Земля предков

Вход в мою клетушку – отдельный. Конунг уважил своего верного хёвдинга. Впрочем, скоро у меня свои хоромы будут. Да еще какие! С подогревом!

Я скинул верхнюю одежду и рухнул на ложе, раздумывая, как мне так половчее стянуть сапоги, чтобы не рухнуть на пол. Пока я размышлял, проблема решилась сама. Подключилась девка. Избавила меня от сапог и кожаных портков, поднесла ковш чего-то кисленького, приправленного травами, уложила в постельку, задула изложницу…

Мое сознание тем временем витало в облаках приятных, игривых мыслей. Моя прежняя позиция «не имать» ослабела. Девка пахла приятно и на ощупь была как раз такая, каких я предпочитаю в роли послевкусия дружеской пирушки. А почему нет? Мы ж в походе. Гудрун не обидится.

Темнота ласково обнимала меня. Я улыбался…

– Лыбится, сын нурманской суки! – проворчал мужской голос по-русски где-то в районе моего правого уха. – Что ты ему подмешала, Горёна?

– Порошка из дурманного корня, – отозвался, тоже по-русски, голос женский. – Ты же сказал: он должен заснуть надолго и проснуться в памяти. Он дорогенек, порошок этот. За щепоть ноготь серебра плачен.

Интересное ощущение. Я вроде бы понимал, о чем говорят. И вроде бы должен был насторожиться. Даже не просто насторожиться, а уже нащупать Вдоводел.

Но не делал ровно ничего. Мне было так спокойно, так хорошо. И тела я практически не ощущал. Я будто лежал в ванне с горячей водой в ленивой дрёме.

– За всё получишь сполна, Горёна, – пообещал мужской голос.

– А скоро ли, господин мой? – с заметным беспокойством спросил голос женский.

– Да хоть сейчас! – пообещал мужчина.

И в следующую секунду мое одурманенное сознание зафиксировало знакомый хрусткий звук, с которым хорошо отточенная сталь входит в бренное тело.

Женщина даже не пискнула.

Ненавижу, когда убивают женщин. Даже если эта женщина, судя по диалогу, опоила меня какой-то дурью.

Однако сейчас меня это почему-то не тронуло. Будто всё – не по-настоящему. Такая веселая игра. А вокруг – мои лучшие друзья.

Потом «друзья» мне вязали руки-ноги, а я только по-дурацки улыбался.

Время от времени мелькали мысли, что игра эта, может быть, и не совсем хорошая. А если вокруг друзья, то зачем им меня связывать? Но мысли эти тонули в патоке необъяснимого счастья.

– Зачем ты ее зарезал, Задорей? – спросил мужской голос. Другой.

– А затем, Шмыга, что не твоего ума дело, ешь тя опарыш! Нож не вымай. Это его, нурмана, нож. Пусть думают, что нурман ворожейку зарезал. А потом пропал.

– И зачем всё это, Задорей?

– А затем, – с раздражением пробасил первый голос, – что всё торжище видело, как нурман меня поганил. Как думаешь, на кого подумают, узнавши, что он пропал?

– А так, по-твоему, не догадаются?

«А то как же!» – мысленно заявил я, продолжая дурацки ухмыляться.

– Может, и не догадаются, – без особой уверенности проговорил косичкоусый Задорей. – А почто ты, Шмыга, так по ворожейке плачешь? Из того серебра, что ей причиталось, половина твоей будет.

– Вот так годится, – сразу повеселел таинственный Шмыга. – К воротам, говоришь, свезти? Так это я мигом!

Недолгая возня и затухающий стук неподкованных копыт довели до моего ума, что порученец отбыл.

– Поехали, нурман, – сообщил мне нехороший человек Задорей, ухватил меня поперек туловища и закинул поперек лошадиной спины. Закинул, перехватил ремнем, чтоб не свалился, вскочил на другую лошадь, и мы рысью припустили в неизвестность.

Путешествие было приятным. Я понимал, что это тоже – дурман. Человек, которого везут на лошади на манер поклажи, животом вниз после обильной во всех отношениях попойки, не может радоваться жизни. А я радовался. Всему. Даже тому, что могу избавляться от избытков пищи, никого не тревожа.

