Собрание сочинений в 12 томах. Том 5

Гаррис отказывался брать курьера, ссылаясь на то, что речь идет о путешествии в новые, неизведанные края; однако я не сдался на его резон: я считал, что пора уж ему взять на себя заботу о курьере; я также указал ему на то, что все хлопоты, задержки и неудобства, которые влечет за собой путешествие в общество курьера, с лихвой окупятся тем уважением, какое внушает уже самое наличие такового, тем более что мне, как я подчеркнул, весьма желательно, чтобы мое путешествие было обставлено со всей возможной помпой.

Итак, оба мои спутника возложили на себя свои альпинистские доспехи и благополучно отбыли. Спустя неделю они вернулись, изрядно потрепанные, и мой агент вручил мне следующее

ОФИЦИАЛЬНОЕ ДОНЕСЕНИЕ

об экскурсии в горный проход Фурма и окрестности, составленное Г. Гаррисом, агентом.

Часов в семь утра, при самой благоприятной погоде, вышли мы из Госпенталя и около quatre часов пополудни достигли maison у прохода Фурка. Окружающая Госпенталь природа так безрадостна и уныла, что какапоника изрядно наскучил нам; по не пугайтесь такого начала: стоит путнику увидеть властелина Оберланда, грандиозную вершину Финстераархори, как он почувствует себя полностью recompensee за все тяготы пути. Мы только что еще не знали, на чем остановить свой взор, а между тем уже следующий pas вывел нас на вершину Фурка; и здесь перед нами в каких-нибудь пятнадцати милях хопау предстал этот мощный исполин, возносящий в глубокую синеву небес свои отвесные снежные скалы. Менее значительные горы по обе стороны прохода образуют словно рамку для портрета этого грозного монарха; и так как они полностью замыкают пейзаж, скрывая от глаз другие красоты Обер-ланда, то ничто на этом бонг-а-бонг не отвлекает внимание наблюдателя от Финстераархорна и подчиненных ему гор, образующих как бы контрфорсы главного пика.

Мы шли с партией туристов, также направлявшихся в Гримзель, и наш большой ксвлой причудливо растянулся по извилистой Steg, которая, огибая плечо горы, ведет вниз к Ронскому леднику. Вскоре мы оставили тропу и спустились на лед; побродив ип реи среди трещин, полюбовавшись красотой этих лазоревых гротов и послушав шум вод, бурлящих в ледовых каналах, мы вышли на тропу, ведущую на l'autre cote, и благополучно пересекли ледник повыше той пещеры, где новорожденная Рона делает свой первый прыжок, срываясь с грандиозного ледяного обрыва.

Полумилей ниже мы начали восхождение по цветущему Мейенванду. Мы поднимались не торопясь, так как стояла страшная Hitze. Один из наших путников ушел было вперед, но мы очень скоро догнали его; он лежал на земле в полном изнеможении, прикорнув за большим Gestein. Посидев с ним немного, так как все мы выбились из сил на крутом болвогголи, мы двинулись дальше и, наконец, подошли к озеру Мертвеца у подножия Зидельхорна. Этот пустынный уголок, когда-то послуживший импровизированным кладбищем для жертв кровавой battue между французами и австрийцами, производит впечатление полной заброшенности, и если бы не побеленные каменные столбы, указывающие направление прохода во время зимних аудасакк, можно было бы подумать, что здесь еще не ступала нога человека. Неподалеку тропа выходит на довольно широкую дорогу, соединяющую Гримзель с верховьем Ронского шнавп; дорога, искусно проложенная где поверх, где в обход камней, спускается к берегу небольшого сумрачного суош-суош, подступающего к самым стенам гримзельской гостиницы. Мы прибыли сюда около четырех часов пополудни, закончив этим спой дневной переход. От зноя всех разморило, и многие из нашей partie не устояли перед искушением освежиться в кристальном озере, питающемся талыми водами.

На другой день после полудня мы стали подниматься по Уитераарскому леднику, намереваясь засветло добраться до Hutte, где обычно находят ночлег туристы, направляясь в Гриндельвальд через Штралекский проход. С трудом перебрались мы через груды обломков и debris, заваливших le pied ледника и здесь, в трех часах пути от Гримзеля, хотели уже свернуть направо и вскарабкаться по скалам к сторожке, когда тучи, надвигавшиеся со стороны Финстераархорна и уже некоторое время грозившие нам дождем, внезапно разразились проливным хабулонгом пополам с градом. По счастью, мы увидели невдалеке ледниковый стол — крупный обломок горной породы, покоившийся на ледяном пьедестале, достаточно высоком для того, чтобы мы могли найти здесь гаукарак. Поток талой пукиттипук промыл себе дорогу в основании ледяного пьедестала, и нам приходилось стоять, раздвинув Fusse — одна нога здесь, другая там. Wasser в канавке все прибывала; мы принялись выдалбливать во льду ступени, чтобы забраться повыше, — кстати, эта работа немного согревала нас. Гроза сопровождалась холодным бззззз-зззззиии; но положение наше стало еще хуже, когда вдруг сверкнула Blitz, упавшая, казалось, среди нашего небольшого отряда, и грянул йокки, прозвучавший так, будто выпалили из большой пушки над самым вашим ухом. Мы стояли ошеломленные, а тут еще в горах, замкнувших нас в снос кольцо, прокатилось стократное эхо. За первым ударом грома последовали другие, doch keiner не прозвучал уже в такой опасной близости; прождав в своей ледяной тюрьме бесконечные demi часа, мы решили выйти на хабулонг; гроза понемногу стихала, и все же, пока мы добрались до гостиницы, нас промочило до костей.

