Без скидок на обстоятельства. Политические воспоминания

– Свяжитесь, с кем найдете нужным, но самым срочным образом установите, что творится в посольстве и вокруг него. Если обстановка чрезвычайная, какой помощи ждет посол.

Генштаб сведениями не располагает. КГБ сам привязан к ВЧ. Используя обходные пути, он пытается прояснить ситуацию. Вскоре, к всеобщему облегчению, оператор правительственного узла связи извещает, что можно говорить с Прагой. Посла на месте нет. Старший советник сообщает, что был выключен или перерублен кабель электропитания посольства. Чехи отказались сотрудничать в устранении неисправности. Имелись трудности с запуском собственного резервного дизель-генератора. У военных запрошена более мощная и надежная передвижная энергоустановка.

Полчаса спустя из кабинета Брежнева выходит К. Т. Мазуров. Обращаясь ко мне по-дружески, Мазуров говорит:

– Валентин, ты что всех пугаешь? – И уже серьезно продолжал: – Зовусь я ныне «товарищ Трофимов» и отправляюсь в Прагу. Хочу пригласить тебя лететь вместе.

– Спасибо за доверие. Если министр не возражает, готов сняться хоть сейчас.

– С твоим Андреем не договоришься. Но за готовность разделить тяготы благодарю.

По возвращении из Чехословакии по декабрь 1968 г. включительно К. Т. Мазуров регулярно обращался ко мне с различными просьбами. До конца его жизни у нас сохранились добрые, взаимоуважительные отношения.

Много нервотрепки стоила подготовка к прилету в Москву президента Л. Свободы и всего политического руководства Чехословакии. Обычно этим визитом маркируют поражение Пражской весны. Данная констатация картины не исчерпывает. Не только А. Дубчека и О. Черника везли на поклон грубой державной мощи, сама эта мощь была вынуждена пятиться, столкнувшись с силой духа.

Что осталось от первоначальной затеи? А. Дубчек и О. Черник – воплощение «ревизионизма» и «отступничества» – остались на своих постах. Их сторонники составляют большинство во всех звеньях руководства, не говоря об общественном мнении. Как сложится дальше, никто не знает. И надо договариваться с тем, кто есть.

Допустим, что А. Дубчек, О. Черник, Г. Гусак и другие повели бы себя как Фр. Кригель. Что случилось бы тогда? Вы не задавались таким вопросом? Мы, эксперты поневоле, спрашивали себя и советовали Л. И. Брежневу избежать фронтального лобового столкновения. Никто не выиграет. Мы же проиграем больше всех.

Л. Свободу встречают 23 августа во Внуково-2 с полным церемониалом. При данных обстоятельствах бестактно. Советские войска усмиряют Чехословакию, а их парадные наряды чествуют президента той же страны. М. Клусак, мой давний знакомец и зять Л. Свободы, не преминул все это выговорить во впечатляющих выражениях, как только мы с ним увиделись в Кремле. Что мог я возразить? Потом будем разбираться, как дошли до жизни такой, сейчас же надо предотвращать сплошной обвал.

По запотевшим, как окна в бане, лицам советских и чехословацких дискутантов, время от времени проскакивающих мимо нас в приемной, видно, что в зале заседаний политбюро в Кремле жарко. Объявляется перерыв.

Он очень нужен не столько для того, чтобы проветрить помещение, сколько для переключения регистров в настроениях. Самое неприятное друг другу сказано. Оно о прошлом и частично о настоящем. Теперь надо искать себя в будущем.

В перерыве официальный диалог делегаций распадается на десяток мини-дискуссий. Со стороны впечатление – оркестранты настраивают или опробывают свои инструменты. Но вот из шумной массы отделяются двое и начинают, о чем-то энергично споря, челночно двигаться вдоль коридора. Это Брежнев и Дубчек. Затем наш генеральный совершает подобную же прогулку с О. Черником.

Второй акт сидения завершается согласием чехословаков на совместный протокол. Имелся ли у гостей, если слово «гость» уместно, выбор? Высказывание Б. Н. Пономарева: «Если вы не подпишете сегодня, то сделаете это через неделю. Если не через эту неделю, то следующую. Если не через следующую, то через месяц» – что-то да значило. Лишь Фр. Кригель был против и, несмотря на уговоры и угрозы, остался против. Думаю, однако, что Дубчек с единомышленниками воспользовались тактикой Швейка. Ответственные перед десятками и сотнями тысяч людей, которые поверили в Пражскую весну, они, упреждая большее зло, заботились об организованном отступлении.

