ПОСЛЕДНЕЕ ВОСХОЖДЕНИЕ

— Владимир Сергеевич скромничает, снова вступает Римма, — замечательная палатка, не простая, вы увидите. Пол войлоком застелен, как здесь, для утепления сделан подпалатник. Газ, движок, свет. Это на такой-то высоте! Гостиница Машкова. Можно выпить чаю и даже молочка горячего. В прошлом году помороженных иностранцев молоком отпаивали. Все заходят, ночуют — и альпинисты, и иностранцы, и наши ребята. У нас ведь все рабочие — кандидаты наук, не меньше. Приезжают к Владимиру Сергеевичу как альпинисты и вкалывают простыми рабочими, грузчиками. Из самых разных городов — из Москвы, из Новосибирского академгородка, из Ялты, из Минска... В этом году у нас работают казанцы — очень хорошие ребята. Получают гроши, 60—70 рублей в месяц, зато Владимир Сергеевич дает им восхождение.

  Машков хмурится, закуривает.

  — С этими ребятами, — говорит он, — выговор себе схлопотал по альпинистской линии, звание старшего инструктора альпинизма сняли, запретили на два года быть выпускающим в республике. Хорошо мастера оставили.

  — Несчастный случай?

  — Если бы …

  — Как раз нет. — поясняет Римма, — за все семь лет у нас ни одного несчастного случая. У альпинистских экспедиций было много, а у нас нет.

  — Прижала меня федерация альпинизма. Дискредитирую я пик Коммунизма, с третьим спортивным разрядом вожу, а то и без разряда. Но у нас же не альпинистские восхождения, у нас наука, а на этот счет никаких правил нет. Как хочешь, так и крутись.

  Машков рассказывает об организации станции «Восток», о перспективах расширения ее возможностей и создания постоянных условий для ведения научной работы. Его увлекает связь альпинизма с наукой, только альпинизма для него уже недостаточно. И сделано для ведения научных исследований на плато уже немало. В прошлые годы ставили палатки, их валило ветром, уносило и сбрасывало со стены. Потом рыли снежные пещеры. И вот, наконец, нашли в восточной части плато, на склонах пика Кирова на высоте 6100 метров прекрасную защищенную от ветра скальную площадку, рядом — небольшое озерцо, в июле оно днём оттаивает, можно брать воду. Здесь и установили станцию.

  — Ты ратуешь за связь альпинизма с наукой. Рем Викторович тоже придает большое значение прикладному альпинизму. А у нас, в отличие от тебя, альпинистская сторона дела не продумана до конца. Нет  плана восхождения, нет групп, нет выпускающего. Мы с тобой альпинисты, знаем к чему такое ведёт.

—Да, получаются ножницы.

—Мне думается, никаких разграничений между наукой и альпинизмом в данном случае не следует делать. Если учёный идет на восхождение, ему необходимо иметь соответствующую спортивную квалификацию, а коли уж группа ученых работает на такой большой высоте, она обязана придерживаться альпинистских правил. Никакого компромисса тут быть не может.

  Володя не соглашается со мной:

  — А где я возьму тогда двадцать мастеров спорта? Тебе хорошо говорить, а пойди найди их. По-твоему, выходит, федерация мне правильно влепила?

  — Не знаю. Но здесь что-то недодумано и у тебя и у нас. Ты знаешь, я пятнадцать лет был начучем [6] альплагерей, насмотрелся. 

 Возьми любой несчастный случай, и ты обязательно найдешь нарушение в технике страховки, в недостаточной физической или технической подготовке и в тактике. Обязательно.

  Володя смотрит на часы.

  — Прости, — он протягивает руку и берет с кровати портативную рацию. Вытягивает штыревую антенну: — Яга, Яга, я база, я база. Как слышите меня? На приёме.

  Из потрескивающей рации — на улице холод, ветер, но палатка Машкова стоит как вкопанная, — раздается хрипловатый голос:

  — База, база, я Яга. Слышу вас хорошо. Владимир Сергеевич, приём.

  — Что имеете ко мне, что имеете ко мне? Приём.

  — Понял вас, понял. Всё нормально, всё нормально. Нам нужны сухари, у нас остались только сладкие, и какую-нибудь мазь для губ. Губы сгорели. И бензин. Приём.

