Зона заражения-2

– Вас понял.

– Работаешь всем, что есть, – повторил я, – опасная близость не имеет значения…

Летели мы на двух «Пустельгах». Амир Ислам указал точку в координатах ГЛОНАСС и переговорил с кем-то по сотовому. Сказал, что нас встретят.

Слово «беспилотник» вы знаете все. Ястреб – у нас этим словом обозначаются многофункциональные самолеты управления… их мало кто может себе позволить, кроме государства и самых богатых частных компаний… один борт стоит под десять миллионов франков. Делают их обычно на базе административных самолетов с большим радиусом действия, вместо кожаных салонов ставят кресла операторов, аппаратуру. Стандартный набор аппаратуры на таком самолете включает в себя как минимум одно место оператора БПЛА с двусторонним каналом связи, место оператора разведывательных систем, канал высокоскоростного защищенного Интернета через спутник, мощный радар, несколько видеокамер различного назначения для слежения и съемки, систему постановки помех, систему съема информации с сотовых вышек и каналов Интернета, вычислительные мощности, достаточные для управления операциями и хранения тысяч часов видео. Иногда такие самолеты могут сами запускать одноразовые разведывательные или ударные БПЛА. Задача таких самолетов – комплексная координация операций на земле, предоставление наземным группам информации в режиме реального времени, работа с БПЛА, первичный анализ информации и выдача первых рекомендаций на месте, минуя штаб. У меня таких самолетов было аж два – я не мог бы позволить себе и один из моих доходов от бизнеса. В ходе этой операции оба будут замкнуты на меня.

Если я не смогу разобраться с тем, что там меня ждет, – ударные беспилотники завершат эту работу.

Вместе со мной погибнут и те, кто охраняет меня, но я давно уже мыслю другими категориями. Смерть одного… двух… десятка… сотни человек – может быть, нужна и оправданна, вопрос – за что отдали жизни эти люди. Если бы мы в свое время, много десятилетий назад, нанесли ядерный удар по горным районам Афганистана, нас бы навсегда прокляли и заклеймили, но ни один гад, ни одна мразь не полезла бы больше проверять нас на крепость. Просто из страха. Мы потеряли в войне только прямыми потерями пять миллионов. Пять, б… миллионов. Это пять миллионов мужиков, которые никогда не придут домой, у которых никогда не родятся дети, которые никогда не продолжат свой род. Это пять миллионов баб и детей, которых вырезали, взорвали, расстреляли, угнали в рабство. Не задавайте вопрос: за что? Посмотрите в зеркало – и все поймете. За то, что у нас типично европейские лица. За то, что мы занимаем землю, которая приглянулась им. За то, что всю нефть сам Аллах Всевышний предназначил для мусульман, а мы смеем ее занимать для себя. И даже когда было понятно, что эта орущая, режущая, грабящая, убивающая, насилующая орда не остановится – ни на бывшей советской границе, ни на казахской границе, ни на российской границе, ни у Казани не остановится, ни у Самары, ни у Москвы, что им нужно все и им нужны все мы – даже тогда наше правительство долго колебалось. Применять ли орудие массового поражения или нет? Соответствует ли это общечеловеческим ценностям или нет. И это при том, что на Востоке уже шла осатанелая рубка без правил, и надо было просто вдарить всем, что у нас есть и оставить радиоактивные пепелища на тех местах, где жили и молились Аллаху эти халифатчики. И чтобы те, кто выживет, передали ужас своим детям, а дети, передали внукам, чтобы в нашу сторону не то чтобы идти с «даватом и джихадом» – а даже чтобы смотреть боялись. Конечно, и этого урока было бы им мало. Но лет на сто хватило бы.

Они тоже смертны. Они тоже боятся. И у них, как и у нас, есть толпа и есть лидеры. Без лидеров толпа – стадо. С лидерами – Орда. Я знаю, кого я там встречу. Встречу – и убью, я давно к этому готовлюсь. Он – лидер. Один из немногих там оставшихся, кто может реально поднять людей и повести их за собой – на новое нашествие на нас. Вряд ли люди поверят и пойдут за кем-то другим, за погрязшими в грехах командирами, религиозными лидерами… а за ним, праведником, пойдут. Если он подохнет – моей стране будет жить спокойнее, да тем пацанам, которых он расстрелял в спину, тоже будет лежаться спокойнее в своих могилах. И мне, когда я встречусь с ними на том свете, будет что рассказать.

