Собрание сочинений в 12 томах. Том 5

На следующее утро мы сняли лагерь и со свежими силами, в отличном настроении двинулись в путь. Я с особенным удовольствием вспоминаю этот день, ознаменованным тем, что мы вышли, наконец, на дорогу. Да, мы нашли дорогу и самым удивительным образом. Часа два с половиной брели мы наугад, пока не подошли к массивному утесу футов двадцать высотой. На этот раз я не стал дожидаться указаний бессловесного мула. Я так навострился в этой экспедиции, что знал уже больше любого мула. Я тут же заложил динамит и убрал с дороги утес. И только тогда спохватился, к великому своему огорчению и сожалению, что на вершине утеса стояло шале.

Я сам подобрал с земли тех членов пострадавшего семейства, которые упали рядом со мной, в то время как мои подчиненные подобрали остальных. По счастью, никто из этих добрых людей особенно не пострадал, однако все они не на шутку обозлились. Я объяснил главе семейства, как все случилось, рассказал, что ищу дорогу и что, конечно, вовремя предупредил бы его, если бы знал, что там наверху кто-то есть. Я объяснил ему, что действовал с самыми добрыми намерениями, и выразил надежду, что не слишком упал в его мнении оттого, что подбросил его в воздух на полсотню футов. Я высказал и ряд других справедливых и разумных мыслей, а когда я в заключение предложил заново отстроить шале, оплатить причиненный ущерб да подкинуть в придачу образовавшуюся от взрыва воронку, из которой может выйти отличный погреб, он смягчился и выразил полное удовлетворение. До сих пор у него не было погреба. Правда, мы слегка подпортили ему вид из окон, но то, что он терял на виде, мы возместили ему погребом, — одно окупалось другим. Он сказал мне далее, что на всей горе нет другой такой ямы, и так оно, верно, и было бы, если бы безвременно погибший мул не вздумал полакомиться нитроглицерином.

Сто шестнадцать человек по моему приказу взялись за работу, и в пятнадцать минут из груды обломков возникло отличное шале, еще более живописное, чем то, что стояло здесь раньше. Его хозяин объяснил нам, что мы находимся на Фели-Штутце, повыше Церматта, и я очень обрадовался этому известию, ибо оно определяло наше положение с точностью, которой нам так не хватало последние два дня. Мы узнали также, что подошли к подножию собственно Рифельберга и что, следовательно, первый этап восхождения благополучно завершен.

Перед нами простирался великолепный пейзаж. Мы видели отсюда и стремительный Висп, делающий свой первый прыжок в мир из огромной арки, пробитой талыми водами в подножии величественного Горнерского ледника; видели и Фургенбах, вытекающий из-под Фургенского ледника.

Отстроенное нами шале стояло как раз на мульей тропе, ведущей к вершине Рифельберга. Мы сразу же догадались об этом, потому что мимо него прямо-таки[21] нескончаемой вереницей тянулись туристы. Хозяин шале занимался том, что держал здесь буфет. Взрыв на несколько минут прервал его торговлю, так как весь его запас бутылок был разбит вдребезги. Но я отдал хозяину из своих запасов большое количество виски, чтобы он продавал его под видом альпийского шампанского, и большое количество уксуса, который вполне мог сойти за рейнское вино, и он заторговал так же бойко.

Оставив экспедицию отдыхать под открытым небом, мы с Гаррисом зашли в шале: прежде чем возобновить поход, я хотел привести в порядок мои дневники и научные записи. Но не успел я погрузиться в работу, как в дверь заглянул высокий, стройный, дюжий американец лет двадцати трех, уже побывавший на вершине и теперь спускавшийся вниз. Он подошел ко мне с той уверенной развязностью, которая иным юношам заменяет светскую непринужденность. Он носил короткую стрижку и аккуратнейший прямой пробор, да и во всех прочих отношениях смахивал на тех американцев, которые, желая слыть оригиналами, ставят в своей подписи вместо первого имени инициал, а второе выписывают полностью. Он отрекомендовался, улыбаясь той деланной улыбкой, какой улыбаются придворные на сцене, сжал мою руку в своих отманикюренных когтях, трижды поклонился, перегибаясь в талии, как это делают те же придворные на сцене, и сказал мне покровительственно-снисходительным тоном, — я привожу его точные слова:

— Счастлив познакомиться, честное слово! Очень рад, клянусь честью! Читал ваши маленькие опусы и весьма одобряю. Узнал, что вы здесь, и счел своим непременным долгом…

Я показал ему на стул, и он уселся. Этот гранд был внуком некоего американца, небезызвестного в свое время и еще не окончательно забытого, который едва не сделался великим человеком и при жизни таковым и почитался.

