За Дунаем

Бабу отправился в штаб, чтобы передать адъютанту просьбу Христо. В просторном каменном доме разместился генерал Черняев, а вместе с ним — адъютанты, писари, порученцы...

Бабу встретил старшего писаря, и тот кивком голо-, вы пригласил его в свою каморку.

— Свертываемся, друг,— сказал писарь, усаживаясь за походный столик, перед ним лежал ворох бумаг,—уходим побежденными. Так-то вот, Бабу. А ты, помню, в России говорил, что через месяц турки будут просить пощады.

— Не говори так, мы еще не подняли рук,— горячо возразил осетин.— Вот посмотришь, как мы...

Ухмыльнулся писарь в пышные усы:

— Эх, мил человек, да белый флаг вот-вот будет поднят над нашими позициями.

—       Замолчи! Что ты говоришь, Митрич? — возмутился Бабу.— Ты хоронишь живого! Как ты мог подумать так?

Писарь покрутил ус, встал и, вздохнув, нашел нужную бумажку, протянул Бабу.

— Вот тебе патент... На серебряную медаль и крест. За храбрость тебя жалуют, мил человек. Сербское военное министерство не поскупилось. Бери! Останешься жив, выберешься в Россию, представишь куда следует...

Не разворачивая плотную гербовую бумагу, Бабу вложил патент в пакет и засунул во внутренний карман. Козырнув, он вышел и направился к адъютанту, чтобы поговорить о Христо. Значит, придется сложить оружие... А ведь ему так хотелось победить!

26

Еще с неба не сошел щербатый месяц, а уж девушки из рода Кониевых закончили подметать улицу напротив дома Знаура. Еще раз оглядев улицу, они вошли в дом. За ними хлопнула калитка, и тут же из ворот Каруаевых вышли добровольные подметальщицы, как будто ждали этого момента, и дружно заскребли метлами, нарушая предрассветный покой аула.

Петухи взяли первые высокие аккорды. Им вторили регистром ниже менее голосистые солисты. И уж когда оркестр заиграл дружно и слаженно, в общий хор ворвались запоздалые голоса молодых. Их надтреснутый дискант явно сбивался с общего тона, и они снова и снова начинали свою партию.

Село проснулось сразу. Над крышами сакель вился легкий курчавый дымок. Коровы, разноголосо мыча, лениво двигались за пастухом. А он шел, величавый, исполненный гордости, переваливаясь из стороны в сторону, изредка останавливаясь, оглядывался назад и покрикивал зычным голосом:

— О! О!

Из конца в конец села протрусил всадник на неоседланном коне. На солнце вышли дети — постоянные обитатели улицы. Они еще были под впечатлением сказочных снов и, протирая кулаками глаза, поеживаясь, зевали. Каждый сидел у своих ворот. Но вот кто-то позвал товарища, и тогда все повскакали с мест и по-

167

неслись навстречу друг другу: начались прерванные игры и забавы...

Дети первыми увидели, как в доме Кониевых раскрылись ворота и в них появились быки. Они долго пили из канавы, потом лениво махали хвостами и облизывали языками блестящие черные ноздри. Следом за ними выгнали овец, и ворота снова закрылись. Двое юношей, цокая, погнали быков и овец к дому Бекмурзы. Там их, очевидно, ждали, потому что ворота Каруаевых широко распахнулись в тот момент, когда один из юношей хотел было позвать хозяина.

Но быки никак не желали переходить канаву и упорно старались вернуться назад. Овцы тоже бросились врассыпную. Спасибо, подоспевшие дети помогли загнать скот во двор к Бекмурзе.

В доме Каруаевых обрадовались: как-никак, а такое богатство Бекмурза за многие годы не накопил бы.

К полудню стали сходиться нарядные гости. Прежде шли женщины, не иначе как с пирогами, поверх которых лежали жирные вареные куры. Их сопровождали девочки-подростки, которым доверили нести бутыли с аракой.

За женщинами появились мужчины, они шли небольшими группами. У дома Знаура их встречал Бза. И у Каруаевых был такой же старший.

Мужчины в обоих домах садились за длинные низкие столы, установленные во дворах. В стороне от пирующих собралась молодежь. Появилась гармонь. В доме Знаура ее держала на коленях девушка лет двадцати. Наклонив голову, она задумчиво перебирала басы. Напротив юношей стояли девушки, образовав полукруг. Но вот вышел распорядитель танцев. Они начинались после первого тоста, который произнес Бза. Однако веселиться молодежи долго не пришлось. В тот момент, когда танцор стал отплясывать на носках, мелодия оборвалась... Во двор въехал всадник. Не слезая с лошади, он поднял левую руку с кнутом, и все поняли, что это вестник несчастья.