Говорят, что полицейские становятся похожи на преступников, тюремщики – похожи на заключенных. А я, борясь с чумой, заразился ею и сам. Я верю, что там что-то есть. И там меня встретят братья, которых давно нет с нами здесь… и которые ждут меня там с новостями. И мне будет о чем им рассказать.

Я шахид. Русский шахид. Неважно, как я умру. Важно – с кем. Кого я утащу с собой на тот свет. Скольких. И кого именно…

Я искоса посмотрел на амира Ислама. Тот сидел на простом десантном сиденье, откинувшись назад и закрыв глаза…

Первый конвертоплан пошел на посадку. Второй начал подбирать позицию прикрытия…

У меня было два подходящих инструмента для работы. Первый – керамический пистолет. Он не электромагнитный, обычный, но патроны с электрокапсюлем. Двадцать второй калибр, но пуля в черепе есть пуля в черепе, тем более здесь, где лечатся первой сурой Корана. Второй инструмент – нечто, начинающее ручку. В ней – есть стреляющий механизм, который выбрасывает что-то вроде ядовитой иглы. Сердечный приступ в течение двух суток гарантирован, спасти невозможно. Тихое, бесшумное и смертоносное оружие…

– Десять метров… пять метров… три метра… касание.

Мимо проскочили гарды, обеспечивая периметр. Через хвостовой люк было видно, что мы приземлились в какой-то долине…

– Это здесь?

Амир Ислам кивнул. Я посмотрел в иллюминатор.

– Здесь ничего нет.

Амир только улыбнулся.

– Птица два, слышите меня…

– Первый, у вас движение со всех сторон, движение со всех сторон…

Ясно.

– Движение со всех сторон, – сказал я.

– Это свои, – сказал амир Ислам и пошел на выход.

– Пока не стрелять…

Человека, которого я должен был убить, я увидел, как только спустился из вертолета. Он шел сверху… встревоженно перекликивались птицы в кустах. А у него был нездоровый цвет лица, белая борода и два мюрида, настороженно державшиеся позади.

– Взять на прицел, – негромко сказал я, – не стрелять.

Микрофон передаст кому надо.

Амир Ислам поднял руку, приказывая остановиться. Идущий к нам шейх не остановился.

– Стой! – крикнул я, шагнул за амира Ислама, вскидывая оружие. Двое мюридов моментально отреагировали – один прикрыл шейха, второй упал на колено, вскинул пулемет. Красавчик, машинально определил я, так называют пулеметы на восточных рынках. Пошло от чеченцев. У этого – укороченный, «штурмовой» вариант, у второго – «АК» с глушаком… не грузинский ли. Грузии больше нет, но линию там поставили, и хрен знает, на кого она теперь работает.

Шейх отстранил своего мюрида в сторону и шагнул к нам еще ближе.

– Мир вам, – сказал он, – я приветствую вас в своем доме. Вы – мои гости.

Я включил лазерный прицел… точка уперлась прямо в лоб. Точно такая же точка неизвестно откуда появилась и на мне.

– Ты хочешь убить меня? – сказал амир Ильяс.

– Да.

– Тогда стреляй.

Я помедлил.

– Почему?

– Потому что ты приехал сюда за этим. Разве нет?

– Да.

– Меня терзает болезнь. Уже давно. С тех пор как вы убили мое войско, я не живу, а доживаю. Сделай меня шахидом, подари мне достойную смерть – и я буду молить Аллаха за тебя, хоть ты и неверный…

Мы смотрели друг на друга… я видел перед собой человека, который положил всю нашу группу… и который совершенно не боялся того, что я выстрелю.

И потому я опустил оружие…

Мы шли горной тропой. Я, амир Ильяс, двое его мюридов, амир Ислам. Со мной был только мой автомат и связь с беспилотником, который где-то там, наверху, ждет, созданный человеком, чтобы убивать людей. Я не взял с собой ни одного из телохранителей, оставил их у конвертоплана, приказав быть наготове. Так у них будет хоть какой-то шанс спастись.

