Апокриф от соседа

— Надеюсь, хоть за этот, двухлетней давности, случай мне многое простится — сорок человек получили тогда свободу, — скромно отозвался Ешуа.

— Да, сорок человек получили свободу. Они тоже поняли, что свершилось чудо, и перед ними был сам Бог, Ешуа из Назарета. Они двинулись на юг. Тридцать три были из одного племени, семеро из другого — они стали рабами тех тридцати трех. Двое из этих семи были по дороге убиты и съедены. Кроме того, по дороге было ограблено и захвачено несколько купцов, в том числе бывшие рабы пытались захватить и отца Руфи, но он и старшие братья ее мужественно защищались; их убили, убили и еe мать. Когда бывшие рабы вернулись в свое племя, на каждого из них приходилось по одному собственному рабу и по узлу добра. Четырнадцатилетнюю Руфь преподнесли в подарок вождю-патриарху. Все это — дар великого Бога, полагали они, который для того и родился под небом Иудеи, чтобы нести удачу их племени! И стали гореть в кострах старые деревянные идолы, не способные на такие чудеса, боги, высеченные из камня, были с позором утоплены в реке, и новый великий Бог, ты, Ешуа, стал властвовать над этим племенем. Тебе молились перед охотой и боем с соседним племенем, и с твоим именем на устах бросались на врага, в твою честь закалывали на жертвеннике скот.

А когда в тех местах началась небывалая засуха, главный жрец нового Бога — у тебя уже есть жрецы, Ешуа! — сказал, что на каждую четверть луны должна сжигаться на медленном огне самая красивая девушка из числа рабынь племени. Тогда великий Бог услышит в Иудее ее долгие страшные крики и ниспошлет дождь. Этот способ показался всем настолько простым и надежным, что даже дряхлый вождь согласился, в конце концов, расстаться со своим драгоценным подарком, — раби Ицхак указал на рыдающую у его ног Руфь, — ее, свою соплеменницу, уж наверняка услышал бы Ешуа из Назарета и послал бы воду, много воды, да. За несколько часов до неминуемой, казалось бы, страшной гибели, Руфи удалось бежать, она чудом спаслась, пройдя через тяжкие испытания. На двух невольничьих рынках побывала она, пока случайно не оказалась у меня. Она стала очень родным и дорогим мне человеком, дочерью моей, утешением старости моей, да.

На глазах Ешуа были слезы, но с последней надеждой в голосе он спросил:

— Но ведь они не успели никого?..

Раби Ицхак снял с шеи рыдающей Руфи мешочек-ладанку и протянул Ешуа.

— Здесь пепел, оставшийся от двух девушек. Они не смогли спастись, и ты не услышал их криков и не послал дождя…

Дрожащими руками Ешуа неосторожно взял ладанку из рук старика. Немного серого пепла просыпалось на его одежду и на каменный пол. И застонал тогда Ешуа, и упал ниц. Он зарыдал горько и безутешно. И верный друг его, Юда, замер, сомкнув веки, не в силах больше двигаться и говорить. А седой и печальный раби глядел воспалeнными глазами в какую-то страшную бесконечность. Он прижал к своим коленям голову рыдающей девочки и гладил ее растрепанные волосы сухой и бескровной старческой ладонью.

***

В огромной и роскошной дворцовой зале, весь обложенный верблюжьими одеялами, полулежал в мягких креслах крупный старик. Внезапный паралич обрушил его некогда могучее тело и свел в злую и мученическую гримасу породистое волевое лицо. Речь его была затруднeнной, но внятной. Он диктовал. Его секретарь, маленький тщедушный человечек, трудолюбиво склонившийся за стоящим поодаль низеньким столиком, старательно записывал слово за словом своего господина:

— Иисус говорит: “Отнимите камень”. Сестра умершего, Марфа, говорит ему: “Господи! Уже смердит; ибо четыре дня, как он во гробе”. Иисус говорит: “Не сказал ли я тебе, что, если будешь веровать, увидишь славу Божию?” Итак, отняли камень от пещеры, где лежал умерший. Иисус же возвел очи к небу и сказал: “Отче! Благодарю Тебя, что ты услышал меня. Я и знал, что ты всегда услышишь меня, но сказал сие для народа, чтобы поверили, что Ты послал меня”. Сказав это, он воззвал громким голосом: “Лазарь, иди вон”. И вышел умерший, обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами, и лицо его обвязано было платком. Иисус говорит им: “Развяжите его, и пусть идет”. — Произнеся все это на одном дыхании, старик откашлялся и обратился к секретарю: — Ну что? Записал?