Я не спеша ходил по комнате, размышляя о научных проблемах, и краем уха слышал следующий разговор:

Внук. Впервые в Европе?

Гаррис. Я? Да, впервые.

В. (с легким вздохом о тех незабвенных радостях, которые нам лишь однажды дано вкусить в их первозданной свежести). Ах, мне знакомы ваши чувства! Впервые в Европе! Святая романтика! Ах, если бы испытать это вновь!

Г. Да сказать по правде, мне ничего подобного не снилось. Сплошное очарование. Я даже…

В. (с изысканным жестом, как бы говорящим: «Увольте меня от ваших неуклюжих излияний, дружище!»). Как же, знаю, знаю! Вы заходите в соборы и ахаете. Вы слоняетесь по бесконечным картинным галереям и ахаете; вы бродите по местам, где самая почва пропитана историей, и не перестаете ахать и охать; вас переполняет священный трепет от ваших первых наивных встреч с Искусством, и вы ног под собой не чуете от гордости и счастья. Вот именно, от гордости и счастья — самое подходящее выражение. Что ж, наслаждайтесь, это ваше право, упивайтесь невинными восторгами!

Г. А вы? Или вас это уже не трогает?

И. Меня? О, святая простота! Попутешествуйте с мое, милейший, и вы не станете задавать таких вопросов. Мне слоняться по залам банальной галереи, зевать на фрески банальных соборов, плестись по торной тропе любителя банальных достопримечательностей — нет уж, извините!

Г. Но что же вы тогда делаете?

В. Что делаю? Порхаю, ношусь с места на место — всегда в полете, в движении, и всюду сторонюсь исхоженных дорог. Сегодня я в Париже, завтра в Берлине, а там устремляюсь в Рим. Но не ищите меня ни в галереях Лувра, ни в излюбленных прибежищах всех этих зевак, наводняющих ныне европейские столицы. Если уж вам захочется найти меня, ищите в тех одиноких уголках и закоулках, куда рядовой турист и не заглянет. Сегодня вы найдете меня в хижине безвестного крестьянина, где я чувствую себя как дома; завтра увидите в каком-нибудь позабытом замке, побуженным в благоговейное созерцание жемчужины искусства, которую более равнодушный глаз оставит без внимания, а менее изощренный и вовсе не заметит; или же вы найдете меня на правах гостя во внутренних покоях дворца, в его недоступном святилище, тогда как чернь довольствуется беглым осмотром нежилых комнат, которые покажет ей подкупленный слуга.

Г. Так вы желанный гость в подобных местах?

В. Меня там принимают с распростертыми объятиями.

Г. Поразительно! Чем же это объяснить?

В. Имя моего дедушки открывает мне доступ к любому европейскому двору. Стоит мне назвать себя, и передо мной распахиваются все двери. Я порхаю от двора к двору, летаю, куда захочется, и всюду мне рады. Я чувствую себя так же хорошо в любом европейском дворце, как вы в кругу своих родственников. Мне кажется, я уже перезнакомился со всем титулованным миром Европы. У меня всегда полны карманы самых заманчивых приглашений. На днях я еду в Италию, где на меня абонировалось несколько знатных фамилий, — придется побывать у всех по очереди. В Берлине я ношусь как в угаре — ни одно из дворцовых праздности не обходится без меня. И куда бы я ни направился — везде одно и то же.

Г. Хорошо же вам живется! Зато представляю, как тянется для вас время в Бостоне, когда вы возвращаетесь домой.

В. Еще бы! Но там меня, почитай, и не видят. Вот уж болото, скажу я вам! Человеку с духовными запросами там в пору повеситься. Глухая провинция, хотя сами бостонцы в таком от себя восторге, что ничего этого не замечают. Человек бывалый, знающий свет и много путешествовавший, видит это невооруженным глазом, но так- как изменить он все равно ничего не может, то предпочитает махнуть рукой да и поискать себе среды, которая больше гармонировала бы с его вкусами и духовными запросами. Я наезжаю в Америку не больше чем раз в году, когда ничего лучшего не предвидится, и очень скоро бегу оттуда. Я, можно сказать, постоянный житель Европы.

Г. Понимаю. Вы, стало быть, вырабатываете себе план…

В. С чего вы это взяли, простите? Я враг всяких планов! Я отдаюсь на волю случая, мгновенной прихоти, меня не связывают никакие узы, никакие обязанности, я ничем решительно себя не ограничиваю. Слишком я бывалый путешественник, чтобы стеснять себя какими-то надуманными целями, ставить себе какие-то задачи. Я просто путешественник, заядлый путешественник, — словом, человек большого света. Я не говорю себе: поеду-ка я туда-то или туда-то, — я вообще ничего не говорю, я действую. На той неделе вы можете меня увидеть во дворце у испанского гранда, или в Венеции, или по дороге в Дрезден. Не исключено, что я заверну и в Египет. Зайдет между моими друзьями разговор: «Он где-то на нильских порогах», — а в эту самую минуту кто-нибудь им передаст, что меня видели вовсе в Индии. Вечно я преподношу им подобные сюрпризы. Обо мне так и говорят: «Да, в последний раз, когда нам довелось о нем слышать, он был в Иерусалиме, но кто его знает, где его носит сейчас».

Вскоре Внук поднялся и стал прощаться: вспомнил, должно быть, про рандеву, которое назначил ему знакомый император. Расшаркиваясь, он снова проделал весь ритуал: на расстоянии вытянутой руки оцарапал меня своим маникюром, прижал другую руку к жилетке и, весь перегнувшись в талии, трижды поклонился.

— Рад, весьма рад, честное слово, — приговаривал он. — Желаю всяческой удачи.

После чего он удалился, лишив нас своего светлейшего присутствия. Великое дело быть внуком своего дедушки!

Я изобразил его здесь без всякой нарочитости, ибо то раздражение, которое он во мне возбудил, вскоре улеглось, оставив после себя одну лишь жалость. Нельзя сердиться на пустое место! Я старался передать его речь дословно, а если в чем и погрешил против точности, то не погрешил против духа и смысла ею речей. Он да еще невинный болтун, повстречавшийся нам на швейцарском озере, — быть может, самые колоритные и своеобразные представители Молодой Америки, каких мне случилось видеть за время моих заграничных странствий. Я старался дать здесь их верные изображения, отнюдь не карикатуры. Двадцатитрехлетний внучек раз пять отозвался о себе как о «бывалом путешественнике» и не менее трех раз отрекомендовался (с невозмутимой уверенностью, от которой меня корежило) светским человеком. Восхитительно, как он поносил бостонцев за неисправимый провинциализм и без сожаления и упрека предоставлял их собственной участи.

Построив караван в походном порядке, я объехал его из конца в конец, чтобы проверить, все ли связаны веревкой, и отдал приказ о выступлении. Вскоре дорога вывела нас на зеленый простор. Наконец-то мы выбрались из проклятого леса, и ничто больше не заслоняло от нас цель нашей экспедиции — нашу вершину, вершину Рифельберга.

Мы поднимались по тропе, проложенной для вьючных мулов; она поворачивала то вправо, то влево, но неизменно вела вверх; то и дело на нас налетали, расстраивая наши ряды, ватаги туристов — кто взбирался вверх, кто спускался вниз, — и я не видел среди этих оголтелых ни одной связанной веревкою партии. Я продвигался вперед с величайшей осторожностью, так как тропа местами была не шире двух ярдов, к тому же наружный ее край полого спускался к обрыву глубиной футов в восемь-девять. Мне все время приходилось подбадривать моих путников, легко поддававшихся паническим настроениям.

Мы еще засветло достигли бы вершины, если бы нас не задержала потеря одного из зонтиков. Я склонен был отказаться от розысков, но мои спутники возроптали, резонно ссылаясь на то, что на этой открытой местности нам особенно нужно остерегаться лавин и обвалов. Пришлось раскинуть лагерь и выслать многочисленный поисковый отряд.

Утром нас ждали новые трудности, однако близость желанной цели укрепляла наше мужество. Но вот к полудню мы одолели последнее препятствие и наконец ступили на вершину, не потеряв в пути ни одного человека, за исключением мула, сожравшего нитроглицерин. Итак, великая цель была достигнута, невозможное стало возможным. Победителями вошли мы с Гаррисом в большую столовую Рифельбергской гостиницы и горделиво поставили в угол наши альпенштоки.

Да, я совершил великое восхождение; но было ошибкой пускаться в такой поход во всем параде. Наши цилиндры смялись в блин, наши фрачные фалды свисали лохмотьями, грязь, покрывавшая нас с ног до головы, не служила нам к украшению, и впечатление мы производили не только малоприятное, но и подозрительное.

В гостинице мы застали человек семьдесят пять туристов, главным образом женщин и детей, и все они взирали на нас с таким нескрываемым удивлением, что наши лишения и страдания были вознаграждены. Итак, мы взяли вершину штурмом, и как наши имена, так и памятные даты были запечатлены на каменном монументе, воздвигнутом в честь этого события и в назидание будущим туристам.