Бандитская страна. Еще до войны в Ферганской долине было очень неспокойно. Волюнтаристски поделенная между тремя государствами, перенаселенная – это было самое населенное место в Средней Азии, постоянно испытывающее дефицит воды. Война здесь началась еще в десятые – с Афганистана, после того как оттуда ушли американцы, а за ними по пятам пошли талибы – так вот, с Афганистана в родные края начали возвращаться таджики, туркмены, узбеки – потомки тех кланов, что не признали советскую власть, стали басмачами и ушли за кордон. В Афганистане им больше не было места – в две тысячи первом они поддержали вторжение американцев, талибы – в основном пуштуны с юга – этого никогда бы им не простили. Но и на исторической родине их никто не ждал – их земли и пастбища были давно заняты, никто не собирался помогать им обустраиваться на новом месте. Они возвращались с оружием, с боевыми формированиями внутри каждого рода-племени, с привычкой решать проблемы насилием. Вместе с ними шли и те, кто вынужден был уйти в Афганистан в начале девяностых, Движение исламского возрождения Узбекистана, например, или таджикские «демократические исламисты», в начале девяностых устроившие в стране гражданскую войну, в которой погиб больший процент населения, чем в любой другой войне двадцатого века. Они тоже жаждали вернуть то, что им когда-то принадлежало, отомстить тем, кто тогда оказался победителем. А на месте было деградировавшее, не знавшее школы население, забронзовевшие царьки, которых тихо ненавидели, нищета и отчаяние. Вот и началось сперва по малой, потом по крупной. Россия пыталась помочь… сдержать то, что сдержать было невозможно, поменять все, ничего, по сути, не меняя. Первым пал Горный Бадахшан – по сути это кусок Афганистана, в свое время отошедший Российской империи. Потом – потом посыпалось и все остальное. И не верьте тем, кто говорит, что это была война. Это была исламская революция, война большей части народа против цивилизации, против властей, против государства. Настоящая война началась тогда, когда передовые банды моджахедов вышли на российские войска, на шурави – давний враг еще с восьмидесятых. Когда-то шурави пришли к ним в страну – и теперь они нагрянули с ответным визитом.

Здесь уже родилось и вошло в жизнь второе поколение, которое не знает мира, и третье поколение, которое не знает парты, а знает только медресе. А у нас, в России, родилось уже третье поколение мужиков, для которых «духи» – это не что-то из сказок, это вполне конкретное, осязаемое и зловещее. Третье поколение мужиков, которое берет автомат и идет в горы… даже автомат тот же самый – «калашников», пусть и на вооружении армии его давно нет, а все равно. Сыны, отцы, деды… каждому есть что рассказать, чем поделиться. Об афганской пыли – она так мелка, что от нее не спасает ни платок на лицо, ни противогаз – говорят, она способна проникать через поры в скорлупе яйца. Об афганских дорогах, с которых не сойти, – мины. О том, как просыпаешься утром на броне БМП – и видишь нитки росы – это растяжки в придорожной чахлой траве. О том, как бинтуешь раненого товарища и с каким чувством ты ждешь рокот винтов вертолета, как ты грузишь в вертолет носилки… каков запах горелого мяса, дизельки и покрышек, как ты надеваешь бронежилет на голое тело, а от пыли – кожа за день стирается до пунцового мяса… это тебе не Великая Отечественная – пять лет, и все. Это длится годами, десятилетиями… и у деда, сына и отца – разговор один. Тут тоже, наверное, деду, которого вертолет шурави лишил ноги или руки, есть о чем рассказать своему внуку, который идет на джихад против русистов.

Духи были повсюду. Мы поднимались по тропе, я ощущал запах сухой травы, нагретой солнцем за день земли и их запах – запах давно не стиранной одежды, бороды, я чувствовал их взгляды, впивавшиеся в меня со всех сторон… для меня они враги навсегда, для них я – шурави, кяфир. Есть ли конец этому? Я не знал. Да и не задавался этим вопросом. Сверчком щелкал дозиметр, и я знал, что в любой момент в меня может попасть пуля, а через десяток-другой секунд управляемая бомба ударит сюда, кромсая водянистые человеческие тела. Это и будет – конец. По крайней мере, для меня и на сегодня.

Когда мы пришли на место, я вынужден был согласиться с тем, что амир Ильяс устроился с размахом. Они нашли узкую трещину в горах и полностью накрыли ее маскировочной сетью. После чего начали строить что-то вроде пуштунского селения – ласточкины гнезда у кручи, где потолок одного дома есть большая часть пола другого, и вгрызаться в скалы, строя пещеры. Что-то вроде укрепленного района моджахедов.