Гримзель, certainement, замечательное место; расположенный как бы на дне глубокого кратера, стенки которого образованы бесплодными Gebirge — дикими скалами, где не произрастают даже хвойные arbres и где находит себе пропитание лишь жалкая кучка гмвклпллолп. он, должно быть, зимой liegt begraben в снегу. Каждую весну на него обрушиваются огромные лавины, иногда засыпающие его на тридцать — сорок футов; о два сторожа, что живут здесь в то глухое время года, когда нее voyageurs давно укатили и блаженствуют в своих уютных домах, — только они и могут рассказать вам, как под тяжестью снежного покрова весь дом кряхтит и содрогается до основания, невзирая на стены в четыре фута толщиной и запирающиеся снаружи железные ставни.

Наутро хогглебумгуллуп стояла такая же скверная, но мы двинулись в путь, несмотря ни на что. С полчаса моросило, потом шел Regen, и мы укрылись под нависающим утесом. Однако стоять, сбившись в кучу да еще вымокнув до нитки, показалось нам не слишком agreable, и мы под неистовый рев вздувшейся Аар направились дальше, к Гандеку, утешая себя тем, что зато знаменитый Wasserfall покажется нам en grande perfection. И надо сказать, мы не были напперсоккет в своих ожиданиях: водные хляби, низвергаясь с высоты в двести пятьдесят футов, бешено клокотали, меж тем как деревья на соседних склонах скрипели и гнулись в ураганном вихре, вызванном этим грандиозным падением воды; даже небольшая струйка, вливавшаяся в водопад под прямым углом и toutefois сообщавшая пейзажу как бы дополнительную живописную черточку, сегодня превратилась в ревущий каскад; эта грандиозная встреча вод всего лишь в пятидесяти футах от шаткого мостика, где мы стояли, представляла великолепное зрелище. Пока мы его созерцали, glucklicherwese выглянуло солнце, и многоцветная радуга, внезапно родившись в брызгах пены, словно повисла в воздухе над грозным ущельем.

В chalet повыше водопада, куда мы зашли отдохнуть, нам сказали, что в окрестностях Гуттанена снесло Brucke и что придется некоторое время переждать. Продрогнув в своей намокшей одежде, мы просидели битый Stunde, пока группа voyagews, вышедшая из Мейрингена, не успокоила нас: там действительно что-то случилось, но пройти все же можно. Добравшись до места происшествия, я решил, что в гандекской харчевне нас просто водили за нос, чтобы споить и скормить нам побольше вина и словвк; сорваны оказались только две доски; такая щель могла бы испугать упряжку мулов, но взрослому ммбглкс достаточно было сделать шаг пошире, чтобы миновать пролом. Ближе к Гуттанену хабулонг стих, и мы почти совсем сухие добрались до Рейхенбаха и Hotel des Alpes, где нас накормили отличным diner.

На следующее утро мы отправились в Розенлаун, этот beau ideal швейцарской природы, и весь полдень посвятили осмотру местного ледника. Красота всего виденного нами не поддается описанию. В своем вечном движении ледник постоянно меняет очертания: в его передней части образовалась огромная пещера со стенами, лазурными, как небо над нашей головой, и покрытыми рябью, точно замерзший океан. По нескольким ступенькам, вырубленным в хупъямбориху, мы забрались внутрь и насладились этим зрелищем непревзойденной красоты. Весь ледник иссечен трещинами того же восхитительного цвета, а в довершение тут же, в нескольких шагах от льда, растут в изобилии чудесные Erdbeeren. Харчевня стоит в очаровательном месте, почти на самом cote de la riviere, образующей ниже Рейхенбахский водопад. Великолепный бор и стройный силуэт отдаленного Вельхорна дополняет эту восхитительную бопплъ. Во вторую половину дня мы через Большой Шейдек направились в Гриндельвальд с заходом на Верхний ледник; но тут пас опять захватила ненастная хогглебумгуллуп, и в харчевню мы явились в solchеn виде, что хозяину пришлось выручать нас своим гардеробом.

