Помоги проекту - поделись книгой:
Беседуя с одним художником в Венеции, я спросил его:
— Почему все в таком восторге от старых мастеров? Я был в Палаццо дожей и видел там целые акры очень плохой живописи — неправильная перспектива, неверные пропорции. Собаки Паоло Веронезе меньше всего похожи на собак, а его лошади — это какие-то пузыри на четырех ногах; у одной из его мужских фигур правая нога приходится с левой стороны тела; на большом полотне, где император (Барбаросса?) лежит распростертый перед папой, трое мужчин на переднем плане свыше тридцати футов ростом — если судить по фигуре мальчика, стоящего на коленях в центре переднего плана; по этому же масштабу — в папе семь футов, а дож — и вовсе иссохший карла ростом не более четырех футов.
— Да, — ответил мне художник. — Старые мастера были нередко плохими рисовальщиками, они не придавали большого значения правдивости и точности деталей: а все-таки, невзирая на беспомощность рисунка, перспективы и пропорции, на выбор тем, уже неспособных увлечь зрителя, как они увлекали его триста лет назад, — невзирая на все это, в их картинах есть нечто божественное, нечто недоступное и неведомое искусству ни одной из последующих эпох, — нечто, способное привести в отчаяние современных художников; к счастью, заранее махнув рукой, они не утруждают себя и мыслью о подобном совершенстве.
Вот что он сказал мне, — сказал то, чему верил. И не только верил, но чувствовал.
Рассуждения, а в особенности рассуждения без технических знаний, в таких случаях бесполезны. Они не помогут вопрошающему. Они только цепью безупречных логических построений приведут его к заключению, в котором художник не найдет ни капли смысла. Итак, беспомощность рисунка, перспективы и пропорций; равнодушие к правдивой детали; краски, волшебное очарование которых зависит не от художника, а от времени, — вот что определяет старого мастера. Вывод: старый мастер был плохим художником, старый мастер был не старым мастером, а старым подмастерьем. Однако, признав правильность ваших предпосылок, ваш друг художник осудит ваш вывод; он будет стоять на том, что, невзирая на сокрушительный список общепризнанных недостатков, в старом мастере есть нечто божественное и недосягаемое и что никакими рассуждениями этого не опровергнешь.
Что ж, мне это понятно. Есть ведь женщины, чье неизъяснимое очарование делает их красавицами в глазах людей им близких; а между тем сторонний наблюдатель, подойдя к делу с меркой рассудка, ничего в этой красоте не поймет. Он посмотрит на такую женщину и скажет: «Подбородок мал, а нос длинен; лоб высок, волосы слишком рыжие; да и лицо бледновато, и фигура нескладная». И в заключение: «Нет, эту женщину красавицей не назовешь». На что ее ближайший друг с полным основанием ответит: «Ваши предпосылки верны, ваши рассуждения безупречны, — а вывод все же ошибочен: эта женщина — старый мастер, она из красавиц красавица, но лишь для тех, кто хорошо ее знает; такую красоту трудно описать словами, — но это не мешает ей быть красотой».
Итак, на этот раз я с большим удовольствием смотрел в Европе на старых мастеров, чем в прежние годы, но все же то было спокойное удовольствие, без особого жара. В прошлое мое посещение Венеции ни одна картина меня не взволновала, тогда как на этот раз я каждый день ради двух картин ходил в Палаццо дожей и просиживал там по нескольку часов. Одна из них — трехакровое полотно Тинторетто в Великой палате Совета. Двенадцать лет назад эта картина не произвела на меня особенного впечатления (гид сказал, что это восстание на небе), — и я был не прав.
На этом замечательном полотне мастерски передано движение. Десятки тысяч фигур, и каждая что-то делает. Во всей композиции чувствуется мощный порыв. Одни фигуры стремглав летят вниз, сцепив руки над головой; другие плывут в грядах облаков — кто навзничь, кто ничком; торжественные процессии епископов, страстотерпцев и ангелов устремляются к центру картины с разных сторон, все охвачены ликованием, во всем чувствуется безудержное движение. По полотну разбросаны пятнадцать-двадцать фигур с книгами, однако сосредоточиться им трудно, они протягивают книги другим, но тем тоже не до чтения. И лев св. Марка тоже здесь со своей книгою, и сам св. Марк с подъятым пером; они значительно переглядываются и с серьезными минами обсуждают, как пишется такое-то слово, — лев благоговейно возвел глаза, между тем как св. Марк называет буквы. Трактовка этого эпизода поистине восхитительна. Это величайшая удача несравненной картины.