Транспортировка моего тела длилась около часа и закончилась на берегу Волхова. Я определил с помощью логики, потому что река была немаленькая.

На берегу нас ждала лодка. Так себе суденышко. Сугубо для речного плавания.

Меня уронили на лодочный поддон.

– Это он? – поинтересовался юношеский голос.

– Он, нурман подлый, ешь его опарыш! – Задорей от души пнул меня в бочину. Я улыбнулся еще шире. Больно не было.

– Что это с ним? – заинтересовался вьюнош.

– Да с зельем ворожея перебрала, – с досадой воскликнул Задорей. – Ничё! По пути очухается, и я ему покажу его место у свиного корыта.

– А худа не выйдет? – встревожился молодой. – Он же нурман! Да еще из дружины самого Сокола! Может, вспорем ему брюхо, камней напихаем да в реку на стрежне скинем? Тогда точно не найдут!

«Плохая идея! Очень плохая!» – сигнализировало мое сознание. Но мозг его не слышал. Мозгу было хорошо.

К счастью, Задорей был настроен серьезно и убивать меня столь примитивно ему было обидно. Как выяснилось позже, была у него собственная идея о том, как именно я должен умереть. Заковыристая и крайне неприятная. Для меня.

Задорей не торопился. Уже светало, а мы все еще стояли у берега. Кайф из моей головы выветрился. Осталась боль в затылке, боль в глазах, боль везде, а также жажда и привкус блевотины во рту. И вообще во всем окружающем мире.

Соратник Задорея, прыщавый юнец с пушком на подбородке и боевым топориком, заткнутым за серебряный пояс, определяющим его как отрока из княжьей дружины, то есть, по-нашему, – дренга, решил проявить сочувствие. Напоил меня забортной водичкой. Спасибо, друг! Когда придет пора распределять подарки, я тебя небольно зарежу.

Вернулся Шмыга. Вот кого, оказывается, мы ждали.

На свету подручный Задорея оказался таким же безусым отроком лет пятнадцати с виду, как и прыщавый. Но кость хорошая и предплечья накачанные. Значит, тренировками с оружием не пренебрегает. По тому, как он легко перемахнул через борт лодки (даже не закачалась), становилось понятно: с координацией и вестибулярным аппаратом у паренька проблем нет. Пожалуй, я мог бы вырастить из него что-нибудь путное. Сделать при оказии парню предложение? Моя свобода в обмен на место в нашем хирде?

Не годится. Пацан с виду правильный. Значит, откажется. А если верности в нем нет, зачем нужен такой брат по палубе? Ох, не о том я сейчас думаю. Хотя что я могу сделать по факту, связанный по рукам и ногам? За борт выброситься? Так достанут же.

Толчок – и мы отправились в путь. Отроки – на веслах, Задорей – у руля, а я – в исподнем, между скамейками.

Нет, надо что-то делать. И если нет возможности защитить себя руками, попробуем действовать головой. Которая болит, собака, как после хорошего удара дубинкой.

Кое-как извернувшись, я принял сидячее положение. Оглядел всех мутным взором, подождал малость, пока боль уймется, а в глазах прояснится… И демонически захохотал.

Отроки прекратили грести, уставились на меня с опаской.

– Он умом двинулся? – осторожно поинтересовался Шмыга у своего косичкоусого лидера.

– Умом двинулись вы! – заявил я. – Украсть человека князя Рюрика! Да лучше вам друг другу кишки выпустить и на тех кишках повеситься!

– А он точно нурман? – усомнился прыщавый. – Ишь как по-нашему шпарит…

– Нурман, не сомневайся! – влез косичкоусый. – Самая что ни на есть нурманская гадина, ешь его опарыш! Вожак ихний! Людоед!

– Может, и людоед, – не стал я оспаривать слова Задорея, заметив, что храбрости молодым его слова не прибавили. – А вот вы скоро дерьмо будете жрать. Из собственного брюха. Ложками! Ну-ка развернули лодку и живо в Ладогу! Тогда, клянусь Одином, я забуду о вашей глупости. Возьму полгривны за обиду и отпущу восвояси!