К утру как будто распогодилось, и в ожидании солнечного дня мы решили предпринять восхождение на Фаульхорн. Когда мы выходили из Гриндельвальда, вдали уже слышались громовые раскаты, но нас обнадежили, что наверху мы найдем gnten Wetter; однако дождь, почти прекратившийся за ночь, вдруг опять зарядил, а выше нас встретил быстро усиливающийся froid; мы прошли уже две трети пути, когда на смену дождю пошел ньиллик, а туман так сгустился, что мы не видели друг друга на расстоянии двадцати пупу. Двигаться дальше по сильно пересеченной, покрытой снегом местности стало невозможно. Добравшись до сторожки, усталые и замерзшие, мы легли в постель, укутались двойным комплектом одеял и безмятежно заснули под завывание ветра, бушевавшего autour de la maison. Проснувшись, я долго не разбирал впотьмах, где окно, где стены; но через час наметился переплет окна; я соскочил с постели и с трудом открыл раму, — за ночь она примерзла и на нее намело целые сугробы ньиллик.

С крыши списали огромные ледяные сосульки, да и вообще все кругом имело Anblick устоявшейся зимы. И тут вид внезапно выглянувших из тумана исполинских гор так поразил меня, что разогнал мой сон. Снег, собравшийся на la fenetre, еще усиливал die Finsterniss oder dеr Dunkelheit; выглянув наружу, я удивился тому, что уже рассвело, вот-вот должно было изойти балърагумах. Только самые яркие etoiles еще сверкали в небе. Над головой ни облачка, зато в долинах, на глубине в тысячу футов, курился пар, окутывая подножья гор; тем яснее и отчетливее вырисовывались в прозрачном воздухе их вершины. Мы быстро оделись и выбежали из сторожки встречать рассвет. Впервые видели мы в такой близости исполинов Оберланда, и они тем более поразили нас, что вчера за пеленой тумана в сгущающихся сумерек их не было видно.

«Кабогвакко соигваши Кум Веттерхори снавпо!» — крикнул кто-то, когда эта величавая вершина подернулась первым румянцем зари; а там вспыхнул и двуглавый пик Шрекхорна; пик за пиком, казалось, оживали; Юнгфрау зарделась еще более прелестным румянцем, чем ее соседи, и вскоре от Веттерхорна на востоке до Вильдштрубеля на западе — на всех этих мощных алтарях, достойных богов, зажглись бесчисленные огни. Влгв был зверский; домишко, где мы ночевали, тонул в сугробах, снегу выпало за ночь на добрый флирк — тем более кстати пришелся нам трудный спуск к Гисбахскому водопаду, где климат был уже приветливее. Накануне термометр в Гриидельвальде показывал на солнце не менее ста градусов по Фаренгейту, а вечером, судя по сосулькам на крыше и примерзшим рамам, было не менее двенадцати дингблаттер мороза, что дает за несколько часов колебание температуры в восемьдесят градусов.

Я сказал:

— Ты молодчина, Гаррис! Твой отчет точен, краток и выразителен; ты владеешь слогом, твои описания исполнены живости и вместе с тем не впадают в изысканность; твое изложение придерживается существа вопроса, оно строго деловое и не страдает многословием. Это в известном смысле образцовый отчет. Единственно, в чем его можно упрекнуть, это в излишней учености, в чрезмерной учености. Скажи, что такое «дингблаттер»?

— «Дингблаттер» на языке фиджи означает «градусы».

— Стало быть, английское слово тебе известно?

— Разумеется.

— А что такое «ньиллик»?

— «Снег» по-эскимосски.

— Значит, тебе опять-таки известно английское слово?

— Конечно, известно.

— А как прикажешь понимать это твое «ммбглкс».

— «Путник» по-зулусски.

— Стройный силуэт отдаленного Вельхорна дополняет эту восхитительную «боппль». Что такое «бопплъ»?

— «Картина». На языке чокто.

— А что такое «шнавп»?

— «Долина». Тоже на чокто

— А что такое «болвогголи»?

— «Холм» по-китайски.

— А «какапоника»?

— «Восхождение». Чокто.

— Нас захватила ненастная «хогглебумгуллуп». Как понимать эту «хогглебумгуллуп»?

— Это «погода» по-китайски.

— Но разве «хогглебумгуллуп» лучше, чем наша «погода»? Ярче? Выразительнее?

— Нет, оно выражает то же самое.

— Ну, а «дингблаттер», «ньиллик», «боппль» и «шнавп» — больше говорят твоему сердцу, нежели английские слова того же значения?

— Нет, они равносильны английским.

— Тогда зачем они тебе понадобились? На что тебе сдалась вся эта китайская, чоктоская и зулусская грамота?

— Я знаю только десяток французских слов, а по-латыни и гречески и того меньше.

— Невелика беда. К чему тебе гоняться за иностранными словами?

— Для украшения слога. Все к этому стремятся.

— Кто же эти «все»?

— Ну, все решительно. Все, кто хочет писать изящным слогом. Ведь это никому не заказано.