Я приходил каждый день и не уставал любоваться великолепным полотном. Как я уже говорил, на нем царит движение непередаваемой силы: фигуры поют, славословят, многие трубят в трубы. Впечатление шума так жизненно, что, поддавшись ему, зрители, желая обменяться замечаниями, сплошь и рядом кричат их друг другу на ухо, в сложенные рупором руки, боясь, что иначе их не услышат. Здесь не редкость увидеть туриста, который, проливая слезы умиления, орет жене на ухо в сложенные трубкой ладони: «О, радость — быть там и, наконец, обрести покой!»
Только истинно великий художник способен создавать такие эффекты с помощью немой кисти.
Двенадцать лет назад я не оценил бы этой картины. И год тому назад я не оценил бы ее. Занимаясь живописью в Гейдельберге, я прошел прекрасную школу. Всем, что я сегодня представляю собой в искусстве, я обязан Гейдельбергу.
Другое великое творение, очаровавшее меня, — бессмертная картина Бассано «Обитый шкурою сундук». Висит она в Палате Совета десяти. Это одно из трех сорокафутовых полотен, украшающих ее стены. Композиция картины выше всякой похвалы. Посетителя здесь не бьют, так сказать, по голове обитым шкурою сундуком, он не вынесен на первый план, как это часто бывает с главными идеями других бессмертных творении; нет, сундук заботливо убран на второй план, подчинен целому, он приберегается, искусно и мудро придерживается в резерве; и когда мастер осторожно и планомерно вас к нему подводит, вы застигнуты врасплох, огорошены, и сундук предстает перед вами как величайшая неожиданность.
Безмерное восхищение охватывает вас при мысли о том, сколько мастерства, сколько творческих усилий сложено в эту изощренную композицию. При беглом взгляде на картину вы и не догадываетесь о присутствии обитого шкурою сундука; «Обитый шкурою сундук» не упомянут и в названии; оно гласит: «Папа Александр III и дож Циани, победитель императора Фридриха Барбароссы»; как видите, название скорее рассчитано на то, чтобы отвлечь внимание от сундука; повторяю, ничто не указывает на присутствие сундука, по все планомерно, шаг за шагом к нему подводит. Давайте же вникнем поглубже и познакомимся поближе с этой на диво искусно-безыскусственной композицией.
На крайнем левом фланге изображены две женщины, одна из них держит на руках ребенка, который через плечо матери глядит на раненого воина с перевязанной головой, сидящего на земле. Казалось бы, излишние фигуры, — но нет, они помещены здесь с умыслом: глядя на них, вы не можете не заинтересоваться пышной процессией вельмож, епископов, алебардщиков и знаменосцев, движущейся на втором плане; а увидев процессию, вы невольно последуете за ней, чтобы узнать, куда она направляется; и процессия приводит вас к папе, который, стоя в центре полотна, беседует с дожем, почтительно обнажившим голову — беседует с полным спокойствием, хотя футах в двенадцати человек бьёт в барабан, неподалеку от барабанщика двое трубят в рог, а вокруг них гарцуют, горяча коней, многочисленные всадники; итак, двадцать два фута этого великого творения представляют сплошной праздник, благопорядочное шествие воскресной школы, тогда как на следующих одиннадцати с половиной футах мы видим беспорядок, смуту и неповиновение. И это не случайность, мы и здесь усматриваем ясное намерение. Зритель без этого, пожалуй, так бы и прилип к папе и дожу, вообразив, что в них и заключена главная идея; привлеченный же беспорядком по соседству, он невольно любопытствует, чем он вызван. И вот на самом дальнем конце беспорядка, в четырех футах от правого края картины и в полных тридцати шести футах от левого, перед зрителем с неожиданностью электрического разряда возникает «Обитый шкурою сундук» во всем своем несравненном совершенстве, и тут искусство мастера одерживает величайшую победу. С этой минуты все прочее на сорокафутовом полотне теряет всякое очарование: вы видите сундук, обитый шкурой сундук, — и больше ничего, а увидеть его — значит пасть перед ним ниц. Бассано не случайно вкрапил по соседству со своей Главной Идеей несколько деталей, коих назначенье — лишний раз отвлечь и рассеять внимание зрителя и тем оттянуть и усилить заключительный эффект; так, например, он поставил справа нагнувшегося человека в красной шапке, столь яркой, что глаз не может на ней не задержаться; слева же, футах в шести, поместил всадника в пурпурном кафтане, на гордом скакуне, и кафтан уводит ваш взгляд в другую сторону; мало того, между пурпурным всадником и сундуком он пристроил обнаженного по пояс человека, взвалившего на спину (а не на плечи!) весьма затейливый мешок с мукой, и эта небезынтересная подробность, конечно же, остановит ваше внимание и еще некоторое время проманежит вас, как рукавица или куртка, брошенная преследующему свою жертву волку, — пока, наконец, после всех оглядок и задержек, даже самый тупой и равнодушный зритель не устремит глаза на мировой шедевр, и в эту минуту он без сил повалится на стул или обопрется на плечо своего гида, ища опоры.