  — Понял вас, понял. Будет, будет. Завтра Юра с Витей выходят, принесут. Больше ничего? Приём.

  — Больше ничего. Всё, всё, приём.

  — К вам больше ничего не имею, связь кончаю. Будь здоров. ЭС КА (конец связи), до завтра.

  Машков кладет рацию обратно на кровать.

  — Пойдешь на Гору? — спрашивает он меня (он не поясняет, о чём идет речь; всем ясно, что такое Гора).

  — Не знаю... Чувствую себя паршиво.

  — Надо сходить, как же... «Акклимаешься», потренируешься, сходишь на Камень, а там потихоньку, налегке... Я с тобой пойду. Забросим тебе на  "Парашютистов"  пуховку, штаны, дадим   шекельтоны  [7]. Вот Римма была на Горе, ещё с нами сходит.

  — Обязательно надо сходить, — с присущей ей экспансивностью начинает Римма. — Владимир Сергеевич шесть раз был на пике Коммунизма...

  — Неужели шесть раз? — перебиваю я её.

  Машков улыбается и лихо так говорит

  — А что?! И в седьмой пойду и в восьмой. Ничего страшного. Саныч, ты увидишь.

  — Вы знаете, я умирала наверху, просто умирала, — опять быстро и страстно говорит Римма, — а он подошёл ко мне и сказал: «Вставай, посмотри вокруг. Как прекрасна жизнь! Погляди на горы, на вершины». Я встала и пошла. И ничего.

  В это время по брезенту палатки кто-то постукивает:

  — Владимир Сергеевич, можно?

  — Входи, Олег, входи, — отвечает Машков.

  В палатку ползком влезает курчавый румяный парень.

  — Садись кофе пить, — приглашает хозяин.

  — Спасибо, мы пили. Сколько баранов нам заказать, трёх хватит?

  — Мало. У нас выходы предстоят, берите пять.

  Парень, пятясь, вылезает из палатки.

  — Передай Юре, — добавляет Машков,

— пусть возьмут сухарей ребятам и мази. Сгорели они.

  — Хорошо. — Олег исчезает.

  — Вы знаете, — продолжает разговор Римма, — одна иностранка, я забыла её фамилию, швейцарка, по-моему, только родила в феврале, а в июне взошла на Аннапурну.

  — Чего ты про иностранку, — говорит со смешком Володя, —ты сама на шестом месяце делала траверс  Варзобской   [8] пилы.

— Глаза у Машкова делаются вдруг хитрыми, ликующими. — Ты видел, Саныч, снегоход? Снегоход! «Лайка-2». Скоро затащим на плато.

  — На себе?

  — А как же?! С вертолёта бросишь — ничего не останется. Разберем и затащим. Придешь на плато, я тебя покатаю. Такси! — засветился весь  Володя. — Только у нас и нигде в мире!

  У вертолетной площадки внизу я видел машину, похожую на мотоцикл, но на гусеницах. Однако не представлял себе, что ее можно унести в рюкзаках по стене на плато.

  — А трактор видел?!

  — Как же, при мне грузили в вертолет в Джиргитале.

  — «Владимировец», — с гордостью произносит Машков. — Теперь ничего на себе таскать не будем по поляне, от вертолета до лагеря. Сели и поехали.

  — Да здесь всего-то метров двести...

  — Пятьсот, Саныч, почти пятьсот. И по этому пути перенесены сотни тонн груза. На горбу. Кто носил, тот знает, что это такое.

  Колесный новенький трактор ярко- красного цвета я уже фотографировал и так и сяк. Уж очень необычно смотрится он здесь, на леднике, на фоне ледовых стен пика Москва.

  — Вот так и живем, — говорит Машков, — осмотришься, всё поймешь. А на Гору мы с тобой сходим по старой памяти. Ты «не боись»!

  А я думал про себя: «Как вырос этот человек, как возмужал на такой работе! Может быть, я увлекаюсь, но думаю, что сейчас его можно было бы поставить рядом с Нансеном или Амундсеном. Когда-то я водил его на восхождения, теперь он поведёт меня».

•

  Судьба Владимира Сергеевича Машкова складывается пока неудачно, если не трагично. На плато, в палатке, где находились Машков и Сабирова, взорвалась канистра с бензином. Владимир Сергеевич получил такие сильные ожоги, что его с трудом удалось спасти. Потом началась инфекционная желтуха, болезнь Боткина, занесённая при переливании крови, а дальше пошли и ещё большие неприятности иного плана... Другого человека, почти каждого из нас, все эти беды просто раздавили бы. Но Володю Машкова согнуть трудно.

  Недавно они с Риммой были у меня в гостях, и Володя строит планы новых восхождений.

  Вернувшись от Машкова, я залез в свой пуховый спальный мешок, и вспомнилось мне наше с ним восхождение, страшная стена, где мы едва не остались навсегда. Такое не забывается.

  Я закрыл глаза и увидел, как мы шагаем по узенькой тропинке, выбитой на зелёном сочном лугу ногами альпинистов. Всякая дорога умна, а такая вот тропинка

— особенно. Она вьётся по склонам, избегая крутых подъемов, выбирая самый удобный путь, и приводит прямо к цели.

  Подходы к вершине — время для размышлений. Чего только не передумаешь, часами шагая по этим тропкам с рюкзаком за спиной!.. Мы ходим вместе давно, и постепенно в команде сложилось распределение обязанностей. Ким Кочкин - первый. Он прекрасный скалолаз и очень вынослив. Смелость его граничит с отчаянной удалью, он иногда рискует, Киму нужна надёжная страховка и авторитетный совет, а то и приказ.

  Володя Машков — это человек «за всё». Он несёт тяжелый рюкзак, работает на льду, идет первым, когда Киму надо отдохнуть. Как врач, он отвечает за нашу аптечку. На его обязанности лежит также фотографирование и, при необходимости, рация. (Володя в нашей команде появился, когда понадобилось заменить травмированного Мишу Кондратенко. На первом же восхождении мы поняли, что не ошиблись в выборе.)

  Костя Семенюк, огромного роста, совершенно лысый парень в очках — наш тяжеловес. Он идет последним, несет груз и выбивает крючья. Костя так наловчился в этом деле, что вытаскивание крюка, на которое другие бы затратили немало усилий, занимает у него всего несколько секунд. Он дёргает их куда легче, чем хирург-стоматолог зубы, — глянет раз, стукнет молотком, потом подцепит, дёрг... и крюк уже звенит на карабине. Костя несёт примус и бензин. Продуктов ему давать нельзя, только консервы: его рюкзак, спальный мешок, пуховый костюм и вся одежда пропахли бензином.

  В тот раз мы шли на последнее восхождение сезона. После тренировок мы сделали уже два восхождения пятой категории трудности, нам нужно было третье.

Пройдя длинный утомительный подъем по крутой морене, где камни при каждом шаге едут вниз и кажется, что ты топчешься на месте, мы выходим наконец на ледник, идем по льду под «нашу» стену и, выбрав на боковой морене место, куда не долетают камни, ставим палатку. Костя с Володей принимаются за приготовление ужина, а мы с Кимом идем взглянуть на стену.

К полудню горы меняют свой облик. Освещённые сверху скалы теряют рельефность и громоздятся тёмными, нерасчленёнными глыбами. Вдали появляется дымка. Пришедшие невесть откуда облака делают горы пятнистыми.

Стена выглядит внушительно. Высота её девятьсот метров. Много гладких и крутых участков, и есть один участок со льдом. Почти беспрерывно то там, то здесь по стене со свистом и грохотом летят камни. Они ударяются о скалы, скатываются в нижние кулуары, где лежит снег.

Достаю из кармана описание маршрута, и мы с Кимом, поглядывая на стену, проходим маршрут глазами от подножья до вершины.

— В общем-то идется, — заключает Ким, — ничего страшного. Постояла бы только погода.

Я смотрю на стену и, как всегда в таких случаях, испытываю двоякое чувство. Мне хочется её пройти. Я муравей перед ней, перед этой громадой, и мне хочется вступить с ней в единоборство и победить. Но в то же время сосет под ложечкой, где-то в глубине души, копошится что-то холодное. Невозможно понять, что это такое — то ли страх, то ли неудовлетворение собой, своей неуверенностью. Хотелось бы мне знать, испытывает ли Ким подобное чувство? Наверное, оно ему знакомо: ведь если бы не было страха и сомнений, неинтересно было бы и идти на эту стену.

—Ну как, Саныч? — спросил Володя, когда мы вернулись к палатке.

—Будь здоров!

—Стена как стена, — сказал Ким, — ходили люди, и мы пройдем.

—Это, конечно, не пик Победы, Володя, и не западная стена южной Ушбы, это обыкновенная стена пятой категории, но, мне кажется, она сложнее, чем то, что мы прошли в этом году.

— Сложнее или опаснее? — спросил Костя.

— Сложнее. Камни летят, но мы проскочим кулуары поутру, когда их не будет. А дальше камнепада не должно быть, все-таки какой-то контрфорс намечается, хоть и стена.

Мы съели всё приготовленное Володей и Костей, напились впрок чая и залезли в спальные мешки ещё засветло, чтобы хорошо выспаться и пораньше выйти. Я курил, высунувшись до пояса из палатки, потому что был единственным курящим в группе. Костя лежал на животе и смотрел на стену, а Ким и Володя легли ногами к выходу, «валетом» с нами: так свободнее.

—Я вот думаю, — прервал молчание Ким, — сделали мы две стены, сделаем и эту, третью. И никто, кроме нас самих, не узнает, что это такое. На заводе считают, что я отдыхаю, вроде как в Сочи. Дома давно уже принимают за сумасшедшего. Мы к этому привыкли, Плюем... Но ведь неправильно. Как вы думаете, Сан Саныч?

Я был несколько удивлен. Ким суров и немногословен. Работает токарем на одном из барнаульских заводов, читает мало. Застенчивый и стеснительный, Ким избегал «умных» разговоров. Для него легче сводить альпинистов на восхождение, чем потом рассказать о нем. На разборе из него слова не вытянешь. Но Ким хорошо разбирается в людях, очень тонко чувствует красоту природы и бесконечно предан горам. Однако он об этом никогда не говорит.

—А разве тебе мало, Ким, того удовлетворения, которое ты получаешь от восхождения? — ответил я.

  — Это правильно, удовольствие мы получаем. Но обидно, Саныч, что люди многого не знают и не понимают... Вы  должны написать об этом. Чтоб все прочли и имели представление, чтоб это было понятно каждому.

  Подумав, я ответил:

  — Это не так просто, Ким.

— Таких книг об альпинизме у нас нет, сказал Володя. — Пишут обычно так: «Далее следует участок трудных скал с небольшим количеством зацепов. Протяженность участка около тридцати метров, страховка крючьевая». И в скобках - «четыре крюка».

  — Точно, точно, — подтвердил Ким.

  И еще: «Подъем в пять часов, выход в пять сорок пять. К шести подошли под взлет, ведущий к первому  «жандарму» [9] , и начали подъем по ледовому склону крутизной около 60—65 градусов».

(Жандарм — скальная башня на гребне, преграждающая путь.)

 А что чувствуют при этом люди, что они думают, их переживания — этого нигде не описано. А для чего мы ходим? Для души, чтобы как раз и получить эти переживания.

  — Ну, для чего мы ходим, это не совсем ясно, — раздался скептический голос Кости.

  — Почему не ясно? — возмутился Ким.

  Костя повернулся к нему и сел, подпирая головой конек палатки.

  — Знаешь, Ким, люди разные на свете бывают. Вот мы ходим для души, как Володя говорит, а другие для разряда и славы, чтобы получить мастера спорта. А некоторые инструкторы на этом зарабатывают. Ведь так, Сан Саныч?

  — Как сказать... Люди, конечно, бывают разные, и даже у нас, в горах. Но вот такую стену не сможет человек делать за деньги: не потерпят его горы. И потом, я тебе скажу, не любя этого дела, никто не станет им заниматься даже ради профессии. Не мёд. А в том, что люди хотят получить разряды, стать мастерами, ничего плохого нот. Каждое дело должно иметь свое завершение. И вы должны стать мастерами. Взгляды могут быть разными, но всех нас объединяет всё-таки что-то общее. К сожалению, насколько мне известно, у нас мало кто занимается вопросами психологии альпинизма.

  — Психология! — засмеялся Володя. — Какая уж тут психология?

  ...Я понимаю Кима. Вы посмотрите хотя бы, как рисуют альпинистов. Возьмите любой журнал, везде одно и то же: на всех рисунках альпинист лезет на гору, цепляясь ледорубом. Так все и думают, что по скалам ходят при помощи ледоруба.

  Я решил воспользоваться случаем и вызвать ребят на откровенность.