Отроки пришли в еще большее смущение, но их вождь, как и следовало ожидать, оказался покрепче.

– Слушайте его больше! – рявкнул он. – Когда нурман клянется Одином, точно обманет. Один у них – бог лжи!

Ишь ты, какой информированный.

– За такие слова, собака, тебя следует в котле сварить, язык предварительно вырвав, – в лучших традициях Севера ответил я. – Но ты невежественен и туп, потому я возьму с тебя еще полгривны, и ты сохранишь жизнь. Свою и этих молодых. Я даже не скажу никому о том, что ты опозорил себя женским колдовством.

Не понял, зараза, хотя по северным понятиям ему только что было нанесено оскорбление, куда более страшное, чем слово «собака».

– Глупо с твоей стороны было оставлять труп колдуньи, – отечески произнес я, устраиваясь поудобнее, что, признаться, было непросто – со связанными-то конечностями. – Теперь мой конунг сразу догадается, что взяли меня с помощью женского колдовства. Ты сам сообщил ему об этом. И кого в этом винить, тоже понятно. Очень скоро хирдманы моего конунга придут в гости к твоему Водимиру и освободят меня. А уж твоя судьба и судьба этих молодых, – я покачал головой. – О том, как долго и интересно вы умирали, скальды сочинят отличную историю.

Теперь парни точно были готовы наложить в штаны.

А вот их лидера я недооценил.

У Задорея был план. И непростой.

Косичкоусый не собирался везти меня в резиденцию своего князя. Более того, сам он тоже не собирался туда ехать.

– Наглый нурман считает нас совсем глупыми, – усмехнулся он. – Думает: это наш князь хочет его жизни. Много чести для тебя, нурман, чтоб князь Водимир беспокоился из-за какого-то хирдмана! Это я, я хочу тебя наказать! – объявил он с таким чванливым видом, будто взял меня в честном бою.

– Ты? Наказать меня? – Я изобразил крайнюю степень презрения. – Ты и бабу наказать не сможешь. Разве что зарезать подло. Вот это твое. Тут ты славу немалую стяжал. И не Задореем тебя звать следует, и даже не Голожопым, как прозвали тебя в Ладоге, а Бабобойцем. И не стыдно вам, отроки, за таким идти? Ужель нет у вашего князя добрых воев, только Бабобойцы Голожопые? Хотя что тут говорить: каков князь, таковы и вои. Всей дружиной – на одного. Это по-вашему. Бабы вы все! Я с пустыми руками вас троих к предкам отправлю раньше, чем Бабобоец свинью уестествит. Что скажешь, Бабобоец? Вы втроем, с железом – против меня в одном исподнем?

Я откровенно шел на конфликт. Пусть только развяжут. Драться с ними я не собирался. Дурман, гулявший в моей крови, губил рефлексы, скорость и координацию, кисти рук, если их развязать, будут минут пять отходить… В таком состоянии драться даже с одним косичкоусым – чистое самоубийство. Так что заботься он о своем рейтинге среди молодежи, непременно принял бы вызов. Я б на его месте точно принял…

А уж пацаны точно не против. У них на рожах было написано желание порубить меня на неравные части.

Только я бы не дался. Река – вот она. Плаваю я неплохо. В теплой воде, пожалуй, даже скандинаву не уступлю. А плавать – не фехтовать. Ни нарушение координации, ни онемение кистей и стоп погоды не сделают. Так что нырнул бы в мутную водичку – и до свиданья.

Задорей не поддался.

– Гребите шибче! – рявкнул он на молодежь. – А ты, нурман, будешь попусту болтать – язык отрежу!

И ведь не шутил, сволочь. С такой лютой ненавистью на меня глядел, будто я его любимую бабушку укокошил.

Я заткнулся. Парни бодрее заработали веслами, и где-то часа через два Задорей указал пальчиком на вход в протоку, прорезавшую высокий берег. Туда.

Там нас с ним и высадили. Хорошее место, укромное. С реки и не разглядишь, если не знаешь.

