенные недостатки советского общества и очень скоро пришел к выводу, что хотя оно в целом более справедливое, чем на Западе, но все же еще не соответствует христианскому идеалу, а лишь приближается к нему. Начало перестройки он воспринял положительно, можно даже сказать, с воодушевлением, но происходившее на его глазах — очереди, пустые полки в магазинах и особенно падение нравственных устоев общества — не на шутку его обеспокоило. Он много размышлял и в августе 1988 года сделал такую запись: «Все вокруг становится тревожней. Повсюду начинаешь сталкиваться с нечестностью. Это просто невероятно! Я считаю, что так у нас настоящей перестройки не будет». Еще в США он увлекался поэзией В. Маяковского, который стал для него кумиром, теперь читал его стихи в оригинале, многие из них знал наизусть. Любил он также творчество Ф.М. Достоевского и А.П. Чехова, ибо в их произведениях находил созвучные своим мысли о справедливом общественном устройстве, о сострадании к судьбам простых людей. Марксистом, конечно, он не был, но хотел видеть в нашей стране, в России, общество, где воплощались бы идеи равенства и братства людей.

У Орлова-Соутера сложились добрые отношения с выдающимися советскими разведчиками Кимом Филби и Джорджем Блейком, жившими в Москве уже много лет. Он очень дорожил дружбой с ними, и они оказали на него большое положительное влияние. У всех троих были схожие судьбы, и Орлов-Соутер был рад получить от Кима Филби и Блейка дельные советы, обменяться с ними мнениями, чтобы глубже понять происходившие у нас в стране процессы, а поиск истины, желание докопаться до существа вопроса были ему свойственны всегда. Он не случайно говорил о себе: «Я всю свою сознательную жизнь провел в постоянном движении и одиночестве», и любая моральная поддержка была крайне важной для него.

В апреле 1987 года он женился на советской гражданке, преподавательнице английского языка одного из московских вузов, у них родилась дочь Александра, к которой отец относился с большой нежностью и любовью. Жизнь, казалось, налаживалась, все складывалось благополучно, пережитые нервные и физические перегрузки остались позади. В Москве он окружен вниманием и заботой коллег, предоставленная ему работа доставляет удовлетворение, создал новую семью. В середине 1988 года в одном из интервью он сказал так: «Сейчас у меня интересная работа, хорошие условия. Появляются новые друзья и, что немаловажно, серьезные жизненные планы. Я вижу и чувствую, что живу в динамичном обществе, в котором много проблем, но и огромное желание решать эти проблемы. Гласность, демократия, перестройка становятся для меня, американца, близкими и по-новому осознанными понятиями».

В конце того же 1988 года зачисление Орлова-Соутера на действительную службу в КГБ СССР с присвоением офицерского звания «майор» — вообще исключительный случай в истории нашей внешней разведки — открывает перед ним новые широкие перспективы на будущее. А в начале 1989 года руководство разведки ходатайствует о его награждении орденом Дружбы народов с формулировкой «за выполнение важных заданий и значительный вклад в обеспечение и укрепление безопасности нашего государства». Но, увы, вручать эту высокую награду не пришлось: за три дня до торжественной церемонии неожиданно и добровольно он ушел из жизни.

А еще он собирался изложить свои наблюдения, мысли и размышления в книге, сделал наброски глав, заключил договор с издательством о ее публикации. Но написать ее не успел. В ту трагическую ночь на 22 июня он был один на своей даче под Москвой, написал несколько предсмертных писем, адресованных самым близким ему людям: матери, жене, дочери, Джорджу Блейку и коллегам — сотрудникам внешней разведки. «Это решение мое и только мое, — написал он в одном из них, — оно есть следствие полного нервного перенапряжения. Я просто устал». В письме к дочери он просил ее «любить маму и быть для нее и нашей страны хорошим человеком и гражданином, а еще много трудиться». Матери он писал: «Обещай не забывать Сашу и мою жену». Закончив с письмами, спустился в гараж, плотно закрыл двери и включил мотор своего автомобиля.

Даже сейчас, по прошествии полутора десятка лет, назвать какую-то одну причину, толкнувшую его на роковой шаг, по-видимому, невозможно. Что сказалось и наложило трагический отпечаток на его душевное состояние: многолетнее нервное перенапряжение и психологические перегрузки, назойливое внимание к его личности и судьбе со стороны западных средств массовой информации, чувство личной ответственности за доставленные неприятности матери, родным и близким друзьям или увеличивающийся разрыв между его идеалами и реальной действительностью, дрейфом страны к иным берегам, — этого, вероятно, уже не дано узнать, тайну свою он унес с собой. Видимо, навсегда. Со всей определенностью можно лишь еще раз утверждать: Орлов-Соутер был глубоко порядочным, честным, отзывчивым, восприимчивым, впечатлительным и легкоранимым человеком.