Поздно вечером 23 августа в зале секретариата ЦК рабочее совещание. А. А. Громыко, Б. Н. Пономарев и К. В. Русаков суммируют итоги переговоров в Кремле. Дискуссия прерывается вздохом-мольбой Пономарева:

– Нет больше никакой человеческой возможности. Оставим молодых подготовить к утру проекты документов. Нам уже пора на покой, если хотим быть завтра на ногах.

«Молодые» – это опять мы с В. В. Загладиным. Более юному моему коллеге выпало писать коммюнике, мне – текст документа о войсках. Параметры заданы. Допускаются некоторые вольности в семантике. Пошла моя четвертая ночь бдения.

В 8.00 проект у министра. Затем он попадает к экспертам по договорам из МИДа и Минобороны. На каждой заставе что-то добавляется или вычеркивается. Блестяще в военно-техническом смысле проведенная операция побуждала кое-кого выпячивать грудь. Твердость теснила осмотрительность, а про дальновидность забывали – для собственного удобства.

Можно долго рассказывать о реакции на август 1968 г. в США, Англии, Франции, ФРГ, в малых европейских странах. В проводившихся на советской стороне анализах различались внешние жесты и реальные действия. Последние накладывались на шаги в сравнимых ситуациях в прошлом и… на наши скептические прогнозы. Маловерами и социальными пессимистами нас, экспертов, в глаза не называли, и на том будьте довольны.

Все в поднебесье относительно. В политике, как и на войне, судят по конечному результату. Что вроде бы успешно свершилось, апострофируется в новую реальность. Намеренно или по инерции оставляются за бортом еще вчера имевшиеся варианты развития, совершается резекция споров об альтернативах.

Наградил ли бы успех Пражской весны социализм вторым дыханием? Никто убедительно не докажет ни «да», ни «нет». Но доказуемо и несомненно другое – поражение Пражской весны остановило десталинизацию в Советском Союзе, во всем сообществе, именовавшем себя социалистическим, и продлило на два десятилетия существование сталинского по устройству, по разрыву слова и дела, человека и власти режима. М. С. Горбачев признал это отчасти, но лишь в конце 1989 г.

Подвижность в представлениях о будущем, гибкость и конструктивность в восприятии нового – критерии потенциала национальных сообществ. В любом случае они гораздо полнее и точнее отражают сокровенную суть, чем парадный показ военной техники, способной, как я когда-то вписал в один документ, вздыбить землю и выплеснуть из берегов океаны. Пороки стародавнего силового мышления невозможно компенсировать никакими сверхновейшими технологиями.

В государстве с прочными тылами, сбалансированными в пределах системы социальными отношениями, внешней политике принадлежит важная, но все же не гипертрофированная роль. Руководители такого государства, любуясь своим профилем и фасом, смотрятся обычно в домашние зеркала, а не охотятся за зарубежными.

Внутренняя стабильность также лучшее зелье против завистничества и страсти к дестабилизации других. Поиск врагов внешних быстрее всего ведет к обнаружению врагов внутренних. Оно, конечно, верно – спеши крыть свою крышу, через чужую не замочит. Верно, если забыть, что небо над нами давно общее. Или бей своих, чтобы чужие боялись? Со своими кое-как справлялись в 60-х гг. В последний раз – крупным помолом в дубчековской Чехословакии. В конце 70-х гг. все стало иначе, если сводить негатив к социалистической системе.

Хотелось бы думать, что пик милитаристского помешательства позади, что погоду во внутренней и внешней политике впредь будут делать не военные императивы. Последние являлись чаще всего производными не только от взгляда на соседа как потенциального врага, а от новых прорывов в физике, химии, оптике, биологии. Сами переговоры по разоружению сделались продолжением конфронтации. Тут конвергенция состоялась. Наша система вобрала в себя достижения классического милитаризма, воинствующий капитализм обогатился опытом «военного коммунизма».