— А по-моему, ты заблуждаешься, — начал я свою грозную отповедь. — Когда ученый автор пишет ученую книгу для таких же ученых, как он сам, никто не может запретить ему употреблять столько иностранных слов, сколько вздумается, до его читателя они дойдут; иное дело тот, кто обращается к широкой публике: он не должен утяжелять свой слог непереведенными иностранными выражениями. Это неуважение к основной массе покупателей, это все равно что сказать им: «Если вам нужен перевод, позаботьтесь о нем сами, а наша книга не для всякого сброда». Есть, разумеется, люди, свободно изъясняющиеся на чужом языке и пользующиеся им повседневно, — им еще можно простить, когда они, сами того не замечая и словно паля из винтовки, вводят пачками в свои английские писания иностранные выражения и слова, оставляя их на добрую половину без перевода. Но это, конечно, истинное наказание для девяти десятых их читателей. Какое же они находят себе оправдание? Такой автор скажет вам, что пользуется иностранными словами в тех случаях, когда тончайшие оттенки его мыслей нельзя выразить на родном языке. Прекрасно, но тогда все его лучшие мысли дойдут лишь до каждого десятого, остальным же читателям пусть он посоветует держаться подальше от его книги. Все же хоть какое-то оправдание у него есть. Но бывают и авторы вроде тебя: на иностранных языках они ни бе ни ме, весь их багаж составляют случайные слова да два-три коротких выражения, списанных с последних страниц «Толкового словаря», но они щедро пересыпают ими свои писания, притворяясь, будто в совершенстве владеют чужим языком, — какое нее, скажи, у них оправдание? Иностранные слова и выражения, которые у них в ходу, имеют свое точное соответствие в их родном языке, несравненно более благородном — английском, а им кажется, будто они украшают свой слог, говоря Strasse вместо улица, Bahnhof вместо вокзал и т. д. Они размахивают перед носом у читателя этим нищенским тряпьем в расчете на то, что читатель осел и что в этих лохмотьях он усмотрит образчики несметных богатств, придерживаемых про запас. Так пусть эти свидетельства «учености» останутся в твоем отчете; на мой взгляд, ты так же вправе «украшать свой слог» зулусской, китайской и чоктоской словесной окрошкой, как твои коллеги украшают свой — дешевкою, взятой напрокат из ученых языков, не зная в них ни бельмеса.

Когда замечтавшийся паук наткнется невзначай на раскаленную лопату, он сначала всем своим видом выразит изумление, а потом съежится. То же примерно произошло под действием моих испепеляющих слов с беспечным и самодовольным агентом.

Как видите, я, когда находит на меня бичующий стих, бываю беспощаден.

Глава II

Из Люцерна в Интерлакен. — Горный перевал Брюниг. — Затворничество св. Николая. — Обвалы. — Дети — торговцы съестными припасами. — Как запрягают лошадь. — Немецкие обычаи.

Мы готовились к серьезному переходу из Люцерна в Интерлакен через горный перевал Брюниг. Но буквально в последнюю минуту я поддался искушению: стояла чудесная погода и я, чем тащиться пешком, нанял коляску четверней. Это была тяжеловесная колымага, очень вместительная, но с удивительно легким, приятным ходом — что твой паланкин — и необыкновенно удобная.

Мы тронулись утром спозаранку, после горячего завтрака, и no гладкой твердой дороге покатили, радуясь чудесному швейцарскому лету, услаждая свой взор видом дальних и ближних озер и холмов, а слух — неумолчным птичьим пением. Порой только ширина дороги отделяла нависшие справа голые утесы от прозрачных студеных вод слева, где ходили стайками неуловимые рыбы, бесшумно скользя по решетчатому узору тонем; порой место утесов заступала бесконечная зеленая даль, пологими скатами уходящая вверх и усопшая уютными крохотными шале — так называется швейцарская разновидность коттеджа, наиболее изо всех приятная.

Обычно шале своим широким фронтоном обращено к дороге, и его щедрая крыша ласково и заботливо нависает над домиком, далеко раскинув защитными козырьками свои края. Причудливые окошки поблескивают мелкими стеклами, повсюду белеют кисейные занавески и пестреют цветочные ящики. Весь фасад вместе с козырьками крыши и перильцами низенького крылечка изукрашен затейливой резьбой — венки, плоды, причудливые арабески, изречения из священного писания, вензеля, памятные даты и тому подобное. Дом сплошь из дерева приятной и теплой по тону красновато-коричневой окраски; по стенам вьется виноград. Поставьте такое шале на фоне свежей зелени травянистого склона, и оно покажется вам таким приветливым и живописным, что вы признаете в нем не помеху, а чудесное добавление к прекрасному пейзажу.

Но вы только тогда почувствуете, как завладело вашим сердцем шале, когда наткнетесь подальше на дом новой стройки, по образцу тех домов, которыми изобилуют сейчас города Германии и Франции, — на мрачное, уродливое, унылое здание, оштукатуренное под камень, которое в своей чопорной, казенной и угрюмой суровости так не идет к окрестному пейзажу и так глухо, слепо и мертво к ого поэтичности, что хочется сравнить его с гробовщиком на прогулке, или трупом на свадьбе, или пуританином в раю.