— Да, господин мой Йоханан! Последние слова твои: “Развяжите его, и пусть идет”, - и он протянул исписанный лист тому, кого назвал Йохананом.

Тот взял бумагу левой рукой, правая была совершенно безжизненна, и внимательно просмотрел.

— Молодец! Быстро пишешь, и буквы красивые, ясные. После пасхи прибавлю тебе содержание. А пока ступай, отдохни, а я буду дальше думать. Ступай, придешь через час. Тебя как звать-то, я запамятовал?

— Авиэлем, мой господин, — уже находясь возле двери, отозвался секретарь.

— Ступай, Авиэль, и я еще раз напоминаю тебе, язык держи за зубами. Если сболтнешь что… лучше б тебе тогда было и не родиться вовсе.

— Мой рот — склеп, господин!

— Все, у тебя есть час, отдыхай!

Едва вышел Авиэль, на пороге возник стражник — немолодой уже римский легионер.

— Господин, к тебе пришел человек, хочет говорить с тобой.

— Кто он?

— Какой-то старик. Говорит, что ты знаешь его, имя его Ицхак.

Йоханан удивленно пробормотал себе под нос:

— Уж не сам ли мудрый раби Ицхак ко мне пожаловал? — но стражнику ответил громко и уверенно. — Впусти!

Раби Ицхак медленно вошел и, осмотревшись, проследовал к креслу больного:

— Здравствуй, Йоханан! Слышал я, что ты болен, и вижу — тяжко тебе! Да!

— Да, Ицхак, хоть годы наши с тобой и равны — ты сегодня выглядишь много крепче меня, — чувствовалось, что Йоханан в душе очень рад визиту. — Мой лекарь уверяет меня, будто я выкарабкаюсь из болезни, но сам я чувствую, что даже если это и будет так, сил моих хватит не на долго.

Ицхак вздохнул:

— Да, власть тяжела, она губит здоровье… Даже тайная власть…

Йоханан на удивление весело рассмеялся:

— …и иссушает душу? А? Но она придает и остроту жизни, а в старости, Ицхак, когда уже совсем нельзя есть ничего острого, это очень важно. Впрочем, каждому — своe! Во всяком случае, ты тысячу раз прав, Ицхак, что не добивался власти, вас, таких, как ты, она любит еще меньше, чем вы ее, — он с досадой захлебнулся собственным смехом, тотчас перешедшим в кашель. — Ну, зачем пришел, раби? Говори! Не для того, я думаю, чтобы жалеть меня или вспоминать нашу юношескую дружбу? Оба мы и так все помним, а что ушло — то ушло! Интересно, зачем ты пожаловал, гордец? Доселе я не слышал от тебя ни единой просьбы о встрече, ни единой просьбы о помощи ты не послал мне за долгие годы. А ведь тебе нелегко жилось, Ицхак. А?

— Ты знал все, Йоханан, знал, что происходит со мной, с моими друзьями ессеями, захотел бы — помог сам, и без моих просьб, да, — раби Ицхак, не дожидаясь приглашения, сел на стул секретаря.

— Тогда тем более, зачем пришел сейчас? О себе просить не желал, жена, насколько мне известно, давно умерла, оставив тебя бездетным вдовцом. Или на старости лет ты завел молодую жену, которая нуждается в моем совете по интимному вопросу? — Йоханан опять закашлялся от смеха.

— Твой юмор не стал изысканнее за последние сорок лет, Йоханан, да! Я пришел к тебе по серьезному и важному делу. А молодые женщины, кстати, редко интересуются мнениями советников Пилата, по интимным вопросам! Кстати, еще реже, чем выходят замуж за старых раввинов! Да!

Последняя фраза явно пришлась Йоханану не по душе.

— Ну, раз пошел такой разговор, Ицхак, давай быстрей излагай свое серьезное и важное дело. У меня мало времени.

— Ты был прав, у меня нет ни жены, ни детей, но у меня есть племянник — Юда.

— Уж не Юда ли Искариот, один из подпевал галилейского смутьяна?

— Он самый, Йоханан!

— Спасибо, развеселил, Ицхак. Даже зло на дерзость твою прошло. Вот уж чего не ожидал! Не думал я, что чрево сестры твоей, прекрасной Рахили, которую я так любил в молодые, глупые свои годы, — что чрево ее способно принести такой гнилой плод.

— Прекрати, Йоханан, слова эти только поганят тебя, да!