Но… В том же 1968 г. заключен договор о нераспространении ядерного оружия. За актуальными событиями великие державы, они же величайшие греховодники после Второй мировой войны, не теряли из вида непроходимых в тот период джунглей и тайги. Переход к концепциям гибкого реагирования в военной стратегии оправдывал известную гибкость также в политике.

Меня всегда настораживала политика, построенная на оппортунизме и потребительстве. В ней неизбежно заключен риск внезапного зигзага или попятного движения. Вне твердых заповедей, без догмата в его позитивном истолковании любое политическое построение является сезонным, а не всепогодным.

Оппортунизм не приемлет констант, краеугольных посылок, таких как баланс интересов. В лучшем варианте он соблазняется разделенной, если удастся не поровну, выгодой. Но когда у принципа появляется рыночная цена, он уже не принцип. Это – сделка, чаще всего также с собственной совестью. А что сказать о совсем нередких ситуациях, когда прикидывают, что доходнее: сдержать слово или нарушить его? Здесь зарыта самая коварная из асимметрий – асимметрия полярно расходящихся концепций и доктрин, часто вычитанных с потолка или подброшенных воспаленным воображением.

Многозарядные ядерные боеголовки (МИРвы). Попытки в свое время убедить Г. Киссинджера не преступать грань не удались. В руки просилось «средство политического давления на русских», и Соединенные Штаты на короткое время обрели его. Понадобилось, однако, двадцать лет, чтобы договориться о возвращении сторон к исходной точке, затем – еще около пяти лет для перевода обязательств с кальки на местность.

Итак, с изрядным запозданием признано, что многозарядные боеголовки – просчет. Труднее, боюсь, будет справиться с другим лихом – многозарядными политическими головами. Строй диктует логику мышления, и, когда экстремальным его проявлениям не ставятся внутренние и внешние пределы, логика мышления перерастает в логику поступков. Г. Шерер писал в своей книге «Истины, полуистины и трескучие фразы в американской цивилизации»: наука слишком холодна для нас (США), мы предпочитаем мифы и легенды. Не для Соединенных Штатов одних.

Когда я высказал идею, чтобы арбитром в определении истинного в советских подходах к контролю над вооружениями выступало не мнение, а знание, персонифицированное авторитетными учеными, мою записку даже не пропустили к генеральному секретарю Ю. В. Андропову. «Нельзя превращать Академию наук в параллельное политбюро», – ответствовали мне. Между тем я развивал идею самого Андропова, предложившего Вашингтону, чтобы ученые вынесли свой вердикт по СОИ, а советское и американское правительства заранее обязались принять его к сведению и руководству.

Железный закон банковского бизнеса гласит: «Ваши дела никогда не будут лучше, чем дела ваших клиентов» (президент «Сиэтл ферст нэшнл бэнк» Р. Куни. «Бизнес уик», 29.10.1984). Наряду с банками, мы точно такие же вечно дающие и берущие, неотрывно привязанные один к другому видимыми и невидимыми нитями. Если в этом отдавали себе отчет корифеи Античности, просветители и философы XVI–XIX вв., когда человеку удавалось окинуть землю лишь мыслью, а не взглядом, то отчего же так трудно нам адаптироваться к мирному сосуществованию как непреложному и универсальному закону бытия, осознать, что мирное сосуществование не метод победить кого-то, но единственный из оставшихся способов выживания цивилизации?

Никогда я не подвергал сомнению чье-либо право и возможность стать умнее и лучше. Ни человеку, ни нации, ни строю. Умный не может испытывать разочарование, избавившись от предрассудков. Ибо умный – тот, кто познает всю жизнь, самообман – удел неумных. Неинтересно лишь становиться умнее глупого.

Одного я не мог и не хотел принять – заявок и ожиданий партнера, что меняться должны кто и что угодно, только не он, не его политика или мировосприятие. Самыми опасными из «классиков» и «авторитетов», по моему опыту, являются не почившие в бозе и выворачиваемые почитателями наизнанку, а бодрствующие ясновидцы, коим даже звезды или кофейная гуща не нужны, чтобы прочитать будущее. С особой легкостью они распоряжаются чужими судьбами, соперничая в вере в собственную непогрешимость с Ватиканским собором, провозгласившим, как мы знаем, в 1970 г. догму о непогрешимости римских пап.

