Участие Российской империи в Первой мировой войне (1914–1917). 1915 год. Апогей

Общественность действовала не только через прессу. В первые дни австро-германского наступления под Горлице в Ставку приехал М. В. Родзянко. Его целью было добиться от Николая Николаевича поддержки для создания Особого совещания по снабжению армии, в состав которого должны были войти и представители общественности. Настроение в Ставке, по словам председателя Думы, было подавленным. Уже стало ясно, что наступление в Карпатах провалилось. М. В. Родзянко уговаривал великого князя «не только говорить, но и требовать» изменений в правительстве, имея в виду Н. А. Маклакова, В. К. Саблера, И. Г Щегловитова и В. А. Сухомлинова6. Вместе с М. В. Родзянко Барановичи посетили единомышленники – банкиры и предприниматели В. П. Литвинов-Фалинский, А. И. Вышнеградский и А. И. Путилов. В результате обсуждения проекта председатель Государственной думы получил возможность сделать доклад императору о предлагаемом новом органе по организации работы промышленности7.

Николай Николаевич и сам поддерживал такого рода планы и воспользовался для их реализации приездом Николая II в Барановичи. Это, безусловно, никак не способствовало нормальной работе Ставки, равнявшейся на своего главу. 3 (16) мая 1915 г. Ф. Ф. Палицын записал в своем дневнике: «Живя здесь (то есть в Барановичах. – А. О.) несколько дней, соприкасаясь с верхами Штаба и Генеральным штабом, не вижу влияния Генерального штаба в Ставке; не вижу такового и на местах. Есть канцелярии, но это инструмент для ведения борьбы негодный. Военная работа, сосредоточенная в Генеральном штабе, есть работа людей, делающих одно дело, совместно заботящихся об его осуществлении, устраняющих препятствия, заботящихся об удовлетворении нужд и предвидящих их. Это не работа канцелярии, ожидающей входящей, а дружная работа людей, руководимых своим начальником штаба, который должен быть живым центром этой созидательной работы»8. Но созидательной работы в Барановичах в это время не было.

В Ставке метались из стороны в сторону и все более обращали внимание на положение в глубоком тылу. Там разворачивалась волна германофобии, которая вскоре завершилась весьма прискорбными событиями. Еще в начале войны контрразведка предприняла ряд разумных мер по запрету филиалов пангерманских обществ, прежде всего в Остзейском крае. Без сомнения, часть немецкого дворянства симпатизировала своей праматери и даже покинула пределы России, вступив в райхсвер9. Однако лекарство, на мой взгляд, оказалось гораздо хуже болезни. «Администрация свирепствовала вовсю, – вспоминал депутат IV Государственной думы С. И. Шидловский, – и изгоняла без всякого повода каждого, кто только мог быть заподозрен в прикосновенности к немецкой национальности, и много было совершено при этом вопиющих несправедливостей. Каждый администратор старался найти у себя немца и изгнать его»10. Причины для подозрительности и недовольства были.

В Курляндской, Рижской и Эстляндской губерниях весьма активно действовали различные немецкие просветительские общества, в немецких школах насаждались идеи превосходства германской культуры над всем остальным миром вообще и над славянами и русскими в частности; в фирмах и поместьях, принадлежащих русским немцам, работали немецкие и австро-венгерские подданные и т. п.11 Разумеется, с подобным положением дел нельзя было мириться. Невозможно было и сохранить свободу финансовой деятельности для предприятий, принадлежавших австро-германскому капиталу, и оставить в неприкосновенности достаточно высокий статус многих его представителей в России. Правительство постепенно вводило меры, направленные против них.

Так, 29 сентября (12 октября) 1914 г. по докладу министра торговли и промышленности император лишил германских и австро-венгерских подданных пожалованных им званий коммерции и мануфактур-советника12. Вскоре последовало и установление контроля над предприятиями австрогерманских подданных. 15 (28) ноября 1914 г. был издан высочайший указ, согласно которому Министерство финансов получило возможность направлять туда правительственных инспекторов. Теперь без их разрешения любые финансовые операции за рубежами России, переводы денежных средств или разного рода ценностей становились невозможными13. Разумность такого рода ограничения не подлежит сомнению, но, к сожалению, антинемецкая кампания имела тенденцию к перерастанию в преследование германской общины, что ставило в чрезвычайно нелегкое положение многочисленных русских немцев, лояльно служивших империи на самых разных постах.

Призывы, которые практически ежедневно исходили от органа октябристов, имели весьма недвусмысленное звучание: «Борьба с тайным влиянием немцев», «Мирные завоеватели», «Анонимное просачивание немцев»14, «Немецкий шпионаж в России», «Немецкое засилье в музыке» (выяснилось, что 90 % всех капельмейстеров в армии – немцы, которые искажают своей трактовкой музыки душу солдата, кроме того, немцы весьма подозрительно монополизировали и производство музыкальных инструментов!)15, «Засилье», «Московское купеческое общество в борьбе с немецким засильем»16, «Спрут, высасывающий соки всего мира»17, «Бойтесь провокации»18, «Неуязвимость австро-немецких предприятий»19, «Отвергайте помощь врагов России» (в статье призывалось отказываться от пожертвований раненым от немцев и вообще вычеркнуть их из списков дарителей20 – весьма актуальное обращение, так как русские немцы жертвовали довольно большие суммы: к ноябрю 1914 г., например, три колонии под Одессой пожертвовали 56 тыс. рублей, колонии Самарской и Саратовской губерний – 29 800 рублей, одна из колоний в Крыму – 200 тыс. пудов муки и т. д.)21, «Союзы борьбы с неметчиной»22, «Можно ли защищать немцев?» (вопрос, обращенный к адвокатам относительно их клиентов – австро-германских подданных)23, «Борьба с немцами на Западе и у нас»24, «Будущее немецкого засилья», «Подготовлявшаяся измена» (о наступлении противника в Курляндии, успех которого объяснялся немецким шпионажем)25 и т. д.

В 20 часов 10 минут 16 (29) апреля 1915 г. на Охтенском заводе произошел взрыв26. Это был второй по мощности из двух имевшихся тогда казенных заводов, производивших взрывчатку в России. Перед войной его планировали закрыть, он производил 6 тыс. пудов тротила в год. С началом войны производительность выросла до 36 тыс. пудов в год. Сергиевский завод близ Самары был гораздо мощнее – он давал по 300 тыс. пудов тротила и 2 тыс. пудов тетрила в год27. По официальным данным, ничего страшного не произошло: пострадали только малозначительная мастерская, крыши близлежащих зданий, обошлось без жертв, за исключением легко раненных осколками28. На самом деле половина завода – тротилово-заряжательный отдел был снесен с лица земли в несколько мгновений29.

В Москве и Петрограде сразу же начали говорить о том, что взрыв унес жизни нескольких сотен людей и разрушил это важнейшее заведение во время кризиса снабжения боеприпасами30. Похороны жертв состоялись 19 апреля (2 мая). Собрались около 15 тыс. человек, земле были преданы 27 тел31. Вскоре последовало новое официальное сообщение о потерях на заводе: из 278 работавших на нем в момент взрыва был убит 41 человек, без вести пропали 13 и были ранены 63 (имелись еще и гражданские раненые). В помощь семьям пострадавших император выделил 10 тыс. рублей, а императрица Александра – 3 тыс. рублей (для сравнения по подписному листу «Нового времени» на 18 апреля (1 мая) был собран 991 рубль)32. Русская контрразведка объяснила эти события действиями германской агентуры. Возможно, она была и права, но далеко не безопасными стали последующие обвинения, превращающие почти всех немцев в скрытых врагов33.

Некоторые публикации призывали к бдительности, граничившей с рамками разумного: например, весьма поучительная статья «Немецкое шпионство»34. Но гучковская газета сумела выделиться и в этом случае. На взрыв она отреагировала статьей, в которой фактически обвиняла немецкую общину в его организации и призывала расправиться с ней: «Немцы у нас живут и торгуют и продают товары, золото, тысячи жизней внутри страны, действуя на психику народа всеми удушающими газами своей иезуитской природы. Довольно. Мы устали. Мы задыхаемся в этих ядовитых испарениях, мы не хотим идти на те же низости, на которые способны эти верные дети кайзера, но мы не хотим терпеть среди нас неприступные цитадели их влияния, их материального могущества, вокруг которого покорно вертятся немало, к сожалению, русских приспешников, не понимающих, какому злому делу они служат. Довольно шутить с огнем. Его необходимо потушить сразу, иначе он получит силу и спалит все, что нам дорого»35. Следует отметить, что слухи о подкопах и минах с часовым механизмом не получили подтверждения при тщательной проверке, которая выяснила нарушение режима безопасности при снаряжении фугасов взрывчаткой36. Однако эмоции явно брали верх над доводами следствия. На фабриках Петрограда после этого взрыва резко обострилась шпиономания, рабочие требовали убрать всех немцев из города37.

6 (19) мая на должность главноначальствующего в Москве и командующего Московским военным округом был назначен генерал-майор Свиты Его Императорского Величества князь Ф. Ф. Юсупов граф Сумароков-Эльстон, в тот же день произведенный в генерал-лейтенанты и пожалованный генерал-адъютантом38. Ф. Ф. Юсупова считали человеком, способным установить, по словам министра финансов, «добрые отношения с влиятельными московскими кругами»39. Назначение было сделано при активной поддержке Николая Николаевича. Император предложил Ф. Ф. Юсупову эту должность почти сразу после возвращения из поездки в Галицию, 1 (14) мая 1915 г. Товарищ министра внутренних дел попытался убедить Н. А. Маклакова опротестовать это решение. В. Ф. Джунковский не ожидал от своего старого знакомого ничего хорошего: полное отсутствие административного опыта, упрямство, легкомысленность (любимым его выражением было: «Все это пустяки») – все это не настраивало на положительные ожидания в отношении носителя верховной административной и военной власти в Москве40.

8 (21) мая Ф. Ф. Юсупов, еще находясь в Петрограде, дал интервью прессе, в котором изложил свою программу: «Москву я знаю хорошо, сроднился с нею и люблю ее. Думаю, что и Москва знает меня, так как я 18 лет состоял при покойном Великом Князе Сергее Александровиче. Должен сказать, что отлично сознаю трудность и ответственность в предстоящей мне работе, но черпаю силы в том доверии, которое оказано было мне при назначении на столь ответственный пост. Настоящий исторический момент, переживаемый Россией, оставляет в стороне все будничные, мелочные вопросы. Передо мною, и я уверен, перед всем населением Москвы, стоит одна задача – всеми силами способствовать нашему храброму воинству в скорейшей его победе над врагом. Я намерен в своей деятельности опираться на городские и общественные элементы, поскольку деятельность этих учреждений не пойдет вразрез со взглядами центрального правительства. Всякое полезное начинание городского и земского самоуправления найдут во мне живой отклик. Особенно желательным и необходимым я считаю содействие московского самоуправления в деле борьбы с дороговизной. В этом отношении я приму самые энергичные меры против спекулятивного вздорожания цен»41.

