Газета Завтра 591 (12 2005)

Элеонора Михайловна Шереметьева всеми силами поддерживает это начинание, деньги выделены на то, чтобы здание, отведенное в центре города под мои картины, начало работать. Надеюсь, что все эти усилия совместные увенчаются успехом, потому что в наш храм приезжает очень много народу. И на Рождество, когда я думал, что уже не смогу служить, а Господь мне позволил из последних сил совершить обряд, был полный храм народу. Люди шли и шли, а под конец службы еще и автобусы с паломниками, от Угличского экскурсбюро. Они приезжали и все предыдущие дни, до Рождества. Очень много народу посетило храм. Если это будет связано еще и с моими картинами, которые они посмотрят в Угличе, до того как к нам приедут — это такая, знаете, религиозная проповедь.

С. Я. Вы знаете, отец Сергий, ведь с тех пор, как началось возвращение Церкви законно принадлежащего ей имущества и возникли сложности с музеями, с реставрационными мастерскими в дележе этого имущества, я все мечтаю, чтобы возродилась та система церковно-археологических музеев, которая была до революции. И открытие в Угличе при музее дома с вашими религиозными картинами — как раз такой пример церковно-археологического музея. Но ведь я же знаю, что на вас еще и хозяйство большое, а кроме того, очень много людей. Я упомянул, что вы помогаете обездоленным. Это ведь тоже продолжается?

О. С. К сожалению, большинство людей, которых мы принимаем к себе, — бездомных, путешествующих, мигрирующих по миру, у нас не задерживается. Видимо, это уже болезнь какая-то, что человек не может находиться на одном месте, нелегкая его толкает идти все дальше и дальше. Были случаи, когда многие из этих людей получали, может быть, даже больше, чем наши дети. Мы уделяли им намного больше внимания, да и денег тратили на них больше, если уж так говорить, чем на своих близких. И все равно слышишь, что человек бросил все это, ушел от нас и живет на городской свалке. То ли надоело, то ли показалось, что он достоин чего-то другого, чем заниматься тем же, чем занимаемся мы. В прошлую зиму у нас жило около двадцати человек, но как только началось лето, они все ушли, кто как. Кто мирно, кто нет.

Сама по себе земля или скотина, или дома, разные пилорамы, ну, много чего есть у нас теперь — все осуществлено ради церкви, в которой мы служим, все должно быть сопутствующим богослужению церковному. А вот это-то как раз большинству людей, которые приходят проситься к нам, просто не нужно, они этого не понимают. Самое главное, что они не хотят ни вникнуть, ни понять. А те, кто следует по пути Божьему, находятся на своем месте, при определенном деле, при своих семьях. Они берегут дар Божий, который у них есть. Они не могут с ним так легко расстаться и расправиться, уйти из семьи, например, или с работы, которая кормит семью. Поэтому мы, все люди верующие, как бы квадратно-гнездовым способом, распределены по земле, и нам очень трудно. Мы связаны друг с другом, прежде всего, молитвенно, переписываемся, перезваниваемся, помогаем чем можем. Встречаемся иногда, редко, конечно. Но, видимо, так нужно, чтобы мы малым числом собирали вокруг себя тех, кто хочет объединиться вокруг Божьего дела.

С. Я. Отец Сергий, я считаю одним из ваших удачных послушаний то, что вы мэра города, замечательную русскую женщину Элеонору Михайловну Шереметьеву, сумели сделать своим единомышленником. Понятно, сколько у нее всяких забот. Но ведь не имей она под руками вашего храма, вас, вашей матушки, Царство ей Небесное, может быть, и не было бы того, что есть. Сейчас в Угличе все совершенно по-другому делается, чем, скажем, лет пятнадцать назад. Я даже поймал себя на мысли, что контакт с вами помогает мэру и в работе, в том числе в системе малых городов. Знаете, сколько есть разных мэров. Открываешь газету, одного посадили за воровство, другой переехал ту самую бабушку, о которой вы говорите. А собираясь в Углич, знаю, что еду в город, у которого есть хозяин в лице Шереметьевой. И я это отношу как раз к результатам вашего духовного контакта. Она же, в общем, как и все чиновники, прошла совсем другую школу, не ее вина в том. Но я вижу, что Элеонора Михайловна относится к храму, к вашему месту не просто как к туристической достопримечательности, а как к жизненному стержню, который помогает ей в трудных делах в Угличе.

О. С. Нам с матушкой вообще всегда на хороших людей везло. Так уж нас Господь миловал добрым отношением хороших людей. Вот и то, что Элеонора Михайловна когда-то приехала к нам в дом, будучи уже на посту своем — приехала просто познакомиться, поговорить и прониклась таким уважением и к матушке, и ко мне, недостойному. Повезло нам и в том, что она обладает редким, в общем, даром слушать людей. Слушать, запоминать, что ей сказали, и делать из этого впоследствии выводы, не скоропалительные, а достаточно осторожные. И она еще, надо сказать, обладает даром просить совета. Самовольство-то человеческое практически безгранично, и все хочется сделать самому, и присвоить себе какие-то заслуги. А вот в ней смирение такое, и оно очень серьезно. То, что удалось нам совместными усилиями как бы пройти курс просвещения с Божьей помощью — и исторического, и политического, и, прежде всего, религиозного, это же еще и потому, что Элеонора Михайловна способна слушать и впитывать в себя. А если б не было ее благого желания, то, конечно, ничего бы не вышло. Сколько она для церквей города Углича, монастырей делает, и будет делать.

С. Я. Знаете, я ведь в этом убедился. С Элеонорой Михайловной впервые встретился на вашей выставке в Новом Манеже. Она сама ко мне подошла: "Вы Савва Ямщиков, да?" А я ей сразу, как человек ерепенистый: "Слушайте, я тут внимательно слежу за вашими действиями, и вы активно сейчас рекламируете открытие и подготовку "Памятника водке", который скульптор Эрнст Неизвестный собирается в Угличе поставить. Учтите, если Бог даст мне быть живым, я этой акции не позволю осуществиться, потому что господину Неизвестному все равно, кому ставить памятники. Но ведь вы боретесь с этой заразой в Угличе — вы ведь знаете, что такое алкоголизм для России? Мало вам того, что у вас есть музей водки, который я тоже считаю не очень-то нужной вещью". И ведь, знаете, в общем я ее убедил. Вместо памятника водке часовня появилась, а ведь это вещи, как говорится, далеко не равнозначные. И я ей за это понимание, за умение слушать низко кланяюсь в пояс.

Отец Сергий, вы сказали о том, какое впечатление на вас производит Москва. Знаете, у меня недавно была в гостях Антонина Алексеевна Сошина, с которой я познакомился летом. Она на Соловках уже лет сорок, в музее сначала служила, а сейчас при монастыре. Муж архитектор-реставратор, сын там же работает. Она приехала в Москву в архивы. Архимандрит Иосиф, настоятель монастыря, очень свято относится к памяти невинно убиенных священников, вообще всех жертв Соловков. У них галерея, портреты погибших владык и архимандритов. И Антонина Алексеевна приехала в архивах поискать соловецкие материалы. Архив рядом с Плющихой, где я работаю и мы с вами беседуем. Пришла ко мне и говорит: "Какой же вы крест несете! Не понимаю, как вы в этом аду живете? Я считаю дни, когда вернусь к себе на Соловки". Она, кстати сказать, красивая женщина, умная, работящая, знающая свое дело. Не сказал бы, что затворница. Но у меня к вам вопрос как к архитектору, закончившему главный наш вуз. С этой точки зрения, какое впечатление Москва производит?

О. С. Такое ощущение, что банда хулиганов тут поорудовала. Сокрушила много ценного, а вместо него нагородила невесть что. Без всякого разбору. Я сейчас по Зубовскому бульвару проходил к вам. Здание АПН все завешено рекламой, и дома-то не видно совсем. Там же ведь люди сидят, у них окна были когда-то. А теперь щитами наглухо заколочены. Но самое страшное, что уничтожают дома, в которых жили столетиями люди. Дома, которые облик города создавали, неповторимый. А теперь это как бы зубы какие-то повыдерганные. Все слишком плачевно, а дальше будет ещё печальней. Вчера показали, как дом взрывают среди жилого квартала. Это, во-первых, вредно для людей. Я знаю, что в Париже когда-то взрывали устаревшее, обветшавшее, чтобы побогаче дома построить. Для простого человека все равно ничего здесь не останется. Его вытесняют все с большей скоростью из города. Смотреть не хочется. Вечером неуютно в городе, ездить по нему только на машинах можно. Неприятно это все.

С. Я. Уют московский пропал и в нашем районе. Ведь новаторы все время стараются что-то воткнуть, а втыкают ужасно аляповатые вещи. И все время проекты: сломать, сломать, сломать. Ломать не строить, но ломать можно, если в стране благополучие. Когда Осман перестраивал Париж, французы тоже спорили, но вы посмотрите, что он построил. Походите по сегодняшнему Парижу, по османовскому Парижу, по этим бульварам. А тут, действительно, втыкают какой-нибудь Дом музыки на Павелецкой. Это же ужасно, особенно когда это все еще унаваживается комплексами Церетели. С Воробьевых гор Москву уже не видно, она вся уже закрыта его чудовищной статуэткой Петра. Что можно сделать после Манежной площади, где рядом с могилой Неизвестного солдата сварганили торговый центр и зверушек насажали, которым место, может быть, в Диснейленде, но и в хороший Диснейленд этих зверушек еще не возьмут. Мы все-таки должны доказать себе самим, кто мы есть, и вспомнить всех тех, благодаря кому мы живем.

Отец Сергий, да поможет вам Бог в этом начинании. А самое главное, да поможет Он вам в продолжении ваших дел и в вашем храме Архангела Михаила в бору, и в Угличе.

Отец Сергий, мне известно, что ваша покойная матушка — дочь крупного русского военачальника. Сейчас, когда все мы готовимся к главному празднику нашего Отечества — шестидесятилетию Победы во Второй Мировой войне, драгоценно каждое свидетельство о тех, кто эту победу одержал. Мне и читателям интересна военная судьба вашего тестя.

О.С. Отец Елены — генерал Котиков — был комендантом Берлина сразу после Маршала Жукова. Пройдя нелёгкие дороги войны, он на этом посту добился успехов в деле восстановления мирных отношений между простыми немецкими людьми, обманутыми фашистскими головорезами, и победителями. Свидетельством его благородной и плодотворной деятельности является тот факт, что в Берлине по сей день есть улица генерала Котикова, площадь генерала Котикова. А кто у нас помнит об этом победителе? Маршал Жуков помог отцу Елены избежать репрессий по возвращении на Родину, и он дожил до 1983 года. Сейчас мы расшифровали его воспоминания и надеемся к Дню Победы выпустить книгу о нём.

С.Я. Я рад, что судьба свела меня с вами, отец Сергий. Буду просить вас молиться за меня и близких моих, и сам стану вашим почитателем и молельником.

О.С. Спаси и храни вас Господь.

ДУША НЕИЗЪЯСНИМАЯ

ДУША НЕИЗЪЯСНИМАЯ

Владимир Личутин

Владимир Личутин

ДУША НЕИЗЪЯСНИМАЯ

Архангельский режиссер Клавдия Хорошавина сняла серию замечательных фильмов о Русском Севере. Даже не верится, ибо "тоскующие" московские журналисты наши души заилили унынием, всю плешь проели своим скепсисом, дескать, Русь катится в тартары, народ изредился и выродился, впал в неуемную пьянь и лень, и как залег с революции семнадцатого года на русскую печь, так и слезать не хочет, только переваливается с боку на бок, продирая глаза лишь для того, чтобы потянуться за бутылкой. А когда изо дня в день оглушающе воют нам в ухо толковщики-переметчики и черная немочь о бессмысленной русской жизни, то и невольно поверишь, что последние дни настали на дворе.

Но Клавдия Хорошавина с любовным сердцем поглядела в Русь — и обнаружила столько прекрасных душевных людей, кто и о пользе отечества печется, и семью свою пестует, и душу строит, и с Богом советуется, и в грядущее пытается проникнуть благочестивым взором, — и вот, всматриваясь в эти светлые лица, в этот бесконечный поток жизни на экране, невольно как бы живой водой омоешься и Русь нашу святую увидишь трезвым рачительным взглядом. Временщики их принуждают выживать, а они — живут; их гнут через коленку, а они — не ломаются; крестьянские лица полны достоинства, глаза — любви и северной строгой прямоты, как бы спрашивают с экрана: не солжешь ли, не с кривой ли душой прибыл к ним? Они деятельны, и руки их постоянно ищут заботы. Мужики затейливы во всяком ремесле, бабы-певуньи и стряпухи, уж года вроде поджимают, а глаза не обмелели…Вельск и Виледь, Каргополь и Онега, Лешуконье и Мезень. Русские коренные вотчины, где выстоялся особенный национальный характер, но вот эти-то земли и хотят запустошить, а народ согнать с исторических палестин. Но чем большее насилие от кремлевских очарователей, чем невыносимее гнетея, тем сильнее жажда сопротивления, внутреннее упорство. Пьют? — да, но и душою-то плачут, страждут, что пьют, и болезни своей не рады. Вросли в землю кореньем, будто цепями прикованы. Один "грех" нестерпимый тешат в себе: торговать не умеют и не хотят, и этой своей национальной привычкою, "лавочной неотесанностью" особенно нетерпимы и невразумительны для устроителей земного рая для избранных.

Удивительна по силе воздействия картина. За столом — крестьянин, крепкий и весь какой-то ладно скроенный, не исгорбаченный, не скособоченный, не изморщиненный, без привычных клешнятых ладоней плотника-отходника, а рядом мостятся шестеро сыновей, как на подбор, целая дружина, парни головастые, плечистые, этакие боровики-толстокореныши без единой червивинки. Тут же и мать, мудрая женщина со светлым взором, речистая. Говорит: "Надо, так семью строить, чтобы дети уже до двенадцати лет наработались. Только труд воспитывает и крепит человека, без работы человек изгнивает, еще не вырастя. А другой науки не придумано. Вот внушают нам, дескать, все для детей, все для них. А я учу своих: дети — все для родителей…Дети должны быть поклончивы перед нами…Вот сыновья мне купили путевку в санаторий. Мама, поезжай, отдохни. Я говорю, спасибо, детки. И поехала. Мне хорошо было, а деткам моим и того сердечней, что мамке подноровили, добро сделали".

Порою невольно воскликнешь, глядя на разбой и разор в стране: эх, заскорбели мы умом, оплошали, помрачились, не разглядели сразу недотыкомку, близко подпустили подпазушного клеща к народному телу, захворали; но зачем же прежде времени в смертную постелю валиться? А не стоит ли, братцы, озаботиться собою и ближней роднею и, потиху устрояя, укрепляя переменчивый мир, двинуться дальше по большаку в свое будущее, уготованное Богом для каждого народа. Если впереди много исторического времени, то и не стоит торопиться, ибо всегда успеешь совершить все заповеданное; но если последний срок подошел, — тем более не надо спешить, но озаботиться о своей душе. А нас торопят, подталкивают закоперщики лиха ко краю, нас улещивают сладкими словами, дескать, как мирно и ладно лежать в могилке-то; но мы не поддадимся обманчивым посулам, но растопыримся локтями и саму черную немочь, что грает над нами, сживем со свету в ямку…

Как ни грустно помыслить, но простой народ даже в Боге живет от нас, умственников, как бы осторонь, не припускает к себе близко, то ли остерегается проказы и обманки, то ли устал от переменчивой господской науки. Деревня к Богу подходит просто, без особого искуса и литературного тумана, не старается проткнуться в сердцевину книжной веры, чтобы не ошалеть, не задохнуться в ней. По их беззатейной православной вере восседает вживе в небесной горенке бородатый Дедко, сам Бог Саваоф, а возле на лавке притулились Иисус Христос со Святым Духом и дозирают с горних вышин за тобою, чтобы не сблудил ты, не оплошал. Крестьянину ведомо, что каждая из овчушек великого земного стада видна Господу, и бич Пастуха, пока безмолвствуя, лежит возле локтя, поджидая судного дня… Но в этой земляной простоте таится древняя мудрость, до сей поры ещё не понятая глубоко ни священством, ни просвещенным горожанином, мистически ускользающая "меж пальцев".

В картинах Хорошавиной много женщин, молодых и изжитых. Женщины-роженицы более цепко связаны чувствилищем с матерью-землею и, несмотря на внешнюю закорелость, исполнены глубинной мистики чрева. Одна из них, травница Вера Алексеевна Зашихина из Белой Слуды. Издалека к ней попадает народ, чтобы снять недуги. Еще с детства жило в Зашихиной крохотное зернышко "причуды", лежало в груди, не прорастая. Однажды, в девчонках ещё, играли на лугу, подружки сплели венок и возложили Вере на голову, и она вдруг заплакала: "Ой, что же вы наделали, сорвали цветы, а они ведь живые. Цвели бы и цвели, никому не мешая!" Вера Алексеевна жила на белом свете неприметная, как все, многие годы до пенсии работала в совхозе "осеменатором", не зная о своем даре. Но постоянно переживала, осеменяя коров, что делает не Божью работу. И вот случилось, заболела так тяжело, что с кровати долго не могла подняться. Только полегчало, вышла на крыльцо, а мимо идет соседка, и Вера вдруг как бы по-особенному прозрела и увидела женщину насквозь:вот сердце бьется, вот почки, селезенка… С той поры открылся не только дар ясновидения, но стала женщина слышать голос Бога.

"Однажды лечу мужика и слышу громкий гудок, и явственно вижу, как идет по морю белый пароход. А мужик-то и не знает, что мне видение. — Зашихина рассказывает каким-то раздумчивым учительным тоном, без спотычек и бунчанья, лишь на время плотно закрывая глаза и погружаясь в себя. — И мне тут голос: "Смотри, дочь моя, вот сейчас судно может потерпеть крушенье". — "Но там так много народу и все они погибнут". И голос мне: "Найдется среди них человек, что поднимет руки, попросит помощи у меня ради будущей жизни, и все будут спасены". А я говорю: дескать, берег вижу недалеко… Какие-то вроде мерещат острова. А голос-то мне: "Какие, ты думаешь, острова?, — и сам подсказал. — Соловки". И после добавил: "Когда русскому Северу станет очень тяжело и придет беда, тогда найдется молитвенник, поднимет руки к небу, попросит Бога, и все будут спасены". Вот такой был у меня потаенный разговор с Богом…".

… Но кто будет этим праведником? Где, в каком глухом засторонке России, в какой скрытне, в каком образе потаенно обитает молитвенник, ничем не выказывая себя и дожидаясь своего часа, — ясновидящая не сказала, умолкла на полуслове; будто знает по Божьему благословению, где он, но пока не пришла пора явить народного заступника. Значит не так тяжко ещё на Руси и терпению не наступил предел? Может неясно, слишком робко уповают на него и худо, неотчетливо пока верят в Бога?

…Россия погрузилась в себя, выстраивая душу. И ждет русского героя.