<1908>
«Там, где жили свиристели…»
Там, где жили свиристели, Где качались тихо ели, Пролетели, улетели Стая легких времирей. Где шумели тихо ели, Где поюны крик пропели, Пролетели, улетели Стая легких времирей. В беспорядке диком теней, Где, как морок старых дней, Закружились, зазвенели Стая легких времирей. Стая легких времирей! Ты поюнна и вабна, Душу ты пьянишь, как струны, В сердце входишь, как волна! Ну же, звонкие поюны, Славу легких времирей! 1909
«Негошь белых дней…»*
Негошь белых дней, Мокошь дальних морей Птиц станицы на клювах примчали. Уносился стан певучий, Улетали где-то тучи, Улетали где-то дали. 1908
«И чирия чирков по челу озера…»*
И чирия чирков по челу озера, По чистому челу – меж власьев тростников. Рати стрекозовья Небо полнят И чертят яси облаков, Рати стрекозовья. Рыбы волнят Озеро. 1908
«Любоч бледности уст…»*
Любоч бледности уст, Любоч жарости уст Овевал венком невинности Твой смертельно-бледный лик… 1908
«Прамень невинностей мора…»*
Прамень невинностей мора. Прамень леунностей влас. Пламень девинностей взора. Пламень поюнностей глаз. 1908
«Вот струны…»*
Вот струны… На дуге белокостной поюны Натянуты, дрожат, Дрожат, смеются и бежат. И я, знаюн их умных сил, Брожу, вожу в немобы вир, И мир постиг, и мир настиг, И он почил, и он избыл. 1908
«Я любоч жемчужностей смеха…»*
Я любоч жемчужностей смеха, Я любоч леунностей греха. Смехи-грехи – всё мое. Сладок грех мне, сладко дно! 1908
«Облакини плыли и рыдали…»*
Облакини плыли и рыдали Над высокими далями далей. Облакини сени кидали Над печальными далями далей. Облакини сени роняли Над печальными далями далей… Облакини плыли и рыдали Над высокими далями далей. 1908
«В золоте борона вечера ворон летел…»*
В золоте борона вечера ворон летел И володы голода мечева долу свирел. И долы внимали, и жены желали, И кметы стонали, и юны смеялись. 1908
«Охотник скрытных долей, я в бор бытий вошел…»*
Охотник скрытных долей, я в бор бытий вошел. Плескались тайно соли, тонул и гаснул дол. И навиков скаканье в вместилищах воды, И любиков смеянье в грустилищах зари, И веток трепетанье, и воздуха сиянье, Там, где проскользнули жарири И своим огнистым свистом Воздух быви залили. Тонул и гаснул дол… И велям вейных волей весь мир – покорный вол. 1908
«Осин серебряные бревна…»*
1 Осин серебряные бревна Сумрак пронзили седой. И стоят две водяные царевны, – Одежды зеркальной водой. 2 Они, серебряною зыбью Замутив реки залив, Ночью купая тело рыбье, От ткани тайну оголив, 3 Одели свой передник Из тонких водных трав. Молчит их собеседник, Любви ночной устав. 4 Сияют лебеди, как свечи, И конь с челом воинственным Ступает издалеча, Как жрец любви таинственный. 5 Священно-смуглые лопатки Цветком венчанного коня. И в переливчатые складки Упала наземь простыня. 6 На травы и подковы Упали чистые покровы С добычи тучных ног – То радости чертог. 7 Не две восковые свечи прудов – Лебяжья думает чета. О, белые тени белых лугов! О, белая ночь и высота! <1908>
Любавица*
Я любиры затопил В ночеснежном серебре. Красотиною купил Быть в зол пленнике добре. Я, играя, я игл рая Та, что венковна зим мной. Простирая «прости» грая, Я вран врат златых весной. Я ночей стооких зной, Я обруч на лице чела речной. Я обруч голубой Вонзил в моих кудрей волну. Я вопль мой о той Вложил в дивес длину, Что вечный в лобзебре цветок Отверг свое «люблю!». Люблю ее поток Моих то шире, то бедней, То богом, то людьми стремящихся с безумьем дней. Я любистель! Я негистель! Войн лобзебрянных мятель! Но лишь край груди омочу О край волнистый лобзебр волн, Я – воин, отданный мечу, И снова тоск гремящих полн. Я любровы темной ясень, Я глазами в бровях ясен. Я любавец! Я красавец! Я пою скорей плясавиц Ночи, неба и зари – Так велели кобзари. Я негиня, я богиня, В звонкой радости полей, Я нелгиня, я богиня, Быть смеянственно голей. Звездный иней, звездный иней, Будь, упав на звук, смелей! Людей когда-нибудь обоговеть надежды! Будь моих нежин одеждой! Пусть соединенный говор пляск Пронзит меча на бедрах лязг. И пусть коснется лобзебро Врагу пронзившего ребро. Ими, ими, имя, имя Предков душами овьем. Снимем, снимем с ними, с ними Сеть, сотканную навьем. Звонко ль, ясно ль, тихо ль, худо ль – В этом есть удаль. О, мчи мечи, наш крик, бегущий тишинами: Мы устали быть не нами! Так и так, вот так, вот так! – Любавица и лешак Пели, Пока уста коней кипели. 1908
«Зеленый леший, бух лесиный…»*