Самой драматичной главой восточной политики считается момент тупикового противостояния в парламенте ФРГ на финишной прямой. Не без резона. Этот традиционный взгляд, однако, оставляет за бортом события, которые в зависимости от поворота могли привести к совсем другому раскладу сил, причем не только в Бонне, и с существенно иными результатами.

Предлагаю мысленно вернуться в конец 1968 г. К нему восходят наши инициативы, знаменательные во многих ракурсах.

Вспомним, на Рейне правит «большая коалиция» ХДС/ХСС. Вкупе с социал-демократами Москву не тянет разыграть одну партию против другой. У советского руководства свои заботы. Вовне, как при игре в покер, излучается невозмутимое спокойствие и решимость сорвать банк. А мысль в поиске: где шанс для наведения хотя бы временных переправ взамен мостов, сожженных при подавлении Пражской весны?

Что-то теплилось в контактах с Парижем. Итальянцы не задраивали наглухо дверь. Но как донести до западных немцев – Советский Союз не держит против них камня за пазухой и на основе взаимности может позволить себе весомые встречные шаги?

В октябре 1968 г. А. А. Громыко встретился в Нью-Йорке с министром иностранных дел В. Брандтом. Стороны пришли к общему пониманию, что тема отказа от насилия не должна сниматься с повестки дня. Нотная переписка тянулась с эпохи К. Аденауэра. Не пора ли при рассмотрении общих проблем настоящего, а также будущего переключаться с эпистолярного жанра на более живой, разговорный? Наш министр однозначно за переговоры. Как будто и В. Брандту эта идея совсем не чужда.

Можно было рассчитывать на то, что диалог вскоре получит второе дыхание. Но, судя по ряду признаков, в «большой коалиции» усугубились разночтения по поводу «восточной политики». Примерно в то же время, когда министр иностранных дел и другие социал-демократические лидеры хотя непоследовательно, но все же признавали необходимость нормализации отношений с Советским Союзом, ГДР, всеми восточноевропейскими государствами, федеральный канцлер К.-Г. Кизингер призывал к «пересмотру политики» ФРГ с учетом угрозы, вытекавшей из «доктрины Брежнева». В том же духе была выдержана «берлинская программа» ХДС по германской проблеме (ноябрь 1968 г.). А решение созвать 5 марта 1969 г. в Западном Берлине федеральное собрание для выборов нового президента ФРГ, о чем объявил О. Герстенмайер 18 декабря, настраивало на долгую зиму с настоящей стужей, а не просто заморозки.

Громыко поручил обобщить итоги нотного марафона и вообще разобраться, что за ветры дуют на Рейне.

– Куда вода течет, – замечал он не без юмора, – мы знаем. С ветрами есть загадки. И хорошо бы вам заняться этим анализом самому, будем докладывать в политбюро.

Несколько раз министр интересовался, не слышно ли чего-либо нового от Царапкина. От нашего посла поступила телеграмма о его беседе с Брандтом. Федеральный министр как будто подтверждал, что слова, сказанные им Громыко в Нью-Йорке, остаются в силе. Однако как и когда они реализуются, осталось за кадром.

– Странно, право, – заметил Громыко. – Добро на переговоры ни к чему не обязывает. Похоже, позиции находятся в движении, но общий знаменатель не вырисовывается.

Суждения министра в главном перекликались с моими наблюдениями. Но есть и разночтения. Я высказываю сомнение, что дело до переговоров или даже до принципиального взаимопонимания на сей счет дойдет в обозримой перспективе. На носу были выборы в бундестаг, и соперничество за голоса будет разводить партии «большой коалиции». Не верилось, чтобы ХДС/ХСС выступила левее Вашингтона именно в это время.

Громыко был готов упрекнуть меня в сгущении красок. Со слов помощников Брежнева мне было известно, что беседа министра с Брандтом была доложена наверх с обнадеживающим подтекстом.

– Не торопите события. Немцы способны удивлять, – внушал Громыко. – А вот комплексный анализ положения в «большой коалиции» и расстановки сил в руководстве ФРГ в широком смысле был бы очень нужен. Посоветуйтесь с Семеновым. Он великий путаник, как все философы, но, надо отдать ему должное, на немцах зубы съел.