И вооружены они неплохо. Прямо на входе ПКТМ на колесном станке, лента на двести пятьдесят – строчить может долго. Рядом – гранатомет «РПГ-7», позиция защищена валунами и большой сетью. Молодцы.

Амир Ильяс привел нас в свой дом. Небольшой, там была только одна комната, по центру – очаг, а слева у стены – лежанка, примитивная, два толстых стеганых одеяла, и не более того. Истоптанные ковры. Амир Ильяс показал нам на место в центре, собственноручно кинул нам одеяла, на которых можно сидеть. Я неловко – от недостатка практики – сел как здесь принято, положив автомат на колени.

Амир Ислам сел вплотную от меня, словно показывая, что нельзя убить меня, не убив при этом его. Двое мюридов остались за порогом, потом один из них внес большой казан, от которого шел дух мяса и пропаренного риса – плов. Положил стопку лепешек.

Амир Ильяс прочитал положенную при приеме пищи молитву, поблагодарив Аллаха за еду, которую он послал нам.

– Угощайтесь.

Я не притронулся ни к лепешкам, ни к плову. Амир Ильяс стал есть – и следом сложил лепешку, чтобы использовать ее как тарелку амир Ислам.

– Разве ты не знаешь, что, отказываясь есть, ты оскорбляешь хозяина?

– Вот именно, – сказал я.

– С именем Аллаха, – сказал амир Ислам. – Известно, что враг моего врага – мой друг, и друг моего врага – мой враг. А друг моего друга – несомненно, друг и мне. Ильяс-праведник – мой друг, и следовательно…

– Следовательно, я опрометчив в выборе друзей, – оборвал я.

– То, что произошло много лет назад, – сказал амир Ильяс, – было страшной ошибкой, кару за которую я несу каждый день и каждую минуту. Болезни терзают меня, но хуже того – каждый день меня терзает осознание того, что мы совершили. Мы пришли на цветущую землю, но оставили позади себя пустыню. Мы говорим про Аллаха и про милость его – а дети умирают от голода.

– Ты это только что заметил?

– Нет, я видел это, и это терзало меня, но много лет я плутал в своих заблуждениях. Мне казалось, что те страдания, которые мы принесли мусульманам, – это и кара за неверие, за куфар – и одновременно испытание от Аллаха, ведь сказано в Коране – неужели вы думали, что мы не будем испытывать вас? Я говорил себе эти слова и говорил, что все равно должен быть благодарен Аллаху и смирение – лучшее качество мусульманина, которое он может проявить при таких обстоятельствах. Но потом глаза мои раскрылись, и я понял, что Аллах жестоко наказывал и наказывает нас за то, что мы творим зло и упорствуем в своем зле. Нигде в Коране не сказано, что мусульмане должны идти и резать всех, кого встретят на своем пути. Зато в шариате есть рассказ про одного мушрика, который, уже будучи поверженным на землю, плюнул в лицо Али, собиравшегося его заколоть. И Али тут же вложил меч в ножны и удалился, а когда его спросили, почему он это сделал, он ответил: «Я не хотел, чтобы кто-то подумал, что я сражаюсь не ради Аллаха, а чтобы отомстить за обиду». Когда сопротивление начиналось в Шаме, там не принимали в джамааты тех, кто курил, потому что не хотели, чтобы кто-то думал, будто они сражаются за право курить и пить спиртное. А что сейчас? Мы, мусульмане, живем как звери в норах, погрязли в джахилии, то тут, то там продают спиртное, делают всяческий харам. К чему мы пришли?

Я покачал головой.

– Хорошая попытка, Ильяс. Но нет, не поверю.

– Ты думаешь, что я буду портить свой иман ложью, в то время как скоро предстану перед Аллахом Всевышним?

– Да, думаю. Те, кто доверял тебе, ты их застрелил. Если бы я тогда не пошел вперед, ты застрелил бы и меня. Так что извини – не верю. Ты – фанатик, ваххабит. Ты никогда не отступишься от своей религии. Ты хочешь убить меня и мой народ. Я хочу убить тебя и всех, кто исповедует ваххабизм. Что у нас может быть общего?

– Общее у нас то, что мы не терпим лжи.