Описания такого шедевра заранее обречены на неудачу, и все же им нельзя отказать в известном значении. Крышка у сундука сводчатая, это правильный полукруг в стиле романской архитектуры, так как в ту пору в республике на смену быстро клонившегося к упадку греческого искусства шло растущее влияние Рима. По краю крышки, где она соприкасается со стенками, сундук обит, или обшит, шкурой. Некоторые критики считают, что шкура несколько холодна по тону; но я вижу здесь большую заслугу художника, который, видимо, хотел подчеркнуть контрастом пламенеющий жар замка. Свет в этой части холста распределен с большим искусством,
Словом, с какой точки зрения ни смотреть на сундук, это жемчужина, диво, чудо из чудес. Некоторые эффекты даже слишком смелы, они напоминают самые отважные дерзания рококо, сирокко и византийских школ; однако рука мастера нигде не дрогнет — спокойно, величественно и уверенно кладет она мазок за мазком и в конце концов с искусством, заставляющим забыть об искусстве, своими особыми таинственными средствами набрасывает на tout ensemble[28] некое неуловимое нечто, которое проясняет, утончает, возвышает и одухотворяет более прозаические слагаемые, оживляя их волшебством поэзии.
В европейских сокровищницах искусства найдутся картины, приближающиеся к «Сундуку», есть две, которые, пожалуй, могут с ним сравниться, — но нет ни одной, которая бы его превосходила. «Обитый шкурою сундук» — такое совершенство, что производит впечатление даже на людей, обычно нечувствительных к искусству. Год назад его увидел служащий багажного депо компании «Ири» и еле удержался, чтобы не налепить на него накладную. А один таможенный смотритель при виде сундука сначала уставился на него в немом восхищении, потом бессознательно сложил одну руку горстью и сунул ее за спину, а другой рукой полез в карман за мелком. Эти факты в пояснениях не нуждаются.
Глава XX
В Венеции приезжего долго держит во власти собор. Секрет его притягательной силы отчасти в том, что он очень стар, отчасти и том, что он очень уродлив. Многим прославленным зданиям не хватает одного существенного качества — гармонии; они представляют собой бессистемное смешение уродливого с прекрасным; но это никуда не годится, это смущает, это утомляет. Вас охватывает какая-то безотчетная неловкость и тревога. Другое дело Собор св. Марка: вы чувствуете вожделенное спокойствие, созерцая его снаружи, созерцая его изнутри, и вы чувствовали бы себя так же спокойно на его крыше или в его подвалах; он безобразен весь до мелочей, и это совершенство безобразия не нарушается бестактным вторжением каких-то неуместных красот; а в результате перед вами некое величавое гармоническое воплощение успокаивающего, пленительного, умиротворяющего и ласкающего душу уродства. Всякое совершенство растет и никогда не падает в ваших глазах, и это вернейшее доказательство того, что перед вами истинное совершенство. Св. Марк представляет собой истинное совершенство. Его благородное, его царственное уродство постепенно так захватило меня, что мне трудно было хотя бы на короткое время от него оторваться. Всякий раз как его приземистые купола исчезали из моих глаз, мною овладевало уныние, и всякий раз как они появлялись передо мной, меня охватывал некрепкий восторг, я не знал более блаженных часов, чем те, что проводил сидя перед кофейней Флориана и глядя на собор через площадь. Взгромоздясь на ряды низких толстоногих колонн, со спиной, утыканной куполами, он кажется огромным бородавчатым насекомым, выползшим погулять и поразмыслить на досуге.