— Умер Лади! — объявил всадник.

Все встали. Никто не проронил ни слова. Стояли понуря головы. Бза вышел вперед и скорбно произнес:

— Царство ему небесное! Дай бог, чтобы никто раньше времени не уходил туда, где наши старшие. Отныне, чтобы вы все лишь радовались и видели горе только на склоне своей жизни!

Вестник уехал, ввергнув собравшихся в уныние. Бза поднял рог и произнес нарочито бодрящим голосом:

— Царство небесное тебе, Лади! Мы с тобой родились в один год, были неразлучны. Счастливого пути тебе, Лади. Не успеешь ты дойти туда, где наши старшие, как я догоню тебя. Вот закончу некоторые дела и поспешу за тобой. Царство небесное тебе, Лади! Ничего, Лади, не скучай, мы еще с тобой там повеселимся,— эти слова Бза позволил себе сказать, потому что был старше умершего.

Мигом исчезла гармонь, а девушек словно и не было. Мужчины выпили за счастливый путь Лади. Потом произнесли тост за здоровье живых. Не слышно было обычных шуток, песня так и не прозвучала. А какая это свадьба, если без песен?

Молодежь ради танцев и песен собирается на свадьбы, посмотреть друг на друга, приглядеться к девушкам, чтобы потом годы носить в сердце полюбившийся образ. А там, может, посчастливится жениться на своей избраннице.

Пожелал тамада счастья всем, не забыл и род Кониевых. На этом все кончилось. Бза объявил, что мужчины пойдут отдать последний долг Лади.

— Молодые пусть занимаются своим делом! Мы поручаем им привести нашу невесту. Ее нельзя оставлять в чужом доме,— сказал старик и направился к выходу, за ним последовали остальные.

Опустели дворы Каруаевых и Кониевых. Остались в них только женщины да Юноши с девушками.

Тем временем в доме Тулатовых оформился заговор... Щеголеватый Сафар, развалясь на тахте, дрыгал вытянутыми ногами и с усмешкой рассматривал Кудаберда. Хромой говорил торопливо, взахлеб, подкрепляя слова быстрыми движениями коротких рук.

— Знаур ненавидит тебя, Сафар. Ей-богу, не вру! Своими ушами слышал, как проклинал весь род Тулатовых... Зверь, а не человек!

Сафар подтянул к себе ноги, шлепнул ладонями по коленям:

— Ну, вот что, принеси мне голову Знаура, и Тулатовы отрежут тебе десятину земли. А? Ты же хочешь разбогатеть, Кудаберд?

Сник хромой, куда делась горячность, поднялся, постоял на здоровой ноге; болезненно сморщилось птичье лицо.

— Трудно, Сафар,— произнес хромой после долгого раздумья.

— Ха-ха-ха! А ты как хотел? Приобрести богатство и ничем не рисковать? Хитер, брат! Трус ты, а не мужчина! И правильно делают, что тебя все презирают в ауле. Чего ты злишься на Знаура? Он не то, что ты, хромой... Знаур не побоится средь бела дня отрубить тебе голову. Вот он — джигит... А ты? Я тебя больше не пущу в свой дом, несчастный. Думаешь моими руками убить Знаура. Нет, я заставлю тебя самого сделать это. Молчишь? А вот я сейчас свяжу тебя и отнесу на нихас, людям скажу, с чем ты пришел ко мне.

Вздрогнул хромой, поверил в угрозу, понял, что попался в капкан, забегали маленькие глазки.

— Боишься? А ты будь таким, как Знаур... Все, что ты услышишь из уст этих оборванцев, запоминай! Только ко мне днем не приходи, догадаются люди, тебе же достанется. А теперь иди!

Вернулся к себе хромой, не рад, что наговорил Сафару на Знаура и Бекмурзу. Спохватился, но уже поздно. Как-никак он бывал у них в доме не раз, ел-пил, а у Сафара и скамейки не нашлось, чтобы усадить гостя. Может, напрасно затеял ссору с аульцами? Ему же жить с ними по соседству. Случись несчастье— Сафар не прибежит к нему.

Кудаберд сидел на высоком пороге и от досады на самого себя часто сплевывал. Думал рассердить Сафара, чтобы тот в гневе посчитался со Знауром. Но не получилось, как задумал хромой, разгадал его коварные мысли Сафар. Теперь ему самому-надо столкнуться с ним.

27

После случившегося на нихасе между приставом и Цараем все чего-то ждали. Люди знали, что Хаджи-Мусса горд, самолюбив, мстителен, как и весь род Ку-батиевых. Аульцы понимали, что беды не миновать.

Правда, почтенные старики о Хаджи-Муссе речей не вели и не потому, что забыли о нем: презирали его.

Ссору с приставом особенно тяжело переживала мать Царая. Старуха боялась потерять сына. В ее памяти много примеров, когда из спора правым всегда выходил сильный. В последние дни она бродила по дому и беспрестанно что-то шептала, но расслышать ее слов было нельзя. ЦарЗй не мог уже смотреть на мать и, боясь за нее, послал брата к своей незамужней тетке. Не дождавшись ее, он поспешил со двора. Но едва успел спуститься под гору к дороге, как услышал крик ребят. Они бежали со стороны моста и размахивали в воздухе шапками:

— Кабардинцы!

— Едут кабардинцы!

Дети пронеслись мимо Царая и вскоре скрылись в узкой улочке аула. На крыши высыпали мужчины и с тревогой смотрели вниз, под гору: двое верховых кабардинцев поднимались к аулу. Человек десять, тоже кабардинцы, остались у речки, по ту сторону моста. Догадавшись, что это Тасултановы, люди вышли им навстречу. И только Царай вернулся домой. Он понимал, что с кабардинцами разговор будет трудный, но почему-то был спокоен за себя. То ли потому, что не заблуждался насчет сыновей Тасултана, понимал, что братья не из робкого десятка и не оставят ему коня, чтобы не навлечь на себя позора. Другое дело, как они собрались заполучить его обратно? Если силой, то Царай, конечно, не пощадит ни своей жизни, ни чужой.

Дома его встретил встревоженный брат с ружьем в руке, бледный и тоже готовый на все.

— Повесь ружье на место... Ты как овца среди волков,— велел ему Царай, а сам пошел было к коню, но передумал.

Конь стоял под навесом и скреб копытами землю. Дрогнуло сердце Царая, он почувствовал легкий озноб. Нет, коня он не вернет, даже если кабардинцы будут грозиться убить его тут же. Они сами виноваты. Окажи Тасултановы ему честь, достойную мужчины,— не стал бы Царай уводить коня. Но ведь Тасултановы нехотя пригласили его сесть рядом с именитыми гостями. Пусть теперь почувствуют такое же унижение.

Оставаясь посреди двора, Царай незаметно для себя положил руки на кинжал и, широко расставив ноги, смотрел в землю. Брат сидел на колоде у входа в саклю и теребил полу черкески. Мать ничего не знала о кабардинцах, а то бы неизвестно, что сталось с нею, и без того обезумевшей от горя и страха за судьбу своего дома.

С улицы послышались голоса, и Царай направился к выходу. Перед калиткой остановились Дзанхот и кабардинец: в последнем Царай узнал распорядителя в доме Тасултановых.

— Принимай гостей, Царай,— произнес торжественно Дзанхот.

Приложив руку к сердцу, Царай слегка поклонился:

— Дом моего отца — ваш дом! Добро пожаловать! Разве тебе, Дзанхот, нужно приглашение? Каждому, пришедшему с тобой, Дзанхот, открыта дорога сюда!

Отступив в сторону, Царай жестом руки пригласил гостей. Первым вошел Дзанхот, за ним кабардинец. Остальные остались за калиткой. Они смотрели во двор, поверх низкого каменного забора. То ли жеребец почувствовал хозяина, то ли еще почему, но он громко заржал, и Царай заметил, как вздрогнул кабардинец. «Больно тебе? То ли будет еще»,— Царай от радости, что причинил кабардинцу боль и унизил его, забыл о неприятных мыслях, только что одолевавших его.

— Тасултановы просят вернуть им коня,— произнес Дзанхот, не глядя на Царая.

Почувствовав на себе взгляд кабардинца, Царай поднял голову: в глазах гостя была мольба. «Нет, не отдам, пусть встанет на колени»,— Царай смотрел на кабардинца, пока тот не отвел взгляда.

— Конь освящен молитвой.— проговорил кабардинец по-осетински.— Он дорог Тасултановым!

Снова скрестились два взгляда. Царай наслаждался, видя мучения кабардинца. В эту минуту он подумал о том дне в доме Тасултановых. Может, и кабардинец вспомнил, как Тасултановы отнеслись к Цараю.

— Что ты молчишь, Царай?

Кабардинец переступил с ноги на ногу, его доселе прямая спина ссутулилась. Царай перевел взгляд на высокую каракулевую папаху кабардинца: «Ишь, как нарядился... А я и в гости хожу, и сплю в одной и той же черкеске. Бешмет у меня преет на спине... Будь у меня такая папаха, продал бы за целый гурт баранов. Сволочи, бесятся от жира».

— Разве ты не слышал моих слов, Царай? — мягко спросил Дзанхот.