Попрощаться с Орловым-Соутером пришли руководящие работники разведки, его коллеги-разведчики, в почетном карауле стояли руководители КГБ во главе с его председателем. В последний путь его проводили со всеми воинскими почестями, было исполнено и его последнее желание — его похоронили в форме офицера госбезопасности. Он покоится на Новокунцевском кладбище в Москве рядом с могилой легендарного Кима Филби.

В опубликованном от имени руководства органов госбезопасности СССР некрологе о скоропостижной смерти майора М.Е. Орлова подчеркивалось, что он свою жизнь целиком посвятил тому, чтобы отвести нависшую над нашей страной и всем человечеством угрозу ядерной катастрофы. Имя Михаила Евгеньевича Орлова-Соутера навечно вписано в историю Службы внешней разведки, оно золотыми буквами высечено на Мемориальной доске, что находится в центральном зале Кабинета истории разведки, стоит в одном ряду с именами наших выдающихся разведчиков — Героев Советского Союза и Российской Федерации.

В написанном перед смертью письме, обращенном к коллегам-разведчикам, он с твердостью заявил: «Я ни в коей мере не сожалею о наших отношениях. Они были продолжительными и помогли мне вырасти как личности. Все были терпимы и добры ко мне. Надеюсь, вы, как это было всегда, простите меня за то, что я не захотел пойти в последний бой». Еще раньше, во второй половине 1988 года, М.Е. Орлов-Соутер сделал такую запись: «Россия была для меня тем местом, где я жил в своих мечтах, — страной, очаровавшей меня, невзирая на то, что мне порой бывало трудно и одиноко».

12. Под псевдонимом Патрия

Исторически сложилось так, что в период становления ВЧК-ОГПУ кадровый состав советской внешней разведки в некоторой части комплектовался из иностранцев. Они получали советское гражданство, будучи членами компартий других стран, вступали в РКП(б) — ВКП(б), оформлялись на штатную, нередко руководящую работу в разведке, им присваивались воинские звания. Первым председателем ВЧК был поляк Дзержинский, одним из начальников внешней разведки в начале 30-х годов — швейцарец Артузов.

В разное время кадровыми сотрудниками советской разведки становились граждане или подданные Польши, Венгрии, Болгарии, Эстонии (до 1940 г.), Австрии, Италии, Швейцарии, Китая, Кореи, США, Франции, Англии. Хотя в общей массе штатного состава иностранцы составляли незначительную часть, результаты их работы во многих случаях были впечатляющими.

Добавим, что здесь говорилось преимущественно об иностранцах-мужчинах. Но история российской разведки обогащена исключительным явлением, когда кадровой сотрудницей стала женщина-иностранка. Уже сам по себе этот факт вызывает повышенный интерес к ее личности.

Наш рассказ об испанке Африке де Лас Эрас. Именовать ее будем оперативным псевдонимом Патрия, что в переводе с испанского означает «Родина».

Она родилась в 1909 году в г. Сеута (Испанское Марокко), где ее отец, человек либеральных взглядов, проходил службу в качестве военного архивариуса. Она получила необычное имя — Африка. Вероятно, родители таким образом решили «связать» дочь с континентом, где она появилась на свет. Через некоторое время семья переехала в Испанию, дочь стала учиться в мадридской школе, но вскоре занятия прервались: в результате государственного переворота в 1923 году в стране установилась военно-монархическая диктатура. Оппозиционно настроенные к новой власти отец и мать были признаны неблагонадежными. Их выслали из столицы, и они снова оказались в Испанском Марокко в городке Мелилья. Там девушка продолжила учебу в школе при одном из монастырей. В 1926 году скончался отец. Условия жизни ухудшились, временами семья бедствовала. После свержения монархии в 1931 году мать и дочь сумели перебраться в Испанию. Позднее обе подключились к активной политической деятельности в рамках организаций Народного фронта, сформировавшегося в начале 1936 года, и начали сотрудничать с представителями коммунистической партии.

Как свидетельствуют документы, в 1937 году с Патрией установили контакт работники советской разведывательной службы в Испании. Однако Патрию пришлось срочно отозвать в Москву после того, как в июле 1938 года покинул свой пост и исчез резидент НКВД в Испании Орлов, который хорошо ее знал. В 1939 году Патрия уже находилась в Москве.

Началась адаптация к новой жизни в незнакомой ей стране. Довольно успешно пошло освоение русского языка. Труднее было привыкать к особенностям быта и уклада жизни, к работе в коллективе одного из объединений столичных художников («Всекохудожник»), куда ее приняли как имевшую способности к рисованию. Она поддерживала дружеские отношения с некоторыми соотечественниками, оказавшимися в Москве после поражения республиканцев. Из Испании пришла печальная весть: фашисты расстреляли ее мать как активную участницу антифранкистского движения.