Желая определить высоту, я прокипятил термометр и получил неожиданный результат: вершина горы оказалась несравненно ниже, чем то место на ее склоне, где я производил свои первые измерения. Догадываясь, что мне посчастливилось сделать замечательное открытие, я решил его проверить. Над гостиницей возносился еще более высокий пик (под названием Горнер-Грат), и вот, невзирая на то, что у его подножия на головокружительной глубине лежит ледник и что подъем необычайно труден и опасен, я решил взойти на вершину и прокипятить на ней термометр. Итак, я отправил вперед большой отряд, вооруженный мотыгами, которыми нас снабдили в гостинице; двум старшим проводникам было приказано следить за тем, чтобы по всему пути были выдолблены ступеньки, я же замыкал эту цепь, связавшись веревкой с двумя проводниками. Открытый ветрам пик, собственно, и был вершиной, так что я совершил даже больший подвиг, чем намеревался. Это геройское деяние увековечено на другом каменном монументе.

Итак, я погрузил термометр в кипящую воду, и он подтвердил мои ожидания. Вершина, которая, но существующим сведениям, возносится на дне тысячи футов выше местоположения Рифельбергской гостиницы, на самом деле лежит на девять тысяч футов ниже его. Таким образом, мне удалось установить, что, начиная с известной точки, чем выше кажется расположение предмета, тем оно фактически ниже. Наше восхождение было и само по себе замечательным достижением, но этот мой вклад в науку — дело неизмеримо большей важности.

Ученые педанты скажут вам, что чем выше вы поднимаетесь, тем ниже точка кипения воды и что будто бы этим и объясняется кажущаяся аномалия. На это я возражаю им, что я основываю свою теорию не на поведении кипящей воды, а на показаниях кипятимого термометра. А показания термометра — такая штука, с которой нельзя не считаться.

С моей наблюдательной вышки открылся мне великолепный вид на Монте-Розу, да и чуть ли не на все Альпы. До самого горизонта громоздились в первозданном хаосе снеговые гребни мощных гор. Можно было подумать, что перед нами белеют палатки широко раскинувшего свой ратный стан войска бробдингнегов.

Но одиноко и величественно, каждому бросаясь в глаза, стоял исполинский Маттерхорн, устремляя в небо свой отвесный клин. Крутые склоны его были запорошены снегом, а верхняя половина тонула в густых облаках, но порой они рассеивались паутинной дымкой, позволяя на минуту увидеть очертания этой величественной башни. Спустя некоторое время Маттерхорн принял обличие вулкана: он стоял обнаженный сверху донизу, и только у самой его вершины вились бесконечные гирлянды белых облаков и, постепенно разматываясь, косо уплывали вверх к солнцу; эти растянувшиеся на много миль клубы испарений вырывались, казалось, из кратера вулкана. А вот и новая метаморфоза: один из склонов горы совсем очистился, тогда как противоположный склон от подножья и до самой маковки заволокло густой пеленой, от которой то и дело отслаивались летучие клочья, исчезавшие за острым ребром монолита, словно завитки дыма, относимые ветром за стену горящего дома. Маттерхорн — неутомимый экспериментатор, добивающийся все новых редкостных эффектов. При заходе солнца, когда весь дольний мир окутан мраком, он один среди победившей тьмы поднимает в небо свой огненный палец. При восходе солнца он не менее прекрасен[22].

Все авторитеты сходятся на том, что в Альпах не найдется другого такого доступного места, с которого открывалась бы грандиозная панорама белоснежного величия Альп, их могучей, возвышенной красоты, как вершина Рифельберга. А потому мой совет туристам— обвязаться веревкой и смело лезть наверх, ибо я достаточно показал, что при должной выдержке, осмотрительности и ясном рассудке это вполне достижимое предприятие.

Хотелось бы добавить одно замечание, — так сказать, в скобках, — мне его подсказывают только что уроненные слова: «белоснежное величие». Каждому из нас не однажды доводилось видеть горы, холмы и равнины, покрытые снегом, ц мы склонны думать, что все эффекты и аспекты, создаваемые снегом, нам достаточно знакомы. А между тем это далеко не так, если вы не видели Альп. Возможно, что объем и расстояние добавляют нечто новое, — во всяком случае, здесь есть что-то новое. Помимо всего прочего, вам первым делом бросается в глаза ослепительная, насыщенная белизна альпийского снега, освещенного солнцем, она-то и представляется новым, непривычным для глаза. Привычный нам снег отливает всякими оттенками, — на полотнах живописцев он отсвечивает чаще всего синевой, — но вы не заметите ни малейших оттенков в альпийском снеге, когда его видишь издалека и когда его белизна кажется особенно безупречной. А уж что до невообразимого великолепия этого снега, когда он сверкает и искрится на солнце, то сказать о нем можно только одно — что оно невообразимо.

Глава X

Путеводители. — Я строю планы насчет обратного пути. — Ледник как средство передвижения. — Спуск на парашютах. — У каждого находится отговорка. — Мы оставляем ледник. — На пути в Церматт.

Путеводители хоть кого обескуражат. Читатель видел, с какими трудностями сталкивается человек, совершая великое восхождение из Церматта к Рифельбергской гостинице. А посмотрите, какую ахинею несет на этот счет Бедекер!

1. Дистанция — три часа ходу.

2. Сбиться с дороги невозможно.

3. Проводник не требуется.

4. От Рифельбергской гостиницы до Горнер-Грата полтора часа ходу.

5. Подъем нетруден. Проводник не требуется.

6. Церматт — высота над уровнем моря 5315 футов.

7. Рифельбергская гостиница — высота над уровнем моря 8429 футов.

8. Горнер-Грат — высота над уровнем моря 10289 футов.

Я самым энергичным образом опроверг эту галиматью, сообщив мистеру Бедекеру следующие данные:

1. Переход от Церматта к Рифельбергской гостинице — семь дней.

2. Сбиться с дороги вполне возможно. А если со мной это случилось с первым, не откажите засвидетельствовать мой приоритет.

3. Проводники нужны, так как, не будучи местным жителем, трудно разобраться в надписях, указывающих дорогу.

4. Высота ряда пунктов над уровнем моря дается с обычной для Бедекера точностью. Он только обсчитывает вас на каких-нибудь сто восемьдесят — сто девяносто тысяч футов.

Арника оказывает прямо-таки волшебное действие. Мои люди мучительно страдали, так как в силу сидячей жизни натерли себе волдыри. В течение двух-трех дней они могли только лежать или ходить, но арника так помогла им, что на четвертый день все они уже были в состоянии сидеть. Полагаю, что выдающимся успехом нашего великого начинания я обязан преимущественно арнике и снотворному.

Когда здоровье и силы моих людей восстановились, я стал думать о том, как переправить их вниз. Мне не хотелось снова подвергать этих храбрецов трудностям, опасностям и испытаниям пройденного мучительного пути. Прежде всего, у меня мелькнула мысль о воздушных шарах, но, разумеется, с этой идеей пришлось расстаться, — ибо где их взять, воздушные шары? Были у меня и другие планы, но по здравом размышлении я и от них отказался. Наконец я напал на правильную мысль. Установлено, что ледники непрерывно движутся, я вычитал это в Бедекере. И мне пришло в голову, что всего проще нам спуститься в Церматт на борту Горнерского ледника.

Отлично! Правда, надо было еще обдумать, как бы нам поудобнее переправиться на ледник, — спуститься обычной, бесконечно петляющей мульей тропой казалось мне и долго и утомительно. Опять я раскинул мозгами, и у меня блеснула гениальная мысль. Стоя на Горнер-Грате, мы видели внизу на глубине в тысячу двести футов огромную замерзшую реку — это и есть Горнерский ледник. А ведь у нас имелось с собой сто пятьдесят четыре зонта — чем не парашюты?

Охваченный энтузиазмом, я посвятил в эти смелые планы Гарриса и уже готов был перейти к делу: вся моя команда должна была собраться на Горнер-Грате и, вооружившись зонтами, прыгать повзводно — каждый взвод под началом своего проводника. Но Гаррис удержал меня, умоляя не торопиться.

— Практиковался ли этот метод в Альпах когда-либо раньше? — полюбопытствовал он; и, услышав, что мне ничего о таких попытках не известно, заявил, что считает это предприятие весьма ответственным. Чем сразу прыгать всей командой, не разумнее ли совершить сперва индивидуальный опыт и посмотреть, что получится.

Это был дельный совет, и я сразу же внял ему. Поблагодарив своего агента, я предложил ему самому, не откладывая дела в долгий ящик, привязаться к зонту и произвести попытку; если спуск сойдет благополучно, распорядился я, пусть он помашет нам шляпой, и тогда я тем же порядком посажу на борт всю остальную команду.

Гаррис был тронут моим доверием и сказал мне это с заметной дрожью в голосе, однако тут же добавил, что он недостоин такого явного предпочтения: как бы другие не стали ему завидовать, еще скажут, пожалуй, что он бесчестными путями домогался этого назначения, тогда как он не только не искал его, но даже втайне о нем не помышлял.

Я сказал Гаррису, что эти чувства делают ему честь, но нельзя же из-за какой-то завистливой мелюзги отказаться от неповторимой возможности — заработать славу человека, первым спустившегося на парашюте с Альп. Нет, убеждал я его, он должен принять мое предложение, ибо это уже не предложение, а приказ.

Гаррис с чувством поблагодарил, меня, сказав, что такая постановка вопроса в корне меняет дело. После чего он удалился и вскоре вернулся с зонтом, проливая слезы признательности и стуча зубами от восторга. В это время невдалеке показался наш главный проводник. При виде его лицо Гарриса озарилось неизъяснимой нежностью, и он сказал:

— Дня четыре назад этот человек нанес мне тяжкое оскорбление, и я поклялся, что не я буду, если не заставлю ею понять и признать, что самая благородная месть — воздать врагу добром за содеянное зло. А потому я отказываюсь в его пользу. Назначь его!

Я заключил своего великодушного друга в объятия и воскликнул:

— Ты благородная душа, Гаррис! Клянусь, ты никогда не пожалеешь о своем геройском поступке, и весь мир о нем услышит. Когда-нибудь тебе будет предоставлена еще более замечательная возможность — если я только буду жив, конечно, — запомни это!

И тут я подозвал к себе главного проводника и поручил ему прыгать с зонтом. Но он отнесся к моему предложению без всякого энтузиазма, моя идея его не зажгла.

— Мне привязаться к зонту и спрыгнуть с Горнер-Грата? Нет уж, прошу прошенья! Если мне захочется отправиться ко всем чертям, я найду более приятный способ это сделать.

Как выяснилось из дальнейшего, он считал мой проект более чем опасным — безумным. Он не убедил меня, но, не желая серьезно рисковать и ставить под угрозу интересы всей экспедиции в целом, я отпустил его. Я не знал, как мне быть, пока не вспомнил о латинисте.

Латинист был немедленно приглашен. Но тут же стал отказываться, ссылаясь на неопытность, на отвращение к публичным выступлениям, на полное отсутствие любознательности и так далее и тому подобное. Другой член экспедиции некстати схватил насморк и боялся сквозняков. Третий не решался прыгать за недостатком опыта и умения и ставил условием предварительную долгую тренировку. Четвертый боялся дождя, так как у него прохудился зонт. У каждого находилась отговорка. А в результате получилось то, о чем читатель, конечно, давно догадывается: на превосходнейшей идее пришлось поставить крест — только потому, что не нашлось предприимчивого человека, который решился бы воплотить ее в жизнь! Увы, мне пришлось пожертвовать моим гениальным проектом, хоть я и уверен, что кто-нибудь еще при моей жизни воспользуется им и присвоит себе мои лавры.

Ничего не поделаешь — пришлось спуститься посуху. Я повел экспедицию трудной и утомительной тропой для мулов, и мы заняли по возможности удобные позиции на середине ледника, ибо середина, по словам Бедекера, движется быстрее. Однако в целях: экономии более тяжелую часть багажа я отправил малой скоростью, оставив его на окраине ледника.

Я ждал и ждал, но ледник не двигался. Дело шло к вечеру, спускались сумерки, а мы все стояли на месте. Мне пришло в голову поискать в Бедекере, нет ли там расписания, — хорошо было бы выяснить час отправления. Я попросил дать мне этот справочник, но он куда-то затерялся. У Брэдшо наверняка имелось расписание, но и Брэдшо затерялся.

Что мог я сделать в таком положении? Я раскинул палатки, привязал животных к колышкам, подоил коров, поужинал, накачал людей снотворным, расставил часовых и отправился на покой, приказав разбудить меня, как только вдали покажется Церматт.

Проснулся я в одиннадцатом часу утра, глянул вокруг — и остолбенел от удивления: мы не сдвинулись ни на пядь! Сперва я ничего не понимал, потом решил, что проклятая посудина села на мель. Тогда я срубил несколько деревьев, поставил на штирборте и бакборте мачты, а потом часа три возился, как дурак, стараясь отпихнуться шестом. Напрасно! Шутка ли сказать: ледник насчитывает полмили в ширину и от пятнадцати до двадцати миль в длину, — догадайся тут, каким именно местом он угодил на мель! Среди экипажа началась тревога, и вскоре мои дневальные с белыми, как стенка, лицами, прибежали доложить, что судно дало течь.

В эту критическую минуту нас спасло единственно мое хладнокровие, иначе не миновать бы нам новой паники. Я повелел показать мне эту течь. Меня подвели к огромному валуну, торчавшему посреди глубокого омута с кристально чистой водой. Течь и мне показалась серьезной, но я хранил свои опасения про себя. Я соорудил насос и приказал своим людям выкачать из ледника всю воду. Эта мера блестяще себя оправдала. Вскоре я убедился, что никакой течи нет. Огромный валун в свое время скатился со скалы и упал на середину ледника; каждый день его пригревало солнце, и он все глубже уходил в талый лед, пока не оказался в глубоком омуте с кристально чистой студеной водой, где мы его и обнаружили.

Тут кстати был найден Бедекер, и я принялся лихорадочно листать его. Но никакого расписания не нашел. В Бедекере просто говорилось, что ледник движется безостановочно. Положившись на это, я захлопнул книжку и выбрал себе местечко получше, откуда я мог бы наблюдать сменяющиеся виды. Некоторое время я сидел спокойно, от души наслаждаясь, пока не спохватился, что виды вокруг не меняются. Я сказал себе: «Эта старая калоша, видно, опять села на мель!» — и обратился к Бедекеру: нет ли там каких-нибудь указаний относительно непредвиденных помех в пути. Вскоре я наткнулся на фразу, которая точно ослепительной вспышкой осветила положение. Фраза эта гласила: «Горнерский ледник движется в среднем со скоростью до одного дюйма в день». Никогда еще я не был так возмущен! Никогда мое доверие не было так предательски обмануто! Я мысленно подсчитал: дюйм в день, около тридцати футов в год. Примерное расстоянии до Церматта составляет три с одной восемнадцатой мили. Итак, чтобы добраться на леднике до Церматта, потребуется пятьсот лет с лишком. Я сказал себе: «Этак скорее дойдешь пешком; и чем покрывать чьи-то жульнические махинации, я и в самом деле пойду пешком».

Когда я рассказал Гаррису, что пассажирская часть ледника — его центральная, так сказать курьерская часть — прибудет в Церматт летом 2378 года, а следующий малой скоростью багаж придет спустя еще два-три столетия, он разразился громовой речью:

— Узнаю европейские порядки! Слыханное ли дело — дюйм в день! Пятьсот лет, чтобы одолеть три несчастных мили! Впрочем, я нисколько не удивлен! Ведь ледник-то католический! Это видно с первого взгляда. Ну и порядки у них!

Я стал возражать Гаррису: ледник, насколько мне известно, только одним краем входит в католический кантон.

— Ну, значит он правительственный, — не успокаивался Гаррис. — Что католический, что правительственный — все едино. Ведь здесь правительство — полный хозяин, вот все у них и делается спустя рукава, полегоньку да потихоньку. То ли дело у нас, где у руля частная инициатива, — разве у нас станут терпеть такое разгильдяйство? Не станут, будьте покойны! Нашего бы Тома Скотта сюда, на эту неповоротливую чурку, она бы у него забегала.

Я сказал, что, конечно, Том Скотт прибавил бы леднику скорости, но лишь при условии, что это коммерчески себя окупит.

— У него все себя окупит, — не сдавался Гаррис. — В том-то и разница между правительством и частным лицом. Правительству на все наплевать; частному лицу — нет. Том Скотт прибрал бы к рукам здешнюю деловую жизнь; за два года акционерный капитал Горнерского ледника у него бы удвоился, а еще через два года все другие ледники по всей стране были бы пущены с молотка за неуплату налогов. — И после минутного размышления: — До дюйма в день — до одного дюйма, вы только подумайте! Нет, я теряю всякое уважение к ледникам!

Я чувствовал примерно то же. Мне доводилось плавать по каналам на барже, и трястись на волах, и тащиться на плотах и по Эфесско-Смирненской железной дороге, — но там, где встанет вопрос о надежном, солидном, спокойном, неторопливом движении, я поставлю деньги только на ледник. Как средство пассажирского сообщения ледник, по-моему, ни черта не стоит, но уж насчет «малой скорости» он за себя постоит, тут даже немцам есть чему поучиться.

Итак, я приказал людям свернуть лагерь и приготовиться к сухопутному переходу в Церматт. Во время сборов мы сделали замечательную находку: в толщу ледника вмерз какой-то темный предмет. Когда его извлекли с помощью ледорубов, это оказался кусок невыделанной шкуры животного, а может быть, и обломок обитого шкурой сундука. Впрочем, при ближайшем рассмотрении теория сундука была отвергнута, а дальнейшие дискуссии и обследовании развеяли ее окончательно, и все представители ученого мира отказались от нее, за исключением того, кто первый ее выдвинул. Этот энтузиаст держался за свою теорию с той фанатической страстностью, которая присуща всем основателям научных теорий, и со временем он даже привлек на свою сторону несколько величайших умов нашего века, написав остроумнейший памфлет под заглавием: «Доказательства в пользу того, что обитый шкурой сундук в диком состоянии принадлежал к раннеледниковому периоду и вместе с пещерным медведем, первобытным человеком и другими оэлитами древнесилурийского семейства бродил по необъятным просторам предвечного хаоса».

Каждый из наших ученых предлагал свою теорию, каждый выдвигал своего претендента на роль владельца найденной шкуры. Я склонялся к мнению геолога экспедиции, утверждавшего, что найденный кусок шкуры когда-то, в незапамятные времена, покрывал сибирского мамонта; но на этом единомыслие и кончалось, ибо геолог усматривал в этой реликвии доказательство того, что Сибирь во времена оны находилась на месте нынешней Швейцарии, я же видел в ней доказательство того, что первобытный швейцарец не был таким неотесанным дикарем, каким его изображают, что он отличался высоким интеллектом и был усердным посетителем зверинцев.

В тот же вечер, претерпев немало лишений и опасностей, мы вышли к ледяной арке, сквозь которую бесноватый Висп, вскипая, вырывается из-под пяты Горнерского ледника, выбрали удобную поляну и расположились на ней биваком. Все трудности остались позади, наше отважное предприятие было успешно завершено, и мы наслаждал иск заслуженным отдыхом. На другой день мы триумфаторами вступили в Церматт и были встречены народным ликованием и великими почестями. Местные власти преподнесли мне грамоту, скрепленную многочисленными подписями и печатями, коей доводился до общего сведения и удостоверялся тот факт, что я совершил восхождение на Рифельберг. Я ношу эту грамоту на шее, и ее положат со мной в могилу, когда меня не станет.

Глава XI

Ледники. — Какими опасностями они угрожают. — Их чудовищные размеры. — Путешествующий ледник. — Скорость движения. — Восхождение на Монблан. — Исчезновение проводников. — Встреча старых друзей. — Шамонийские мощи.

Сейчас я лучше разбираюсь в вопросе о движении ледников, чем в ту пору, когда собирался совершить путешествие на Горнерском леднике. Я кое-что «подчитал» с тех пор. Так, мне известно, что эти исполинские ледяные массивы обладают не одинаковой скоростью. Если Горнерский ледник проходит в день расстояние меньше дюйма, то Унтераарский делает восемь дюймов, а иные ледники развивают скорость до двенадцати, шестнадцати и даже двадцати дюймов в день. По словам одного ученого, скорость движения ледников колеблется от двадцати пяти до четырехсот футов в год.

Что такое ледник? Проще всего сказать, что это замерзшая река, залегающая в извилистой лощине между горами. Но такой ответ не дает представления о его огромных размерах. Ибо толщина льда у него достигает порой шестисот футов, а мы не знаем таких глубоких рек. Глубина наших рек исчисляется в шесть, двадцать, в редких случаях пятьдесят футов: нам трудно представить себе ледяную реку в шестьсот футов глубиной.

Поверхность ледника не бывает гладкой и ровной, она пересечена глубокими впадинами и торчащими буграми, иногда она кажется бушующим морем, застывшим в ту минуту, когда волнение достигло апогея; поверхность ледника не представляет собой сплошной массы, она изрезана трещинами и расселинами, то узкими, то широкими. Немало путников, поскользнувшись или оступившись на льду, проваливались в них и гибли. Бывали случаи, когда человека вытаскивали живым, но это возможно только, если он не провалился слишком глубоко. Пусть он не разбился, не ранен, — на большой глубине он неизбежно окоченеет. Трещины в леднике не идут прямо до самого дна, они просматриваются самое большее на глубину в двадцать — сорок футов; человека, провалившегося в трещину, ищут — в надежде, что он застрял на таком расстоянии, где помощь еще возможна, хотя на деле поиски почти всегда обречены на неуспех.

В 1864 году партия туристов спускалась с Монблана. Пробираясь по мощному леднику, которых так много в этой высокогорной области, все они, как полагается, связались веревкой, и только один молодой носильщик отделился от остальных, затеяв пройти по ледяному мостику, перекинутому через трещину. Под его тяжестью мостик рухнул, и юноша свалился вниз. Его спутникам не видно было, глубоко ли он упал, и они надеялись его спасти. Отважный молодой проводник Мишель Пайо вызвался спуститься за ним.

К кожаному поясу проводника прикрепили две веревки, а конец третьей дали ему в руки, чтобы он обвязал ею товарища, если найдет его. Юношу спустили в трещину и спускали все ниже между голубыми стенками кристального льда — видно было, как он достиг поворота и исчез за ним. Все глубже и глубже спускали его в бездонную могилу, достигнув глубины в восемьдесят футов, он свернул еще за один угол и отсюда спустился еще на восемьдесят футов между отвесными стенами пропасти. Достигнув уровня на сто шестьдесят футов ниже поверхности льда, он разглядел в полумраке, что трещина делает здесь новый изгиб и уходит под крутым уклоном вниз, в неведомую глубь, — дальнейший путь был неразличим в потемках. Как же должен был чувствовать себя человек в этом гиблом месте, да еще зная, что кожаный пояс может не выдержать нагрузки и лопнуть? Пояс так сдавил юношу, что он боялся задохнуться. Он крикнул друзьям, чтобы они вытащили его, но те не слышали. Они по-прежнему разматывали веревку, спуская его все ниже и ниже. Тогда юноша изо всех сил дернул за третью веревку; товарищи поняли сигнал и вытащили бесстрашного малого из ледяных челюстей смерти.