Последние штрихи в записку ложатся на даче у заместителя министра B. C. Семенова, где мы укрылись от министерской суеты. Спорили больше по акцентам. Семенов осторожнее в прогнозах, и еще его подмывает выискивать параллели с прошлым. Но если отвлечься от мелочей, работа ладилась, и вскоре перед Громыко лег многостраничный материал, вызвавший, скажу, забегая вперед, дебаты в политбюро.

Основной вывод гласил: «большая коалиция» выборов в бундестаг, по-видимому, не переживет. ХДС/ХСС не на подъеме. Налицо возможность – самая реальная с 1949 г. – прихода к власти в Бонне сил, способных внести существенные поправки в политический курс ФРГ по отношению к СССР и ГДР, ко всем государствам Восточной Европы. Свободные демократы, отброшенные христианскими демократами на обочину, не будут бежать от правительственного союза с СДПГ. Советский Союз в состоянии поднять акции сторонников большей сбалансированности внешней политики ФРГ, дополняя твердость в отстаивании своих интересов гибкостью и раскрывая потенциал добрососедского сотрудничества.

Сориентироваться на социал-демократов и чуть ли их не поддержать? Сколько «обжигались» на британских лейбористах, социалистах в Италии, Финляндии и пр., а тут предлагается добровольно стать партнером одного из острейших противников? Международный отдел ЦК КПСС против. Б. Н. Пономарев не скрывает свои озабоченности в беседе с Г. Аксеном, членом политбюро ЦК СЕПГ, наверное, в расчете на то, что немецкие друзья не смолчат.

Министр был в натянутых отношениях с Пономаревым. Вплоть до избрания Громыко в состав политбюро эти два деятеля никак не могли разобраться, кто главнее, от чего натерпелось дело. После 1973 г. мышкины слезки долго отливались Пономаревым в назидание, не знаю – на пользу ли чрезмерно амбициозным политикам и чиновникам.

А. А. Громыко не повергли в испуг ярлыки. Министра трудно было раскачать, в чем-то убедить, но, если это удавалось, он мог проявить недюжинный характер.

Во всяком случае, я видел Громыко в подобной ситуации, правда главным образом в послехрущевский период.

Он доказывал, что мы не поможем ГДР и навредим себе, если будем отворачиваться от реалий. Создание правительства ФРГ во главе с социал-демократами не облегчит задач СЕПГ; не менее ясно вместе с тем, что вся политика разрядки напряженности в Европе окажется пустоцветом, если нацелиться на стагнацию германо(ГДР) – германских(ФРГ) отношений и искусственное сдерживание нормализации между СССР и ФРГ.

Предпочтение было отдано доводам МИДа. Консенсус в высшем звене сложился не сразу. Дипломатическое ведомство активно поддержал Ю. В. Андропов. Своими соображениями и весомой информацией он нейтрализовал скепсис М. А. Суслова, украинских и белорусских представителей.

В итоге выкристаллизовалась линия Советского государства, интегрировавшая в себя вероятность смены политического караула на Рейне, по меньшей мере упрочения в бундестаге позиций кругов, не чуравшихся альтернатив еще до их рассмотрения. Эта линия была выдержана при новом приливе кризиса вокруг Западного Берлина, повод для которого дало назначение в этом городе выборов президента ФРГ.

Я сознательно не говорю – несмотря на берлинский кризис, ибо он рассматривался нами как политическая демонстрация. Избыток крепких слов и предостережений, обещаний оживить жесткие условия урегулирования Контрольного совета и опереться на них сочетался с рефреном – урегулирование на базе баланса интересов достижимо. Формально призыв к проявлению доброй воли адресовался трем державам. Надо было избежать впечатления вмешательства в избирательную кампанию в ФРГ. Но приглашение свернуть с тропы конфронтации на путь делового диалога предназначалось равным образом и в первую очередь западногерманской общественности.

Представления дипломатов о целесообразных пределах эскалации на пике берлинского кризиса были в ряде случаев более радикальными, чем, например, у службы безопасности. Дело прошлое, но несколько иллюстраций обогатят ваши, читатель, познания.