Встрепенулся Царай, словно очнулся после забытья, долго собирался с мыслями.

— Может быть, гость скажет, сколько коней угнали кабардинцы из Дигории? Табуны... Но я не помню, чтобы они вернули нам хоть одного,— Царай поднял глаза на Дзанхота и добавил: — Да простят старшие мое многословие!

— Твои слова идут от сердца, но ты подумай...

Перебил Царай кабардинца:

— Нет, не верну я коня! — он сказал это решительно, со злостью.

— Ты был нашим гостем,— сквозь черную щетину на впалых щеках кабардинца пробивалась бледность.— И никто из нас не подумал о тебе плохое. Разве тебя оскорбили?

Не сдержался Царай, позабыл о Дзанхоте.

— Тасултановы встречали в своем доме не мужчин, а знатных гостей... Ну а моя черкеска хозяевам не понравилась. Ты сказал, что честь мне была оказана? У Тасултановых гости сидели за праздничным столом, а на меня никто не обратил внимания. Кажется, братья выбирали своей сестре не достойного мужа, а табун скакунов,— Царай улыбнулся.— В зятья я не напрашивался... Хотел доказать, что в Осетии не перевелись мужчины!

Волнуясь, Царай говорил невпопад. Заметил Дзанхот, что племянник, теряя голову, забыл о приличии, если разговаривает таким тоном с гостем.

— Те, кто помнит твоего отца и считает его своим братом, решили, как им подсказала совесть: ты должен вернуть коня,— Дзанхот ткнул палкой в землю.— Так поступил бы твой почтенный родитель! Мы не желаем позора, Царай!

Ни слова не сказал Царай. Только бросил короткий взгляд на кабардинца и снова увидел на его лице мольбу. Конечно, Царай мог сказать Дзанхоту: «Нет». Но старик напомнил ему об отце. А может, правда Хамиц поступил бы так же?

Пересек Царай двор. Люди за калиткой напряженно следили за ним. Вот он вывел жеребца, и кабардинец не выдержал, поспешил к нему. Но Царай отстранил его и вывел коня за ворота, снял уздечку и похлопал по крутому лосйящему крупу. Жеребец, почувствовав свободу, поскакал по дороге вниз, туда, к мосту, где стояли кабардинцы.

— Пусть бог продлит на многие годы твою жизнь, Царай! — громко воскликнул Дзанхот, ему пришлось по душе неожиданное решение Царая.— Ты еще раз поступил, как подобает мужчине!

Гость впал в минутное замешательство. Наконец, он поклонился Дзанхоту, а на Царая и не посмотрел.

— Тасултановы будут помнить сегодняшний день!— сказал кабардинец и полез за пазуху.

Дзанхот увидел на его широкой ладони монеты: золото блеснуло на солнце.

— Возьми,— сказал кабардинец, протянув руку Цараю.

Чувствуя, как кружится голова, Царай исподлобья глянул на Дзанхота. У старика хмурое, морщинистое лицо, колючий взгляд. Взял Царай деньги, пересчитал: десять рублей. Дзанхот повернулся было к нему спиной, да в этот момент Царай взмахнул рукой — и монеты полетели в пропасть.

— О! — воскликнул гость.

Царай вытер руки об полу черкески. Кабардинец сорвал с головы папаху и с волнением обратился к Цараю:

— У меня много братьев! Но среди них нет ни одного, похожего на тебя! Забудем обиды, Царай!

Дзанхот подошел к племяннику и обнял его:

— Спасибо, теперь я могу умереть спокойно!

Гость шагнул к Цараю и протянул ему папаху:

— Мужчина, оказывается, красив не тем, что он говорит... Давай обменяемся шапками, прошу тебя! Ты молод, но я видел тебя в деле уже дважды, и правильно сказал Дзанхот: ты мужчина, достойный уважения! Давай побратаемся.

Закинув руки за спину, Царай смотрел мимо гостя: за ним стоял Дзанхот.

— Брат брату, Царай, должен радоваться,— проговорил старик.

Отказался, однако, Царай от такой чести, и кабардинец приложил папаху к груди.

— Пусть у осетин не переводятся мужчины! Отказал ты в моей просьбе, Царай... Но не обиделся я иа тебя. Видно, так надо было унизить меня! Люди, Тасултановы многое потеряли. В этом я убедился сейчас! Ох, как поздно теперь!.. Прощайте!

И все поняли, на что намекал кабардинец!

28

Стиснув ладонями голову, Христо уткнулся лицом в колени. Ему надо было забыться хоть на минуту и дать отдых телу, иначе не хватит сил дойти. Он не спал двое суток, а самое трудное испытание еще ждало его впереди.