Высадили. Не то что жилья человеческого, даже тропы пригодной не видать. Крохотный пляжик внутри заросшей ольхой протоки. С реки нипочем не разглядишь.

Засим молодежь уплыла. А мы с косичкоусым остались.

Задорей, пыхтя, затащил меня в заросли. Усадил у дерева потолще. Привязал к нему. Присел рядом на корточки.

– Сейчас я расскажу тебе, что с тобой будет, нурман. В двух поприщах[10] отсюда деревенька есть. Сейчас я туда сбегаю за лошадками, и мы с тобой отправимся в селище, где дед мой – старейшиной. Отныне там твоя судьба: будешь рабом рода моего.

«Счас! – подумал я. – Только голову побрею!»

Рабом я уже успел побывать. И всякий раз это плохо кончалось для рабовладельцев.

Однако стоит задуматься: почему именно со мной происходят подобные гадостные вещи. Вот Стюрмира, к примеру, никто не крадет и в рабское сословие не определяет. А я в который раз – на одни и те же грабли. Почему?

Впрочем, об этом можно и на досуге подумать. По-любому, мой косичкоусый похититель меня недооценивает. Определить меня в рабы к местному земледельцу – это как нанять лису в курятнике прибираться.

Должно быть, что-то такое отразилось на моем лице, потому что Задорей ухмыльнулся и сказал:

– Знаю, о чем думаешь. Мол, не совладать с тобой смердам. У вас, я слыхал, жилы на ногах строптивым рабам перерезают? Верно ли это?

– Вот станешь нашим рабом – узнаешь!

– Тебе, мыслю, жилы перерезать – маловато было бы. Потому для тебя я особую участь придумал. Жилы мы тебе трогать не станем. Глаза выпечем, этого довольно будет.

И вперился глазёнками: испугался я? Нет?

Ага! Так я тебе и покажу!

Я ухмыльнулся со всей возможной наглостью:

– Такого, как ты, я и без глаз удавлю. Сомневаешься? Давай проверим!

– Глаза и мошонка, ешь тя опарыш! – повысил ставки Задорей. – Твой здоровенный дружок собирался меня оскопить. Это он славно придумал. Мерин силой жеребцу не уступит, но куда спокойней и послушней.

Я ухмыльнулся еще шире.

– Лучше бы тебе меня убить, – посоветовал я Задорею. – Братья мои искать меня станут. А ну как найдут? Что тогда они с родичами твоими сделают, догадайся?

– Они тебя найдут, – пообещал Задорей. – Только не в роду моем, а в Беловодье. У варягов тебя найдут. Точней сказать: труп твой. Да такой, чтоб сразу понятно: мучили тебя перед смертью знатно.

– Не сходится, Бабобоец! – оскалился я. – Ты уж определись: замучить меня или в рабы. Тут что-то одно. Вместе никак не получится.

– А вот и нет! – радостно воскликнул косичкоусый. – Труп-то будет, да останется от него мало чего. Одежда твоя. Обереги. А голову, руки, ноги я огоньком припалю. Да оставлю так на недельку, чтоб и зверушкам мясца досталось. А потом тебя найдут, нурман. И что подумают? А то, что дружки князя твоего, варяги, с тобой поиграли малость, как они любят. И что тогда? А то, что дружбе варягов и князя твоего конец придет. А кроме варягов да Гостомысла у него на нашей земле никого и нет. И останется тогда Рюрику твоему или Водимиру поклониться, или убираться с нашей земли восвояси. Как, нравится тебе моя придумка?

Хитро. Идея гнусная, но ведь может и получиться. В то, что конунг поверит, что это варяги меня запытали, сомневаюсь. А вот искать меня больше точно не станут. Обидно, однако. Я с конунгами и королями дрался, а тут какой-то мною же битый уродец намерен меня искалечить и в раба обратить.

И что я могу сделать?

Сейчас – как минимум не показать слабину. Ну да, вот он я, связанный по рукам и ногам, не способный даже комара со щеки согнать. Но я жив, а следовательно – поборемся.