Исходя из принципа равенства четырех держав, наш отдел предлагал, чтобы Советский Союз воспользовался своим правом пролета по воздушным коридорам на Гамбург и Франкфурт-на-Майне. Неудобства от появления наших военно-транспортных самолетов над ФРГ сделают Запад восприимчивее к советским озабоченностям – таков был ход размышлений. Громыко принял это предложение. Андропов доложил заключение своих экспертов, которые находили, что безопасность советских самолетов в момент их нахождения в воздушном пространстве ФРГ не гарантируется. Вопрос был снят.

Подчиненные Андропова и Министерство обороны не проявили рвения в контроле на путях сообщений с Западным Берлином. Придирчивого, не то что расширительного, толкования норм Контрольного совета не отмечалось. И никто не упрекнул исполнителей, превративших суровость в показуху, в нерадивости.

Обострения не искали. Оно не вписывалось в стратегический контекст, спланированный таким образом, чтобы игрой света и теней вселять в немцев надежду: примирение, согласие, сотрудничество с Востоком дает избавление от гнетущих тревог и неустроенностей, перспективу откроет никак не эскалация противоборства.

По мере приближения выборов в бундестаг готовность советской стороны к деловому диалогу должна была проявляться все зримее и весомее, а дилемма – вражда или добрососедство с социалистическими странами – выдвинуться в центр предвыборных дискуссий. Наше посольство в Бонне обязывалось в контактах с политическими, общественными и деловыми кругами ФРГ делать упор на конструктивные моменты советских подходов. Аналогичным был тон бесед в Москве с многочисленными представителями различных секторов западногерманской жизни.

Представители делегации Свободной демократической партии (СвДП) В. Шеель, В. Мишник и Г.-Д. Геншер посетили мой служебный кабинет в МИДе с хорошим настроением. В. Шеель держался раскованно. Шутил, легко менял сюжеты разговора, не упуская сути, его занимавшей. Собеседник давал понять, что споры вокруг концепций не затеняют и не отменяют необходимости браться за практические вопросы. Возможности для их решения налицо, и при наличии доброй воли отношения между двумя странами поддаются нормализации.

По нашей рекомендации глава советского правительства А. Н. Косыгин, принимая делегацию СвДП, подчеркивал необходимость выбираться из окопов и блиндажей, в которых укрываются от будущего, делая вид, что отстаивают настоящее. «Если мы не согласны в больших вопросах, – говорил Косыгин, – то не надо отказываться от попыток развивать полезные контакты там, где это возможно и обещает успех». На случай упрека, что его подход созвучен тем в ФРГ, кто с аденауэровских времен агитировал за замораживание главного и довольствовался частным, Косыгин мог заявить – под полезными контактами надо понимать прежде всего экономические. Но он не исключал и политических контактов, что мне было известно с его собственных слов.

В. Шеель распознал «массу точек соприкосновения» в речи Громыко в Верховном Совете СССР 10 июля 1969 г. Это было приятно. Нам очень хотелось, чтобы выраженная в ней готовность советского правительства к продолжению обмена мнениями с ФРГ об отказе от насилия, вплоть до заключения соответствующего соглашения, а также к обмену мнениями по всем другим вопросам советско-западногерманских отношений и установлению необходимых для этого контактов, не затерялась среди дежурного критического набора.

В. Мишник слова подбирал медленно и был сдержан. Он избегал называть цифры, когда я полюбопытствовал насчет тенденций в раскладе сил. Стрелка политического барометра клонится к переменам – таков был лейтмотив его оценок.

Г.-Д. Геншер мог бы сойти за молчальника, но глаза и выразительное лицо живо откликались на происходившее. Временами он бросал реплики, которые свидетельствовали о развитом чувстве юмора и умении «схватывать» нюансы. Выяснилось, что мы являемся почти ровесниками. Войну встретили уже не детьми, но и без всякой возможности влиять на происходившее. Наверное, обоим повезло, что не сгинули в послевоенной разрухе.

Свободными демократами я интересовался с 1950 г. Еще для Сталина готовил анализ их позиции по единству Германии и европейской безопасности. Но очно с лидерами этой партии прежде не встречался. Про себя отметил, что либералы во плоти выглядят куда содержательнее, чем их отражение на снимках и бумаге.