Св. Марк — не самое старое здание на свете, однако оно кажется самым старым, особенно внутри. Когда древняя мозаика на его степах начинает осыпаться, ее восстанавливают, но не заменяют новой, а сохраняют ее причудливый старый узор. У старины свое очарование, и приукрашивать ее — значит портить. Однажды я сидел на красной мраморной скамье в притворе и рассматривал старинную мозаичную фреску на тему «Размножайтесь и наполняйте землю». Собор восходит к седой древности, но фреска изображает событие еще большей давности, по сравнению с нею собор кажется молодым. Однако тут же я обнаружил древность постарше и видавшего виды собора и означенного исторического события: то было спиралевидное ископаемое величиной с тулью шляпы, вкрапленное в мраморную доску скамьи и отполированное до гладкости седалищами туристов. По сравнению с непостижимой древностью скромного ископаемого все прочее показалось мне легкомысленно современным, незрелым, не далее как позавчерашним. Чувство древности собора рассеялось под впечатлением этой поистине почтенной древности.
Св. Марк — монументальное здание, непреходящий символ истового и простодушного благочестия средних веков. Кто только мог, похищал в языческом храме колонну и дарил свою поживу храму христианскому, так что последний покоится на многочисленных трофеях, приобретенных столь своеобразным способом. В наши дни считалось бы зазорным добывать на большой дороге кирпич на построение церкви, но в те далекие времена это не ставилось в грех. Самому Св. Марку также пришлось однажды пострадать от своеобразного грабителя. Этот эпизод занесен в анналы Венеции, но его можно было бы включить в сказки «Тысячи и одной ночи», он был бы там на месте.
Четыреста пятьдесят лет тому назад некий человек по имени Стаммато, родом с острова Кандии, состоявший в свите принца из дома Эсте, был допущен к осмотру сокровищ Св. Марка. Его греховный взор был ослеплен ими; он спрятался за один из алтарей, лелея святотатственный умысел, но, обнаруженный одним из священников, был изгнан из храма. Однако он снова забрался туда, теперь у нее с помощью подделанных ключей. Ночь за ночью проникал он в храм, работал усердно и терпеливо, совсем одни и, одолевая препятствие за препятствием, умудрился наконец вынуть большую плиту из мраморной облицовки сокровищницы. Он так обтесал ее, что мог по желанию выпивать и вставлять обратно. После этого он в течение многих недель приходил еженощно на свои золотые прииски, чтобы в безопасности любоваться их богатствами, а перед рассветом возвращался к себе домой, унося под полою какое-нибудь сокровище, достойное короля. Ему не надо было хватать что попало и бежать без оглядки — никто не гнался за ним. Он мог брать вещи по зрелому выбору, сообразуясь со своим вкусом. О том, как беспрепятственно он действовал, чувствуя себя в полной безопасности, можно судить хотя бы по тому, что он утащил даже рог единорога, соблазненный этой диковиной, а так как рог не проходил в отверстие, Стаммато перепилил его пополам, — затея, потребовавшая многих часов кропотливой работы. Он уносил свои трофеи домой, пока это занятие, утратив прелесть новизны, ему не прискучило; после чего он опочил от трудов, удовлетворенный своей добычей. Еще бы, ведь его коллекция, по сегодняшним ценам, стоила около пятидесяти миллионов долларов.
Стаммато мог вернуться на родину первейшим богачом, а там протекли бы годы, прежде чем его хищения были бы замечены; но он был только человеком: счастье, о котором никто не знал, не радовало его, ему нужно было кому-нибудь открыться. И вот, взяв торжественную клятву с некоего кандийского дворянина по имени Криони, он повел его к себе и ошеломил зрелищем своего сверкающего клада. Подметив на лицо гостя выражение, показавшееся ему подозрительным, Стаммато выхватил кинжал, чтобы заколом, его, но Криони его убедил, что этот взгляд выражал лишь радость и восторг. Стаммато подарил земляку огромный карбункул, одно из главных сокровищ республики — дож впоследствии украсил им свой парадный головной убор, — и на этом друзья расстались. Криони тут же пошел во дворец и донес на преступника, представив в качестве улики карбункул. Стаммато был схвачен, допрошен и с обычной для старого венецианского суда оперативностью приговорен к казни. Он был повешен на Пьяцца между двумя большими колоннами, на шею ему накинули золоченую веревку — очевидно, во внимание к его златолюбию. Он так ничем и не попользовался из своей добычи — все было возвращено казне.