Зеленый леший, бух лесиный Точил свирель. Качались дикие осины, Стенала благостная ель. Лесным пахучим медом Помазал кончик дня И, руку протянув, мне лед дал, Обманывая меня. И глаз его, тоски сосулек, Я не выносил упорный взгляд: В них что-то просит, что-то сулит В упор представшего меня. Вздымались руки-грабли, Качалася кудель, И тела стан в морщинах дряблый, И синяя видель. Я был ненароком, спеша, Мои млады лета. И, хитро подмигнув, лешак Толкнул меня: туда? 1908
«Смугол, темен и изящен…»*
Смугол, темен и изящен, Не от тебя ли, незнакомец, вчера С криком «Маменьки! он страшен!» Разбежалась детвора? Ты подошел, где девица: «Позвольте представиться!» Взял труд поклониться И намекнул с смешком: «Красавица!» Она же, играя перчаткой, Тебя вдруг спросила лукаво: «О сударь с красною печаткой, О вас дурная очень слава?» «Я не знахарь, не кудесник, Верить можно ли молве? Знайте, дева, я ровесник <. . . . . . . . . .> Она же: «Извините! Задумчивый какой!» Летят паучьи нити На синий водопой. Пошли по тропке двое, И взята ими лодка. И вскоре дно морское Уста целовало красотке. <1908>
«Стрелок, чей стан был узок…»*
Стрелок, чей стан был узок, В одежде без повязок, Промчался здесь, пугая трясогузок, По дну реки, где ил был вязок. Я кинулся серной проворной Его обогнать стороной, Весь замыслам страсти покорный Вновь видеть глаз вороной. Но чу! Свистящая стрела, Была смертельна рана. Над глазом нежная пята – Стрелок была Диана. <1908>
«На просторе между двумя тучами, довольно узком…»*
На просторе между двумя тучами, довольно узком, Облачки с криком: лови! Гонялись друг за дружкой. Но тучи сердились, Тучи шептали: смирно! ви! (Они дурно выражались по-русски.) И облачки уселись рядом, И все вместе помчались к новым ядам. 1908
«Мне видны – Рак, Овен…»*
Мне видны – Рак, Овен, И мир лишь раковина, В которой жемчужиной То, чем недужен я. В шорохов свисте шествует стук вроде Ч. И тогда мне казались волны и думы – родичи. Млечными путями здесь и там возникают женщины. Милой обыденщиной Напоена мгла. В эту ночь любить и могила могла… И вечернее вино И вечерние женщины Сплетаются в единый венок, Которого брат меньший я. 1908
Крымское*
Вольный размер Турки Вырея блестящего и мимоходом всегда – окурки Валяются на берегу. Берегу Своих рыбок В ладонях Сослоненных. Своих улыбок Не могут сдержать белокурые Турки. Иногда балагурят. Море в этом заливе совсем засыпает. Засыпают Рыбаки в море невод. Небо там золото: Посмотрите, как оно молодо! Но рыбаки не умеют: Наклонясь, сети сеют. Точно ноги Шестинога, В лодке их немного. Ах! мне грустно! И этот вечный по песку хруст ног! И, наклонясь взять камешек, Чувствую, что нужно протянуть руку прямо еще. Бежит на моря сини Ветер, сладостно сея Запах маслины, Цветок Одиссея. И море шепчет «не вы», И девушка с дальней Невы, Протягивая руки, шепчет: «моречко!» А воробей проносит семячко… Ах! я устал один таскаться! А дитя, увидев солнце, закричало: «цаца!» И пока расцветает, смеясь, семья прибауток, Из ручонки Мальчонки Мчится камень, виясь, в убегающих уток. Кто-то платком машет. Возгласы: «мамаша, мамаша!» Море ласковой мерой Веет полуденным золотом. Ах, об эту пору все мы верим, Все мы молоды… И нет ничего невообразимого, Что в этот час Море гуляет среди нас, Надев голубые невыразимые… Во взорах пес, камень, Дорога пролегла песками, Там под руководством маменьки Барышня учится в воду камень кинуть. О, этот рыбы в невод лов! И крик невидимых орлов! Отсюда далеко все ясно в воде. Где очами бесплотных тучи прошли, Я черчу: В и Д. Чьи? Не мои. Мои: В и И. Когда-нибудь стоял здесь олень. Все молчит. Ни о чем не говорят. Белокурости турок канули в закат. По устенью Ящерица Тащится Тенью, Вся нежная от линьки. День! ты вновь стоишь, как карапузик-мальчик, Засунув кулачки в карманы. Но вихрь уносит песень дальше, И ясны горные туманы. Отсюда море кажется старательно выполощенным чьими-то мозолистыми руками в синьке. О, этот ясный закат, Своими красными красками кат. Где было место богов и земных дев виру, – Там, в лавочке, – продают сыру. Где шествовал бог – не сделанный, а настоящий, Там сложены пустые ящики. И, снимая шляпу И обращаясь к тучам, И отставив ногу Немного, Лепечу – я с ними не знаком – Коснеющим детским, несмелым языком: Если мое робкое допущение, Что золото, которое вы тянули, Когда, смеясь, рассказывали о любви, Есть обычное украшение вашей семьи, Справедливо, то не верю, чтобы вы мне не сообщили, Любите ли вы «тянули», Птичку «сплю»? А также в науке «русский язык» прошли ли Спряжение глагола «люблю»? Старое воспоминание жалит. Тени бежали. И милая власть жива, И серы кружева. Ветер, песни сея, Улетел в свои края. Всё забыло чары дел. Лишь бессмертновею Я. Только. И кроме того, ставит ли учитель двойки? 1908, 909
Вырей – юг, куда уносятся птицы осенью.
Тянули – лакомство.
Сплю – небольшая совка, распространенная в южной России.
Турки нередко бывают белокурыми.
<Крымский цикл>*
«В мигов нечет…»
В мигов нечет Кузнечик Вечер Ткет. Качались рыбалки… И женские голоса Тишины балки. Ясна неба полоса. «Я и ты были серы…»
Я и ты были серы… Возникали пенные женщины из тины. В них было более истины, Чем… меры. Судак
Истлели бури – блеском мелы. Проходит барин в белом, белом. Проходит в черном весь барчук. Видна гостиница «Боярчук»… Падал час предвечерне-ранний В зовущие лона, Когда в каждой девице – Диана, В каждом юноше – Адонис. Гасит песню ямщик, с облучка слезая, И вечерних ресниц слеза – я. «Падал свет из тени…»
Падал свет из тени, Кто был чужд смятенью?.. Я истекаю степью и именем… Ищут приюта думы в нигде. Как раньше тернист круг терновника. И мир лишь падеж к слову «любовник – я». Как раньше лик мил дев… Я вечно юн, если небовеяние дев… Но кострам «алчу я» дыма нет. Я истекаю степью и именем. «Если вы и я себя любите…»
Если вы и я себя любите, То я в вас молитвой никогда. Но синий взор в веках дар, И косит время в дубах тень. «Тропочка к морю левее…»
Тропочка к морю левее… Я устал идти! Твой взор счастьевеет… Мир и всё – лишь и к я и ты! «Облаки казались алыми усами…»
Облаки казались алыми усами. Мы забыли, мы не знали, кто мы сами, Мы забыли, мы не знали: двойники ли с небесами Или мы сами. Где-то далеко, где падал туман, Веет пением мам. Тает в дымчатых сумерках лес, но Еще милей туманное слово «прелестно». Ах!.. Мы изнемогли в вечной вечного алчбе! А дитя, передразнивая нас, пропищало «бе!». «Из лавки доносится: барыш с нами…»
Из лавки доносится: «барыш с нами…» А дорога процвела барышнями. Не знают голоса мерки. Огневеют голосами в сумерках. Волосы убраны башнями шелку, Иногда курганом соломенных тканей (Весь порасцвел он алыми цветами). Беспечно роняют, что были зимою в Париже. С печалью ем свои вишни. Вижу: Здесь я лишний… «Вечер. Тени…»
Вечер. Тени. Сени. Лени. Мы сидели, вечер пья. В каждом глазе – бег оленя, В каждом взоре – лёт копья. И когда на закате кипела вселенская ярь, Из лавчонки вылетел мальчонка, Провожаемый возгласом: «жарь!» И скорее справа, чем правый, Я был более слово, чем слева. «Мы в одеждах сомнений…»
Мы в одеждах сомнений Упали на зеленую траву… А дальше все звончей и все богоявленней Звал нас голос в дальнюю страну… «Собачка машет хвосточком, лает…»
Собачка машет хвосточком, лает. Старушка идет милая, В руке дрожит сетяной мешочек. Я – не Чехов. 1908
Опыт жеманного*
Я нахожу, что очаровательная погода, И я прошу милую ручку Изящно переставить ударение, Чтобы было так: смерть с кузовком идет по года. Вон там на дорожке белый встал и стоит виденнега! Вечер ли? Дерево ль? Прихоть моя? Ах, позвольте мне это слово в виде неги! К нему я подхожу с шагом изящным и отменным. И, кланяясь, зову: если вы не отрицаете значения любви чар, То я зову вас на вечер. Там будут барышни и панны, А стаканы в руках будут пенны. Ловя руками тучку, Ветер получает удар ея, и не я, А согласно махнувшие в глазах светляки Мне говорят, что сношенья с загробным миром легки.