Я скептически улыбнулся.

– Соврать неверному – не грех, а подвиг. Забыл?

– Ложь есть ложь, – покачал головой амир Ильяс, – тот, кто говорит, что соврать неверному не грех, оправдывает этим свой куфар. Тот, кто солжет неверному, солжет любому. Каждый, в том числе и твой народ, примет рано или поздно ислам, и в тот день навсегда кончатся все войны. Но это произойдет не тогда, когда мусульмане пойдут на весь мир войной, а тогда, когда весь мир убедится в праведности мусульман.

– Не верю.

– Не веришь?

– Что же. Ты не веришь мне, потому что я пролил кровь. Если я еще раз ее пролью, подкреплю свои слова кровью – ты мне поверишь?

– О чем ты?

Вместо ответа амир Ильяс встал.

– Надо ехать. Мало времени…

Два часа спустя.

Вместе с амиром Исламом и тремя десятками моджахедов мы вышли с другой стороны ущелья, и в темноте, спустившись по тропе (на это ушло больше получаса), нашли там машины. Это были два больших китайских самосвала, с высокими бортами, на пол кузова которых были положены мешки с песком – чтобы можно было стрелять поверх бортов и чтобы погасить энергию подрыва, если мы наскочим на мину. Рыча изношенными моторами, они тащили нас куда-то по ухабистой ночной дороге – вдаль, в неизвестность.

Перед тем как идти, я позвонил моей группе сопровождения и приказал взлетать и убираться отсюда ко всем чертям. Ждать меня в Фергане…

Вокруг меня были моджахеды. Пятнадцать человек – целый джамаат и второй джамаат – во второй машине. Духи. Молодые, бородатые, для духов очень хорошо экипированные и вооруженные. Враги. Те самые, которых мы обычно видим на экране монитора в виде безымянных человечков, размером с муравья, – теперь они ехали рядом со мной. Были на расстоянии вытянутой руки от меня, даже ближе…

Поскольку амир Ислам был в задней части кузова и ни на что не реагировал, просто держался за борт и смотрел вдаль, боевики обратили все свое внимание на меня. От них я не чувствовал враждебности – простое любопытство к существу из другого мира, к кяфиру. Они так же, как и я о них, мало обо мне знали и сейчас жадно пытались понять. Кто я? Чего я хочу? В чем моя сила и моя слабость? Почему я не такой, как они? Почему мы убиваем друг друга? Почему я не являюсь мусульманином?

Наверное, они смотрели на меня как на инопланетянина. Как на существо с другой планеты. Ведь среди них не было тех, кто участвовал в той войне, я бы сразу выделил их. Понял – по глазам…

– Эфенди… – наконец крикнул один из них, перекрикивая изношенный двигатель и подвывающую коробку, – а как ваше имя?

– Зовите меня Валидом, – переиначил свое имя я.

– А я Пахлавон.

Молодой моджахед украдкой посмотрел на амира Ислама – не слушает ли. Амир Ильяс был в другой машине… да я и не настаивал, чтобы он был в моей. Беспилотник целится как раз по второй машине.

– Богатырь, значит.

– Вы знаете язык нашего народа, эфенди? – обрадовался парень.

– Немного.

После того как сюда пришли ваххабиты, они всех заставили учить арабский, объявив другие языки нечистыми. Далеко не всем это пришлось по душе.

– Скажите что-нибудь на нашем языке, эфенди…

– Ман тул нохс метинам, – сказал я, – но я приберегаю эти слова для кого-то, у кого нет бороды, как у тебя…

Моджахеды зашлись хохотом. Грузовик трясло… китайцы когда-то проложили тут дорогу, но она давно покрылась ямами. А звезды были такими… что протянешь руку – и вот они. Некогда окраина Великой страны… во что все превратилось? И почему никто не хочет помнить, что все когда-то жили счастливо и без ежедневного пятикратного намаза?

В нашем отряде был парень… его отец был узбек, мать – русская. Когда его родители прокляли его за то, что женится на русской, отец сказал: «Несчастные, вы думаете, что Аллах одних вас создал? У него было девять братьев и сестер. И его убил амир Ильяс. В спину».

– А что это у вас, эфенди…

– Это? Прицел.

– Посмотреть можно?

Я отстегнул магазин, выбросил патрон из патронника.