— Никто в этом доме ещe не смел затыкать рот хозяину! — озлился больной. — Остерегись, Ицхак! — На минуту настала тишина, затем Йоханан продолжил:

— Знаешь, Ицхак, когда я был еще совсем мал и только осваивал, только прикоснулся к таинствам священной книги, более всего вдохновило меня пророчество о приходе мессии, который прольет на грешную землю свет Божий и искупит несметные грехи человеческие. Столь светлой и радостной казалась мне эта мысль, что в самой глубине души своей я ждал прихода мессии с минуты на минуту, со дня на день…

Лишь став стариком, окончательно понял я, что не придет мессия, Ицхак, не придет никогда! Может, и не мыслил лгать людям пророк, да с тех пор много воды утекло, и погрязло в мерзости человечество до того, что во спасеньи Божьем и не нуждается. Рабы мы, Ицхак, рабами рождаемся, рабами и умираем! Человек, Ицхак — это всегда раб низких страстей — своих и чужих. И понял я, что, если и впрямь пытался создать Всевышний тварь человеческую по образу и подобию своему, то неудачным был его опыт, и ныне Господь уже, быть может, в какой иной Земле творит нового человека; и о семи руках, о трех головах будет тот новый человек или таков же, как и мы, наружно, да внутри вместо гноя и кала будет нести в себе частицу воистину совершенного духа. И, создав новый тот род, забросит уж вконец Создатель нас, грешных, и забудет навеки как великий позор свой, забудет всех, даже избранный народ свой, а может, его-то он и забыл уже? А, Ицхак? Ну, хорошо, молчи, старик, молчи, я говорить буду! Понял я: к чему Господу присылать к нам сына своего? Над кем царствовать ему? Да и как объявит мессия о себе людям? — подумал я. — Чудеса начнет творить? Чудеса?! Но я помню воистину великие слова друга моей юности, не по годам мудрого тогда Ицхака: “Величие Господне в том беспредельно, что создал он мир вечный, вечным же покорный законам, законам столь незыблемым, что даже сам Создатель их нарушить не может. Могущество любого земного правителя бесконечно ничтожнее, ибо законы, им же самим созданные, сам же может и попрать. И никогда Бог великий и бесконечный не нарушит гармонии созданного им мира во имя нелепой фантазии доказать свое бытие ничтожным человекам! Не может быть у Всевышнего и совершенного божества тщеславия, достойного раба!”

Никогда не забыть мне эти слова твои, Ицхак, истинности они абсолютной. Лишь вернувшись на родину из Рима правой рукой наместника, лишь обретя ничтожную людскую власть, хотя поверь мне, Ицхак, моя тайная власть в Иерусалиме выше власти Ирода, лишь тогда понял я эту мысль твою до конца. И понял, что хотя бы еще и потому не придет к нам мессия, что не может объявить себя и обозначить себя ничем, никаким чудом, ибо величайшее чудо Господне в том, что не бывает чудес в мире его, ибо прочие чудеса заключались бы в попрании закона Господнего. И, поняв сие, перестал ждать мессию Йоханан, но стал ждать смерти, ухода в пустоту и вечность, — кашель опять перебил его. — Но напрасно, выходит, я разуверился, Ицхак. Три года назад узнал я, что идет мессия, да не один идет этот фантазер-оборванец, а с учениками-апостолами, а среди них, как узнал я сейчас, и сам племянник мудрого моего Ицхака. Не думай, Ицхак, я не счел, разумеется, что сбылась детская мечта моя; об этом я уже сейчас все сказал.

Но, может, сбудется другая мечта моя, мелкая и ничтожная для дел Господних, но великая для дел государственных. Ведь я государственный человек, Ицхак, — я чиновник великого Рима. Человек — это раб, Ицхак, и надо его как раба держать в повиновении. Но тяжко это, безмерные силы уходят на это. Простой пример — рабы в поле. Их стерегут стражники с копьями и мечами. Но уже два раба с серпами сильнее одного стражника с мечом. Значит, на каждого работающего раба нужен один раб стерегущий. Это так или почти так, и это невыносимое бремя для государства. А друг и учитель племянника твоего принесет каждому рабу стражника в собственной душе его. Нравственные постулаты веры не будут доступны людям, они не способны верить в добро и внимать совести, но покорность и вечная боязнь ада — это великое благо для общества, и Ешуа может доставить нам это благо! И за это даже я готов буду почитать его за Бога истинного, после того, как он навеки покинет нас ничтожных, разумеется!

Во взгляде Ицхака смешивались жалость и отвращение, но голос его был спокоен.

— Я догадывался о том, что ты сейчас поведал мне, Йоханан, я слишком хорошо знаю тебя, да. Но ты так и не выслушал меня, хоть сам же и торопил. Ты слишком привык слушать лишь себя, советник Пилата по еврейским делам.