Месяцем позже мы принимали в Москве делегацию СДПГ во главе с заместителем председателя партии Г. Шмидтом. С ним однажды я уже виделся, а вот А. Мёллера и Э. Франка знал понаслышке.

В отличие от либералов социал-демократы входили в состав правительства ФРГ. Это накладывало свой отпечаток, но не отменяло очевидного для большинства факта – в августе – сентябре партнеры по «большой коалиции» экспонировали разные программы. Социал-демократы выделяли моменты, показывающие необходимость обновленной «новой восточной политики» и возможность взаимопонимания с СССР и его союзниками. Христианские демократы, напротив, занялись ужесточением и расширением списка предварительных требований, которые советской стороне надлежало выполнить в качестве платы за благоволение к себе Бонна.

Массированная критика Бонна не свертывалась, но советский дипломатический лексикон обогащался новыми оттенками, и, чем ближе к осени, палитра красок, вторя природе, становилась ярче. Взятая на Рейне пауза в нотной переписке пришлась как нельзя кстати. Припозднившийся ответ правительства ФРГ на советскую памятную записку от 5 июля 1968 г. давал нам искомый повод для заключительного аккорда.

Сначала Громыко использовал трибуну Верховного Совета СССР, чтобы приподнять значимость усилий сторон для исключения фактора силы из их отношений. Не просто обмен декларациями, а заключение соответствующего соглашения. И не соглашения, оторванного от других урегулирований, но вписанного в общую канву примирения. Две недели спустя Косыгин сказал даже чуть больше В. Шеелю, В. Мишнику, Г.-Д. Геншеру. Министр иностранных дел СССР призвал к обоюдным усилиям с целью обновления советско-западногерманских отношений, встречаясь с Г. Шмидтом, А. Мёллером и Э. Франком. Наконец 12 сентября 1969 г. заместитель министра B. C. Семенов вручил временному поверенному в делах ФРГ фон Штемпелю советский ответ на ноту правительства ФРГ от 3 июля 1969 г. Его смысл – пора вступать в устный диалог.

Отрабатывая текст памятной записки и определяя дату ее вручения, мы исходили из того, что почва подготовлена для политических переговоров, не обремененных предварительными условиями, переговоров по широкому кругу вопросов, интересующих как СССР, так и ФРГ. В любом случае эта идея не должна повредить кругам, которые не считали однобокость боннской политики ее безусловным достоинством.

Буквально в канун передачи советской памятной записки наш замысел едва не сорвался. Кандидат в канцлеры от ФРГ К.-Г. Кизингер в одной из предвыборных речей не нашел ничего лучшего, чем предъявить Советскому Союзу своего рода ультиматум: «Наши отношения с Советским Союзом мы должны соизмерять с его позицией по отношению к германскому вопросу, и я буду говорить о нормализации отношений с Советским Союзом только тогда…»

Дальше Громыко слушать уже не хотел. Стоило некоторых усилий удержать его от порыва добавить металла в наш документ. Министр удовольствовался возможностью дать выход своим эмоциям в предстоявшем через неделю выступлении на Генеральной Ассамблее ООН.

Тогда же, 12 сентября 1969 г., советское правительство ответило и на так называемый «берлинский демарш» трех держав от 6–7 августа 1969 г. Ответило согласием вступить в обмен мнениями с целью выработки взаимоприемлемых урегулирований. Вы не ошибетесь, предположив, что это совпадение в датах тоже не было случайным. Как, впрочем, и начало переговоров между ФРГ и ГДР по координации строительства автобанов, относительно транзитных перевозок по железным дорогам и внутренним водным путям и почтовых отправлений.

Выборы в бундестаг пришлись на дни пребывания Громыко в Нью-Йорке. События разворачивались, словно кадры в плотно сбитом политическом детективе. Бери все, как было, и переноси на подмостки сцены или экран. Вечером 28 сентября 1969 г. «кадиллак» министра выехал из советской загородной резиденции в Гленкове. Предстояла встреча с госсекретарем У. Роджерсом в постоянном представительстве СССР на 67-й улице в Нью-Йорке. Громыко спросил: сколько сейчас времени по Гринвичу. Разница – пять часов.

– Там уже вечер, – спохватился он. – Голосование в ФРГ закончилось. Включайте радио. Американцы наверняка сообщают предварительные итоги.

Но в роскошном лимузине либо скверный приемник, либо выпал несчастливый эфирный жребий – мы оказались в полосе неуверенного приема УКВ. Начало фразы улавливаешь, а продолжение теряется. Обрывки интервью непонятно с кем. Голоса возбужденные. Судя по ним, сюрпризы назревали. Какие? В хаосе помех не разберешься.

Громыко раздражен. Повышает голос на водителя, своих помощников, достается и мне.

– На что вы все годитесь, если радиопередачу поймать не в состоянии?!

Примерно таков смысл его бурчания. Еще чуть – и министр высадил бы пол-экипажа из машины или сам перебрался в другую, что тенью следовала за нами. Но тут прорвался голос диктора: ХДС теряет голоса, социал-демократы прибавляют, СвДП, видимо, перевалит за пятипроцентную отметку.

– Что скажете? – спрашивает меня министр.

– Похоже, наши прогнозы сбываются. Шансы на завоевание ХДС/ХСС или СДПГ абсолютного большинства были мизерны. Для этого либералы должны были крупно проиграть. Раз они попадают в бундестаг, в действие помимо арифметики вступают личностные моменты. Христианские демократы вели дело к вытеснению СвДП из политического ландшафта и уничтожению ее. Чтобы Шеель назавтра это забыл и принял приглашение Кизингера, Барцеля или кого-то еще из ХДС войти в коалицию? Маловероятно. Основы недолгого союза СДПГ с ХДС/ХСС развитие событий обогнало и во внутренней, и во внешней политике. Восстановить сотрудничество им было бы непросто.

Громыко находит мой комментарий «не слишком внятным».

– Послушаем, что сообщают радиоголоса. Журналисты, бывает, наводят на размышления, которые эксперты из-за осторожности высказывают обтекаемо.

Почти весь оставшийся путь нашим вниманием владеют звуки, рвущиеся из динамиков. Сведения поступают противоречивые. Христианские демократы поздравляют себя с успехом – они остаются сильнейшей партией в бундестаге. Тут же говорят о значительном укреплении позиций социал-демократов. В центр интереса выдвигаются либералы. При 5,8 процента в электорате именно они хозяева положения. Корреспонденты атакуют Г. Венера и В. Мишника, интересуются их выводами из результатов голосования.

Министр распоряжается отключить приемник. Он хочет сосредоточиться. В разговоре с госсекретарем США У. Роджерсом германский сюжет – не единственный.

– Если у вас не будет других неотложных дел, – обращается он ко мне не без подначки, – попытайтесь по приезде в представительство составить более четкую картину о ситуации в ФРГ. Минут за пять – десять до прихода американцев обменяемся мнениями.

Но ничего существенно нового я не услышал, чем не обрадовал А. А. Громыко.

– Наверняка Госдепартамент осведомлен лучше нас. Попросим Роджерса приоткрыть свой банк данных, – замечает Громыко.

На его лице и в голосе не заметно бушевавшего час назад негодования. Министр собран, он весь в ожидающей нас беседе с представителями США.

У. Роджерс прибыл с обширной свитой. Повестка дня к таким встречам заранее не согласовывалась. Каждый из министров волен был поднимать любую тему. Приступая к разговору по существу, они условливались, как организуют обсуждение и, если не исключались дополнительные контакты, что отнести на последующие дни. Состав сопровождавших лиц являлся своеобразным индикатором интересов. Появление в нашем представительстве руководителя европейского отдела Госдепартамента США М. Хилленбранда не обмануло.

В памяти не отложилось, кто обозначил германскую проблематику – Громыко или Роджерс. Обычно первым при встречах на советской территории слово получал гость. В любом случае обмен мнениями открылся сопоставлением оценок выборов в бундестаг.

Госсекретарь воздержался от собственных комментариев:

– Здесь находятся знатоки немецкой сцены, им и судить. Господин Хилленбранд, ваши впечатления.

Хилленбранд осторожен:

– Окончательные данные станут известны через четыре-пять часов. Промежуточные говорят о том, что ХДС/ХСС, собрав относительное большинство, по-видимому, продолжат нести правительственную ответственность.