Рано утром мы проехали мимо озера, где будто бы утопился Понтий Пилат. По преданию, после распятия Христа на кресте совесть так замучила римского наместника, что он бежал из Иерусалима и скитался по земле, нигде не находя избавления. Наконец он уединился на вершину горы «Пилат» и долгие годы жил один, меж туч и скал; но и здесь его душа не обрела мира и покоя, и, чтобы положить конец своим терзаниям, он бросился в пучину озера.

Далее мы проехали места, где родился человек, которому несравненно больше повезло на суде потомков. Это пресловутый друг детей — Санта-Клаус, или св. Николай. Удивительно, как складываются иные репутации! Взять хотя бы этого угодника. Он искони слывет другом детей, а между тем собственные дети таковым его не считали. У него их было десятеро, и когда ему исполнилось пятьдесят лет, он покинул их и затворился в келье, подыскав себе самое мрачное и далекое от мира убежище, где его благочестивые размышления не нарушались бы веселыми и всякими иными криками из детской.

Если судить по Пилату и св. Николаю, отшельники бывают на всякий образец, тут нет определенных правил: они, видимо, пекутся из разного теста. Пилат еще при жизни постарался искупить свой грех, тогда как св. Николаю придется, видимо, до скончания века лазить в сочельник по дымовым трубам и баловать чужих детей во искупление вины перед собственными, которых он так бессовестно бросил. Останки святого хранятся в церкви селения Сасксельн, которую мы посетили, и верующие чтут их. Его портрет вы найдете на всех окрестных фермах, хотя сходство, говорят, весьма относительное. По преданию, св. Николай, живя в затворе, единожды в месяц вкушал хлеб и вино причастия, все же остальное время изнурял себя постом.

Проезжая у подошвы круглых гор, мы дивились не тому, что здесь случаются обвалы, а тому, что они не случаются сплошь и рядом. Непонятно, почему при такой крутизне оползни не происходят ежедневно и на головы путников поминутно не валятся обломки скал. Три четверти века назад по дороге из Арта в Брюннен произошло страшное бедствие. Обломок горной породы в две мили длиной, тысячу футов шириной и сто футов толщиной оторвался от скалы на высоте три тысячи футов, упал вниз и похоронил под собой четыре деревни и пять тысяч жителей.

День был такой прекрасный и так много видели мы чудесных картин — прозрачных озер, зеленых холмов и долин, величественных кряжей и опаловых водопадов, падающих с высоты и сверкающих в лучах солнца, — что душа наша была открыта всему миру; и мы добросовестно старались выпить все молоко, съесть весь виноград, все абрикосы и ягоды и скупить все букеты полевых цветов, которыми крестьянские мальчика в девочки торговали на дороге; но в конце концов пришлось объявить себя банкротами, — такое обязательство оказалось нам не под силу. По всему пути, на коротком — слишком коротком — расстоянии друг от друга, под густыми деревьями сидели опрятные и пригожие мальчики и девочки, разложив на траве свой соблазнительный товар; не успевали мы подъехать, как они высыпали на дорогу с корзинками и молочными бутылками и, босиком, простоволосые, бежали за коляской, предлагая нам свой товар. Редко кто отставал сразу, большинство продолжало бежать и приставать сперва рядом с экипажем, а затем и следом — покуда хватало дыхания и сил. Только тогда они поворачивали и, увязавшись за обратным экипажем, возвращались на свое место. Когда все это продолжается много часов кряду, теряешь терпение. Не знаю, что бы мы стали делать, если бы погоню не отвлекали от нас встречные колымаги. К счастью, их было предостаточно, и все они шли нагруженные доверху седоками и горами багажа. В общем, по дороге от Люцерна до Интерлакена мы не терпели недостатка в развлечениях, так как на фоне сменяющихся пейзажей видели перед собой нескончаемую процессию юных разносчиков и туристских колымаг.

Беседа наша все время вертелась вокруг вопроса, что мы увидим, перевалив через Брюниг. Наши друзья в Люцерне наказывали нам поглядеть сверху на Мейринген — сначала вниз, на стремительную серовато-голубую реку Аар и на широкий простор ее зеленой долины; затем прямо — на мощные горные кручи, что вырастают из этой долины, упираясь макушками в облака, и на крошечные шале, прилепившиеся к карнизам на головокружительной высоте и едва различимые и клубах тумана; затем все выше и выше — на великолепный Ольчибах и другие водопады, падающие с уступом гор, одетые в сверкающие брызги и пену и опоясать шло радугами; увидеть все это, говорили они, значит увидеть лучшее из того, что может быть на земле возвышенного и чарующего. Потому-то, повторяю, мы все время и беседовали об ожидающих нас чудесах и только одного желали — прибыть туда вовремя; и только одного боялись — как бы погода не испортилась и не помешала нам узреть эти чудеса во всей их красе.

Когда мы подъезжали к Кайзерштулю, что-то стряслось с нашей упряжью. Мы на минуту растерялись, но только на минуту: лопнула постромка — штука, которая ведет от лошадиной головы назад и прикрепляется к той штуке, за которую тянут экипаж. В Америке она была бы сделана из крепкого ремня, в Европе куда бы вы ни поехали, это веревка толщиной с мизинец, обыкновенная бельевая веревка. Такая веревочная упряжь в ходу у извозчиков и у господских кучеров, у фургонщиков и у крестьян. В Мюнхене я впоследствии видел подобную же упряжь на лошадях, тащивших длинную платформу с шестьюдесятью полубочками пива. И то же самое наблюдал я раньше в Гейдельберге, причем веревки были не новые, а какие-то допотопные, с Авраамовых времен, — бывало, сердце замирает, когда лошади во весь опор несутся под гору. С тех пор я попривык к веревочной упряжи и уже с недоверием гляжу на ремни, хоть с виду они надежнее веревки. Наш возница достал из рундука запасную бельевую веревку и мигом все наладил.

Кстати, это дает вам представление об одном из европейских обычаев. У каждой страны свой порядок и обычай. Читателю, быть может, интересно, как лошадей «присупонивают» на континенте. Конюх ставит обеих лошадей по обе стороны той штуки, что выдается от передка экипажа, и перекидывает через их головы невообразимую путаницу веревок — то, что называется сбруей; один свободный конец он через кольцо пропускает вперед, а потом отводит назад, потом берет такой же конец по другую сторону лошади, пропускает через другое кольцо и также отводит назад; скрестив обе веревки, он один конец отводит назад, а другой пристегивает под брюхом у лошади; после чего берет другую штуку и обматывает вокруг той, о которой я уже говорил выше; затем надевает на голову лошади новую штуку — с большими хлопушками, чтобы пыль не попадала в глаза, а в рот ей кладет железную штуку, чтобы ей было что грызть, взбираясь на гору; потом одним концом захлестывает ей шею, чтобы лошадь не мотала головой, поднимаясь в гору, и глядела веселей; после чего он все свободные концы прикрепляет к той штуке, за которую тянут, а ослабнувшую веревку подает вознице, чтобы править. Мне лично никогда не доводилось пристегивать лошадей, но я уверен, что в Америке это делается по-другому.

У нас была отличная четверка лошадей, и наш возница очень гордился своим выездом. На большой дороге он довольствовался умеренной рысью, но, едва доехав до деревни, принимался гнать во весь опор, так яростно пощелкивая кнутом, что это звучало точно ружейная пальба. Под щедрый аккомпанемент этих залпов он мчался по узким улочкам, огибая крутые повороты, словно вихрь, словно движущееся землетрясение, — а перед ним, подобно отступающей волне прилива, улепетывали ребятишки, утки, кошки и матери с младенцами на руках, чудесно спасенными от неминуемой гибели; когда же эта живая волна, отхлынув, разбивалась у стен на составные части, эти последние, почувствовав себя в безопасности, мгновенно забывали свой страх и с восхищением глядели вслед удалому ездоку, пока, прогремев за поворотом, он не скрывался из виду.

Его грозные замашки и щегольской наряд импонировали скромным селянам. Когда он останавливался у коновязи попоить коней и покормить их полновесными ковригами хлеба, деревенские сбегались полюбоваться его величием, мальчишки преданно таращили на него глаза, а трактирщик выносил ему кружки пенящегося пива и, пока он пил, беседовал с ним о том о сем. Потом он опять взбирался на высоченные козлы, взмахивал громовым бичом и ураганом уносился прочь. Я не видел подобного с самого детства, с той поры, как через нашу деревню проезжал дилижанс, поднимая тучи пыли и оглашая воздух фиоритурами своего рожка.

У подошвы Кайзерштуля мы наняли еще двух лошадей. Часа два наш шестерик с трудом тащился в гору — подъем был нельзя сказать чтобы легкий, но зато когда мы перевалили через седловину и подъезжали к станции, наш возница превзошел самого себя но части грохота и сумасшедшей скачки. Ему не каждый день представлялся случай править шестериком, так надо же было показать себя во всем блеске.

Местность, которую мы проезжали, известна как родина Вильгельма Телля. Герой не забыт, память о нем и поныне живет в сердцах потомков. Деревянная фигурка, изображающая его с натянутым луком, красуется над входом в каждый трактир и стала неотъемлемой частью местного пейзажа.

К полудню мы подъехали к подошве Брюнигского ледника и часа на два остановились в деревенской гостинице — одном из тех чистеньких, уютных и во всех отношениях образцовых постоялых дворов, которые так восхищают неизбалованного путника, привыкшего мириться в деревенском захолустье с куда более безотрадными странноприимными домами. Местечко славится озером, лежащим в горах; зеленые склоны предгорий усеяны швейцарскими коттеджами, прячущимися в зелени карликовых полей и садов, а выше, на самой горе из лиственной чащи с ревом низвергается кипящий водопад.

То и дело подъезжали экипажи с пассажирами и багажом, и вскоре в тихой гостинице закипела жизнь. К табльдоту мы пришли чуть не первыми и перед нами продефилировала вся публика. Всего набралось человек двадцать пять. Было представлено много национальностей; американцев, кроме нас, никого. Рядом со мной сидела молодая англичанка, а рядом с ней ее новоиспеченный супруг, которого она называла уменьшительным «Недди», хотя и по росту и по дюжему сложению ему более пристало бы называться полным именем. При выборе вина супруги повздорили, впрочем, это были скорее пасторальная ссора, ссора влюбленных. Недди стоял за то, что советовал путеводитель, — за местное вино, а его благоверная и слышать о нем не хотела.

— Фи, гадость какая! — твердила она.

— Какая же это гадость, голубка, вполне приличное вино!

— А я говорю — гадость!

— А я говорю — не гадость!

— Ужасная гадость, Недди, не спорь, я его в рот не возьму.

Последовал вопрос, какого же вина ей нужно. На что она ответила, что он прекрасно знает, — она ничего не пьет, кроме шампанского.

— Ты прекрасно знаешь, — поучала она его, — папа не садится за стол без шампанского, и я уж так привыкла.

Недди игриво прошелся насчет того, что она его, очевидно, решила разорить, чем так насмешил молодую жену, что та чуть не задохлась от смеха, и этим в свою очередь так раззадорила его, что он еще раз десять повторил свою остроту, украшая ее все новыми убийственными добавлениями. Придя наконец в себя, новобрачная игриво похлопала его веером по руке и сказала с нарочитой строгостью:

— Что ж, ты так добивался меня — ты и слышать не хотел ни о какой другой партии, а уж раз попался, крепись. Ну, прикажи же дать шампанского, я умираю от жажды!

С притворным вздохом, снова рассмешившим ее до слез, он приказал подать шампанского.

Услышав, что эта дама так тонко воспитана и признает из всех спиртуозов только шампанское, Гаррис был поражен и сражен. Он решил, что она принадлежит к одной из правящих в Европе династий; что до меня, то я в этом сомневался.

За столом слышалась речь на двух-трех языках, и наши досужие догадки о национальности большинства гостей блестяще подтвердились. Остались неразгаданными только наши визави — пожилой джентльмен, путешествовавший в обществе пожилой дамы и молоденькой девушки, а также джентльмен лет тридцати пяти, сидевший четвертым от Гарриса. Нам так и не удалось услышать ни одного их слова. Наконец второй на названных джентльменов — мы и не заметили, как — вышел из-за стола, и мы увидели его уже на другом конце столовой, где он, вынув из кармана гребенку, поправлял прическу. Значит немец, — если только он не усвоил эту манеру в долгих скитаниях по немецким гостиницам. А тут и пожилая чета вместе с молоденькой девушкой встала из-за стола и вежливо нам поклонилась. Тоже, значит, немцы. Этот национальный обычай стоит шести других на предмет вывоза.

После обеда мы разговорились с группой англичан, и они так расхвалили нам красоты Мейрингена, открывающиеся с Брюнигского перевала, что подогрели на несколько градусов наше и без того горячее желание их узреть. Вид, уверяли они, так хорош, что мы будем помнить его всю жизнь; они расписывали необычайную романтичность дороги: в одном месте она пробита в горном уступе, и путешественник проезжает под навесом скалы; они говорили, что резкие повороты при стремительном спуске не раз заставят наше сердце учащенно биться, ибо мы будем нестись неудержимым галопом как бы но спиралям головокружительного вихря — так капля виски сбегает по виткам штопора. Я запасся у этих господ всеми необходимыми сведениями, не забыв спросить и о том, может ли путешественник раздобыть по дороге молока и фруктов, если его уж очень доймут голод и жажда, На это они только воздели руки в знак того, что дорога просто кишит продавцами всякой снеди и напитков. Мы не могли дождаться отъезда, двухчасовой перерыв, казалось, тянулся бесконечно. Но вот лошади поданы, и мы начинаем подъем. Дорога и в самом деле была чудесная. Гладкая, хорошо убитая, чисто выметенная, она вела по карнизу, нависшему над пропастью, и была ограждена от нее каменными столбиками фута в три вышиной, следовавшими на близком расстоянии друг от друга. Сам Наполеон I не мог бы построить ее лучше. Ибо надо полагать, что нынешними своими дорогами Европа обязана почину Наполеона. Вся английская, французская и немецкая литература, описывающая быт и нравы конца прошлого века, пестрит описаниями того, как почтовые кареты и коляски вязли по ступицу в грязи и слякоти распутицы. Но стоило Наполеону походным маршем пройти по бездорожью завоеванной им страны, как он налаживал дело так, что потом разгуливай хоть в бальных туфлях.

Мы поднимались все выше и выше петляющей дорогой под сенью развесистых деревьев, среди великого обилия и разнообразия цветов, и на каждом округлом холме видели разбросанные по лужайкам нарядные шале или пасущихся овец; и точно так же, глянув вниз, видели мы те же шале, но только за далью они казались игрушечными, а овец за далью и вовсе не разглядишь; и то и дело какой-нибудь альпийский властелин в горностаевой мантии величественно преграждал нам путь, чтобы исчезнуть за ближайшим утесом.

Это была поистине опьяняющая прогулка; прибавьте чувство приятного довольства после сытного обеда и радостное предвкушение тех восторгов, какие обещало нам приближающиеся чудеса Мейрингена, и вы сможете себе представить нею глубину нашего блаженства. Никогда мы не курили с таким упоением, никогда не наслаждались так ездой в мягком удобном экипаже; откинувшись на пухлые подушки, мы погрузились в задумчивость, в неясные грезы, в сладостную нирвану.

Я протер глаза, открыл их и вздрогнул. Мне снилось, будто меня качает в море, и я не поверил своим глазам, когда, проснувшись, увидел вокруг только твердую землю. С трудом приходя в себя, я понемногу осваивался с действительностью. Лошади пили из колоды у коновязи ни окраине города, возница угощался пивом, Гаррис похрапывал рядом со мной, курьер, взгромоздясь на козлы и скрестив руки на груди, беспечно клевал носом; человек двадцать пять босоногих белоголовых ребятишек, заложив руки за спину, толпились вокруг нас, с серьезным и невинным восторгом разглядывая сомлевших туристов, поджаривающихся на солнце. Иные из маленьких девочек приволокли на руках откормленных младенцев с себя ростом, и даже эти флегматичные бутузы в ночных колпаках поглядывали на нас с явным интересом.

Мы полтора часа спали сном праведников и проспали все мейрингенские виды! Я понял это и без объяснений. Будь я девицей, я начал бы проклинать все на свете. Но так как я не был девицей, то растолкал своего агента и сделал ему крепкое внушение. И вот, вместо того чтобы осознать свою вину, он стал меня же упрекать в недостатке бдительности. Он сказал, что согласился на поездку в Европу исключительно в надежде расширить свой кругозор, но со мной можно поехать на край света и ничего не увидеть, так как я истинный феномен по части неудачи. Он даже помянул со слезой нашего курьера: бедняга так ничего путного и не увидит по причине моего разгильдяйства. Почувствовав, что с меня хватит этих излияний, я пригрозил Гаррису, что попрошу его вернуться пешком на перевал и настрочить мне исчерпывающий отчет о тамошних красотах природы, — только это заставило его утихомириться.

С унылой душою проехали мы через Бриенц, глухие к соблазнам ошеломляющего ассортимента его резных изделий и к настойчивому кукованию его часов-кукушек, и даже прогремев по мосту через бурную синюю реку и въехав в прелестный городок Интерлакен, мы все еще дулись друг на друга. Солнце уже садилось — весь путь до Люцерна мы проделали за десять часов.

Глава III

«Отель Юнгфрау». — Кельнерша-бакенбардистка. — Новобрачная из Арканзаса. — Совершенство в дисгармонии. — Полная победа. — Вид из окна. — Несколько слов о Юнгфрау.

Мы заехали в «Отель Юнгфрау», одно из тех грандиозных заведений, какие современное увлечение путешествиями насадило чуть ли не в каждом примечательном уголке Европы. За табльдотом собралось множество народу, и, как обычно, слышалась речь на всевозможных языках и наречиях.

За столом прислуживали кельнерши, одетые в своеобразный кокетливый наряд швейцарской крестьянки. Сшитый из простенького гроделена в мелкую розочку, с корсажем из сакр-бле-вантр-сен-гри, он по краям отделан косой бейкой с выпушками из птиполонеза и узенькими прошивками и выстрочен ажурной строчкой. В этом наряде любая дочь Евы покажется вам хорошенькой и пикантной.

У одной из кельнерш, особы лет сорока, росли самые настоящие баки, спускавшиеся до половины щек, — темные, густые, в два пальца шириной, каждый волосок длиною в дюйм. На континенте вы часто встретите женщин с весьма заметными усиками, но женщину, щеголяющую в бакенбардах, я видел впервые.

После обеда постояльцы и постоялицы отеля высыпали на террасы и в прилегающие к ним пышные цветники подышать свежим воздухом; но как только сумерки сгустились, все перешли в унылое, торжественное и во всех отношениях гнетущее помещение — огромную пустынную «гостиную», без которой не обходится ни один из летних отелей на континенте. Разбившись на группы по двое, по трое, постояльцы переговаривались приглушенными голосами, и вид у них был унылый, потерянный, несчастный.

В гостиной стояло небольшое пианино — натруженный, простуженный, страдающий астмой инструмент, — ничего более убогого я еще не встречал в семействе пианино. Пять-шесть сиротливых, стосковавшихся по родному дому девиц нерешительно подходили к нему одна за другой, но, взяв пробный аккорд, отскакивали с таким видом, будто чем-то подавились. Однако и на этого калеку нашлась охотница, без долгих размышлений взявшая его в работу, — как выяснилось, моя землячка из Арканзаса.