В Венеции нам повезло: мы столовались в частном доме — преимущество, редко выпадающее нашему брату на континенте. Если бы путешественнику можно было останавливаться в частных домах, Европа приобрела бы для него прелесть, которой сейчас ей явно недостает. Увы, он осужден тыкаться по гостиницам — невеселое, прямо скажем, занятие. Человеку, привыкшему к американским продуктам питания и американской кухне, не угрожает в Европе голодная смерть, но зачахнуть oн, по-моему, вполне может, а со временем, пожалуй, и умрет.
Взять хотя бы то, что он лишен привычного завтрака. Уже это — большая потеря, крайне для него чувствительная. Правда, он может получить некую призрачную, бутафорскую замену, грубую подделку под завтрак; но много ли от нее толку, — а вот того настоящего, что ему нужно, он ни за какие деньги не получит.
Разберемся подробнее; простой, обычный завтрак среднего американца состоит из кофе и бифштекса; но кофе — напиток неизвестный в Европе: вам могут здесь предложить только то, что в европейских гостиницах выдается за кофе, а это так же не похоже на то, что вы просите, как ханжество не похоже на благочестие. Эта мутная, пресная, тошнотворная бурда почти столь же непригодна для питья, как и та, которую подают в американских отелях. Молоко к нему вам приносят того сорта, которое во Франции именуется «христианским», ибо оно подверглось обряду крещения.
После нескольких месяцев знакомства с европейским «кофе» у человека слабеет рассудок, а с ним и вера, и его одолевают сомнения: а вдруг тот душистый напиток, который он привык пить дома, с густым слоем жирных, запекшихся сливок, плавающих поверху, лишь сон, пустое наваждение?
Далее — возьмите хлеб. По виду и по вкусу он как будто соответствует своему назначению, но вам его подают холодным — холодным, вязким и нерасполагающим; и при этом никакого выбора, никакого разнообразия, все та же осточертевшая жвачка.
Далее возьмите то, что здесь называют маслом, оно безвкусно, как трава, в нем ни намека на соль, и сделано оно бог знает из чего.
А потом — бифштекс. В Европе имеются бифштексы, но здесь их только портят. Их даже нарезать толком не умеют. Бифштекс подается на круглой оловянной тарелочке. Он лежит на самой ее середине, обложенный картофелем, насквозь пропитанным жиром; по форме, по величине и толщине он как мужская ладонь с отрубленными пальцами. Он слегка пережарен, слегка пересушен, слегка напоминает по вкусу резину и ничего не говорит ни уму, ни сердцу.
И вот представьте себе бедного изгнанника, сидящего перед этим безжизненным предметом; и представьте себе, что ангел, вдруг спустившись на землю из горнего мира, поставил перед ним мощный бифштекс «портерхаус», этак дюйма в полтора толщиной, горячий, огневой, потрескивающий с пылу с жару; он чуть припорошен душистым перцем и сдобрен тающими кусочками масла несравненного качества и свежести; он источает драгоценный мясной сок, смешивающийся с подливкой, среди архипелага аппетитнейших грибочков; по отдаленным окраинам обширного бифштекса в двух-трех местах кудрявятся желтоватые выселки нежного жира; длинная белая косточка, отделяющая филейную часть от вырезки, торчит на положенном месте. И вообразите, что ангел принес ему вдобавок большую чашку домашнего кофе по-американски — со взбитыми сливками, порцию настоящего масла — ядреного, желтого, горстку свежеиспеченных дымящихся бисквитов, тарелку горячих гречишных лепешек под прозрачным, как слеза, сиропом, — какими словами описать восторг и благодарность осчастливленного изгнанника!
Обед в Европе получше завтрака, но и тут сплошные недостатки и неполадки, а главное — вы не наедаетесь. Вы идете к столу голодным и жадно принимаетесь за еду: набрасываетесь на суп и чувствуете — чего-то в нем не хватает. «Ладно, — думаете вы, — вот доберусь до рыбы!» Пробуете рыбу — опять не то; но вы все еще надеетесь, что следующее блюдо будет наконец тем самым, которого вам не хватает, — оказывается, опять что-то не так. И вы переходите от блюда к блюду, точно мальчик, который гонится за бабочкой; вот-вот он ее схватит, а она все не дается. И кончается дело у вас, как и у него: вы как будто и наелись, а не сыты; мальчик набегался и наигрался до упаду, тешил себя надеждой, — а бабочки не поймал. Быть может, какой-нибудь американец и скажет вам, что где-то, когда-то, путешествуя по Европе, он встал из-за табльдота вполне удовлетворенный; но не верьте ему — ведь и среди американцев попадаются такие, которым недолго соврать.