Началась Великая Отечественная война. Для организации партизанской борьбы на территориях, оказавшихся под немецкой оккупацией, в НКВД СССР была создана специальная структура. В ее рамках организовали войсковое соединение — отдельную мотострелковую бригаду особого назначения (ОМСБОН).

Патрия сразу же стала проситься на фронт. Ее добровольное обращение учли и направили на обучение в медицинское подразделение ОМСБОН: потребность в медсестрах, санитарах покрывалась за счет женщин-добровольцев. Затем перевели на курсы по подготовке радистов для партизанских отрядов. Она успешно освоила радиодело, прошла курс военной подготовки: стрельба из разных видов оружия, гранатометание, марш-броски на выносливость с полной выкладкой и др. После окончания учебы весной 1942 года попала по распределению в отряд известного партизанского командира Д.Н. Медведева, будущего Героя Советского Союза. После войны он в своих книгах «Сильные духом» и «Это было под Ровно» подробно описал события боевого пути отряда «Победители».

В июне 1942 года Патрия и группа новых бойцов отряда была десантирована на парашютах в глубокий тыл на Украине (она прыгала второй раз в жизни!). Начались тяжелые партизанские будни.

Основные задачи Патрии и ее подруг по радиовзводу исполнялись на высоком уровне. Не произошло ни единого срыва двусторонних радиоконтактов с Центром, надежная связь поддерживалась с тремя десятками боевых групп отряда, действовавших на отдаленных от него территориях. По заданию из Москвы обеспечивалась радиосвязь с партизанским отрядом А.А. Ковпака во время его рейда по Карпатам.

Условия работы и быта радисток были неимоверно трудными. Никакого твердого режима дня. Все зависело от расписаний радиосвязи: рано утром, в течение дня, поздно вечером. Почти каждый сеанс маскировался ложными выходами в эфир на произвольных частотах (вдали от места дислокации отряда), чтобы вводить в заблуждение службы пеленгации противника. Случалось, что немцы засекали места передач, пытались окружать радистов. Возникали перестрелки, приходилось спешно эвакуироваться. Переходы туда-обратно в основном совершались по ночам, отдыхали днем в укромных местах, испытывая при этом климатические невзгоды и чувство голода.

В отряде Патрию любили, ценили и по возможности оберегали. Трогательные отношения сложились у нее с разведчиком-нелегалом Н.И. Кузнецовым, который в тылу выступал под личиной немецкого офицера. Видя, что испанка плохо переносит зимние холода, по возвращении из очередного выхода в г. Ровно Кузнецов подарил ей приобретенную там теплую шерстяную шаль.

В тылу врага она пробыла свыше двух лет. За боевые заслуги награждена двумя орденами и медалями. Особо гордилась медалью «Партизану Великой Отечественной войны» I степени.

В Москву возвратилась летом 1944 года. После некоторого отдыха ей предложили начать подготовку к нелегальной работе за границей. При этом подчеркивалось, что речь о подобной командировке может идти только в случае ее добровольного согласия. Возражений не последовало.

Страной назначения определили Испанию, трамплином для переезда туда избрали Францию. Подготовили необходимые документы, отработали легенду и план действий во Франции. В начале 1946 года Патрия уже находилась в Париже. Для подкрепления легенды, по которой она значилась модельером женского платья, она поступила на курсы художественного шитья, а затем устроилась в ателье мод. (Через несколько лет полученные на этом поприще навыки ей пригодились совсем в другой стране.) Казалось, что намеченный план реализуется успешно. Однако с некоторым опозданием выяснилось, что среди находящейся во Франции испанской эмиграции есть лица, которые знали Патрию по партийной работе на родине и осведомлены о том, что после поражения республиканцев она оказалась в СССР. Также было установлено, что в самой Испании она состоит на полицейском учете как коммунистка и подлежит задержанию, если объявится там. Дальнейшее пребывание Патрии во Франции становилось нецелесообразным. Ее возвратили в Москву.

В Центре разработали новый план. Решили направить ее на длительное оседание в Латинскую Америку. При этом имелось в виду организовать канал двусторонней радиосвязи с Центром.

В Южную Америку Патрия выехала в 1948 году. Обосновалась в столице одного из государств. Началась многотрудная легализация на новом месте: устройство на жительство, поиски работы, приобретение полезных связей и др. Требовалось повести себя так, чтобы окружение узнало и поверило в то, что у прибывшей иностранки имеется кое-какой капитал. В качестве прикрытия, как и планировалось, она открыла ателье мод, служившее одновременно и местом проживания. Напряженный труд позволил приобрести первичную клиентуру, постепенно расширить ее круг. Были наняты две вспомогательные работницы-швеи.