— Ах, да! Ты пришел о чем-то просить меня, Ицхак. Я слушаю и постараюсь не перебивать тебя. Говори.

— Ты хочешь уничтожить Ешуа и его апостолов, я прав, Йоханан?

— Место Бога на небесах, Ицхак. Чувствую я, что скоро призовет Сына человеческого Отец его небесный. А апостолы его пусть ходят по Земле и разносят благую весть о приближении Царствия небесного. Мне не нужна жизнь твоего племянника, Ицхак.

— Не губи и Ешуа, Йоханан!

— Как понимать эту просьбу, Ицхак? Уж не появился ли у Христа тринадцатый апостол — апостол Ицхак? — Йоханан мрачно рассмеялся. — Или ты просто от доброты сердечной просишь? Я сказал — племянника твоего не трону, а Ешуа уже подошел к пределу своему. Все, что мог, он для нас уже сделал, больше незачем ему мутить народ. Его жизнь теперь уже наше достояние, и мы будем писать, и переписывать ее заново! — Йоханан показал на кипу листов на столе. — Впрочем, тут я лишь придал некий порядок тем слухам и легендам, что собрали мои люди. Надеюсь, конечно, что старый раби понимает: ни одно слово, сказанное мной в этих стенах, не должно повториться нигде и никогда. Я не хочу, чтобы мудрый Ицхак заплатил жизнью за мою откровенность.

— Не губи Ешуа, Йоханан!

— Он должен исчезнуть! Ему пора!

— Он исчезнет. Но если это сделаю я, то ты сможешь пытаться продолжить свою игру, сказав, что Иисус Христос вместе со своими двенадцатью апостолами вознесся, и все они исчезли в далях небесных. Сделай так, чтобы он смог выйти из городских ворот. Дальше все сделаю я. А тебе останется лишь последним великим чудом закончить книгу жития Христова, да.

— А если я скажу “нет”?

— Тогда ты будешь проклят религией, которую сам создаешь, или будешь предан забвению. А ведь это ужасно для любого держателя власти, я прав, Йоханан? Да и кто знает, что все-таки ждет нас за гробом, Йоханан, скоро ждет. Может, если послушаешь меня и не свершишь этой злой казни, тебе легче будет там, Йоханан, душе твоей будет легче, да.

— Согласен, Ицхак! Но и ты исчезни вместе с ними. Завтра к полудню, чтобы никого из вас уже не было в городе! — с этими словами Йоханан вынул из-за пазухи мешочек с деньгами. — Держи, Ицхак. Передай их Ешуа через своего племянника. Пусть приоденет свое стадо — уж очень примелькались их лохмотья в Иудее. Прощай навсегда, старик. Ступай!

Ицхак взял деньги и пошел к выходу. Уже в дверях он, обернувшись, произнес:

— Я возьму у тебя эти деньги, Йоханан. Ты до сих пор не отдал мне то серебро, что я дал тебе, когда ты собрался ехать в Рим без гроша за душой.

— Стой! — словно вспомнив о чем-то главном, вскричал Йоханан. — Твой племянник такой же остолоп, как и все остальные ловцы человеков? Он верит в божественность своего пастыря, как и прочие апостолы? А, Ицхак?

— Он умный человек, он друг Ешуа, он не придумывает себе никаких глупостей. Ему это не нужно, Йоханан.

— Иди! — Йоханан тяжелым взглядом проводил бывшего друга и закрыл глаза.

Минуту спустя стражник почему-то без доклада пропустил в комнату тучного бородатого человека. Это был муж той несчастной, которую хотели по его же наущению побить камнями на площади. Запыхавшийся толстяк немедля повалился ниц перед одром Йоханана.

— В чем дело, Анания? — раздраженно спросил Йоханан.

— Я выследил Ешуа, того, что бунтовал в храме!

— И, помнится, перевернул стол с твоим говенным товаром? — иронично отозвался Йоханан. — Ты жаждешь мщения, убогий ублюдок?

— Ты же сам велел мне найти его, о, господин! И я два дня назад его выследил…

— Он отобрал у тебя жену, которую ты хотел убить за то, что сам перестал быть мужчиной, впрочем, ты никогда им, наверное, и не был, жалкий придаток собственных гениталий.

— От тебя ничего не скрыть, о, господин!

— И не пытайся, Анания!

— Он поселился со всеми своими учениками у моего знакомого — его зовут Осия, он тоже служит тебе.

— И баба твоя тоже там, а? — грубо засмеялся Йоханан. — Почему ты только сегодня пришел ко мне?