Обещал Ф. Ф. Юсупов и прислушиваться к местной печати, если она не будет проявлять антипатриотических настроений. Впрочем, как было отмечено, к московской печати он претензий не имел42. 9 (22) мая он приехал в Москву и сразу же активно приступил к работе. Гучковский орган продолжил свою борьбу с внутренним врагом передовицей «Против фиктивных россиян»43. Итак, ставленник Николая Николаевича начал политику диалога с общественностью в Первопрестольной. Главковерх и сам продолжал помогать общественным организациям, и эта помощь демонстрировалась либералами как истинная забота об Отечестве в противовес придиркам бюрократии44.

Земский и Городской союзы отнюдь не были самостоятельными с финансовой точки зрения и работали в первую очередь на средства, выделяемые государством. Так, за первые двенадцать месяцев войны в среднем казна выделяла Союзу по 6 млн рублей в месяц, а с 1 июля 1915 по 1 января 1916 г. – по 19 млн рублей. В целом за 38 месяцев войны сумма казенных дотаций Земскому союзу составила от 1,5 до 2 млрд рублей45. Сторонников земств подобного рода вопросы не интересовали, и деятельность союзов они оценивали однозначно. К. К. Арсеньев, подводя на страницах «Русских ведомостей» итоги 1914 г., заявлял: «Другой наглядный урок, данный войной, раскрыл высокую ценность самостоятельности в общественном деле. Никем не утвержденные представители и уполномоченные Общеземского союза проявили столько распорядительности, энергии и умения, сколько не могла дать никакая произвольная сортировка лиц и нормировка действий. То же самое можно сказать о Городском союзе, и тот же вывод можно сделать отсюда по отношению к реформе городского самоуправления»46.

На деятельность союзов, слившихся 10 июля 1915 г. в единую организацию – Земгор, безусловно, оказывала влияние личность князя Г. Е. Львова. При комплектовании органов союзов, получивших название «цитадели общественности», принадлежность к земским и городским организациям не являлась обязательной, значительная часть сотрудников была назначена по принципу отношения к прогрессивной части общества47. Вл. И. Гурко вспоминал: «Но во всей русской истории не было института, ресурсы которого тратились таким диким образом, как это было во Всероссийском Земском союзе. Если бы война не закончилась революцией, его руководители, конечно, должны были быть привлечены к следствию. Насколько я знаю, кн. Львов поначалу не думал о том, чтобы возглавить революцию. Он включал знаменитых агитаторов (антиправительственных. – А. О.) в число своих сотрудников; но он делал это не с целью создания хорошо организованной пропаганды, но лишь потому, что его девизом было давать всем людям делать то, что они хотят. Эти анархические принципы позже были продемонстрированы в полную силу, и Россия платила и продолжает дорого платить за них»48.

Еще в Русско-японскую войну в адрес возглавляемой Г. Е. Львовым организации давались оценки, весьма напоминавшие ситуацию 1914–1917 гг.: «В земской организации хорошо работают, но и занимаются пропагандой против войны»49. Многолетний сотрудник князя и его первый биограф в эмиграции, работавший вместе с ним в Маньчжурии, вспоминал: «Дисциплина отсутствовала совершенно. Уже во время долгого пути, и в особенности по мере прибытия в Харбин, усиленно обсуждались вопросы о коллегиальном строе общеземской организации, о периодических съездах представителей, о «конституции» отдельных отрядов. Во всех подобных свободолюбивых мечтах никакой роли не уделялось главе организации – главноуполномоченному; ему предстояло, таким образом, завоевать положение в собственной своей армии (численность которой составляла 360 человек. – А. О.). Выбор уполномоченных отдельных отрядов не всегда был удачен, и на этих естественных помощников своих главноуполномоченный не мог положиться»50.

Эти же тенденции очень скоро проявились и в деятельности Земгора. С помощью главковерха Г Е. Львову удалось отстоять бесконтрольность союза, сам же он не был способен организовать какой-либо контроль. Кроме того, земские организации просто не имели опыта работы в масштабах страны51. Часто неопытность земских руководителей приводила к тому, что в их учреждениях прежде всего удачно разрешалась проблема комфортного устройства сотрудников этих организаций. «Я прекрасно присмотрелся к их порядкам, – писал один из сотрудников отделения Земгора в Минске самарскому кадету А. К. Клафтону. – Отчаянный бюрократизм, чисто формальное отношение к делу со стороны служащих центральных учреждений… и при всем этом полнейшая бесхозяйственность и хищения. Множество креатур, непотизм и протекционизм свили себе в союзе прочное гнездо»52.

Д. А. Фурманов, пошедший в конце октября 1914 г. работать братом милосердия в земский поезд Красного Креста, был, по его словам, поражен «расточительностью на персонал»: «Откуда-то свыше санкционированы все эти шальные расходы, и масса денег уплывает попусту. В союзах прекрасные обеды, опять можно сделать проще от голода (подразумевается более скромное питание. – А. О.). Надо понимать общее положение дела до дна, а тут все как-то поверху»53. Широта, размах трат производили впечатление непростительного расхода сил даже на близких общественным организациям людей54. С самого начала в деятельности Земгора часто случались нарушения норм затрат при реализации того или иного проекта, однако государственный контроль воспринимался земцами как признак недоверия к «общественному бескорыстию»55. С другой стороны, щедрое субсидирование земских организаций было особенно заметно именно на местах, и там это выглядело как проявление страха государства перед общественностью в желании откупиться от нее56.

«Общественность помогала войне, – вспоминал В. А. Маклаков, один из лидеров либерального лагеря, – тоже привлекая те силы, которых у правительства не было; это правда; но наряду с простым «патриотизмом» у нее было стремление воочию показать преимущество «общественной» работы над «бюрократической». Вся работа союзов была поэтому работой и политической. И еще знаменательнее перемена народного настроения. В эпоху войны союзы жили на государственные ассигнования, все их деньги шли от правительства. Но на этот раз никто этого знать не хотел; комфорт и удобства земских санитарных отрядов и госпиталей сопоставлялись с бедностью казенной военной санитарии, которой приходилось обслуживать все, а не только то, что они выбирали (везде выделено автором. – А. О.). И в преимуществах общественных учреждений видели преимущество самой «общественности» над правительством»57.

Неудивительно, что союзы быстро вступили в конфликт с Министерством внутренних дел и особенно отрицательно земцы воспринимали личность его главы Н. А. Маклакова, который последовательно выступал против бесконтрольности союза58. 27 февраля (12 марта) 1915 г. на заседании Совета министров он говорил: «Дело в Союзе обстоит неблагополучно. Хотел уточнить его положение, не допуская государства в государстве – на это Союзу бескорыстная работа прав не создаст. Вся Россия сталкивается с Союзом. Компания во многих случаях темная. Киев, Ростов и т. д., и т. д. Если бы работали хорошо, нет безумцев администраторов, которые бы их угнетали. А Союз – рыло в пушку, но кричит о невинности, жалуется и спорит даже с команд[ующим] войсками. Государство не может дальше молчать. Надо порядок, иначе власть растворится в чем-то ей заведомо враждебном»59.

В апреле 1915 г. военно-сметная комиссия под председательством генерала от инфантерии П. А. Фролова попыталась поднять вопрос о контроле над распределением помощи военнослужащим, что сразу же вызвало недоумение у Г Е. Львова и М. В. Челнокова60. Кроме того, комиссия выяснила значительные недочеты в работе союзов. В частности, вскрылись приписки: например, во Владимирской губернии из заявленных по ведомости союзов 1535 лазаретных коек в наличии оказалось 935, в Воронежской губернии – 4303 из 4630 и т. п. Союзы просили выделить им авансом на четыре месяца 63 833 067 рублей, но П. А. Фролов настоял на сокращении аванса с последующей отчетностью до двух месяцев, а его суммы – до 3,935 млн рублей61.

Произошедшее было названо «нежелательным недоразумением». Так называлась передовица «Голоса Москвы», утверждавшая, что руководители союзов сами всегда выступали за введение контроля, но в тональности, с которой говорится о нем в комиссии, слышатся «ноты подозрительности и недоверия». «Пожелаем, – гласила статья, – чтобы это недоразумение не поселило разногласия между широкими общественными кругами и некоторыми официальными комиссиями. Надо помнить о тех страждущих защитниках Родины, ради которых забываются недочеты»62. Разумеется, разногласие было преодолено, и неудивительно, что вскоре именно Н. А. Маклаков стал первой жертвой, принесенной общественному мнению. Еще одним решением, принятым в Ставке, стало создание нового органа, который должен был заниматься снабжением фронта – прежде всего, разумеется, снарядами. Еще 1 (14) января 1915 г. был отдан приказ по созданию Особой распорядительной комиссии по артиллерийской части, которую возглавил по представлению Николая Николаевича (младшего) великий князь Сергей Михайлович, а помощником его стал генерал-лейтенант А. А. Маниковский. В. А. Сухомлинов предлагал назначить его начальником Главного артиллерийского управления еще в начале сентября 1914 г., но тогда против этой кандидатуры выступил великий князь Верховный главнокомандующий, который не хотел отпускать такого сотрудника63.

Положение об этой комиссии было рассмотрено Военным советом 12 (25) февраля и высочайше утверждено 15 (28) февраля 1915 г. Комиссия должна была способствовать преодолению кризиса в снабжении артиллерии. Фактически эти вопросы были изъяты из ведения военного министра. Комиссия подчинялась непосредственно Верховному главнокомандующему64. При подготовке создания комиссии планировалось назначить А. А. Маниковского ее руководителем, но ввиду сопротивления Сергея Михайловича пришли именно к паллиативному решению, дававшему его помощнику возможность для административной деятельности. Генерал-инспектор артиллерии был нездоров и не мог активно работать в своем ведомстве65. Великий князь Сергей Михайлович уехал лечиться в Севастополь, в его отсутствие комиссию возглавил генерал А. А. Маниковский.

Это был прекрасный выбор. Выпускник Михайловского артиллерийского училища и Михайловской артиллерийской академии, он имел стаж и полевого (золотое оружие за японскую войну), и крепостного (Ревель, Либава, Кронштадт) артиллериста, опыт руководителя военного производства (Ижевский оружейный и Ижевский сталеделательный заводы). «Это был человек, – вспоминал один из его подчиненных, – недюжинных способностей, прямой, непосредственный, иногда до резкости, энергичный и кипуче деятельный»66.

Весной 1915 г. Ставка выдвинула проект нового учреждения – Особого совещания по обороне, предложенного ей М. В. Родзянко, которое должно было стать связующим центром между общественными организациями, военной промышленностью и фронтом, то есть главковерхом67. Эта инициатива была немедленно и весьма энергично поддержана Николаем Николаевичем68. 13 (26) мая император покинул Ставку, отправившись в Царское Село. Таково было единственное в 1915 г. удачное наступление великого князя, результаты которого удалось закрепить 14 (27) мая, когда начало функционировать Особое совещание по обороне, дублировавшее деятельность Особой распорядительной комиссии по артиллерийской части под руководством Сергея Михайловича.

Новое ОСО создавали в спешке – проект положения о нем был составлен за ночь, а принят всего за несколько дней69. В его состав вошли председатель Государственной думы, по четыре члена от Государственной думы и Государственного совета, торговли и промышленности (все – по высочайшему назначению), а также представители министерств: морского, финансов, путей сообщения, торговли и промышленности, государственного контроля и военного. Формально ОСО подчинялось императору70. Он лично открыл его заседания в Зимнем дворце, выйдя к членам совещания вместе со своей семьей и матерью. Сказав краткую речь, Николай II удалился71. Доброжелательный прием легко объясним – первоначально этот институт вводился для того, чтобы привлечь общественные элементы к распределению военных заказов и разделить ответственность за конечные результаты. При этом реально председательствовал и возглавлял совещание В. А. Сухомлинов, по-прежнему доверенное лицо императора72.

Первое заседание ОСО было прежде всего посвящено проблеме увеличения производства порохов. О снарядах не было сказано ни слова. Представители общественности высказали обеспокоенность взрывами на пороховых заводах73. Последовали и другие перемены. 27 мая А. А. Маниковский, несмотря на свой категорический протест, был назначен на пост начальника Главного артиллерийского управления вместо генерала Д. Д. Кузьмина-Караваева. Он был хорошим специалистом, сделавшим все, что от него зависело, для выполнения норм, намеченных комиссией А. А. Поливанова в 1910 г., но негативным качеством Д. Д. Кузьмина-Караваева была его неторопливость, недопустимая во время войны74. В. А. Сухомлинов был доволен. «Особое совещание взялось энергично за работу, – сообщал он Н. Н. Янушкевичу 31 мая (13 июня) 1915 г., – и с Маниковским дело должно пойти совсем другим темпом»75.

Дело несколько портил М. В. Родзянко, который с самого начала стал бороться с первенством военного министра. Делал он это, как мог: скандалил почти со всеми и по любому поводу, включая очередность подачи кофе лакеями76. Если не считать этих титанических усилий лучших представителей общественности, то, к глубокому огорчению главковерха, его план полностью не был воплощен в жизнь. Председательствование военного министра в ОСО лишь обострило противоречия между Верховным главнокомандующим и военным министром, так как первый стремился к полному подчинению себе тыла армии в широком понимании этого слова. Николай II, уступавший в Барановичах одному, а в Петрограде – второму, так как каждый из них убеждал императора в том, что предлагаемые меры усилят армию, прибегал к паллиативным решениям, которые реально лишь ухудшали дело.

Московский погром 1915 г

Русские войска продолжали отступление. Новости с Юго-Западного фронта вызвали в Москве еще один антигерманский погром, гораздо более масштабный, чем тот, что имел место в октябре 1914 г. В ходе волнений пострадала масса русских немцев и иностранцев, не имевших отношения к воюющим противникам России. Московские промышленники и купцы обратились тогда к министру торговли и промышленности с жалобой на действия московских властей, которые, по их мнению, недостаточно активно и оперативно пресекли погромы. Жалоба была передана Н. А. Маклакову1. По окончании следствия, проведенного после октябрьского погрома по приказу начальника корпуса жандармов, министр внутренних дел специально указал главноначальствующему в Москве генералу А. А. Адрианову на недопустимость повторения этих событий, которые произошли на фоне бездействия московской полиции. С точки зрения Н. А. Маклакова, они подрывали «достоинство Русского государства» и «авторитет правительства»2.

Сам А. А. Адрианов после этого внушения и личного отчета о случившемся перед императором заявил в интервью газете «Утро России» о том, что все произошедшее было совершенной неожиданностью для властей и что повторение абсолютно недопустимо: «Бороться с немецким засильем необходимо. Но надо вести культурную работу, не прибегая к приемам дикарей. Необходимо вести экономическую войну с оставшимися немцами внутри России. Надо развивать отечественный капитал, делать его более гибким и предприимчивым. Но до тех пор, пока действуют законы Империи, имущество хотя бы и врагов должно охраняться. Никакие погромы допущены быть не могут! Повторяю, что никакая агитация, возбуждающая население против германских или австрийских подданных, не может иметь места. Если это будет обнаружено, то по городским и земским делам присутствие, безусловно, закроет занимающееся подобной агитацией общество за его вредную деятельность»3.

Казалось, октябрьские события в Первопрестольной ушли в прошлое. И все же они повторились через семь месяцев. Обстановка в городах была весьма напряженной и без известий о неудачах на фронте. Начали чувствоваться дороговизна жизни, наплыв беженцев и усталость от войны, которая оказалась более длительной, чем ожидалось. С августа 1914 по февраль 1915 г. цены на товары, потребителями которых были прежде всего малообеспеченные слои населения, значительно выросли. В Петрограде повышение составило: соль – на 57 %, ржаная мука – на 18 %, пшено – на 21 %, гречневая крупа – на 51 %, мясо третьего сорта – на 26 %, молоко – на 25 %, сахар – на 14 %. Схожая картина с небольшими колебаниями наблюдалась и в Москве, где также прежде всего дорожали продукты народного потребления: ржаная мука, печеный хлеб, пшено, соль, яйца и т. п.4

Из октябрьских событий в Москве не было сделано надлежащих выводов. 26 января (8 февраля) 1915 г. в Московском окружном суде было рассмотрено дело пяти подростков – участников погромов, схваченных с поличным во время грабежей. Обвиняемые признались, но после недолгих прений и часового совещания судей были оправданы5. Мотивы этого решения достаточно ясны, но вряд ли его можно было бы назвать своевременным. В апреле 1915 г. на мясных рынках Петрограда прошли волнения. 7 (20) апреля 1915 г. в качестве протеста против цен на мясо на рынке женщины стали переворачивать лари торговцев и избивать их. Порядок был восстановлен полицией6. Через день все повторилось, и на рынке пришлось установить постоянное дежурство полиции7. 8 (21) апреля беспорядки начались в Москве: в булочной на Большой Пресне закончился хлеб, хозяин отказался открывать ее, в результате перед дверями собралась толпа в 4 тыс. человек, в основном состоявшая из женщин и подростков. И те, и другие вели себя очень агрессивно, в результате вновь пришлось прибегнуть к помощи полиции. При разгоне толпы камнями были ранены три пристава и два городовых, задержаны 20 человек8.

Такова была только часть проблем, с которыми предстояло справиться новому главноначальствующему в Москве. Ф. Ф. Юсупов был человеком несерьезным и неопытным, к тому же только начал входить в сложности исправляемых им должностей9. Безусловно, это ослабляло контроль над положением в столице, которое, казалось, не могло вызвать опасений. 11 (24) мая в городе прошла очередная патриотическая демонстрация в честь вступившей в войну на стороне Антанты Италии. Под русскими и итальянскими флагами с портретами Виктора-Эммануила III и Николая II демонстранты прошли к итальянскому консульству, затем по Мясницкой и Тверской улицам к резиденции Ф. Ф. Юсупова, который приветствовал их с балкона. Шествие прошло без эксцессов10. Несмотря на бравурное начало, первые шаги главноначальствующего не позволяли надеяться на быстрое решение проблем. Скорее наоборот, он мог создать новые. Так, например, генерал довольно быстро убедился в том, что никакой дороговизны в городе нет, а есть только желание некоторых торговцев поднять цены на продукты, которое легко преодолевается установлением «определенной максимальной таксы». Об этом своем наблюдении он поведал московской прессе всего через пять дней после вступления в должность11. Ф. Ф. Юсупов быстро показал, что возлагавшиеся на него при назначении надежды были ошибочными12.

Князь и ранее был способен удивить словом и делом. Так, в январе 1915 г. он посетил Францию в качестве посланника императора с целью вручения русских орденов отличившимся французским военным и своим экстравагантным поведением не снискал уважения у союзников. Между прочим, в разговоре с президентом Р. Пуанкаре Ф. Ф. Юсупов пустился в следующие рассуждения: «Он рассказывает мне, что в России на каждом шагу видишь следы немецкого влияния, что в Москве полиция находится в руках Германии, что в России не осмеливаются изгнать немцев ни из торговли, ни с государственных должностей, потому что у немцев защитники при дворе, у великих князей, во всех кругах общества. С такой свободой выражается посланец императора. Правда, после этой поправки он добавляет, что император твердо решился вести войну до победного конца»13.

16 (29) мая «Голос Москвы» продолжил свою агитацию к борьбе с внутренними немцами: газета призвала высылать из города проживавших в нем подданных Австро-Венгрии и Германии – таковых оказалось около 2 тыс. человек14. В тот же день в московских газетах был опубликован и первый список высланных, после чего подобного рода колонки на 100 и более фамилий стали повседневными15. Возможно, пребывание подданных враждебных государств в Москве в это время и было излишней мягкостью, но избранные меры борьбы с этим излишеством трудно назвать разумными. Грань между немецко-австрийскими подданными и русскими немцами постепенно стиралась. Выйти из смыслового тупика смогло «Русское купеческое общество для взаимного вспомоществования», которое приняло решение исключить из своих рядов «всех членов австро-германской национальности». Исключение делалось только для тех, кто сражался в рядах русской армии или был русским подданным в трех поколениях16.

Отступление Юго-Западного фронта продолжалось. 21 мая (3 июня) Ставка официально сообщила об оставлении Перемышля17. Сообщая Николаю II об этом событии, Николай Николаевич (младший) писал: «Еще во время пребывания Вашего Императорского Величества на Ставке обстановка в Галиции сложилась в таком виде, что удержание полуразрушенного Перемышля при отсутствии достаточной артиллерии, и крайней скудости боевых припасов, и невозможности удержать в наших руках Ярослав и Радымно стало задачей весьма трудной. Принципиально тогда же было решено смотреть на Перемышль не как на крепость, а как на участок заблаговременно подготовленной позиции, удержание коей в наших руках с военной точки зрения являлось целесообразным лишь до тех пор, пока оно облегчало нам маневрирование в районе Сана. Ваше Императорское Величество изволите помнить, что оставление нами Перемышля было решено в ночь с 7/20 на 8/21 мая и только соображения о том впечатлении, которое произведет на общество оставление этого пункта, заставляли выбиваться из сил, чтобы сохранить его за на, ми (выделено мной. – А. О.)»18.

Пресса в целом заняла вполне взвешенную позицию по отношению к случившемуся. Передовица «Утра России» от 22 мая (4 июня) убеждала читателя: «Наша войска отошли от Перемышля и заняли соседнее расположение к востоку от него. Спокойно и хладнокровно, с несокрушимой верой в конечный исход борьбы нашей с Германией должно отнестись русское общество к этому известию. Судьба нынешнего, очередного натиска германских армий, на этот раз на наш германский фронт, не может зависеть от того, стоим ли мы перед развалинами Перемышля или отошли на несколько верст от него»19. Никакие соображения не помогли смягчить удар в сознании общественного мнения. 5 июня, получив телеграмму от генерала В. де Лагиша, Р. Пуанкаре записал в дневнике: «Это произвело удручающее впечатление в России, страна чувствует себя униженной и разочарованной»20.

Уже 24 мая (6 июня) в «Голосе Москвы» появился призыв: «Нам предстоит трудная задача объяснить оставление нами Перемышля»21. В тот же день «Речь» поместила интервью вернувшегося с Юго-Западного фронта уполномоченного Красного Креста Д. Д. Данчича, который заявил: «Занятый нами Перемышль представлял собой такой же невооруженный город, как и Ярослав, как и Санок. То, что его нельзя защищать, там для всех было аксиомой. И когда из всего нашего фронта он выперся углом на 25–30 верст вперед, то и решили его очистить. Никакой осады не было. Задержали очищение Перемышля только для того, чтобы вывезти все имевшиеся там весьма значительные запасы. И действительно вывезли все до последней мелочи»22. Как показали события в Москве, решить трудную задачу объяснения случившегося не удалось, во всяком случае эффективно, хотя были перечислены все причины, по которым не стоило защищать эту полуразрушенную крепость, лишенную боеприпасов и продовольствия.

26 мая (8 июня) «Голос Москвы» опубликовал очередную статью, посвященную проблеме ликвидации немецкой торговли и предпринимательства в Первопрестольной. К началу войны в Москве насчитывалось около 250 крупных германских и австрийских фирм и до 500 средних и мелких предприятий, принадлежащих частным лицам. На основании закона от 11 (24) января 1915 г. к 1 (14) апреля все их следовало добровольно ликвидировать, однако выполнить это распоряжение в указанный период не удалось, и срок был продлен до 1 (14) июня. Поскольку, по мнению газеты, результатов ликвидации все еще не было видно, она назвала четыре крупнейших предприятия и магазина, права на которые были переведены на подставных лиц23. В этот же день начались волнения среди женщин, в большей части имевших родственников в армии. Они выражали недовольство потерей портняжных заказов, которые, по их мнению, были переданы немецкой фирме24.

Следует отметить, что заказы распределялись благотворительным обществом великой княгини Елизаветы Федоровны. Примерно 3 тыс. человек направились с жалобой к А. А. Адрианову, который обещал разобраться25. Уже на следующий день, 27 мая (9 июня), в рабочих кварталах Москвы поползли слухи о том, что живущие в городе немцы стремятся помочь своим соотечественникам на фронте, распространяют болезни, отравляют воду и прочее. Вечером того же дня произошли первые столкновения26. Среди них распространились новости о таинственных отравлениях на Прохоровской мельнице (в этот день там по непонятной причине отравились 38 человек)27, принадлежавшей фирме «Эмиль Циндель и К». Управляющим предприятием был некий Г Г Карлсен. Немецкие фамилии делали правдоподобными слухи о том, что причинами всех неприятностей было отравление шпионами артезианских источников. Толпа окружила мельницу, но на требование выйти к ним Г. Г. Карлсен ответил приказом закрыть ворота. В результате ворота были взломаны, а управляющий убит. Просьбы его дочери – русской сестры милосердия пощадить отца ни к чему не привели. Затем схожие волнения затронули мельницу Шредера, фабрики в Данилове и Замоскворечье28.

Утром 28 мая (10 июня) многотысячная толпа с портретами императора и флагами двинулась на Красную площадь, после чего стала растекаться по близлежащим улицам. Люди заходили в магазины и требовали предъявить документы, чтобы убедиться в том, что их владельцы не были «австро-германцами». Поначалу такое свидетельство, если оно было, помогало, но приблизительно после трех часов дня процесс окончательно вышел из-под контроля29. Если поначалу собственность подозрительных, с точки зрения толпы, лиц, не имевших документов о русском подданстве, просто уничтожалась: сжигалась, ломалась, втаптывалась в грязь и прочее, то потом ее начали расхищать, и погром уже явно стал приобретать формы массового грабежа, лишенного национальной направленности. Самое активное участие в беспорядках приняли женщины, подростки, рабочие и деклассированные элементы30. Естественно, их центром стали деловые кварталы города.

Страсть к разрушению чужого имущества постепенно начала охватывать и армию. На оккупированных территориях солдаты все чаще совершали бесконтрольные и бессмысленные поступки против собственности. «Входите вы в уютную квартиру, – вспоминал начальник штаба 10-го армейского корпуса генерал Ф. П. Рерберг, – и видите следы пребывания русских: зеркала, стекла, посуда, лампы побиты вдребезги, на столе оставлены недоеденные остатки подчас очень даже вкусных яств – значит, люди были не голодные. Все имущество, хранившееся в комодах и шкафах: одежда и обувь мужская, женская и детская, белье, корсеты, чулки, книги, журналы – все это вытащено из комодов, сложено кучей на полу, посыпано сверху мукой и крупой, принесенными тут же из кладовой, полито солдатскими щами, и поверх всего – нагажено! Никакою логикою действия это невозможно было объяснить, кроме логики озверелых и сбесившихся идиотов! Что-то недоброе предчувствовалось в этих картинах. Хотелось себе представить, что будет по окончании войны, если десятимиллионная наша армия при демобилизации не пожелает сдать оружия, а силою заставить – некем будет, и в деревни возвратятся с винтовками, револьверами и патронами беспринципные и озлобленные мужики, привыкшие на войне убивать людей?! Чувствовалось определенно, что пугачевщины нам не избежать!»31

Летом 1915 г. пугачевщина пришла во вторую столицу. 28 мая (10 июня) С. П. Мельгунов описал в своем дневнике увиденное: «В Москве творится полная неразбериха. Накануне началась забастовка – не желают работать на немцев. Утром перед Котельнической частью был молебен в присутствии большой толпы. А. М. Васютинский спрашивал, по какому случаю, – против немцев. Открылось шествие с флагами и пр. При пении «Боже царя храни!» шествовала тысячная толпа во главе с людьми со значками общества «За Россию». Сзади начинались погромы. Предварительно во всех московских газетах, кроме «Русских ведомостей», печатались списки высылаемых немцев. Накануне усиленно раздавали листки с перечнем и адресами немецких торговых фирм. Все газеты трубили о зверствах немцев. Решили, очевидно, поднять настроение по растопчинскому методу ввиду неудач на войне… Погром разросся и превратился в нечто совершенно небывалое – к вечеру были разгромлены все «немецкие» магазины. Вытаскивали рояли и разбивали. Полиция нигде не препятствовала погромщикам. Власти, очевидно, не ожидали, что погромы примут такой масштаб»32.

Настроения и действия Ф. Ф. Юсупова были не последней причиной того, что события в Москве приобрели такой масштаб и характер. Не считая себя находившимся в подчинении министру внутренних дел, он не сообщал в министерство о том, что происходит в городе. Начальник Охранного отделения и полицеймейстер Москвы также не сделали этого, считая, что информацию в Петроград должен был направить сам Ф. Ф. Юсупов. На этот раз не был активен и А. А. Адрианов33. Как показало в дальнейшем сенатское расследование, генерал отдал приказ, категорически запрещавший полиции применение оружия при любом развитии событий. Чины полиции должны были ограничиваться увещеванием, в крайнем случае действовать нагайками34. Градоначальник даже явил личный пример выполнения собственных распоряжений. Появившись перед толпой в начале волнений в сопровождении 200 полицейских, он ограничился словами, пообещав сам разобраться во всем. Отъехав от митингующих, генерал не предпринял ничего и не отдал никаких распоряжений35. Очевидно, без приказа он уже не считал кощунством грабеж под пение гимна. В результате низшее и среднее звенья городской власти оказались нейтрализованы, а толпа, убедившись в безнаказанности своих первых выходок, стала действовать гораздо активнее36.

Мало кто из чиновников решился проявить инициативу и действовать без приказа. От главноначальствующего указаний не поступало. В начале волнений Ф. Ф. Юсупов сказался больным и не покидал своего дома37. Не торопился он и связаться с Петроградом, хотя бы для того, чтобы получить инструкции от Н. А. Маклакова. Министр внутренних дел узнал о том, что творится в Москве, из утренних сообщений газет. В город немедленно был отправлен начальник Отдельного корпуса жандармов генерал-майор Свиты Его Императорского Величества В. Ф. Джунковский38. В восемь часов вечера 28 мая (10 июня) было собрано экстренное заседание Городской думы, в ходе которого принято решение: обратиться к москвичам с просьбой сохранять спокойствие, к рабочим – с призывом прекратить забастовки, к главноначальствующему – с просьбой пресечь погромы. В 11 часов вечера в здание Думы прибыли Ф. Ф. Юсупов и А. А. Адрианов39.

Обсуждение проблемы продолжилось, в результате чего Ф. Ф. Юсупов также решил обратился к москвичам с воззванием: «28-го сего мая на улицах Москвы произошли печальные события. Начавшись под влиянием стремления удалить с заводов подданных враждебных нам государств, эти события мало-помалу вылились в самые безобразные формы. Собиравшиеся толпы не только били стекла и громили магазины, владельцы которых носят иностранные фамилии, но и грабили находившиеся в них товары. В этом постыдном деле принимали участие также женщины и подозрительного вида подростки». Ф. Ф. Юсупов призывал москвичей доверить борьбу с немцами ему как назначенному императором представителю единственной законной власти: «Я же как носитель этой власти в Москве, с первого дня моего назначения поведший борьбу с немецким засильем, сам сумею защитить интересы родного города от влияния враждебных России лиц и предупреждаю, что не позволю вмешиваться в мои распоряжения. Вместе с тем довожу до сведения жителей Первопрестольной, что при попытках вновь произвести какие-либо насильственные действия, направленные против личной безопасности или имущества, хотя бы и подданных воюющих с нами держав, я приму самые энергичные меры к их подавлению. Одновременно с этим объявляю населению вверенного мне города, что я не допускаю на улицах столицы никаких сборищ или манифестаций»40.

Вечером 28 мая (10 июня) практически вся Москва была охвачена погромами, по улицам на подводах и извозчиках открыто перевозили награбленное и торговали им. В городе начались пожары, ночью их насчитывалось уже около 3041. Для тушения были задействованы все пожарные силы города – 685 пожарных и 200 дружинников ополчения42. В огне, охватившем здание издательства «Гросман и Кнебель», погибли рукописи многочисленных монографий, в том числе и уже напечатанных здесь 22 томов «Истории русского искусства», а также коллекции фотографий автора этого издания И. Э. Грабаря43. Погромщики мешали пожарной охране, и она не успевала тушить горевшие здания. Погромы стихли лишь к пяти часам утра 29 мая (11 июня). Однако утром все началось снова, хотя в городе уже появились полиция и войска, пытавшиеся остановить погромщиков44. До появления солдат сил полиции было явно недостаточно, 68 полицейских получили серьезные ранения45.

Для успокоения разбушевавшейся толпы пришлось вызывать части из учебных лагерей46. В нескольких случаях солдатам пришлось употреблять огнестрельное оружие, при этом в толпе были жертвы – 12 убитых и 30 раненых47. Тем не менее волна погромов стихла в городе только к вечеру 29 мая (11 июня). Вслед за этим она перекинулась в Московскую губернию, но там была сразу же погашена энергичными действиями местных властей48. Беспорядки происходили только в непосредственной близости от города, в Московском и Богородском уездах, в основном в дачных районах49. Губернская администрация продемонстрировала достаточную решительность. Не менее адекватной была реакция властей и в других городах империи, где имели место похожие волнения. Во всяком случае, они нигде не приняли такого масштаба, как в Москве50.

Вряд ли это было случайностью. В первые дни волнений появление полиции и градоначальника приветствовалось толпой – погромщики считали, что действуют с разрешения властей, которые действительно поначалу не препятствовали стихии на улицах города51. На самом деле своими действиями (арестами, высылками лиц с «подозрительными фамилиями», запретами полиции разгонять «патриотические демонстрации») Ф. Ф. Юсупов только возбуждал страсти, которые потом не смог контролировать. По его приказу был арестован даже председатель Общества фабрикантов и заводчиков Московского района Ю. П. Гужон – французский подданный52 и, по иронии судьбы, активный участник обсуждения мер по борьбе с немецким засильем53. После майских событий в Москве он удивительно быстро переменил точку зрения на этот вопрос и уже считал необходимым сообщать В. Ф. Джунковскому, что нагнетание антигерманских настроений в России явно направлено против власти54.

Только вечером 29 мая (11 июня) главноначальствующий Москвы ввел в городе комендантский час: движение по улицам было ограничено с десяти вечера до пяти утра55. В этот же день для расследования событий в город прибыл министр юстиции И. Г. Щегловитов. 30 мая (12 июня) Ф. Ф. Юсуповым были запрещены любые манифестации, «какого бы рода они ни были»56. Комендантский час в Москве был отменен только 2 (15) июня57. 29 мая (11 июня) городской голова и председатель Всероссийского союза городов М. В. Челноков обратился к жителям Москвы с призывом к спокойствию: «Грабежи и насилия вчерашнего дня составляют неслыханный позор для родной столицы и ослабляют наши силы. Всякому пропущенному дню в нашей фабрично-заводской работе наши враги бесконечно радуются, и каждый из вас пусть задумается об этом. Московская городская дума обращается к населению города Москвы с призывом немедленно прекратить недостойные Москвы погромы, а к рабочему и фабричному населению Москвы – с просьбой напрячь все силы и не допускать приостановления работ на фабриках и заводах, ибо каждый день промедления есть торжество врага»58.

Враг действительно мог торжествовать, тем более что он не имел к организации этих событий никакого отношения. Торжествовала и общественность столицы. «Два воззвания прочли вчера утром москвичи: главноначальствующего над г. Москвой и московского городского головы, – гласила передовица «Утра России». – В самом факте одновременности этих двух воззваний мы усматриваем отрадный признак осуществления желаемого сотрудничества административной власти Москвы с органами общественного самоуправления»59. Несмотря на столь очевидные достижения Ф. Ф. Юсупова, для него наступало время для оправданий за случившиеся события. Весьма созвучной словам и действиям генерала была версия московских официальных властей, которую они поспешили направить в Ставку: «Взрыв оскорбленного народного чувства – буйного, разнузданного, но все же в основе своей имеющего нечто от патриотизма»60.

От имени Московской городской думы к главковерху немедленно обратился и М. В. Челноков, уверявший великого князя, что «Москва, готовая всеми средствами способствовать полной победе над врагом, примет все меры к необходимому и полному восстановлению Первопрестольной. Полная верой в окончательную победу русского оружия под верховным водительством Вашего Императорского Высочества, Москва не остановится ни перед какими трудами и жертвами, сделает все, чтобы удовлетворить нужды армии и тем помочь довести великую отечественную войну до победоносного конца»61. 1 (14) июня последовал одобрительный ответ из Барановичей: Николай Николаевич счел необходимым поддержать готовность к труду на благо армии62.

Естественно, масштаб случившегося исключал возможность отговорок– необходимо было объяснить, почему погромы стали возможными. Позже Ф. Ф. Юсупов попытался предложить такое объяснение, он даже утверждал, что погром был организован немцами63. Гораздо более убедительной была позиция начальника Московского охранного отделения полковника А. П. Мартынова. В своем докладе по поводу произошедшего он отмечал: «Такой взрыв может оказаться только репетицией для другого, настоящего и серьезного взрыва»64. Свою лепту в погром внесла и московская пресса. В частности, газета А. И. Гучкова сделала все возможное для того, чтобы направить патриотические чувства против немецкого населения Первопрестольной. «С самого начала войны, – писала позже «Речь», – существовали у нас кучки людей, считавших разжигание злобы и ненависти необходимой принадлежностью патриота, думавших, что чем больше злобы, тем больше патриотизма. И ежедневно, капля за каплей, они внедряли в смятенную, растерявшуюся под наплывом небывалых событий народную душу распаляющий, дурманящий яд. И вот в Москве мы увидели действие этой систематичной отравы. Человеческая природа такова, что возбудить ее к злобным и разрушительным, хотя бы и бессмысленным действиям много легче, чем к разумным и созидательным»65.

В результате весьма оригинального союза городской власти и либеральной оппозиции мирные поначалу антигерманские манифестации закончились погромами реальных и вымышленных немцев. Москва в течение трех дней была во власти толпы66. Заставший эти события Г К. Жуков вспоминал: «В это были вовлечены многие люди, стремившиеся попросту чем-либо поживиться. Но так как народ не знал иностранных языков, то заодно громил и другие иностранные фирмы – французские, английские»67. Пострадали 475 коммерческих предприятий, 207 частных квартир и домов, 113 подданных Австро-Венгрии и Германии, 489 русских подданных с иностранными фамилиями и именами и граждан союзных государств и, кроме того, 90 русских подданных с русскими же именами и фамилиями68.

За три дня в городе насчитали 70 пожаров, из них 10 очень больших и 11 больших; убытки, понесенные частными лицами, в первом приближении составили 38 506 623 рубля69. Удар, которые нанесли погромы по экономике Москвы, был весьма чувствительным. Достаточно сказать, что в городе не работали около 200 тыс. человек70. К 1 (14) июня в городе закрылось 193 предприятия и 300 магазинов, в основном принадлежавших подданным враждебных государств (за исключением славян, французов, итальянцев и турецкоподданных христиан), 40 фирм было переведено на новых владельцев71. Пять лиц «австро-немецкой национальности» были зверски убиты толпой, четверо из жертв женщины.

Приехавший в город 2 (15) июня чиновник МВД описал следующую картину: «Проезжая с Николаевского вокзала… я был поражен видом московских улиц. Можно было подумать, что город выдержал бомбардировку вильгельмовских армий. Были разрушены не только почти все магазины, но даже разрушены некоторые дома, как оказалось затем, сгоревшие от учиненных во время погрома поджогов. В числе наиболее разгромленных улиц была между прочим Мясницкая, на которой, кажется, не уцелело ни одного магазина, и даже с вывеской русских владельцев, как, например, контора Кольчугина. Во многих магазинах разбитые окна были заставлены деревянными щитами, на многих из которых были наклеены большие плакаты с довольно оригинальными надписями. Так, например, на одном из разгромленных магазинов в Камергерском переулке я прочел следующую надпись: «А. Быков. Торгующий под фирмой русского подданного дворянина Шварца, разгромлен по недоразумению». На некоторых приводились родословная владельца магазина, имевшего несчастье носить иностранную фамилию, доказывающая его русское происхождение. А из одной такой надписи я узнал, что родители владельца разгромленного магазина и все его ближайшие родственники похоронены на православном Ваганьковском кладбище»72.

Во время волнений в Первопрестольной распространялись слухи об измене некоторых членов царской фамилии. Рост неприязненных настроений в адрес императрицы Александры Федоровны начался в Москве уже с февраля 1915 г.73 Теперь они прорвались наружу. «Особенно доставалось императрице Александре Федоровне, – вспоминал генерал-квартирмейстер Ставки, – от которой требовалось удаление в монастырь по примеру ее сестры, вдовы великого князя Сергея Александровича. Беспорядки разрослись столь широко, что в конце концов войска вынуждены были пустить в ход оружие. Только этим крайним средством удалось через несколько дней восстановить полный порядок в Первопрестольной»74. Кстати, великой княгине Елизавете Федоровне не помогло и ее монашеское звание, под угрозой оказался и тот самый монастырь: во время погрома распространились слухи, что в обители прячется ее брат великий герцог Гессенский75.

Не менее напряженной была обстановка в столице империи. Да и какими еще могли быть настроения, если даже в Ставке все еще продолжали играть в шпионские игры и сознательно транслировали их в тыл? В апреле 1915 г. Николай Николаевич назначил М. Д. Бонч-Бруевича начальником штаба 6-й армии, прикрывавшей Петроград. Это было поощрение за его вклад в «дело Мясоедова». Главковерх поручил генералу проверить работу контрразведки76. По свидетельству М. Д. Бонч-Бруевича, его напутствовали следующими словами: «Вы едете в осиное гнездо немецкого шпионажа, одно Царское Село чего стоит»77. Результаты охоты на немцев сказались и здесь. М. Д. Бонч-Бруевич почти сразу же после вступления в должность начальника штаба 6-й армии разоблачил немецкое окружение командующего армией генерала от артиллерии К. П. фан дер Флита – «впадающего в детство рамолика»78.

На самом деле упрекать главнокомандующего 6-й армией в излишней мягкости по отношению к представителям враждебных государств было трудно. Уже в октябре и ноябре 1914 г. он предложил Совету министров приступить к решительным мерам по отношению к подданным враждебных государств, а именно к их поголовной высылке из столицы во внутренние губернии79. Генерал не получил поддержки, тем не менее он проявил настойчивость в достижении поставленной цели. 30 декабря 1914 г. (12 января 1915 г.) он отдал приказ «выслать всех германских и австрийских подданных, без каких-либо изъятий, в возрасте от 17 до 60 лет, из пределов петроградского градоначальства». Подданным враждебных государств запрещалось проживание в Лифляндской (кроме Рижского уезда), Эстляндской, Петроградской, Выборгской и западной части Новгородской губерний. Выселение должно было завершиться к 15 (28) января 1915 г.80

С 1 (14) января 1915 г. чины петроградской полиции начали обход германо-австрийских подданных, доводя под расписку сведения о приказе генерала. Многие надеялись, что «изъятия» все же будут81. Как оказалось, эти надежды не были лишены оснований. С санкции Верховного главнокомандующего градоначальник Петрограда 10 (23) января издал распоряжение, по которому из этого списка изымались словаки, чехи, поляки и галичане, подавшие прошения о переводе в русское подданство и ждавшие рассмотрения этих обращений, а также все несовершеннолетние подданные Германии или Австро-Венгрии в семьях со смешанными браками, в которых один из родителей являлся русским подданным82.

Выселение подданных враждебных государств не носило массового характера и затянулось до весны. 11 (24) мая было издано очередное распоряжение об их высылке из Петрограда в семидневный срок, причем семьям уезжавших разрешался переезд в нейтральную Швецию83. В целом, К. П. фан дер Флит не отличался неуемной активностью, столь свойственной М. Д. Бонч-Бруевичу. С точки зрения последнего, это, очевидно, и было свидетельством слабоумия главнокомандующего армией. Вслед за разоблачением своего начальника он начал бороться с немцами в столице, благо таковых там хватало, а вскоре обратил свое внимание на «вредительство на военных заводах»84. Правда, этот энергичный разоблачитель шпионов не мог компенсировать отсутствие в столичной власти лиц, подобных Ф. Ф. Юсупову, но печатный орган, подобный «Голосу Москвы», здесь имелся.

Это было партнерское А. И. Гучкову суворинское «Новое время», вместе с которым он уже не раз организовывал травлю неугодных ему лиц. Оно также вело, хотя и с трудом, свою войну с «внутренними немцами». В частности, в январе – мае 1915 г. издание опубликовало цикл статей в 35 частях под общим названием «Золото Рейна. Кольцо Нибелунгов», посвященных проблеме немецких колоний, фирм и банков в России. Не гнушалась эта газета и другими, в том числе и явно надуманными проявлениями немецкого засилья в империи: вывески на немецком языке, немецкий репертуар в русском музыкальном театре, немецкие сотрудники в Эрмитаже, немецкие профессора в русских университетах, немецкие члены Императорской академии наук и прочее85. Развернуться более энергично не удавалось, поскольку в Петрограде действовало военное положение и возможностей для проявления свободы слова там было меньше, чем в Москве.

В момент, когда в Первопрестольной начались волнения, петроградский градоначальник принял меры к обузданию страстей, и даже взвешенная в своем подходе к национальному вопросу «Речь» вышла с цензурными белыми полосами в разделах «Московская хроника»86. Первая информация о московских событиях появилась в газетах Петрограда лишь 5 (18) июня, да и то ее продолжали жестко цензурировать87. Впрочем, это мало разрядило обстановку. «Петербург кипел, – вспоминал А. И. Спиридович. – Непрекращающееся отступление в Галиции и слухи о больших потерях подняли целое море ругани и сплетен. Говорили, что на фронте не хватает ружей и снарядов, за что бранили Сухомлинова и Главное артиллерийское управление с Вел. Кн. Сергеем Михайловичем. Бранили генералов вообще, бранили Ставку, а в ней больше всего Янушкевича. Бранили бюрократию и особенно министров Маклакова и Щегловитова, которых уже никак нельзя было прицепить к неудачам в Галиции. С бюрократии переходили на немцев, на повсеместный (будто бы) шпионаж, а затем все вместе валили на Распутина, а через него уже обвиняли во всем Императрицу»88.

И как военный, и как администратор Ф. Ф. Юсупов проявил себя далеко не с самой лучшей стороны, но в результате московские погромы легли пятном на репутацию министра внутренних дел Н. А. Маклакова, его отставка стала лишь вопросом времени89. Погромы совпали с весьма важным и беспрецедентным для России событием. 28 мая (10 июня) 1915 г. А. В. Кривошеин, П. Л. Барк, П. А. Харитонов, С. В. Рухлов и С. Д. Сазонов явились к И. Л. Горемыкину и потребовали освободить их от портфелей или отправить в отставку Н. А. Маклакова, В. К. Саблера, А. В. Сухомлинова и И. Г Щегловитова. Фактически это была первая «стачка министров», которая закончилась успехом. Ультиматум был принят главой правительства, на докладе в Царском Селе 30 мая (12 июня) И. Л. Горемыкин заявил о том, что, несмотря на несвоевременность перемен, отставка Н. А. Маклакова была бы желательна90. Что касается московских событий, то расследование проводил генерал В. Ф. Джунковский, который 1 (14) июня представил свой доклад императору91.

Судя по воспоминаниям командира ОКЖ, он носил нелицеприятный для Ф. Ф. Юсупова характер. Тем не менее для него это ничем особенным не кончилось. Из московской администрации пострадал только А. А. Адрианов, 1 (14) июня 1915 г. вынужденный подать прошение об отчислении от должности градоначальника, которое было удовлетворено на следующий день92. Николай Николаевич всегда поддерживал кавалеристов, а Ф. Ф. Юсупов несколько лет до войны командовал кавалергардским полком. Это соответствовало и довоенному принципу назначения на подобные должности, описанному В. А. Сухомлиновым: «В общем цеплялись за старые и частью устарелые формы и брали на должности людей не там, где их можно было найти, а исключительно только таких, которые, казалось, удовлетворяли следующим условиям: преданность царю, безусловное повиновение и отсутствие какого-либо собственного политического убеждения. Это приводило к тому, что гвардейские офицеры по своему соответствию для назначения на должности по управлению оказывались в первых рядах. Этим объясняется, что гвардейская кавалерия очутилась в роли академии по поставке членов управления: губернаторов, полицеймейстеров и генерал-губернаторов – задача для нее непосильная и вовсе ей не соответствующая»93.

Конечно, В. А. Сухомлинов тоже был кавалеристом, но великий князь с 1905 г. относился к нему с неприязнью, которая переросла с 1909 г. в открытую вражду. Император счел необходимым поддержать главковерха. 5 (18) июня был подписан высочайший рескрипт об отставке Н. А. Маклакова, которую оформили как принятие ходатайства об оставлении занимаемого поста по состоянию здоровья94. Тем не менее контекст событий был очевиден, и оппозиция напрямую связала перемены в МВД с московскими событиями95. Этот шаг император сделал под влиянием Верховного главнокомандующего, который и выдвинул кандидатуру преемника министра внутренних дел – князя Н. Б. Щербатова, занимавшего до этого должность главноуправляющего государственным коннозаводством96. Приказ о его назначении также последовал 5 (18) июня97.

Этот бывший кавалерийский офицер, знаток сельского хозяйства, прекрасный специалист в коннозаводском деле, хорошо разбиравшийся в вопросах конского ремонта, был тесно связан с кругом Николая Николаевича. Поскольку в предвоенный период он сумел наладить диалог с Думой по вопросам о кредитовании коннозаводства, главковерх считал его человеком, способным наладить диалог с общественностью98. Оппозиция встретила его без особого оптимизма. «Личность и политика нового министра, – гласила передовица «Речи», – конечно, слишком мало известны обществу, чтобы оно могло судить о его будущей деятельности по его прошлому. Но можно полагать с некоторой вероятностью, что эта деятельность не будет простым продолжением хорошо известной обществу деятельности Н. А. Маклакова»99. В последнем кадеты не ошиблись. Н. Б. Щербатов действительно отличался от предшественника. На новом посту он не проявил особых организационных способностей: «…без прочного служебного опыта, без знания всех тонкостей административного механизма, без практической подготовки он сразу оказался во главе огромного ведомства с разнообразнейшими функциями, соприкасавшимися с различными сторонами государственной жизни. Случилось это к тому же в исключительно тревожный период катастрофы и внутреннего кризиса»100.

Следует отметить, что московские события вовсе не были какой-то специфической особенностью России. Буквально за несколько дней до них, в ночь с 31 мая на 1 июня 1915 г., германские цеппелины впервые совершили налет на столицу Британской империи. Их бомбы обрушились на Ист-Энд. В результате возмущенные жители этого района Лондона начали избивать лиц, как писала «Таймс», «подозреваемых в том, что они являются немцами». В начале мая там же, в Лондоне, уже были беспорядки такого рода, направленные против немцев, имевших разрешение на проживание в Англии. Громились лавки, мастерские, в которых пытались отсидеться забаррикадировавшиеся хозяева. «Сцены на улицах в эти ранние утренние часы после авианалета, – отмечал английский журналист, – не скоро будут забыты теми, кто стал их очевидцами»101.

Однако в английской столице, в отличие от русской, было гораздо больше полиции, которую власти, не задумываясь, бросили на восстановление общественного порядка. Более того, уже утром 1 июня британское правительство издало специальное распоряжение, запрещавшее всякую публикацию информации об авианалетах как для представителей своей, так и иностранной прессы: «Communique Адмиралтейства содержит все новости, которые могут быть надлежащим образом опубликованы. Эти инструкции даются с целью обеспечить общественный порядок, и настоящее предложение может также быть опубликовано в качестве объяснения отсутствия более детальных докладов»102. Это положение действовало до февраля 1916 г., когда слухи о потерях от бомбежек убедили официальный Лондон в необходимости отказаться от него.

Причины и московских, и лондонских событий, как мне представляется, были одинаковы: реакция массового сознания на внезапную опасность, чувство страха, направленность которого обуславливала официальная антинемецкая пропаганда. Что же касается специфики русского общественного мнения, то оно не могло понять быстрого отступления фронта, необходимости оставления Перемышля, крепости, которую дважды осаждали русские войска, и только вторая осада, затянувшаяся почти на два месяца, кончилась ее капитуляцией. Положение, конечно, ухудшал тот факт, что все это произошло почти сразу же после поездки императора и громогласных заявлений об освобождении «подъяремной Руси».

На множество вопросов был предложен один емкий ответ. Такое понятие, как измена, объясняло все: от поражений во второй Восточно-Прусской операции до неожиданного отступления русской армии, стоявшей на пороге Венгерской равнины. Последствия поиска внутреннего врага были весьма велики и явно превосходили масштабом городские волнения. «Погром немецких фабрик, магазинов, квартир в Москве летом 1915 г., – вспоминал современник, – в действительности был только прелюдией к тому страшному, безумному нечеловеческому пожару, который разразился и обуглил потом всю Россию. Уже тогда можно было заметить, что нервное напряжение в народе, его неудовольствие достигли кульминационного пункта и что разрядить эту атмосферу должно и необходимо»103.

Подготовка к экспедиции на Босфор – слова и дела зимы и весны 1915 г.

1 (14) февраля 1915 г., после очередного визита Николая II в Ставку, Николай Николаевич (младший) известил И. Л. Горемыкина о принятом императором решении – готовить экспедицию на Босфор: «Государь Император изволил мне высказать, что вопрос об утверждении на Проливах и в Константинополе должен быть разработан, так как Его Императорскому Величеству благоугодно, если Бог в этом поможет, чтобы Проливы, т. е. Босфор и Дарданеллы, стали достоянием России». Премьер-министр должен был известить об этом некоторых членов правительства, за исключением военного и морского министров, которым эту новость сообщил сам Верховный главнокомандующий1. 4 (17) февраля А. Д. Бубнов подготовил доклад по военно-морскому управлению Ставки. По сути, это была первая реакция на поставленную Николаем II задачу. Исходя из того, что атака союзников на Дарданеллы может начаться в ближайшие дни, А. Д. Бубнов предлагал максимально активизировать действия русского флота, которые бы заставили турок увеличить свои силы в районе Константинополя2. На начало февраля, по данным русской разведки, в Европейской Турции оставалось 70–80 тыс. полевых и до 150 тыс. резервных войск3.

Стремление оттянуть на себя силы противника с направления главного удара, то есть от Дарданелл, было абсолютно разумным. Исходя из этого предлагалось: 1) флоту находиться в море вплоть до окончания операции союзников, бомбардировать у Босфора удобные для высадки пункты; 2) срочно собрать в портах Черного моря возможно большее количество пароходов и приготовить их к высадке в кратчайший срок; 3) первым эшелоном предлагалось сделать Одесский морской батальон, а также другие имеющиеся морские батальоны и части ополчения. Эти части планировалось высадить на Анатолийском побережье, подальше от Босфора, с исключительно демонстративной целью. Одновременно предлагалось сформировать из морских команд четырехбатальонный морской полк и использовать его как авангард десантов в тылу противника. Однако все эти действия носили бы исключительно отвлекающий характер. Основной должна была стать высадка в Бургасском заливе, который по-прежнему планировали сделать базой Босфорской операции. Сюда предлагалось высадить за одну перевозку не менее 1,5 пехотного корпуса, а через месяц сосредоточить здесь до четырех корпусов с осадной артиллерией, которые и начнут движение к Константинополю4.

План этот не отличался особой продуманностью или реальностью. Однако уже через два дня, 6 (19) февраля, было принято решение выделить средства для покупки иностранных пароходов на Черном море, прежде всего в нейтральных Румынии и Болгарии. А. А. Хоменко получил распоряжение по возможности фрахтовать все свободные суда5. Война застала в Черном и Азовском морях и торговые суда других государств – нейтральных, враждебных и дружественных России. Проще всего, естественно, эта проблема решалась в случае с 10 крупными германскими и австро-венгерскими пароходами, которые были задержаны и переданы в распоряжение флота6. С остальными необходимо было вести переговоры. 13 (26) февраля на заседании Совета министров морской министр адмирал И. К. Григорович предложил зафрахтовать все свободные транспорты в нейтральных странах – Румынии и Болгарии для того, чтобы этим тоннажем не могла воспользоваться Турция. У этой меры было еще одно объяснение: для одновременной перевозки двух корпусов у России не хватало свободного тоннажа, требовалась мощная транспортная флотилия, и собрать ее планировали именно таким образом. Центром это мероприятия стала Одесса7.

В это время Ставка по-прежнему не верила в перспективу овладения Константинополем силами соединенного англо-французского флота, даже в том случае, если к нему присоединится и русский Черноморский. Без значительного десанта это было невозможно, а сил для него не хватало8. «Ничто так не опасно, как закрывать глаза перед действительностью и обольщать себя неосуществимыми мечтаниями, – суммировал 10 (23) февраля 1915 г. И. А. Кудашев свои беседы с генералом Ю. Н. Даниловым в письме к С. Д. Сазонову, – как бы дороги они ни были для нас. Завладение же нами Константинополем не только теперь, когда столько внешних обстоятельств для нас сложилось благоприятно, но и на долгое время останется мечтою, так как оно не соответствует ни нашей нравственной, ни нашей военной мощи»9. Задачи, которые были поставлены перед А. А. Хоменко, не могли быть решены за несколько недель и уж тем более дней10. Не лучше обстояло дело и с установкой связи с командованием союзников на Средиземном море. Выделенный специально для этого крейсер «Аскольд» не гарантировал ее по причине маломощности своей радиостанции11. Для лучшей координации действий к британскому вице-адмиралу С. Кардену был послан капитан 2 ранга М. И. Смирнов, который должен был обеспечивать связь с А. А. Эбергардом и Ставкой12.

До полной готовности на Черном море Ставка предпочитала выжидать. Еще 10 (23) февраля 1915 г. Н. Н. Янушкевич известил А. А. Эбергарда о приказе Верховного главнокомандующего «повременить с отправлением всего флота до выяснения обстановки на Дарданеллах»13. В Барановичах считали, что десант на Босфор потребует слишком много сил и времени для их сосредоточения и говорить о нем возможно лишь после победы над Германией. Впрочем, в этом случае велика была вероятность того, что Константинополь и так перейдет к России: «Несмотря на огромное значение открытия Проливов для России, русское Верховное главнокомандование отнеслось к плану их прорыва сдержанно. Благоприятный момент для такого прорыва был упущен. Ныне Ставка не могла не оценивать всей трудности подавления средствами флота неприятельского берегового артиллерийского огня, организованного немцами; она учитывала также возможность появления в Проливах нового серьезного фактора береговой обороны в виде малых подводных лодок и предугадала те неисчислимые препятствия, которые встретят союзники при развитии сухопутных операций на тесном Галлиполийском полуострове. В равной мере Ставка отдавала себе отчет в том, что форсирование Босфора силами и средствами нашего Черноморского флота является задачей невыполнимой и что нельзя строить никаких иллюзий при данных условиях в отношении действий десантной армии против Константинополя с сухого пути»14.

При этом никак нельзя сказать, чтобы главнокомандующий не понимал важности сокрушения Турции и того эффекта, который он мог бы вызвать на Балканах15. Генерал-квартирмейстер Ставки Ю. Н. Данилов, имевший значительное влияние на Николая Николаевича (младшего), и некоторые офицеры его управления скептически относились к Босфорской операции и «вообще считали ее нецелесообразной и несвоевременной»16. По мнению Ю. Н. Данилова, захват Босфора и даже Дарданелл не решал бы вопроса сокращения войск Одесского и Кавказского военных округов, так как войска все равно понадобились бы там для возможных действий в Румынии и Персии: «Во всяком случае, как бы ни разрешался этот вопрос с общегосударственной точки зрения, Великий Князь и Ставка твердо стояли на том, что операция по овладению Проливами мыслима лишь в виде отдельной экспедиции после достижения решительного успеха над Германией и что она потребует для своей же безопасности 8-10 свободных корпусов. Ранее же достижения решительного успеха над Германией, выделение такого большого количества корпусов, даже в случае заключения сепаратного мира с Австрией, русской Ставке представлялось совершенно невозможным»17.

Ю. Н. Данилов скептически относился к идее десанта еще до войны. Когда в 1912–1913 гг. рассматривался вопрос о подготовке десантного корпуса, он выступил категорически против, так как это могло отвлечь силы от западного направления, где должна была решиться судьба войны18. Это был, пожалуй, единственный принципиальный вопрос, в котором взгляды штаба Николая Николаевича и военного министра В. А. Сухомлинова полностью совпадали. Последний отмечал: «Победить Германию – был лозунг, господствовавший над всею деятельностью армии. Время исполнения этой военной задачи обуславливалось, однако, не военными, а дипломатами»19. К десанту на Босфор В. А. Сухомлинов относился как к «дорогой игрушке», технически труднореализуемому проекту, который потребовал бы выделения в мирное время особой армии силой не менее четырех корпусов (около 200 тыс. человек) с соответствующим флотом.

В 1913–1914 гг. В. А. Сухомлинов и Н. Н. Янушкевич всячески сопротивлялись планам подготовки десантной операции, которые отстаивало Министерство иностранных дел, поддержанное императором. В. А. Сухомлинов вспоминал: «Что вся эта фантастическая затея на словах и на бумаге не могла иметь никакого практического результата, для меня было ясно. Убедить Государя мне не довелось, это был, очевидно, тот случай, когда Его Величество считал военного министра некомпетентным в делах не его ведомства. Царь, таким образом, оказался на стороне дипломатии. Но военному ведомству в действительности не пришлось затем палец о палец ударить для приведения в исполнение проекта Министерства иностранных дел»20. В целом такой же линии поведения придерживалась позже и Ставка. Отступления от занятой ранее позиции возникали лишь в результате воздействия внешних сил, возникновения обстоятельств, игнорировать которые было уже невозможно.

16 февраля (1 марта) 1915 г. в Барановичах получили известие о том, что союзный флот вошел в Дарданеллы и в ближайшее время следует ожидать его появления в водах Мраморного моря. На следующий день А. А. Эбергарду было направлено распоряжение быть готовым к выходу в море с десантом для действий против Босфора. 18 февраля (3 марта) последовало распоряжение о выделении для десанта 5-го Кавказского корпуса (1-я и 2-я Кубанские пластунские бригады и 3-я Кавказская стрелковая дивизия, 36 тыс. человек), который начал концентрироваться в Одессе21. Кроме того, Николай Николаевич лично приказал выделить для десанта и единственную кавалерийскую часть – полк особого назначения, которым стал 53-й Донской казачий полк, сформированный в ноябре 1914 г. Первоначально его планировали перебросить в Англию для символической демонстрации единой борьбы с союзниками, затем – в Сербию, что тоже не удалось. С ноября 1914 по февраль 1915 г. полк нес охрану Ставки, пока, наконец, не был перевезен в Одессу22. Командиром корпуса был назначен генерал-лейтенант Н. М. Истомин. В Барановичах шутили, что назначением этим он обязан своей «морской» фамилии23.

Следует отметить, что с самого начала Ставка видела в мерах по подготовке десанта только демонстрацию. Корпус рассматривали прежде всего как резерв Юго-Западного фронта, предполагая использовать в Галиции.

Под предлогом подготовки к действиям на Босфоре его легче было снять с Кавказского фронта. Русское командование значительно преувеличивало силы противника в босфорском районе, первоначально определяя их в четыре корпуса. Было ясно, что одного корпуса Н. М. Истомина для самостоятельной операции в районе Проливов будет недостаточно. С другой стороны, союзники настойчиво просили Ставку послать десант к Константинополю. Англичане неоднократно повторяли просьбу об участии русских военно-морских, а если получится, то и сухопутных сил в штурме турецкой столицы. Русский представитель при английской эскадре капитан 2 ранга М. И. Смирнов передавал А. А. Эбергарду мнение его коллеги о слабости турецких минных полей и уязвимости береговых батарей обстрелу с моря24.

18 февраля (3 марта) 1915 г. Ставка приказала командующему Черноморским флотом быть готовым для отвлекающей операции у Босфора. Через два дня А. А. Эбергард вышел в море25. В тот же день, 20 февраля (5 марта), исполняющий должность начальника Генерального штаба генерал М. А. Беляев подал записку, в которой определялись задачи на ближайшее будущее русской стратегии на Проливах. Обстановка, по его мнению, складывалась таким образом, что возможно было занятие Босфора и Константинополя небольшими силами. «Имея в виду, – писал генерал, – что по условиям обстановки оба берега Дарданелльского пролива будут заняты союзными войсками, полагалось бы желательным, чтобы при наличии достаточного количества русских войск берега Босфора до предместья Константинополя Ортакьой включительно – на европейском берегу и до Куекунджика включительно – на азиатском были заняты русским войсками»26.

Тем временем действия русской эскадры на Черном море ограничились районом Зунгулдака. Обстреляв этот порт 22 февраля (7 марта), она уже на следующий день вернулась в Севастополь. За время похода было потоплено восемь пароходов и один парусник. 25 февраля (10 марта) А. А. Эбергард вышел в море, держа курс на Босфор. Активизация действий русских моряков была весьма своевременной – 28 февраля (13 марта) М. И. Смирнов передал в Ставку просьбу об ускорении решительной операции на Босфоре, так как, по его мнению, союзники были весьма близки к успеху27. Между тем неясной оставалась перспектива политического соглашения по вопросу о разделе «турецкого наследства». Отношения между Петроградом, Парижем и Лондоном по вопросу о будущем Проливов оставались весьма сложными.

Не будет преувеличением утверждение, что Англия и Франция не хотели видеть Россию после войны в Средиземном море, и их согласие постоянно приходилось покупать уступками. Французское правительство опасалось, что Россия, обеспечив себе владение этим районом, может утратить интерес к продолжению войны с Германией. Союзники знали о колебаниях русских дипломатов, военных и моряков, о спорах между Верховным главнокомандующим, генералами Н. Н. Янушкевичем и Ю. Н. Даниловым с контр-адмиралом Д. В. Ненюковым и С. Д. Сазоновым, но не были посвящены в их детали, что очень беспокоило руководство Антанты28.

3 марта 1915 г. Николай II, встретившись в Петрограде с генералом П. По и послом Франции в России М. Палеологом, подчеркнул необходимость присоединения Константинополя и Проливов к России, отметив готовность пойти навстречу французам даже в проблеме левого берега Рейна, а также Майнца и Кобленца29. При этом император наиболее ясно высказал свою программу именно по вопросу о Проливах, как, впрочем, и о причинах своих требований. Россия не могла участвовать в столь тяжелой войне, не имея перед собой ни одной понятной символической цели – вряд ли восстановление Польши можно считать таковой: «Я не признаю за собой права налагать на мой народ ужасные жертвы, требуемые этой войной, не давая ему в награду осуществления его вековой мечты. Поэтому мое решение принято, г. посол. Я радикально разрешу проблему Константинополя и Проливов. Решение, на которое я Вам указывал в ноябре, единственно возможное и осуществимое: город Константинополь и Южная Фракия должны быть присоединены к моей империи. Впрочем, я допущу для управления городом особый режим, с принятием во внимание иностранных интересов»30.

На следующий день основные положения этого разговора были продублированы С. Д. Сазоновым в телеграмме послам во Франции и Англии: «Ход последних событий приводит Его Величество Императора Николая к мысли, что вопрос о Константинополе и Проливах должен быть разрешен окончательно и сообразно вековым стремлениям России. Всякое решение будет недостаточным и непрочным в случае, если город Константинополь, западный берег Босфора, Мраморного моря и Дарданелл, а также Южная Фракия до линии Энос – Мидия не будут впредь включены в состав Российской империи. Равным образом и ввиду стратегической необходимости часть азиатского побережья в пределах между Босфором, рекой Сакарией и подлежащим определению пунктом на берегу Исмидского залива, острова Мраморного моря, острова Имброс и Тенедос должны быть включены в состав империи. Специальные интересы Франции и Великобритании в вышеупомянутом районе будут тщательно соблюдаться. Императорское правительство льстит себя надеждой, что вышеприведенные соображения будут приняты сочувственно обоими союзными правительствами. Упомянутые союзные правительства могут быть уверены, что встретят со стороны императорского правительства такое же сочувствие осуществлению планов, которые могут явиться у них по отношению к другим областям Оттоманской империи и иным местам»31.

Таким образом, русская позиция была предложена для рассмотрения без возможностей двусмысленного толкования. Союзники первоначально хотели избежать ясности в определении будущего Константинополя и Проливов, что вызвало большую обеспокоенность русского МИДа. Возникает ощущение, что никто в Париже и Лондоне не хотел первым отказывать русскому союзнику. 20 февраля (5 марта) 1915 г. Николай II наложил собственноручную резолюцию на сообщении русского посла во Франции А. П. Извольского, в котором говорилось о колебаниях во французском правительстве по вопросу о будущем Константинополя и Проливов: «Делькассе кивает на Лондон, а Грей – на Париж»32. На самом деле, в вопросе о Константинополе французы занимали более гибкую позицию, так как надеялись на то, что протестовать будут прежде всего англичане.

28 марта 1915 г. британский посол во Франции лорд Ф. Берти отметил: «Мнение, которое господствует здесь (то есть в Париже. – А. О.), состоит в том, что с Россией на Кавказе и Босфоре, командующей северными терминалами Багдадской железной дороги, Англия в Месопотамии окажется отданной на произвол России»33. В марте 1915 г. внешне могло казаться, что англичане готовы пойти на уступку и допустить Россию в Константинополь. Король Георг V даже первым заявил об этом, но истинное значение этого шага Ф. Берти раскрыл несколько позже в разговоре с Р. Пуанкаре: «Мое правительство уступило желаниям Петрограда, потому что думало, что Франция относится к ним благоприятно. И это было ошибкой. Это обещание парализует все наши усилия в Румынии и Болгарии»34. В конце концов, и Лондон, и Париж пришли к мысли о необходимости определенности в вопросе о Проливах.

6 и 8 марта 1915 г. посольства Англии и Франции представили в русский МИД памятные записки, позволявшие надеяться, что британцы не намерены оставаться на Проливах после победы над Турцией и что французы готовы будут поддержать русскую позицию по вопросу о принадлежности этого района35. 13 марта Дж. Бьюкенен, получивший из Форин-Офиса проект программы соглашения с Россией, спешил в Царское Село. Император готовился отбыть на фронт, и английский посол хотел обговорить с ним присланные из Лондона предложения: в ответ на право приобретения зоны Проливов Россия уступает Великобритании в Персии нейтральную полосу между русской и английской сферами влияния. Эти предложения получили полную поддержку императора и присутствовавшего при встрече С. Д. Сазонова. Их единственным условием было приобретение «полной свободы действий» в собственной зоне, что, по словам министра иностранных дел, отнюдь не означало желания аннексии северной Персии36. Дж. Бьюкенен имел все основания для спешки: англо-французская эскадра уже готовилась к форсированию Дарданелл.

В марте ситуация изменилась до такой степени, что в какой-то момент даже генерал Ю. Н. Данилов изменил свою точку зрения. В письме 3 (16) марта 1915 г. командующему Северо-Западным фронтом генералу Н. В. Рузскому, отстаивая идею наступления в Венгрию, он писал: «…положение на Балканах складывается так, что, надо думать, Проливы будут открыты, и нам придется принять участие в десантных действиях; все к этому уже подготовлено»37.

3 марта 1915 г. союзники были проинформированы, что русский армейский корпус выдвинется к Проливам, как только союзники форсируют Дарданеллы. Был назван и срок готовности русских десантных сил – две-три недели. В этот день Военный совет союзников уже обсуждал действия после взятия турецкой столицы38. В Ставке также определились с планами относительно будущего Константинополя. В русскую зону оккупации должны были попасть Стамбул и Фанар с предместьями39.

Не имея возможности осуществить десант на Проливах, Ставка считала необходимым в случае успеха союзников быть готовой к оккупации как минимум Босфора и части Константинополя. Без присутствия вооруженной силы в этом районе интересы империи не были бы гарантированы никакими соглашениями с Англией и Францией. Между тем в Одессе и Севастополе можно было собрать скорее оккупационную армию, чем силы, достаточные для атаки противника на сложных от природы и к тому же укрепленных позициях. Турецкие силы, которые мог встретить десант, были по-прежнему значительными. Сводка русской разведки на 25–26 февраля (10–11 марта) сообщала о том, что в районе Константинополя находятся восемь полевых дивизий, а непосредственно гарнизон города составляют семь резервных пехотных, два кавалерийских и один артиллерийский полки, один инженерный и один обозный батальоны. Все вместе составляло не более 20 тыс. человек, вооруженных разнообразным стрелковым оружием – винтовками Винчестера, Манлихера, Маузера40.

Положение казалось обнадеживающим для Антанты, в сводке сообщалось: «По мере успеха бомбардирования Дарданелл угнетенное настроение в Константинополе переходит в панику. Султан готовится переехать в Бруссу. По мнению Кольмара фон дер Гольц-паши, союзный флот достигнет цели через две недели. Затопление старых судов в Дарданеллах закончено. Население относится к младотуркам и германцам враждебно»41. Тем временем Черноморский флот продолжал активно действовать у Босфора и Зунгулдака. Непосредственный ущерб противника от этих действий был невелик (за исключением удара по снабжению турецкой столицы углем), но военный эффект эти действия все же имели.

Турецкое командование волновала возможность появления русского десанта под Константинополем, а также выступления Балканских государств. О. Лиман фон Сандерс не знал подробностей относительно готовности Черноморского флота и его чрезвычайно тревожила информация разведки о концентрации войск и судов в Одессе. Германская агентура доносила о средоточении в Одессе транспортного флота, готовящегося к перевозке войск42. Это была правда: офицеры прибывавших частей получали карты побережья Босфора, шли постоянные учения по посадке на транспорты и высадке с них (впрочем, результаты учений были весьма неутешительными для нас)43. Окончание погрузки всего необходимого для перевозки войск на Босфор на транспорты, стоящие в Одессе, было первоначально запланировано на 2 (15) марта. Впрочем, вскоре необходимость в спешке отпала: 2–4 (15–17) марта никакой информации о действиях и планах союзников так и не было получено44.

Между тем в случае комбинации англо-французской атаки на Дарданеллы с русской на Босфор О. Лиман фон Сандерс считал возможным вывод Турции из войны, при том что Болгария при такой ситуации в лучшем случае останется нейтральной45. Эти страхи возрастали с активизацией действий русского флота с марта 1915 г., сопровождавшейся постановкой мин у Зунгулдака и Эрегли и бомбардировкой Трапезунда, совпавшей с наступлением Кавказского фронта (май 1915 г.). За первые четыре месяца войны корабли Черноморского флота прошли в море свыше 11 тыс. миль, то есть приблизительно путь от Кронштадта до Владивостока. Длительное пребывание в походе сказывалось на механизмах устаревших русских линейных кораблей46. В Турции явно опасались русского десанта и предпринимали активные меры по фрахту свободного тоннажа в Черном море.

Для того чтобы нейтрализовать эти действия, командование Черноморского флота получило распоряжение – топить в море все, что невозможно привести в русские гавани. Ответ штаба флота от 12 (25) марта 1915 г. был энергичен и прост: «Относительно обращения с пароходами нейтральными и турецкими нас нельзя упрекнуть в излишней щепетильности. Топим все, что встречаем и не можем увести в свой порт»47. Несмотря на ободряющую информацию от союзников и радужные прогнозы, Ставка по-прежнему не была настроена штурмовать Босфор, а все ее меры в сухом остатке сводились к подготовке перевозки 5-го Кавказского корпуса для оккупации выделенной России зоны на Проливах. Великий князь понимал значение Константинополя, но ничего не мог поделать: у него не было резервов, в Карпатах все еще держался Перемышль, вслед за падением которого Ставка планировала осуществить вторжение на Венгерскую равнину. Основную роль в штурме Проливов и турецкой столицы должны были сыграть союзники.

Между тем уже в начале 1915 г. они начали сомневаться в «русском паровом катке» или, во всяком случае, в его беспредельных возможностях. Тогда же впервые возникла идея расширения круга участников Антанты за счет государств Балканского полуострова, в частности Румынии и Греции. Эти проекты сразу же усложнили и без того непростую картину противоречий между Англией, Францией и Россией. Новые комбинации ставили на повестку дня необходимость учитывать интересы потенциальных союзников, зачастую взаимоисключающие друг друга. Так, например, с точки зрения А. Бриана, одной из возможных целей русского десанта могла стать Варна. Русский экспедиционный корпус должен был бы способствовать переориентации правительства Кобурга на Антанту или его падению. Вслед за этим, по мысли А. Бриана, могло бы последовать выступление Румынии и Греции (тем более что турецко-греческая граница была оголена)48.

В это же время начали расти и греческие претензии на турецкое наследство. Их питали не только надежды на слабость турок, но и страх перед Россией. Ее усиление на Проливах, естественно, означало бы конец «Мегали идеа» (Великая идея) с ее византийской составляющей. Это вызывало недоверие русской дипломатии. «Я Вам сообщил о колебаниях г. Венизелоса в вопросе уточнения [греческих притязаний], – писал 22 января (4 февраля) 1915 г. русский посланник в Афинах С. Д. Сазонову, – какового из деликатности он стремился избежать. Это носило характер извозчичьего «Сколько пожалуете». В наше время приобретений тот, кто ничего не желает, хочет всего… Я далек от того, чтобы преувеличивать опасность для нас со стороны эллинизма. В этой стране имеются мудрые люди, например Венизелос; но равным образом имеются и такие – и их число, быть может, растет вместе с нашими победами, – которые действуют под впечатлением надвигающейся славянской опасности и которых привлекают мечты о Византийской империи. Немцы путем подкупа прессы или другими способами в значительной мере содействовали внедрению здесь яда подобного рода мыслей. Помимо того, Венизелос не бессмертен»49.