И не то чтоб было мало перемен, — но это какое-то унылое разнообразие бесцветных блюд, какое-то бездарное, мертвящее «ни и ни се», какая-то «середина на половину». Ничего забористого, пикантного — того, что называется «букетом». Быть может, если бы жаркое подавалось на стол одним большим куском и нарезалось на глазах у клиента, — это пробудило бы в нем ощущение чего-то всамделишного, настоящего. Но нет: мясо подают нарезанное ломтиками и обносят им сидящих за столом; и вы не чувствуете ни малейшего волнения, ваше сердце молчит. А теперь представьте себе: на блюде лежит, задравши ножки, огромная жареная индейка, жирная, истекающая соком… Но не стоит продолжать, разве они сумеют зажарить индейку! Им и цыпленка-то не зажарить как следует; а нарезают они его топором.
Вот более или менее обычное летнее меню табльдота:
Суп (не разбери-поймешь, какой).
Рыбное блюдо — камбала, горбуша или мерлан — обычно, более или менее съедобно.
Жаркое — баранина или говядина — скорее похожа на жареную подошву, и к нему прошлогодний картофель.
Пате — или что-нибудь другое из мучного — «относительно» съедобно.
Овощ — в единственном числе, но поданный во всем параде — обычно, безвкусная чечевица, или зеленые бобы, или вываренная спаржа.
Жареный цыпленок — вкусом, как жеваная бумага.
Салат-латук — более или менее съедобный.
Клубника или вишни — в последней стадии разложения.
Абрикосы и фиги — попадаются и свежие, но что в них толку.
Виноград — обычно хороший; а иногда, по ошибке, попадется и порядочный персик.
Изменения в этом меню допускаются самые минимальные. После двух недель такой кормежки вы замечаете, что эти изменения только кажущиеся; на третьей неделе вам подают то же, что на первой, на четвертой то же, что и на второй. Три-четыре месяца такой унылой тождественности прикончат и самый здоровый аппетит.
В то время как пишутся эти строки, меня угнетает мысль, что уже много месяцев как я не ел ничего порядочного, питательного, но скоро-скоро я закушу как следует — скромно, как говорится, в узком кругу, сам с собой. Я выбрал несколько блюд и составил небольшое меню, которое поедет домой с предшествующим пароходом и будет горячим стоять на столе к моему прибытию. Вот оно:
Редис, Печеные яблоки со сливками.
Улитки жареные: улитки тушеные. Лягушки.
Цесарка из иллинойских прерий.
Миссурийские куропатки на вертеле.
Кофе по-американски с домашними сливками.
Американское масло.
Жареный цыпленок — по-южному.
Бифштекс «портерхаус».
Картофель «саратога».
Цыпленок на вертеле — по-американски.
Горячий бисквит — по-южному.
Горячие булочки — по-южному.
Гренки — по-американски.
Прозрачный кленовый сироп.
Виргинская грудинка на вертеле.
Устрицы на створке раковины.
Моллюски «Вишневая косточка».
Сан-францисские моллюски паровые.
Суп из устриц. Суп из моллюсков.
Филадельфийский черепаховый суп.
Устрицы, испеченные в раковине — по-северному.
Крабы. Коннектикутский пузанок.
Балтиморский окунь.
Речная форель из Сьерра-Невады.
Озерная форель из Тахо.
«Овечья голова» и «барабанщик» (рыба) — Новый Орлеан.
Черный морской окунь из устья Миссисипи.
Ростбиф по-американски.
Жареная индейка а-ля «День благодарения».
Клюквенная подливка. Сельдерей.
Опоссум. Енот.
Бостонская грудинка с бобами.
Грудинка с овощами — по-южному.
Мамалыга. Вареный лук. Репа.
Тыква. Кабачки. Спаржа.
Перуанская фасоль. Бататы.
Латук. Суккоташ — по-индейски. Бобы в стручках.
Картофельное пюре. Кетчуп.
Картофель в мундире.
Молодой картофель, очищенный.
Ранний разовый картофель, испеченный в золе — по-южному (подается горячим).
Нарезанные помидоры с сахаром или уксусом. Помидоры тушеные.
Молодая кукуруза в зернах, с маслом и перцем.
Молодая кукуруза в початках.
Горячий кукурузный хлеб с требухой — по-южному.
Горячие кукурузные лепешки — по южному.
Горячий сдобный хлеб — по-южному.
Горячий папушник — по-южному.
Поделиться книгой: