Помоги проекту - поделись книгой:
Это была свежеиспеченная новобрачная, совсем еще девочка, наивная, простодушная, всецело занятая собой и своим степенным, без памяти влюбленным младенцем-мужем; лет восемнадцати, только что со школьной скамьи, она еще ничего из себя не строила и, видимо, не замечала чопорной, безучастной толпы вокруг; едва она ударила по клавишам несчастного калеки, все почуяли, что она его доконает. Ее муженек притащил из номера целую охапку истрепанных фолиантов— дамочка оказалась предусмотрительной— и, нежно склонившись над ее стулом, приготовился листать ноты.
Для начала новобрачная прошлась пальцами по всей клавиатуре, отчего у собравшихся отчаянно заломило зубы. И сразу же, не дав никому опомниться, обрушила на слушателей все ужасы «Битвы под Прагой» — этой заслуженной «жестокой» пьесы, — бесстрашно бродя по пояс в крови убитых. На каждые пять нот она честно и милостиво брала средним счетом две фальшивых, а так как вся душа у нее ушла в пальцы, то некому было ее остановить и поправить. Слушатели сначала мужественно терпели, но по мере того, как канонада становилась жарче и ожесточенней, а процент диссонансов нарастал, дойдя до четырех из пяти, ряды их дрогнули и началось повальное бегство. Несколько бойцов еще минут десять удерживали позиции, но когда музыкантша, дойдя до стона раненых, постаралась изобразить его как можно натуральнее, они тоже побросали знамена и кинулись бежать.
Итак, полная победа; и только я, в качестве неприкаянного штатского, остался на поле сражения. Я не мог покинуть свою соотечественницу, да по правде говоря, у меня и не было желания бежать. Все мы презираем посредственность и во всем ищем совершенства. Игра этой музыкантши и была своего рода совершенством — такой чудовищной музыки еще никто не слышал на нашей планете.
Заинтересованный, я подсел поближе и слушал, стараясь не упустить ни звука. Когда она кончила, я попросил ее сыграть мне все вторично. Польщенная, она с готовностью исполнила мою просьбу. На этот раз она не взяла уже ни одной правильной ноты. В стоны раненых она вложила столько страсти, что этим как бы открыла новую страницу в изображении человеческих страданий. Она свирепствовала весь вечер. И все это время изгнанные постояльцы, сгрудившись на обеих террасах и прильнув носами к стеклам, глядели на нас и дивились, но ни один не решался войти. Наконец, насытив свою страсть к музыке, новобрачная удалилась вместе со своим сосунком-супругом, довольная миром и собой, и только после этого туристы отважились вернуться в гостиную.
Удивительно, как за наш век все изменилось в Швейцарии, да и во всей Европе. Лет семьдесят-восемьдесят назад Наполеон был единственным человеком, которого можно было назвать туристом, — он один по-настоящему интересовался туризмом и уделял ему время и внимание, он один предпринимал далекие путешествия, — ныне же кто угодно ездит куда угодно, хоть на край света; и Швейцария и другие места, сто лет тому назад считавшиеся неведомой заповедной далью, ныне каждое лето превращаются в гудящий улей, населенный непоседливыми туристами. Но я уклонился в сторону.
Наутро, выглянув в окно, мы были поражены изумительной картиной. Перед нами через долину и как будто совсем рядом вырисовывались величественные пики Юнгфрау; холодная и белая, она высоко уходила в ясное небо, выступая из-за холмов на переднем плане, словно из-за приоткрытых ворот. Она мне напомнила исполинский вал, внезапно вырастающий за кормой парохода, красивый величественный вал с белоснежной гривою на макушке и плечах и с грудью, сплошь исчерченной наплывами желтоватой пены.
Я достал свой альбом и сделал зарисовку Юнгфрау, просто чтобы запечатлеть ее силуэт.
Я не причисляю этот пустячок к своим законченным работам, вы не найдете его в списке моих признанных работ, — это всего лишь набросок, я даже не назвал бы его этюдом; правда, мои коллеги художники удостоили его всяческих похвал, но сам я слишком строгий судья своих творений, чтобы им гордиться.
Не верилось, что высокий лесистый холм на переднем плане слева, который кажется много выше Юнгфрау, на самом деле карлик по сравнению с ней. В нем всего дне три тысячи футов высоты, и летом он лишен, конечно, снежного покрова, тогда как высота Юнгфрау около четырнадцати тысяч футов, и нижняя граница снегов на ней, которая представляется вам чуть ли не на одном уровне с долиной, в действительности лежит на семь тысяч футов выше вершины лесистого холма. Этот обман зрения создается расстоянием. Холм удален от нас на четыре-пять миль, тогда как до Юнгфрау верных восемнадцать — двадцать миль.
Гуляя утром по Торговой улице, я обратил внимание на большую картину, вырезанную вместе с рамой из цельного куска дерева теплых шоколадных тонов. Есть люди, которые обо всем берутся судить. Один такой всезнайка уверял меня, что лавочники на континенте с англичан и американцев всегда запрашивают лишнее. Другие утверждали, что особенно накладно покупать через курьера, тогда как я был убежден в противном. Увидев картину, я подумал, что она, пожалуй, обойдется дороже, чем готов был бы уплатить мой приятель, для которого я ее предназначал, — но справиться все же не мешало. Я предложил курьеру зайти в лавку и прицениться как бы от себя, — наказав, чтоб он не изъяснялся по-английски и скрыл, что служит у иностранца. После чего я отошел в сторону и стал ждать.
Вскоре курьер вернулся и назвал мне цену. Я подумал: «Да, на сто франков дороже, чем хотелось бы», и оставил мысль о покупке. Но после обеда мы с Гаррисом опять проходили по той же улице, и картина снова поманила меня. Мы зашли в лавку — просто проверить, насколько наш ломаный немецкий поднимет цену. Лавочница спросила ровно на сто франков меньше, чем говорил курьер. Приятный сюрприз! Я сказал, что возьму картину. Записав мой адрес и обещав прислать ее с рассыльным, лавочница обратилась ко мне с неожиданной просьбой:
— Только, ради бога, не говорите вашему курьеру, что вы ее купили.
— Откуда вам известно, что у меня есть курьер? — поинтересовался я.
— Очень просто: он сам сказал мне.
— Весьма любезно с его стороны. Но тогда объясните, почему с него вы спросили больше?
— И это проще простого. Ведь вы не потребуете с меня куртажных.
— Ах вот оно что: курьеру вы платите куртажные!
— Разумеется. Курьеру полагаются куртажные. В данном случае они составили бы сто франков.
— Так, значит, торговец не платит своей доли, все издержки несет клиент?
— Бывает, что торговец и курьер уславливаются о цене, превосходящей стоимость товара вдвое или втрое, тогда они делят барыш между собой.
— Понятно. Но и в этом случае все оплачивает клиент?
— Это ясно само собой.
— Но ведь картину купил я сам; почему же это надо скрыть от курьера?
— Ах, боже мой, — взволновалась лавочница. — Да это же отнимет у меня весь мой небольшой заработок. Курьер потребует свои сто франков, и мне придется их платить.
— Ведь не он же покупал. Гоните его прочь.
— Я не смею. Он больше не станет водить ко мне приезжих. Мало того, он сговорится с остальными курьерами, мне объявят бойкот, меня разорят.
Уйдя от нее, я призадумался. Понятно стало, почему курьер мирится с жалованьем в пятьдесят пять долларов плюс дорожные издержки. Месяц или два спустя я догадался также, почему курьер ничего не платит за квартиру и почему мои счета заметно разбухают, когда он со мной, и выглядят сравнительно нормально, когда я дня на два, на три оставляю его где-нибудь одного.
Прояснилось и еще одно загадочное обстоятельство. Как-то в небольшом городишке я пошел в банк за деньгами и прихватил с собой курьера в качестве переводчика. Пока он выполнял все формальности, я просматривал в киоске газеты. Вдруг банковский конторщик самолично жалует ко мне, вручает мне деньги и так галантен, что доводит меня до порога, раскрывает передо мной дверь и провожает учтивыми поклонами, точно я бог весть какая персона. Я был крайне удивлен. А надо сказать, курс доллара за все время моего пребывания в Европе был в мою пользу, и только в одном этом случае, когда конторщик так ласково со мной обошелся, я получил номинальную сумму, проставленную на чеке, хотя в переводе на франки рассчитывал получить куда больше. Это был первый случай, что я взял с собой в банк курьера. У меня тогда же возникло подозрение, и больше я не доверял ему своих банковских операций.
И все же я чувствовал, что готов нести и эту повинность и ни за что не откажусь от курьера, ибо хороший курьер — это преимущество, которого не оценишь на доллары и центы. Путешествие без курьера — это вечная трепка нервов, это неисчерпаемый источник мелких неприятностей, нескончаемая изводящая пытка особенно для раздражительного человека, который плохо справляется с житейскими трудностями и панически боится мелочных забот.
Без курьера путешествие по самым прекрасным местам не доставит вам ни малейшего удовольствия, тогда как путешествие с курьером — это ничем не омраченный праздник. Курьер всегда у вас под рукой, за ним не нужно посылать; если на ваши звонки долго нет ответа, как оно обычно и бывает, вы только открываете дверь и говорите, а уж курьер услышал, и он присмотрит, чтобы ваше желание было исполнено, или же устроит всесветный скандал. Вам достаточно сказать, куда и когда вы намерены ехать, а в остальном положитесь на него. Ни расписание поездов, ни стоимость билетов, ни пересадки, ни выбор гостиницы вас уже не волнуют. Курьер в должное время посадит вас на дилижанс или в извозчичью пролетку, погрузит на поезд или пароход, наш багаж своевременно уложен и отослан куда следует, по вашим счетам уплачено. Пусть другие дорожные люди выходят на полчаса раньше вашего, чтобы в сумасшедшей свалке драться за несуществующие места, — вам незачем торопиться: место вам обеспечено, и вы успеете занять его.
А что творится на станции! Люди давят и топчут друг друга, торопясь всучить весовщику свой багаж; они вступают в горячие объяснения с этим извергом рода человеческого, которому ни до чего и ни до кого дела нет. Но мало получить багажную квитанцию — нужно оплатить и проштемпелевать ее, а там пассажиру предстоит еще одна физическая и нравственная баталия — добраться до кассы и купить билеты; и вот, когда нервы у него превратились в мочалку, он должен томиться в зале ожидания, стоя впритык в ужасающей тесноте и давке вместе с измученной жопой и детьми, нагруженный верхним платьем, чемоданами и узлами, пока двери наконец не откроются, а там толпа в последнем отчаянном порыве устремится к поезду — лишь для того, чтобы убедиться, что он набит до отказа, а там слоняйся по платформе взад-вперед, мучаясь неизвестностью — прицепят новый вагон или нет. Каждый из них к этому времени способен убить человека. Вы же сидите с полным комфортом в купе, покуриваете и лишь со стороны наблюдаете эти страдании.
В поезде кондуктор бдительно оберегает ваш покой, он никого к вам не пустит, ссылаясь на то, что вы оспенный больной и вас нельзя беспокоить. Курьер заранее поладил с поездной прислугой. На полустанке он забежит узнать, не нужна ли вам вода, или газета, или еще что-нибудь; на большой станции пришлет вам завтрак в купе, в то время как другие пассажиры давят друг друга в буфете; если с вашим вагоном что-нибудь стрясется в дороге и его придется отцепить и если начальник станции вздумает посадить вас вместе с вашим агентом в чужое купе, курьер шепнет ему, что вы французский герцог, глухонемой от рождения; и тогда это должностное лицо самолично явится к вам и почтительно, знаками, доложит, что распорядился прицепить для вас особый салон-вагон.
В таможенном дворе люди скупой струйкой просачиваются через рогатку, с сокрушением и возмущением наблюдая за тем, как досмотрщик роется в их чемоданах и переворачивает все вверх дном; вы же передаете ключи курьеру и спокойно ждете. Приехав на место, вы можете угодить в страшный ливень — да так оно часто и бывает. Вся толпа пассажиров еще добрый час возится со своим багажом, сначала отыскивает его, потом переправляет на дилижансе, между тем курьер, не теряя ни минуты, подсаживает вас в экипаж, и по приезде в гостиницу вы узнаете, что номера уже три дня как заказаны, все готово, и вам остается только лечь спать. А ведь иным пассажирам придется колесить по всему городу под проливным дождем и врываться не в одну гостиницу, прежде чем они устроятся на ночлег.
Я не привел здесь и половины преимуществ, проистекающих из наличия хорошего курьера, и все же, думается, я привел их достаточно, чтобы показать, что раздражительный человек, который может позволить себе это удовольствие и все же от него отказывается, наводит неразумную экономию. Такого никудышного курьера, как у меня, трудно было сыскать во всей Европе, и все же с ним было легче, чем без него. Да и не стоило ему быть хорошим курьером, ведь я не препоручил ему свои покупки. А по тому жалованью, какое я платил, он был достаточно хорош. Да что там говорить, путешествовать с курьером — блаженство, путешествовать без курьера — нечто прямо противоположное.
Мне не везло на курьеров; и все же попался мне один, которого по справедливости можно назвать мастером своего дела. Это был молодой поляк Джозеф Н. Он знал восемь языков и всеми будто бы владел в совершенстве; человек с головой, распорядительный, проворный и пунктуальный, он был находчив, никогда не терялся, знал все лазейки и секреты своего ремесла и все умел делать лучше и быстрее других; с детьми и больными он был просто незаменим; от нанимателя требовалось только одно — передоверить ему все хлопоты и ни о чем не тревожиться. Его адрес: «Контора Гэй и сын» на Стрэнде в Лондоне; когда-то он работал в этой фирме проводником при туристских экскурсиях. Хорошие курьеры редкость, а потому, если читателю в скором времени предстоит путешествие, пусть заметит себе этот адресок.
Глава IV
В окрестностях Интерлакена, по ту сторону Бриенцского озера, находится великолепный Гисбахский водопад; ночью он освещен, как в театре, феерическими огнями, и есть у этих огней свое название, а какое — я сейчас не припомню. Говорят — это зрелище, которое должен увидеть каждый турист. У меня был, конечно, соблазн посмотреть его, но попасть туда можно только на катере, а поехать на катере я считал для себя невозможным. Я задался целью пройти Европу пешком, а не обрыскать ее на катере. Я заключил с собой молчаливый договор и я должен был твердо его держаться. Увеселительные прогулки на катере я еще разрешал себе, но дело делать обязан был пешком.
Не без тайного вздоха решился я на эту потерю, но с честью перенес разочарование, и победа еще больше возвысила меня в моих глазах. К тому же ничто не могло превзойти красотой и величием то зрелище, которое я видел перед собой. Могучий купол Юнгфрау мягко вырисовывался в небе, облитый серебряным сиянием звезд. В этом безмолвном, торжественном и грозном величии было что-то, навевающее благоговейные чувства. То была как бы встреча с глазу на глаз с неизменной и нерушимой вечностью, — тем острей ощущали вы легковесность и ничтожность собственного существования. Возникало чувство, будто за нами следит некий задумчивый глаз — не застывшая в неподвижности громада скал и льда, но дух, глядящий с высоты через медленный бег веков на миллионы исчезнувших племен и поколений и творящий над ними суд; дух, что и впредь станет творить суд над миллионами и пребудет вечно, неизменяемый и неизменный, когда всякая жизнь исчезнет бесследно и земля обратится в пустыню.
Во власти этих чувств я, сам того не замечая и словно блуждая в потемках, старался постичь тайну очарования, которое влечет люден к Альпам больше, чем к другим горам на свете, — тайну некоей странной, таинственной, неизреченной силы; раз испытав ее действие, вы уже ее не забудете; раз испытав ее действие, всегда будете ощущать в душе голод, неутолимое томление, подобное тоске по родине; и эта тоска будет терзать, и преследовать вас, и звать, пока не дозовется. Я встречал десятки людей — с воображением и без воображения, образованных и необразованных, приезжавших сюда из года в год и бесцельно бродивших по Швейцарским Альпам, не отдавая себе отчета в том, что их сюда привело. Сперва, говорили они, это было праздное любопытство — все кругом толковали об Альпах; но теперь они приезжают сюда ежегодно, потому что не могут иначе, и по той же причине обречены ездить сюда всю жизнь. Не однажды пытались они разбить эти оковы, устоять, — но тщетно; а сейчас им уже не хочется их разбивать. Другие более ясно определяют свои чувства: по их словам, ничто не вселяет в них такого спокойствия и мира, как пребывание в Альпах; все их огорчения, заботы и обиды умолкают здесь, перед благостной ясностью Альп. Великий Дух Гор овевает своим дыханием их мятущиеся души и замученные сердца, принося им исцеление; все низменные чувства и грязные помыслы оставляют их перед зримым престолом творца.
Дорога вела вниз, к курзалу, что бы ни значило это слово, — и мы устремились вслед за людским потоком — посмотреть, какие развлечения нас там ждут. То был обычный концерт под открытым небом в разукрашенном парке, куда вам приносили вино, пиво, молоко, виноград, сыворотку и т. д. Для некоторых больных, от которых уже отказались врачи и медицина. сыворотка и виноград представляют единственное лечение, они только и держатся, что на сыворотке и винограде. Одни из этих живых покойников рассказал мне печальным и безжизненным голосом, что сыворотка — его единственное прибежище, он ничего не пьет, кроме сыворотки, и обожает, обожает сыворотку, хотя его от сыворотки уже с души воротит. На этой шутке он испустил свой последний вздох — такова оказалась целебная сила сыворотки.
Другие мощи, спасающиеся от разложения виноградной диетой, поведали мне, что виноград здесь совсем особенный, лечебный, и что виноградный доктор прописывает и отсчитывает его больным, будто это пилюли. Пациенты особенно слабого здоровья начинают с такой дозы: одна ягодка перед завтраком, три за завтраком, две между завтраком и полдником, три до обеда, семь за обедом, четыре за ужином и половина ягодки на сон грядущий, для повышения тонуса. Эта доза регулярно и постепенно увеличивается в зависимости от состояния больного — каждому по его потребностям и возможностям, — и со временем вы можете увидеть, как пациент принимает по одной виноградинке ежесекундно, а всего — по бочке в день.
Тот же больной рассказал мне, что люди, излечившиеся по этой системе и развязавшиеся с диетой, навсегда сохраняют привычку разговаривать так, будто они диктуют что-то мешкотному секретарю: после каждого слова они останавливаются, чтобы высосать сок воображаемой виноградины. Говорить с этими людьми — тоска смертная. Он также рассказал мне, что людей, излечившихся по сывороточной системе, столь же легко отличить от других представителей рода человеческого по их манере откидывать голову после каждого слова, чтобы хлебнуть воображаемой сыворотки. По его словам, стоит понаблюдать беседу двух бывших больных, исцеленных двумя описанными диетами: их поминутные паузы и сопроводительные движения так методичны и равномерны, что человек неподготовленный рискует принять таких собеседников за пару автоматов. Путешествуя, можно увидеть много замечательного, надо только, чтобы везло на встречи.
Я не стал долго прохлаждаться в курзале; музыка, хоть и недурная, показалась мне пресной после громов и молний виртуозки из Арканзаса. К тому же в моей предприимчивой душе родилась новая дерзновенная идея: ни больше и ни меньше как пройти из Интерлакена в Церматт через Гемми и Висп и непременно пешком. Надо было еще обдумать детали и приготовиться к своевременному выступлению. Курьер (не тот, о ком шла речь раньше, а другой) предложил расспросить о дороге нашего портье. Это было разумное предложение. Портье взял рельефную карту и показал нам весь предстоящий маршрут со всеми его высотами и низинами, с деревьями и реками так ясно, как если бы мы проплывали над ними на воздушном шаре. Превосходная штука, эта рельефная карта! Портье даже записал для нас на листке бумаги все наши дневные переходы и названия гостиниц, где придется заночевать, и объяснил все так наглядно, что заблудиться мы могли разве только при высоко оплачиваемой посторонней помощи.
Я препоручил курьера джентльмену, уезжавшему в Лозанну, и мы легли спать, разложив свои альпинистские доспехи в таком порядке, чтобы сразу же забраться в них по пробуждении.
Однако, когда мы в восемь утра спустились в столовую, погода хмурилась, предвещая дождь. Недолго думая, я нанял пароконную коляску на первую треть путешествия. Два-три часа мы тряслись по ровной дороге, огибающей красивое Тунское озеро; перед нами, словно в смутном сне, тянулась неоглядная водная даль, а впереди маячили призрачные Альпы, одетые мглистым туманом. Потом зарядил сильный дождь и заслонил все, кроме ближайших предметов. Мы укрылись кожаным фартуком коляски и спрятались под зонтиками, между тем как наш возница, ничем не прикрытый, сидел на козлах под проливным дождем, вбирая в себя всю мокрень, и только встряхивался; ему это как будто даже нравилось. Сегодня дорога всецело принадлежала нам, и я наслаждался путешествием как никогда.
Пока мы поднимались Кинтальской долиной, разъяснилось, а вскоре рассеялась и тяжелая гряда туч, скрывавшая от нас горизонт, и из-за нее, точно из-за дымчатой портьеры, выступили величественные очертания и уходящая в облака вершина Блюмиса. Мы так и ахнули. Нам в голову не приходило, что за низким траурным пологом скрывается нечто столь неожиданное. Оказывается, то, что мы принимали за мгновенные проблески неба, были бледные снега на гребне Блюмиса, просвечивавшие сквозь клубящуюся пелену тумана.
Пообедали мы в Фрутигенской харчевне, и наш возница тоже мог бы там пообедать, но, рассудив, что с едой и выпивкой ему в столь короткий срок не управиться, он решил основательно заложить за галстук и полностью в том преуспел.
В харчевне закусывали пожилой немец с двумя дочерьми— девицами на выданье; они уезжали как раз перед нами, и видно было, что их возница тоже как следует зарядился и пребывает в таком же приподнятом и благодушном настроении, как и наш, а этим многое сказано. Оба канальи были преисполнены братской любви друг к другу и отменной любезности к своим седокам, которых они осыпали знаками внимания и полезной информацией. Они привязали вожжи к сидению и сбросили шляпы и плащи, чтоб без помехи обмениваться дружескими излияниями и сопровождать их соответственной жестикуляцией.
Дорога была узкая и ровная, она бежала вверх и вниз по холмам, тянувшимся в ряд, лошади к ней приобвыкли, да здесь и некуда было свернуть, — так почему же возницам не воспользоваться случаем и но позабавить седоков и друг дружку? Морды наших лошадей приветливо просовывались через задок передней коляски, и пока они с натугой тянули в гору, нага возница, привстав, занимал разговорами своего коллегу, а коллега, тоже стоя и обратившись спиной к пейзажу, отвечал ему. Перевалив через вершину, мы более живым аллюром поехали вниз. Однако программа не изменилась. Я и сейчас вижу эту картину: передний возница забрался с коленями на высокие козлы, оперся локтями на их спинку и отечески улыбается седокам или, потряхивая растрепанной шевелюрой, сияя веселыми глазами и задорным румянцем, сует старому немцу свою карточку и превозносит до небес свою упряжку и свой экипаж, между тем как обе коляски мчатся во всю прыть под уклон, и одному богу известно, чем кто кончится для нас — гибелью или незаслуженным спасением.
К заходу солнца достигли мы прелестной зеленой долины, испещренной точками шале; этот уединенный уголок представляет собой самостоятельное крошечное царство, монастырскую обитель, защищенную отвесными стенами горных круч, снеговые вершины которых, разбросанные в пенном прибое тумана, кажутся отрезанными от дольнего мира. С далеких, курящихся паром высот ползут, петляя, молочно-белые ручейки, с трудом прокладывая себе дорогу к краю огромной нависшей стены, чтобы, прянув вниз серебряным лучом, рассыпаться на мельчайшие атомы и обратиться в клубы светящейся пыли. Здесь и там в снежной пустыне этой высокогорной области поблескивают в своих ложах края ледников, выделяясь морской сине-зеленой окраской и напоминая своим губчатым строением соты изо льда.
Выше по долине, под головокружительным обрывом, примостилась деревушка Кандерштег, где мы намеревались заночевать. Мы обрели кров в рекомендованной нам гостинице. Однако прелесть угасающего дня выманила нас наружу, мы тут же вышли и, следуя течению грохочущего ледяного потока, взобрались к его далекому месторождению — своего рода крохотной гостиной, устланной зеленым ковром, которой служили стенами отвесные обрывы, огражденные частоколом обледенелых вершин. Это была самая идеальная крокетная площадка, какую только можно пожелать, совершенно ровная — миля в длину, полмили в ширину. Стены ее были столь громадны и все вокруг взято в таком большом масштабе, что сама она по
Здесь увидели мы ручейки, питающие поток, приведший нас сюда, они вытекали из-под закраин зеленоватых ледников; два-три ручейка, вместо того чтобы ринуться в пропасть, исчезали в расселинах скал, а потом били сильными струями из отверстий на полдороге вниз.
Описанный выше зеленый уголок носит название Гастернталь. Ледниковые талые воды сливаются здесь в бурливый ноток, который дальше встречает на своем пути узкую теснину между двух обрывов и становится здесь яростным ручьем, который с громом и ревом мчится к Кандерштегу, плеща и перекатываясь через исполинские валуны и расшвыривая, точно соломинки, случайно попавшие в него бревна и коряги. Повсюду бьют из гор пенистые каскады. Тропа, вьющаяся вдоль ручья, так узка, что нужно быть начеку и, заслышав вдали коровьи колокольцы, искать глазами места пошире, где могли бы разминуться корова и честный христианин, — а тут не слишком богато по части таких мест. Здешние коровы носят на шее церковные колокола, и это очень разумно, так как рядом с говорливым ручьем обыкновенный колокольчик слышен на такое же расстояние, как тиканье часов.
Мне нужно было поразмяться, поэтому я предложил своему агенту сталкивать в быстрину бревна и засохшие деревья, прибитые к берегу течением, а сам уселся на валуне и наблюдал, как их крутит и переворачивает вверх тормашками и уносит вниз кипящим потоком. Это было необыкновенно увлекательное зрелище. Когда же я достаточно поразмялся, я подал моему агенту мысль тоже заняться гимнастикой, а для этого побегать вперегонки с таким бревном. Я даже поставил на бревно какую-то безделицу, и не прогадал.
После обеда мы бродили в мягких сумерках Кандерштегской долины, радуясь игре последних лучей умирающего дня на гребнях и шпилях окрестных вершин — как контрасту с торжественным спокойствием в горнем мире и как благодарной теме для разговора. Все дневные звуки умолкли, слышались только приглушенные жалобы ручья да случайное позвякивание отдаленных коровьих колокольцев. Здесь царил глубокий, всеохватывающий покой; здесь можно было растратить в грезах всю свою жизнь и не заметить, не почувствовать этой утраты.
Вместе с солнцем ушло лето, а вместе со звездами завернула зима. В маленьком отельчике, притулившемся к высокой горе, по всей видимости безголовой, было зверски холодно, но мы тепло укрылись и встали во благовремении, для того чтобы узнать, что все приезжие уже три часа как двинулись к Гемми и что, стало быть, наше доброе намерение быть полезными немецкому семейству (главным образом, конечно, старику) при переходе через перевал пропало втуне.
Глава V
Мы наняли единственного оставшегося на нашу долю проводника, чтобы пойти с ним в горы. Ему было за семьдесят, но он мог бы отдать мне девять десятых своей бодрости и силы — и остатка ему вполне хватило бы доживать свой век. Он взвалил на себя наши сумки, пальто и альпенштоки, и мы начали подниматься по узкой тропе. Дело предстояло жаркое, и вскоре он попросил у нас наши сюртуки и жилеты, — мы отдали их, мы не решились бы отказать почтенному человеку в этой просьбе, даже если б ему было сто пятьдесят лет.
Начиная подъем, мы увидели ясно выделявшееся в небе микроскопическое шале, прилепившееся к самой, казалось, высоком из окружающих вершин. Гора приходилась слева от нас, по ту сторону узкого входа в долину. Но когда мы поравнялись с домиком, вокруг пас уже вздымались горы куда более высокие, и мы поняли, что шале стоит не выше крохотного Гастернталя, где мы побывали накануне вечером. И все же в своем одиночестве среди диких каменных громад оно казалось вознесенным на огромную высоту. Перед ним лежала ничем не огороженная лужайка величиной, как нам казалось, с бильярдный стол, так сильно наклоненная вниз и так быстро приводившая к обрыву, что страшно было представить себе человека, ступившего на нее ногой. А вдруг хозяин домика, выйдя во двор, поскользнется на апельсиновой корке, ведь тут не за что ухватиться, не за что зацепиться — он так и покатится кубарем: пять оборотов — и только его и видели! А какое огромное расстояние предстоит ему падать, ведь редкая птица долетит до места его старта. И сколько раз его зацепит и тряхнет по пути уже без всякой для него пользы. Выйти подышать воздухом в такой дворик — все равно, что прогуляться по радуге. И я уж скорее предпочел бы радугу — ведь падать примерно столько же, так уж лучше съехать вниз по дуге, чем все время подскакивать и расшибаться. Я не мог понять, как живущие там крестьяне взбираются на эту крутизну — разве что с помощью воздушного шара.
Поднимаясь вверх, видели мы все новые и новые пики, все более мощные и величавые, — раньше их заслонили от нас ближайшие вершины. Стоя перед группой таких великанов, мы оглянулись на маленькое шале: так вот оно где — далеко внизу, на небольшой гряде, окаймляющей долину! Теперь оно стояло настолько ниже, насколько было выше нас, когда мы начинали восхождение.
Спустя некоторое время тропа привела к решетке, нависшей над пропастью, мы перегнулись через нее и увидели глубоко внизу свою уютную гостиную — крохотный Гастернталь с его родничками, бьющими под сильным напором из гладкой стены. Так, каждый раз открывали мы для себя новую вершину мира лишь для того, чтобы убедиться, к своему разочарованию, что из-за нее выступает, крадучись, другая, еще более высокая вершина. Глядя вниз на Гастернталь, мы готовы были верить, что достигли высшей точки, — но нет, нас ждали впереди горы еще более гигантские. Мы все еще не миновали лесную зону, все еще зеленели кругом подушки густого мха и мерцали многоцветными огнями бесчисленные цветы.
Больше всего, пожалуй, привлекали нас цветы. Когда встречались цветы неизвестных нам видов, мы срывали по два-три цветка — и набрали богатейшие букеты. Но особенно нравилось нам по знакомым растениям и ягодам наблюдать смену времен года. Так, например, на уровне моря стоял конец августа; в Кандерштегской долине, там, где начинается подъем к перевалу, попадались цветы, которые на уровне моря должны распуститься лишь через две-три педели; а выше вступили мы в октябрь и здесь собирали бахромчатую горечавку. Я не вел записи и позабыл подробности, но составление цветочного календаря доставило нам в тот день немало радости.
На высокогорных лугах мы нашли в изобилии пышные пурпурные цветы — так называемую альпийскую розу, но нигде не попадался нам неказистый фаворит Швейцарских Альп — эдельвейс. Эдельвейс значит — благородный и белый. Может быть, он и благородный, но ни красивым, ни белым его не назовешь. Ворсистые лепестки эдельвейса напоминают цветом пепел плохой сигары, а фактурою — дешевый плюш. Правда, у него благородная и аристократическая манера держаться больших высот, но это скорее объясняется его непривлекательной наружностью; да эдельвейс, кстати, и не монополист высокогорья — сюда частенько вторгаются семейства красивейших цветов долины. У каждого встречного в Альпах красуется на шляпе эдельвейс. Он любимец как туземцев, так и туристов.
Все утро, пока мы беспечно поднимались вверх и развлекались как могли, нас обгоняли пешеходы, шагавшие крупно и решительно, с сосредоточенным видом люден, заключивших пари. Это были джентльмены, щеголявшие обычно в широких штанах до колен, длинных чулках домашней вязки и подбитых гвоздями высоких шнурованных башмаках. Вернувшись домой в Англию или Германию, они станут рассказывать, на сколько миль им удалось обскакать путеводитель. Однако мне кажется, что прогулка не давала им полной радости, не считая, конечно, того огромного наслаждения, какое доставляет ходьба по зеленым долинам, по холмам, где гуляет ветер; обычно они поднимались в угрюмом одиночестве, — а ведь и самый красивый ландшафт много теряет, если восторги путника остаются неразделенными.
Все утро мимо нас по тесной тропе тянулась двойная шеренга туристов верхом на мулах — одна туда, другая — обратно. Мы с Гаррисом, не щадя себя, упражнялись в немецком обычае учтиво приветствовать каждого встречного, снимая перед ним шляпу, — и неуклонно следовали этому правилу, хотя нам чуть ли не все время приходилось нести шляпу в руке и хотя наша учтивость часто не находила отклика. И все же эта процедура была не бесполезна, так как помогала нам выделять среди других — англичан и американцев. Все жители континента, разумеется, отвечали на паши поклоны, как, впрочем, и некоторые англичане и американцы, по, как общее правило, обе эти нации не удостаивали нас вниманием. Когда мужчины и женщины с гордым видом проходили мимо, мы знали, что можем смело обратиться к ним на своем родном языке и на том же языке получить у них нужную справку. Американцы и англичане не менее учтивы, нежели другие нации, они лишь более сдержанны — результат привычки и воспитания. В местности пустынной и каменистой, высоко над зоной растительности, встретили мы караван в двадцать пять молодых людей верхом на мулах, сплошь американцев. Эти юноши, разумеется, не скупились на ответные поклоны: они были еще так молоды, что без труда перенимали чужеземные нравы и обычаи.
Где-то на самой кромке этой пустыни, под защитою голых неприступных утесов, скрывавших в своих расщелинах сугробы вечного снега, росла чахлая, унылая трава и в нескольких лачугах ютились человек и семейство свиней. По-видимому, этот участок мог еще сойти за «собственность»; у него имелась, конечно, своя денежная стоимость, и он, несомненно, был обложен налогом. Я подумал, что здесь проходит последняя в мире граница недвижимом» имущества. Попробуйте оценить денежную стоимость какого-нибудь участка, лежащего между этим местом и дальнейшими пустынными пространствами! Хозяин свиней мог по справедливости считать, что ему принадлежит честь владеть концом света, ибо если возложен некий определенный конец света, то он, конечно, нашел его.
Отсюда мы шли вперед безрадостным царством буранов. Повсюду вздымались каменные громады, валы и бастионы голых, бесплодных скал, нигде ни намека хотя бы на подобие растения, дерева или цветка — ни проблеска жизни. Морозы и бури неисчислимых столетий секли и долбили эти скалы, с неиссякающей энергией разрушая их, так что понизу вся эта местность представляет собой хаотическое нагромождение огромных обломков и осколков, сброшенных наземь. Грязные сугробы векового снега теснили нашу тропу с обеих сторон. Мертвое запустение этих мост было столь полным, как если бы оно осуществлялось по рабочим чертежам Доре. Но то и дело в просвете ворот и арок вдруг возникал обшитый сверкающим льдом собор, вознося свое белоснежное великолепие с такой мощью и таким величием, что но сравнению с ним наши соборы казались приземистыми плебеями, — и это зрелище захватывало нас, и мы забывали, что где-то в мире существует что-то некрасивое.
Я сказал, что эти места являли только смерть и запустение, но сейчас я вспомнил: в самом унылом, заброшенном и бесплодном уголке, где каменная крошка и осыпь лежали особенно густо, где вековые сугробы снега подступали вплотную к тропе, где ветры ярились особенно беспощадно и все кругом имело особенно печальный и суровый вид и говорило о полной безрадостности и безнадежности, попалась мне одинокая крошечная незабудка — она цвела вовсю, без тени уныния в осанке, поднимая вверх свою яркую голубую звездочку со всей отвагой и прелестью победительницы, — единственная счастливая душа, единственное смеющееся существо во всей безутешной пустыне. Казалось, она говорила: «Не будем падать духом! Пока мы здесь, давайте радоваться жизни!» Я решил, что незабудка заработала право жить в более приветливых условиях; и я сорвал ее и отослал в Америку — другу, который сумеет оценить перенесенную ею борьбу, борьбу без малейшей поддержки, когда, надеясь единственно на себя, она сумела победить это бескрайнее альпийское одиночество и безутешность, вырваться из плена уныния и скорби о тем. что изменить невозможно, приободриться и хоть на миг узреть более светлые стороны бытия.
В полдень остановились мы на привал в маленькой, но крепко сколоченной харчевне под названием «Шваренбах». Она стоит на одинокой площадке среди снежных пиков, и тучи, проплывая, постоянно задевают ее своей бахромой, и что ни день поливает ее дождь, заносит снег, сечет ледяная крупа и яростный ветер. Это единственное жилье на перевале Гемми.
Здесь нас едва не увлекло приключение в чисто альпийском духе. Неподалеку от харчевни высились Большие Альтели, окуная в небо свои снежные султаны и как будто приглашая нас отважиться на восхождение. Я тотчас же зажегся этой мыслью и решил раздобыть проводников, веревки и все, что полагается для того, чтобы совершить этот подвиг. Гаррису я велел отправиться к хозяину харчевни и договориться с ним о нашем снаряжении. Сам же я тем временем засел за книги, чтобы составить себе хотя бы некоторое понятие о том, что представляет собой пресловутое лазание по горам и как за него взяться, ибо в этой области я был еще полным профаном. Открыв книгу мистера Хинчклифа «Летние месяцы в Альпах» (год издания 1857), я углубился в его отчет о восхождении на Монте-Розу. Он начинался словами:
«При мысли о предстоящей нам завтра великой экспедиции нами овладело радостное возбуждение, и я долго не мог успокоиться…»
Прочтя это место, я спохватился, что сам я чересчур спокоен, и несколько раз прошелся по комнате, чтобы привести себя в надлежащее настроение; но уже следующее замечание автора, что экспедиции предстояло выступить в два часа ночи, значительно остудило мой восторг. Однако я снова подстегнул свой энтузиазм и стал читать о том, как мистер Хинчклиф оделся при свете свечи и вскоре «оказался внизу, среди проводников, сновавших по коридору и занятых укладкой провианта и другими приготовлениями», и как он, устремив глаза в холодную ясную ночь, увидел, что —
«Небо было усеяно звездами, которые здесь казались больше и ярче, чем они представляются нам сквозь атмосферу, которой дышут обитатели земли в более низких зонах. Они были подобны светильникам, подвешенным к темному небосводу, и их нежное мерцание проливало фантастическим свет на снежные поля у подножья Маттерхорна, упирающегося макушкой в Большую Медведицу и увенчанного диадемой ее сверкающих звезд. Ни один звук не нарушал торжественного молчания ночи, за исключением отдаленного рокота стремительных ручьев, которые низвергаются с высокого плато ледника св. Теодула, падают с отвесных скал и теряются в лабиринте трещин, бороздящих Горнерский ледник».
Он откушал кофе с гренками, и в половине третьего ночи караван выступил из Рифельекой гостиницы и начал подниматься по крутой тропе. В половине пятого мастер Хинчклиф случайно обернулся и перед ним открылся «великолепный вид на Маттерхорн: розовоперстая заря уже коснулась его. и он пылал, подобный огромной пирамиде огня, встающей из бесплодного океана скал и льда. А там и Брейтхорн и Дан-Бланш подернулись румянцем; нo «массив Монте-Розы закрывал от нас солнце, и нам предстояли еще долгие часы восхождения, прежде чем мы увидим его, хотя и воздухе уже чувствовалось теплое дыхание новорожденного дня».
Мистер Хинчклиф, точно зачарованный, смотрел на заоблачный купол Монте-Розы и на бескрайние снежные пустыни, охранявшие ее крутые подступы; но тут главный проводник подошел к нему и сказал, что, по его глубокому убеждению, ни одному человеку не взять этой вершины и не ступить на нее ногой. Тем не менее, отважные альпинисты продолжали двигаться вперед.
Медленно взбирались они выше и выше; миновали Большое плато; долго карабкались вверх по крутому плечу горы, прилипая, точно мухи, к его изрытой поверхности, и «скоро очутились перед отвесной стеной, откуда, по-видимому, часто срывались вниз огромные глыбы льда и снега. Тогда они двинулись в обход и вскоре наткнулись на «лабиринт расселин и трещин в снежном покрове», снова свернули и «полезли вверх по высокому склону, настолько крутому, что приходилось двигаться зигзагами, чтобы облегчить себе подъем».
Усталость вынуждала их то и дело останавливаться минуты на две. Во время одной из таких передышек кто-то крикнул: «Глядите, Монблан!»— и «только тут мы поняли, на какую вышину успели забраться, ибо перед нами был властелин Альп, окруженный своими сателлитами, а видели мы его из-за Брейтхорна, который сам насчитывает четырнадцать тысяч футов высоты!»
Участники экспедиции двигались пешком, связанные толстой веревкой на одинаковом расстоянии друг от друга; если кому-нибудь случалось поскользнуться на этой головокружительней высоте, остальные, опираясь на свои альпенштоки, могли удержать его от верного падения на глубину в несколько тысяч футов. Под ночь они подошли к оледенелому гребню, идущему вверх под острым углом; по одну его сторону лежала пропасть. Чтобы подняться на гребень, передовому приходилось вырубать во льду ступеньки, и едва он отрывал ногу от ело заметной ямки, как на его место становился следующий.
«Медленно и упорно двигались мы вперед по опасной крутизне, и для многих из нас было счастьем, что ноги требовали всего нашего внимания, ибо
Итак, необходима была величайшая осторожность, а между тем в этом опасном положении мы подверглись атаке грозного врага альпинистов — сурового северного ветра. Ветер засыпал нас тучами снежной пыли, забивавшейся во все складки одежды; он высоко взметал в воздух ледяные осколки, вылетавшие из-под ледоруба Петера, и швырял их в бездну. С нами он грозил поступить так же безжалостно, и при особенно сильных порывах мы втыкали свои альпенштоки в лед и налегали на них всем телом».
Одолев кое-как опасный склон, путники сели отдохнуть прислонясь к скале и свесив ноги над бездонной пропастью. Потом они начали подъем к подножью другого гребня, еще более опасного и неприступного.
«Это был совсем узкий гребень с почти отвесными склонами, а главное, покрывавший его ледяной панцирь местами принимал форму остро отточенного ножа; на такие участки, хоть они тянулись шага на три-четыре, страшно было смотреть — но, подобно мечу, ведущему истинно верующего к вратам рая. Они вели к желанной цели, и их нельзя было миновать. В двух-трех местах гребень так сужался, что ступня с обращенным наружу — для устойчивости — носком наполовину повисала над пропастью, а пятка упиралась в ледяной выступ, чуть более скошенный, чем скала. В этих случаях мы с Петером брались за руки, он отступал от меня на расстояние вытянутых до отказа рук и, найдя более или менее твердую опору для ног в двух и более шагах от меня, откуда уже можно было одним прыжком перебраться на скалу, приглашал меня последовать за ним; а тогда и я отваживался на два осторожных шага и уже на третьем встречал его протянутую руку, готовую меня поддержать. То же самое повторяли за нами другие- участники экспедиции. Как-то я поскользнулся правой ногой в сторону пропасти, но, падая, зацепился локтем за ледяной выступ; оглянувшись назад, я успел стать ногой на верхушку утеса в крикетный мяч величиной, торчавшую изо льда на краю пропасти. Зацепившись таким образом в двух местах я, может быть, и сам бы справился, но мне пришлось бы пережить несколько неприятных минут. К счастью, Петер был рядом, он дернул веревку и мгновенно поставил меня на ноги. Веревка при таких восхождениях оказывает неоценимую помощь!»