Благодаря упорству и умелому использованию уже приобретенных связей ей удалось решить одну из важных задач легализации — получить местное гражданство. Примерно к этому времени она наладила радиосвязь с Центром, уверенно принимала шифрованные сообщения из Москвы.

На подготовку условий для прочного оседания у разведчицы ушло около четырех лет.

В 1954 году Патрию вызвали в Центр для доподготовки по радиоделу и уточнения разведывательных задач. Уже вовсю шла холодная война. Основным направлением работы в то время стала линия ГП, то есть «главный противник» (в то время — США).

В связи с этим пребыванием в Москве вспоминается эпизод, когда проявилась особо присущая Патрии настойчивость. Ей предстояло освоить новую для нее (и для службы тоже) сложную аппаратуру — радиопередатчик быстрого действия. Контрольные сеансы подтвердили ее умение работать с этой техникой. Учебные передачи велись с конспиративной квартиры в центре Москвы, прием производил радиоузел, расположенный в пригороде. Именно это обстоятельство — близость приемного пункта — и смутило Патрию. Ведь ей предстояло работать «очень издалека». Пройдет ли оттуда радиосигнал, как убедиться, что дальняя связь сработает так же, как сейчас в Москве? С таким вопросом он обратилась к специалистам. Те дружно заверяли: все будет в порядке. Однако по настойчивой просьбе Патрии об этих ее сомнениях доложили начальнику нелегальной службы А.М. Короткову, который всегда с вниманием относился к соображениям своих подопечных. Он посчитал ее колебания резонными и принял решение: для дополнительной тренировки направить ее в командировку подальше от Москвы и сам определил: Сухуми, Абхазия. Как бы обосновывая такой выбор, заметил: «И климат там схож с южноамериканским».

После согласования необходимых вопросов Патрия с инструкто-ром-радистом вылетела в Сухуми. Оттуда была установлена радиосвязь в режиме, приближенном к условиям зарубежной обстановки. Этот опыт оказался полезным для Патрии: она успокоилась, обрела дополнительную уверенность.

Когда в конце войны она стала готовиться к нелегальной работе, ей рекомендовали в интересах соблюдения секретности прекратить контакты с партизанами-однополчанами. Зная ее высокую дисциплинированность, в службе полагали, что так оно и будет. Но буквально за день до выезда из Москвы она попросила связаться с ее московскими друзьями по отряду Медведева супружеской парой Н. (сообщила необходимые координаты) и передать им от нее некоторые вещи — свитер, кофту и др., о чем те были осведомлены.

Что стояло за этим поступком, как его расценили в службе? А.М. Коротков высказался примерно так: «Вот вам свидетельство подлинной солдатской дружбы, скрепленной кровью военных лет, пример взаимного доверия и человеческой искренности». Естественно, ее просьба была исполнена.

Анализируя положение Патрии и обстановку в регионе, Центр счел необходимым направить в Южную Америку еще одного нелегала и тем самым образовать в стране полноценную нелегальную резидентуру. Руководителем был избран опытный кадровый разведчик Марко, итальянец по национальности. В 1956 году он прибыл к месту назначения и столкнулся с теми же трудностями, что поначалу и Патрия, — как иностранцу закрепиться в стране. На первых порах удалось лишь заменить имевшуюся транзитную визу на туристическую, а затем продлить срок ее действия. Но главный вопрос — прочное оседание — оставался открытым.

Решение нашли сами нелегалы. Они предложили: «Мы заключим брак». Законодательство страны предусматривало: если иностранец женится на местной гражданке, то он приобретает право на постоянное пребывание, а в последующем может претендовать на получение гражданства. В Москве инициативу одобрили, и вскоре состоялось бракосочетание. Были выполнены положенные для такого случая формальности — регистрация брака в муниципалитете, свидетели с обеих сторон, поздравления друзей, традиционное застолье и т. п. Перед этим Патрия в своем окружении распространила легенду, согласно которой «молодожены» познакомились еще в Европе, куда она действительно выезжала в 1954 году, затем романтические отношения поддерживались на расстоянии и логически завершились здесь оформлением брака. Недоверия такая версия ни у кого не вызвала.

Упрочение положения Марко предполагало подбор для него подходящей работы, чтобы он не выглядел как иждивенец жены. Изучив обстановку, они решили приобрести в собственность какую-нибудь торговую точку. Центр эти намерения поддержал, в результате Марко стал владельцем небольшой антикварной лавки.

Таким образом, легализация в основном завершилась. У них имелись безупречные личные документы, собственный жилой дом, автомашина, надежное прикрытие.