— Раньше к тебе не пускали. Говорили, что ты болен и не примешь меня. А вчера вечером мой сын проследил — Ешуа с Юдой ходили вдвоем к некоему Ицхаку, известному как…

— Знаю! И что из этого?

— Осия говорит, что Ешуа после этого сошел с ума. Вернулись они поздно, а перед тем пришел туда последний ученик — Фома, и собралось их тринадцать, вместе с Ешуа, и четырнадцатая — моя жена, чтоб ей пусто было, о, господин мой, Йоханан! Ешуа попросил Осию освободить им до утра одну комнату в доме и оставить его с учениками. Комнату Осия освободил, а сам из другой комнаты слышал весь разговор. “Втолковывайте людям, — требовал Ешуа от апостолов, — что не Бог я вовсе, а те из вас, кто называет меня Сыном Божьим, чтобы, сославшись на Высшего Судию, призвать народ к добру, понять должны, что такая ложь — во зло”. Плакал он, у всех учеников за что-то прощения просил, а Юда Искариот утешал его, а ученикам говорил, что это он, Юда, во всем повинен, еще говорил, что теперь надо возвращаться к своим делам — сеять хлеб, растить детей и в простой жизни светить людям добром, учить их своим примером. Вот так, Йоханан, господин мой…

— И что теперь?

— Ешуа бродит повсюду, как помешанный, бормочет что-то про себя, решает, наверное, что делать дальше. Юда почти все время рядом с ним. Апостолы шепчутся, разойдутся, наверное, скоро кто куда… Если мы не схватим его сейчас, о, господин, то… проиграем…

Йоханан мрачно усмехнулся себе и своим мыслям: “Да, видно не спасти мне, Ицхак, свою бессмертную душу. И тебя мне уже не спасти, Ицхак! Жаль, что опоздал ты”. И уже твердо обратился к Анании:

— Прекрати свое нытье и запомни: советник римского наместника в Ерушалаиме никогда ни во что не играет, а тем более не проигрывает. Слушай же меня. Все надо делать быстро, пока весть об отречении Иисуса не дошла до народа. Возьмешь отсюда десять стражников; дождавшись, когда Ешуа окажется один хоть на минуту, схватите его и доставите в тюремный подвал прокуратора; следи, чтобы Синедрион не прознал о том и не затребовал доказательств вины. Крест избавит Иисуса Христа от всех вопросов. Сегодня же должен сгореть дом старого Ицхака со всеми, кто в нем живет, повторяю, со всеми. Соседям Ицхака заплатишь столько, сколько посчитаешь нужным, чтобы под страхом ужасной смерти они запомнили: на месте того дома никто никогда не жил, и никакого Ицхака они знать не знали и ведать не ведали. Ицхак должен быть вычеркнут из жизни, из памяти живущих и их потомков. Ученикам Ешуа внуши, что их домыслы о божественности Ешуа есть истина, а то, что учитель их отрицал это, — не что иное, как последнее искушение, последняя проверка твердости их веры. Скажешь им, что Христос вознесся на небо по прошествии трех суток со дня казни, а стражники пусть позаботятся о том, чтобы гроб, в который положат Ешуа после снятия с креста, через три дня был пуст. После того апостолы должны разойтись по дорогам и нести в мир благую весть о приходе мессии и о великом чуде воскрешения.

И ещe! Все должны знать, что выдал Сына Божьего страже Юда Искариот, получивший за это от первосвященника Каиафы тридцать сребреников, и само имя его будет проклято вовеки. Я все сказал. Ступай!

Анания попятился к двери. На полпути Йоханан остановил его:

— Стой! За дверью ждет Авиэль, мой секретарь. Скажешь ему, что сегодня он свободен. Через два дня я жду его. Нынче я устал. Ты понял меня?

— Да, мой господин!

— Знаешь, что ждет тебя, если не выполнишь в точности все, что я велел тебе?

— Я раб твой, о Йоханан, господин мой!

— Все. Ступай! Быстрее!

***

Руфь убиралась в комнате раби Ицхака, когда Юда вбежал в дом.

— О, господин! — от неожиданности вскричала девушка.

— Какой я господин, зачем ты…

— Ты племянник моего любимого господина, а значит, тоже мой господин.

— Что ты, прекрасная девушка! Я и мой друг, мы безмерно виноваты перед тобой.

— Не говори так, о Юда! Я не хочу больше вспоминать то страшное, что было со мной. И вы с Ешуа не виноваты ни в чем, вы такие добрые, — Она подступила ближе к молодому человеку. — Можно, я скажу, господин?

— Опять господин?