И вот наконец вся партия собралась у подножия большого бугра, или купола, одетого льдом и припорошенного снегом, — то была макушка горы, последний клочок земной тверди между восходителями и пустыней небосвода. Снова заработали ледорубы, и люди, подобно причудливым насекомым, стали карабкаться вверх, ввинчивая каблуки в ничто, в воздух, в пар, лишь кое-где подбитый обрывками и клочками облаков, проплывающих ленивой чередой где-то там, внизу. Вдруг один из восходящих потерял упор под носком и упал! Он болтался в воздухе на кончике веревки, как паук на паутине, пока товарищи не втащили его наверх.
Несколько минут спустя весь отряд построился на крошечной площадке, на самой вершине, и под яростным напором ветра глядел вниз— на зеленые просторы Италии и безбрежный океан вздыбленных Альп.
Когда я дочитал до этого места, ко мне в номер ворвался Гаррис и с благородным энтузиазмом доложил, что веревки и проводники обеспечены и дело теперь за мной. На что я сказал ему, что решил пока что воздержаться от подъема на Альтели. Восхождение на Альпы, пояснил я ему, несколько отличается от того, как я себе его представлял, а потому, прежде чем приступить к нему, я считаю нужным подробнее с ним познакомиться. Однако я попросил Гарриса не отпускать проводников, а предложить им последовать за нами в Церматт, так как они мне там понадобятся. Я сказал ему, что на меня сошел дух приключений и, кажется, я на верном пути к тому, чтобы сделаться ярым альпинистом. И я сказал ему, что и недели не пройдет, как мы с ним совершим такой подвиг, что у людей более робкого нрава волосы встанут дыбом.
Мои слова чрезвычайно обрадовали Гарриса и заронили в нем честолюбивую мечту. Он тут же побежал сказать проводникам, чтобы они последовали за нами в Церматт, захватив с собой все свое снаряжение.
Глава VI
Что может быть лучше и драгоценнее, чем новое увлечение! Как оно захватывает человека! Как волнует, как обуревает душу! Я вышел из харчевни «Шваренбах» новым, в корне изменившимся человеком! Меня окружал новый мир, я смотрел на все новыми глазами. До сей поры, глядя вверх на исполинские снеговые горы, я благоговел перед их величием и грандиозностью, перед невыразимой грацией их очертаний; теперь, взирая на них, я видел твердыни, которые должно взять приступом, завоевать. Мое восхищения их величием и благородной красотой нисколько не уменьшилось, напротив — к старому увлечению прибавилось новое. Меря глазами пядь за пядью их крутые склоны, я прикидывал возможность — или невозможность — измерить их шагами. Завидев сверкающий ледяной шлем, пробившийся за облака, я представлял себе цепочку черных точек, упорно ползущих вверх и соединенных между собой тончайшей нитью.
Мы обогнули одинокое озерце по названию Даубензее и вскоре увидели невдалеке, по правую руку, ледник, подобный величественной реке, замерзшей в движении и перегороженной в устье отвесной стеной. Мне еще не приходилось видеть ледник так близко.
Вскоре набрели мы на новенькую дощатую сторожку и на кучку людей, строивших каменное здание: значит, у «Шваренбаха» будет невдолге конкурент. Здесь мы купили бутылку-другую пива, — во всяком случае, мне это назвали пивом, но я понял по цене, что это раствор драгоценных камней, а по вкусу понял, что раствор драгоценных камней для питья непригоден.
Мы находились в угрюмой, дикой местности. Но вот перед нами что-то вроде трамплина, вознесенного над обрывом. Мы подошли и ахнули, пораженные контрастом: перед нами простиралась сказочно-волшебная страна. На глубине двух-трех тысяч футов раскинулась ярко-зеленая равнина с прелестным городком и серебряной лентой реки, извивающейся среди лугов; этот райский уголок обступили со всех сторон гигантские кручи, одетые сосновым лесом, а над макушками сосен высились в обманчивой близости купола и шпили массива Монте-Розы. Какой восхитительно зеленой и красивой показалась нам эта тесная долина! Расстояние не скрадывало деталей, а только мельчило, придавая им изящество, мягкость и миниатюрность: так выглядят города и ландшафты, когда смотришь на них в обратный конец подзорной трубы.
Прямо под нами вздымался, вырастая из долины, утес с зеленой маковкой, напоминающей перекосившуюся скамью, а вокруг этой скамьи, как бы покрытой зеленым сукном, сновало множество белых и черных овец, — с нашей вышки они представлялись нам гусеницами-переростками. Вознесенная на высоту, скамья казалась совсем близкой, но то был лишь обман зрения, она лежала глубоко внизу.
И вот начался спуск по самой удивительной тропе, какую мне когда-либо приходилось видеть. Чрезвычайно узкая, она штопором вилась по исполинскому обрыву, упираясь в каменную стену и повиснув над отвесной пустотой. Здесь тянулась нескончаемая вереница проводников, носильщиков, мулов, носилок и туристов, поднимавшихся вверх. При встрече с отъевшимся мулом тут приходилось тесновато. Завидев или заслышав издали, что подходит мул, и прилипал к стене. Я, разумеется, и сам предпочитал держаться стены, но я держался бы ее так или иначе, ибо мул предпочитает держаться края, — на такой круче приходится сообразовываться с тем, что предпочитает мул. По счастью, он во всех случаях избирает наружный край. Его жизненное призвание заключается в том, чтобы перетаскивать объемистые тюки и корзины, привязанные поперек спины, и он приучен держаться наружного края горной тропы, для того чтобы эта кладь не вошла в опасное соприкосновение со стеной. Однако и тогда, когда в порядке исключения ему приходится сменить мертвый груз на живой, он, по врожденной глупости, остается верен своему обыкновению, и одна нога пассажира неизменно болтается над долинным миром, тогда как сердце у него поминутно уходит в пятки. Не раз наблюдал я, как задняя нога мула, сорвавшись с карниза, обрушивает в пропасть комья земли и грязи, и замечал, какое кислое выражение бывало в эти минуты у пассажира любого пола и возраста.
Поделиться книгой: