Помоги проекту - поделись книгой:
Добрых четыре часа просидели мы молча, не шелохнувшись. Мы забыли об усталости, забыли о голоде. Но к одиннадцати часам пожар ушел так далеко, что мы уже не видели пламени, и все вокруг снова погрузилось во мрак.
Теперь голод властно напомнил о себе, но есть было нечего. Припасы наши несомненно спеклись и зажарились, но мы не стали разыскивать их. Мы снова были бездомные бродяги — без земли, без собственности. Наш забор погиб, наш незастрахованный дом сгорел дотла, наш сосняк опалило огнем, сухостой пожрало пламя, наши обширные заросли мансаниты исчезли с лица земли. Однако наши одеяла, как обычно, лежали на прибрежном песке, и мы, завернувшись в них, уснули. Наутро мы сели в лодку и поехали обратно в старый лагерь, но в пути, когда до берега было еще далеко, нас застигла буря, и мы не решились пристать. Лодку заливало, поэтому я работал черпаком, а Джонни, налегая на весла, боролся с волнами, пока мы не очутились в трех — четырех милях от лагеря. Буря все усиливалась, и нам стало ясно, что уж лучше рискнуть и попытаться пристать к берегу, чем опрокинуться на такой страшной глубине; итак, мы поставили лодку поперек волны, я уселся на корме и стал править прямо вперед. Как только нос лодки ткнулся в берег, огромный пенистый вал перекатился через нее и в мгновение ока выбросил на сушу и экипаж и груз, что избавило нас от больших хлопот. До вечера мы зябли, пытаясь укрыться от ветра за валуном, и еще всю ночь напролет дрожали от холода. К утру буря утихла, и мы без промедления поехали вдоль берега в лагерь. Мы так изголодались, что уничтожили все, что оставалось от запасов бригады, а потом отправились в Карсон-Сити, дабы покаяться и вымолить прощение. Простить нас простили, однако убытки взыскали.
После этого мы еще не раз побывали на озере, не раз только чудом спасались от гибели и пережили немало леденящих кровь приключений, о которых никогда не расскажет история.
Глава XXIV
Я решил приобрести верховую лошадь. Нигде, кроме цирка, не видел я такой вольной, стремительной верховой езды, такого изумительного искусства, какое ежедневно на улицах Карсон-Сити показывали пестро разодетые мексиканцы, калифорнийцы и омексиканенные американцы. Как они ездили! Чуть наклонившись вперед, свободно и небрежно сидя в седле, в широкополой шляпе, спереди отогнутой кверху ветром, с длинным лассо, занесенным над головой, они как вихрь проносились по городу! А уже минуту спустя они скрывались из глаз, и только облачко пыли взлетало в далекой пустыне. Когда они ехали рысью, они сидели прямо, ловко и щеголевато, точно сросшись с конем, а не подпрыгивали в седле по дурацкой моде, принятой в школах верховой езды. Я быстро научился отличать лошадь от коровы и жаждал расширить свои знания. Я решил купить лошадь.
Эта мысль не давала мне покоя. И вот однажды на площадь выскочил аукционист на черном коне, который был весь в шишках и углах, точно одногорбый верблюд, и такой же красавец; но он шел за двадцать два доллара: «Конь, седло и уздечка — за двадцать два доллара, джентльмены!» Устоять было трудно.
Какой-то незнакомый мне человек (позже выяснилось, что это был брат аукциониста), подметив грусть в моих глазах, выразил мнение, что это очень низкая цена за такую отличную лошадь, и добавил, что одно только седло стоит этих денег. Седло было испанское, с увесистыми tapidores[27] и крытое уродливой подметочной кожей, носящей мудреное название. Я сказал, что не прочь поторговаться. После этого мне показалось, что мой собеседник пронзительно посмотрел на меня, словно прикидывая, что я за птица; но как только он заговорил, я отбросил все подозрения, ибо в голосе его звучали неподдельная искренность и простодушное чистосердечие. Он сказал:
— Я знаю эту лошадь, хорошо знаю. Вы, я полагаю, приезжий и потому, может быть, думаете, что это американская лошадь. Но уверяю вас, это не так. Ничего похожего. Без всякого сомнения — простите, что я говорю шепотом, но нас могут услышать, — это чистокровный мексиканский одер.
Что такое чистокровный мексиканский одер, я не знал. Но, услышав, каким тоном это было сказано, я тут же поклялся себе, что, хоть умри, а чистокровный мексиканский одер у меня будет.
— А другие… э-э-э… достоинства у нее есть? — спросил я, стараясь не выдать своего волнения.
Незнакомец потянул меня указательным пальцем за нагрудный карман армейской рубашки и, отведя в сторонку, внушительно прошептал мне на ухо:
— Такого брыкуна не найдется во всей Америке!
— Два-дцать че-ты-ре с половиной доллара, джентльмены, раз, два…
— Двадцать семь! — гаркнул я во все горло.
— Продано, — сказал аукционист и передал мне чистокровного мексиканского одра.
Я был вне себя от восторга. Отдав деньги за покупку, я поместил лошадь в соседней конюшне, где ее ждал обед и отдых.
Под вечер я вывел своего коня на площадь, и пока одни граждане держали его за голову, а другие за хвост, я сел на него. Как только они его отпустили, он, сдвинув все четыре ноги, сначала поджал круп, потом внезапно вскинул его и подбросил меня вверх фута на четыре! Я опустился прямо на седло, мгновенно опять взлетел, опускаясь, чуть не угодил на высокую луку, снова подскочил и очутился на шее коня — все это в какие-нибудь три — четыре секунды. Потом он встал на дыбы, а я, судорожно цепляясь за его тощую шею, соскользнул вниз и уселся в седло. Он поставил передние ноги и немедленно начал брыкаться задними, да так, словно хотел достать до неба. Потом он поставил задние ноги и опять принялся за то, с чего начал, — стал подбрасывать меня кверху.
Когда я взлетел в третий раз, я услышал незнакомый голос:
— Ох, и здорово же подкидывает задом!
Пока я находился в воздухе, кто-то звонко хлестнул коня ремнем, и когда я вернулся на землю, чистокровный мексиканский одер исчез. Один молодой калифорниец погнался за ним, остановил его и попросил у меня разрешения прокатиться. Я доставил ему это удовольствие. Он сел на одра, взлетел один раз, но, опускаясь, всадил шпоры, и конь помчался со скоростью телеграммы. Он перепорхнул через три забора, словно птица, и скрылся из глаз на дороге в долину Уошо.
Я со вздохом уселся на камень, и одна моя рука инстинктивно потянулась к голове, а другая к животу. Думается, до тех пор я не понимал, насколько несовершенна человеческая машина — ибо мне срочно понадобилось еще несколько рук, которые я мог бы прижать к другим местам. Пером не описать, до какой степени меня перетряхнуло. Воображение бессильно представить себе, как я весь разболтался, как я внутренне, наружно, весь насквозь был вывихнут, перемешан, изломан. Стоявшие кругом люди смотрели на меня с состраданием.
Наконец один из толпы — человек уже пожилой — сказал:
— Чужестранец, тебя обманули. Все здесь знают этого коня. Каждый ребенок, каждый индеец сказал бы тебе, что он бьет задом. На всем Американском материке нет второго такого брыкуна. Это черт, а не лошадь. Ты меня послушай. Я Карри. Старый Карри. Старый Эйб Карри. И вдобавок это настоящий, доподлинный, чистокровный мексиканский одер — прах его возьми! — да еще из самых подлых. Эх ты дурачок! Тебе бы выждать да притаиться — глядишь, и купил бы американского коня и заплатил бы только чуть больше, чем за эту дрянную заграничную рухлядь.
Я ничего не ответил, но про себя решил, что, если похороны брата аукциониста состоятся до моего отъезда из Невады, я отложу все другие удовольствия, чтобы присутствовать на них.
После шестнадцатимильной скачки юный калифорниец и чистокровный мексиканский одер примчались обратно в город, раскидывая хлопья мыла, словно тайфун, который гонит перед собой пенистые брызги, и, перемахнув напоследок через тележку и китайца, бросили якорь у дверей «ранчо».
Как он пыхтел и всхрапывал! Как раздувались и сжимались его красные ноздри, как дико сверкали его глаза! Но покорилось ли царственное животное? Отнюдь нет. Его милость председатель палаты представителей решил, что конь угомонился, и поехал на нем в Капитолий; но неуемный одер первым делом перепрыгнул через груду телеграфных столбов вышиной чуть ли не с церковь, а время, которое он показал на дистанции до Капитолия — одна и три четверти мили, — по сей день остается рекордным. Впрочем, он схитрил — пропустил милю и покрыл только три четверти. Другими словами, он поскакал прямиком по участкам, предпочитая заборы и рвы извилистой дороге; и когда председатель попал в Капитолий, он сказал, что почти весь путь проделал в воздухе, словно ехал на комете.
Вечером председатель палаты воротился пешком — для моциона, — а одра велел привести домой на буксире, привязав его к фуре с кварцем. На другой день я одолжил его письмоводителю палаты для поездки за шесть миль на серебряный рудник Дана, и вечером он точно так же воротился для моциона пешком, а лошадь велел привести. Кому бы я ни одолжил одра, все неизменно возвращались пешком; иной вид моциона, очевидно, был им недоступен. Но я упорно продолжал одалживать его каждому, кто соглашался на это, в надежде, что мерзкая тварь сломает ногу и временный владелец вынужден будет оставить ее себе, или она убьется насмерть и я взыщу с него деньги. Но почему-то с одром никогда ничего не случалось. Он выкидывал такие штуки, какие любой лошади стоили бы жизни, но он был неуязвим. Он ежедневно пускался на эксперименты, которые до тех пор считались немыслимыми, и выходил из них целехонек. Иногда он допускал ошибку, и тогда худо приходилось седоку, но сам он ни разу не пострадал. Разумеется, я пытался продать его, но такая беспримерная наивность не встретила сочувствия. Аукционист вихрем носился на одре по улицам в течение четырех дней, разгоняя народ, нарушая торговлю, калеча детей, и ни разу никто не назвал цену — кроме одного заведомого лодыря без гроша в кармане, которого аукционист подрядил предложить восемнадцать долларов. Люди только посмеивались и мужественно обуздывали свое желание купить мою лошадь, если таковое у них имелось. Засим аукционист предъявил счет, и я снял одра с продажи. После этого мы пробовали обменять его, предлагая отдать в убыток себе за подержанные надгробья, железный лом, брошюры о вреде пьянства — за что угодно. Но владельцы этих товаров держались стойко, и мы опять ретировались. На своего коня я больше не садился. Ходить пешком — достаточный моцион для человека, который, как я, вполне здоров, если не считать переломов, внутренних травм и тому подобного. В конце концов я решил подарить его. Но и это не удалось. Люди говорили, что на Тихоокеанском берегу землетрясения и так всегда под рукой — к чему же обзаводиться собственным? Тогда я прибег к последнему средству — предложил губернатору взять его для бригады. Сначала губернатор весь просиял, но потом помрачнел и сказал, что это будет уж слишком прозрачно.
Тут хозяин конюшни предъявил счет за шестинедельное пребывание у него моего одра: стойло, занимаемое им, — пятнадцать долларов; сено — двести пятьдесят долларов. Чистокровный мексиканский одер съел тонну этого корма, и хозяин конюшни сказал, что он съел бы и сотню тонн, дай ему только волю.
Шутки в сторону — цена на сено в тот год и в начале следующего и в самом деле была двести пятьдесят долларов за тонну. В предыдущий год сено стоило пятьсот золотых долларов тонна, а еще годом раньше была такая нехватка его, что зимой небольшие партии продавали по восемьсот долларов в звонкой монете. О последствиях можно догадаться и без моей подсказки: люди выгоняли свой скот, обрекая его на голодную смерть, и еще до наступления весны долины Игла и Карсона оказались буквально застланы скелетами животных! Любой из старожилов подтвердит мои слова.
Я кое-как расплатился с хозяином конюшни и в тот же день подарил чистокровного мексиканского одра проезжему переселенцу из Арканзаса, которого рок отдал в мои руки. Если эти строки когда-нибудь попадутся ему на глаза, он несомненно вспомнит о моем щедром даре.
Тот, кто имел счастье ездить на настоящем мексиканском одре, узнает лошадь этой породы по портрету, нарисованному мною, и не усмотрит в нем преувеличения; но люди непосвященные, быть может, сочтут себя вправе назвать эту главу плодом пылкой фантазии.
Глава XXV
Первоначально Невада входила в территорию Юта и называлась округ Карсон; и не маленький это был округ. Долины его славились своими пастбищами, и туда потянулись небольшие партии мормонских скотоводов и фермеров. Несколько правоверных американцев тоже забрели туда из Калифорнии, но между этими двумя разрядами колонистов дружба не завязалась. Они мало, а то и вовсе не общались друг с другом; обе колонии жили особняком. Мормоны были в значительном большинстве, и вдобавок к ним особенно благоволило мормонское правительство Юты. Поэтому они могли позволить себе роскошь обращаться со своими соседями высокомерно и даже деспотически. Одно из преданий Карсонской долины хорошо рисует положение, сложившееся в те дни. В американской семье служила девушка — ирландка и католичка; но, ко всеобщему удивлению, она оказалась единственным человеком вне мормонской общины, который мог добиться чего-нибудь у мормонов. Она часто просила их об одолжении, и они никогда не отказывали ей. Для всех это было загадкой. Но вот однажды, когда она выходила за дверь, из-под ее передника выпал длинный охотничий нож, и на вопрос хозяйки, что это значит, она ответила: «Да к мормонам иду — спрошу, не дадут ли корыто!»
В 1858 году в округе Карсон открылись залежи серебра, и картина резко изменилась. Туда хлынули калифорнийцы, и очень скоро американцев стало куда больше, чем мормонов. Они отказались признать власть Бригема Юнга и правительство Юты и избрали временное правительство территории Уошо. Первым и единственным представителем новой власти был губернатор Руп. Позднее конгресс в Вашингтоне провел закон о создании «территории Невада», и президент Линкольн послал Ная сменить Рупа на посту губернатора.
К тому времени территория уже насчитывала не то двенадцать, не то пятнадцать тысяч жителей, и население ее быстро росло. На серебряных рудниках кипела работа, сооружались обогатительные фабрики. Коммерция всех видов процветала и день ото дня развивалась все более бурно.
Жители новой территории были очень довольны тем, что получили законное правительство; однако необходимость подчиняться чужакам, присланным из дальних штатов, мало радовала их, — что вполне естественно. По их мнению, должностных лиц следовало выбирать из их среды — из заслуживших право на высокие посты видных граждан, которые сочувствовали бы населению и хорошо знали бы нужды территории. Надо сказать, что рассуждали они здраво. Новые чиновники были для них «переселенцы», и уж по одной этой причине никто не мог питать к ним ни любви, ни уважения.
Новое правительство ожидал весьма холодный прием. Это был не только пришелец, незваный гость, но и бедняк. Даже обирать его не стоило — что с него возьмешь? Одной лишь мелкой сошке могла перепасть какая-нибудь грошовая служба. Все знали, что на содержание нового правительства конгресс отпустил всего двадцать тысяч долларов бумажками, — на эту сумму кварцевая дробилка с грехом пополам просуществовала бы один месяц. И все знали также, что деньги, ассигнованные на первый год, все еще находятся в Вашингтоне и получить их на руки можно будет только после долгой и нудной канители. Город Карсон был слишком осмотрителен и мудр, чтобы с неуместной торопливостью предоставить кредит какому-то доставленному невесть откуда сосунку.
Есть что-то трагикомическое в борьбе за существование, которую должно выдержать едва появившееся на свет правительство новой территории. Нашему пришлось особенно туго. Закон, утвержденный конгрессом, и «инструкция» государственного департамента предписывали, чтобы законодательный орган был избран к такому-то сроку и сессия его открылась в такой-то день и час. Законодателей найти оказалось нетрудно — даже за три доллара в сутки, хотя содержание стоило четыре с половиной, — ибо честолюбие не чуждо невадцам, как и всем прочим смертным, и среди них было сколько угодно безработных патриотов; но совсем иное дело — добыть помещение для законодательного собрания. Город решительно отказался дать ему приют безвозмездно или разрешить правительству снять помещение в долг.
Но когда об этом препятствии услышал Карри, он выступил вперед и один, своими силами, снял с мели государственный корабль и снова пустил его по волнам. Я имею в виду «Карри — старого Карри — старого Эйба Карри». Не будь его, законодателям пришлось бы заседать в пустыне. Он отдал безвозмездно свой просторный каменный дом, стоявший сразу за чертой города, и дар этот был с радостью принят. Потом он проложил конку от города до Капитолия и возил законодателей даром. Он также обставил помещение сосновыми скамьями и стульями и посыпал пол свежими опилками — для замены одновременно и ковра и плевательниц. Не будь Карри, правительство умерло бы в младенческом возрасте. Холщовая перегородка стоимостью в три доллара сорок центов, отделяющая сенат от палаты представителей, была сооружена за счет Секретаря, но Соединенные Штаты отказались заплатить за нее. Когда им напомнили, что инструкция предусматривала довольно солидную сумму на оплату помещения и что эту сумму удалось сберечь для родины благодаря щедрости мистера Карри, Соединенные Штаты ответили, что это дела не меняет, а три доллара сорок центов вычтут из тысячи восьмисот долларов, составляющих жалованье Секретаря, — и вычли!
Другим препятствием на жизненном пути нового правительства с самого начала был вопрос печатания. Секретарь под присягой обязался подчиняться всем требованиям, содержащимся в объемистом томе инструкции, и особенно неукоснительно выполнять два из них, а именно:
1. Публиковать бюллетени сената и палаты представителей.
2. Оплачивать эту работу в размере одного доллара пятидесяти центов за «тысячу» набора и одного доллара пятидесяти центов — за двести пятьдесят оттисков, банкнотами.
Легко было обещать под присягой выполнять оба пункта, но выполнить больше одного из них оказалось невозможно. Когда бумажные деньги упали до сорока центов за доллар, типографии, как правило, взимали полтора доллара за «тысячу» набора и полтора доллара за двести пятьдесят оттисков золотом. Инструкция повелевала, чтобы Секретарь считал бумажный доллар, выпущенный правительством, равным по стоимости любому другому, выпущенному правительством, доллару. По этой причине печатание бюллетеней прекратилось. Тогда Соединенные Штаты сурово указали Секретарю на его недопустимое пренебрежение к инструкции и посоветовали исправиться. После этого он дал кое-что отпечатать и послал счет в Вашингтон, присовокупив сведения об общей дороговизне в Неваде и сославшись на печатный отчет о состоянии рынка, в котором сообщалось, между прочим, что сено стоит двести пятьдесят долларов тонна. В ответ на это Соединенные Штаты вычли сумму счета из многострадального жалованья Секретаря — и вдобавок без тени иронии заметили ему, что в инструкции он не найдет ни слова о том, что он должен покупать сено!
Нет в мире ничего, что было бы окутано столь непроницаемым мраком, как разумение инспектора казначейства США. Даже вечный огонь преисподней разжег бы в его мозгу лишь слабое мерцание. В те времена, о которых я пишу, он никак не мог понять, почему двадцать тысяч долларов в Неваде, где на все товары установились баснословно высокие цены, не то же самое, что двадцать тысяч долларов в других территориях, где жизнь чрезвычайно дешева. Это был человек, которого преимущественно заботили мелкие расходы. Служебный кабинет Секретаря территории, как я уже говорил, помещался в его спальне; и он не требовал от Соединенных Штатов платы за наем, хотя инструкция предусматривала эту статью расхода (я бы на его месте не стал так деликатничать). Но Соединенные Штаты ни разу не похвалили его за такое бескорыстие. Напротив — мне кажется, моя родина считала, что несколько зазорно держать на службе столь непрактичного субъекта.
Пресловутая инструкция (мы каждое утро прочитывали из нее одну главу для умственной гимнастики и еженедельно несколько глав в воскресной школе, ибо в ней говорилось обо всем на свете и наряду с другими фактическими данными там можно было почерпнуть много ценных сведений из области религии), — итак, инструкция предписывала снабдить членов законодательного органа перочинными ножами, конвертами, перьями и писчей бумагой. Секретарь приобрел все эти предметы и распределил их. Перочинные ножи стоили три доллара штука. Один нож оказался лишним, и Секретарь отдал его письмоводителю палаты. Соединенные Штаты заявили, что письмоводитель не есть член законодательного собрания, и опять-таки изъяли эти три доллара из жалованья Секретаря.
Белые рабочие брали три-четыре доллара с воза за распилку дров на топливо. Секретарь предвидел, что Соединенные Штаты ни за что не согласятся платить такую цену; он нанял индейца, и тот распилил воз казенных дров за полтора доллара. Секретарь, как обычно, послал счет, но без подписи, а просто приложил письмо, в котором объяснил, что работу за полцены сделал индеец, и сделал очень исправно и хорошо, но документа подписать не сумел, за неимением способностей в данной отрасли. Эти полтора доллара Секретарю пришлось заплатить из своего кармана. Он думал, что Соединенные Штаты оценят его бережливость и честность — ведь он не только сторговался с индейцем за полцены, но не стал подделывать подпись под документом, — однако Соединенные Штаты отнеслись к этому иначе. Они так привыкли к не брезгующим полутора долларами ворам, состоящим у них на службе во всех ведомствах, что объяснения Секретаря они сочли явным вымыслом.
Но в следующий раз, когда тот же индеец пилил для нас дрова, я научил его поставить крест внизу счета — крест шатался, словно целый год пил горькую, — я его «удостоверил», и все сошло гладко. Соединенные Штаты не возражали. Я очень жалел, что не догадался указать в счете тысячу возов вместо одного. Правительство моей родины не милует простодушную честность, но благоволит к ловкому обману, и я думаю, что если бы я год-другой пробыл на государственной службе, из меня вышел бы очень способный карманник.
Любопытное это было сборище правителей — первый законодательный орган Невады. Они взимали налоги в размере тридцати-сорока тысяч долларов, а смету расходов составили на миллион. Однако у них бывали периодические приступы экономии, как у всех органов подобного рода. Один из членов палаты внес предложение сберечь три доллара в день, отказавшись от священника. А именно этот опрометчивый грешник нуждался в священнике, быть может, больше всех остальных членов, ибо, как правило, во время утренней молитвы жевал сырую репу, задрав ноги на свою конторку.
Собрание заседало два месяца и только и делало, что раздавало частным лицам разрешения на постройку дорог с правом взимать дорожные сборы. Когда сессия закрылась, оказалось, что на каждого гражданина в среднем приходится по три лицензии, и, по общему мнению, для всех дорог не могло хватить места — разве что конгресс отпустит Неваде еще один градус долготы. Концы намеченных дорог, точно бахрома, повсюду болтались над пограничной чертой.
Объяснялось это просто: перевозка грузов стала такой насущной потребностью, и дело это расширялось так стремительно, что дорожная лихорадка охватила людей с не меньшей силой, чем серебряная.
Глава XXVI
Мало-помалу и я заразился серебряной лихорадкой. Каждый день партии разведчиков отправлялись в горы, находили содержащие серебро залежи и пласты кварца и столбили участки. Несомненно, это был верный путь к богатству. Когда мы приехали в Карсон-Сити, большой рудник «Гулд и Карри» ценился в триста — четыреста долларов за фут[28]; в два месяца ценность его поднялась до восьмисот. Еще год назад «Офир» стоил гроши, а теперь он шел чуть ли не по четыре тысячи за фут! Не оставалось ни одного рудника, который в короткий срок не достиг бы баснословной ценности. Кругом только и говорили, что о таких чудесах. Куда ни придешь, с утра до позднего вечера ничего другого не слышишь. Том такой-то продал свой пай в «Аманде Смит» за сорок тысяч долларов, а полгода назад, когда он открыл жилу, у него ни гроша не было за душой. Джон Джонс продал половину пая в «Плешивом орле и Мэри-Энн» за шестьдесят пять тысяч долларов в золоте и уехал в Штаты за семьей. Вдове Брюстер посчастливилось в «Золотом руне»: она взяла восемнадцать тысяч долларов за десять футов, — а ведь траурного чепца купить не могла прошлой весной, когда каторжник Том убил ее мужа на поминках по Лысому Джонсону. Владельцы «Последней надежды» наткнулись на зальбанд[29] из глинозема, предвещавший открытие богатой залежи, и вот уже каждый фут, шедший накануне за бесценок, сравнялся по стоимости с кирпичным домом; вчера им ни в одном кабаке по всей округе и рюмки не поднесли бы в долг, а нынче они уже вовсю дуют шампанское и вокруг них роем вьются закадычные друзья, — и это в городе, где они, за неимением приятелей, успели забыть, что такое поклон или рукопожатие. Джонни Морган, бездельник и лодырь, заночевал в канаве, — а утром проснулся обладателем ста тысяч долларов, так удачно для него решилась тяжба между рудниками «Леди Франклин» и «Теплая компания». И так далее и тому подобное — изо дня в день эти слухи жужжали вокруг нас, и общее возбуждение разгоралось все жарче.
Я был всего лишь человек — ни больше и ни меньше — и потому, как и все, потерял голову. Полные подводы серебряных слитков величиной со свинцовые чушки каждый день прибывали с фабрик, и это зрелище подтверждало фантастические рассказы, которыми меня пичкали. Я не выдержал и распалился едва ли не пуще всех.
Каждые два-три дня распространялась весть об открытии нового месторождения; газеты немедленно начинали кричать об его богатствах, и все избыточное население города кидалось туда, чтобы урвать свою долю. К тому времени, когда болезнь прочно угнездилась во мне, слава «Эсмеральды» уже закатывалась, и властно требовало к себе внимания новое месторождение — «Гумбольдт». Газеты подняли истошный крик: «Гумбольдт» — наиновейший из новых, богатейший из богатых! «Гумбольдт» — чудо из чудес сереброносного края!» И вот уже на один газетный столбец об «Эсмеральде» приходится два о «Гумбольдте». Я совсем было собрался ехать на «Эсмеральду», но не устоял и отдал предпочтение «Гумбольдту». Для того, чтобы читатель мог понять, что повлияло на меня — и несомненно повлияло бы на него, будь он на моем месте, — я приведу одну из газетных заметок. Именно эта заметка и еще несколько других, написанных той же недрогнувшей рукой, укрепили мою веру. Я не стану пересказывать статейку, приведу лишь отрывок из нее — в том виде, как он появился на страницах «Дейли территориел энтерпрайз».
Я позволю себе дать кое-какие разъяснения, дабы читателю легче было понять смысл этой статьи. В то время самым преуспевающим серебряным прииском в Неваде был наш сосед, «Золотой холм». Именно оттуда прибывало больше половины серебряных слитков. «Очень богатая» (и редкая) порода с «Золотого холма» давала от ста до четырехсот долларов на тонну, но обычно выход не превышал двадцати — сорока долларов; другими словами, каждые сто фунтов руды содержали серебра на один — два доллара. Но из приведенной выдержки читатель увидит, что в «Гумбольдте» содержание серебра составляло от четверти до половины общего веса. Другими словами, на каждые сто фунтов руды приходилось серебра на сумму от двухсот долларов до трехсот пятидесяти. Несколько дней спустя тот же корреспондент писал:
Это нас доконало. Как только мы дочитали статью, четверо из нас решили ехать в Гумбольдт. И тут же стали собираться. А уж ругали мы себя за то, что так долго медлили! Вдруг — о ужас! — к нашему приезду уже откроют и разберут все богатые месторождения, а нам достанутся одни тощие жилы, которые дадут каких-нибудь двести-триста долларов с тонны! Еще час назад я считал бы себя богачом, владей я десятью футами на «Золотом холме», где можно было взять двадцать пять долларов с тонны; а теперь я уже не желал мириться с мыслью, что мне достанется жила, которая на «Золотом холме» показалась бы кладом.
Глава XXVII
Итак — скорей, скорей! Мы не теряли времени. В нашей партии было четверо: шестидесятилетний кузнец, два молодых адвоката и я. Мы купили фургон и пару престарелых кляч. Мы погрузили в фургон тысячу восемьсот фунтов провианта и старательского инструмента и в холодный декабрьский день выехали из Карсона.
Лошади наши были столь дряхлые и слабосильные, что очень скоро одному, а то и двоим из нас пришлось по очереди идти пешком. Это помогло, хотя и ненадолго. Потом пришлось идти пешком третьему. Это тоже помогло.
Оставшись в фургоне один, я вызвался править, невзирая на то, что никогда не держал в руках вожжи, и любой другой на моем месте считал бы себя в полном праве не браться за такое ответственное дело. Прошло немного времени, и выяснилось, что лучше всего и вознице слезть с козел и пойти пешком. Тут-то я и отказался от своей должности и уже больше не заступал ее. Прошел еще час, и мы убедились, что не только желательно, но совершенно необходимо, чтобы двое из нас, положив руки на задок фургона и увязая в песке, подталкивали его; таким образом, нашим хилым лошадкам работы оставалось не так уж много: от них требовалось только не мешать нам и поддерживать дышло. Всегда хорошо наперед знать свою участь, — тогда легче примириться с ней. Мы в первый же день поняли, что нас ожидает. Вне всяких сомнений, нам предстояло пройти пешком двести миль по песку, подталкивая фургон вместе с упряжкой. Мы приняли это как должное и с тех пор уже не садились в фургон. Мало того, добросовестно сменяя друг друга, мы почти без передышки подталкивали его всю дорогу.
Пройдя семь миль по пустыне, мы сделали привал. Клаггет (ныне член конгресса от Монтаны) распряг лошадей, накормил и напоил их; Олифант и я набрали хворосту, развели костер и принесли воды; а старик Баллу, кузнец, занялся стряпней. Такого разделения труда мы честно придерживались до конца путешествия. Палатки у нас не было, и мы ночевали под открытым небом, закутавшись в одеяла. Но мы так уставали за день, что спали очень крепко.
Двести миль нашего пути мы покрыли в пятнадцать дней, точнее — в тринадцать, ибо мы сделали двухдневную остановку, чтобы дать отдых лошадям. Вообще-то говоря, мы добрались бы до цели и в десять дней, если бы догадались привязать лошадей сзади фургона; но это пришло нам в голову слишком поздно, и мы всю дорогу толкали и фургон и упряжку, тогда как могли наполовину облегчить себе работу. Старатели, попадавшиеся нам навстречу, советовали поместить лошадей внутри фургона, но никакой сарказм не мог пробить железную серьезность мистера Баллу, и он заявлял в ответ, что это может нанести урон нашим припасам, ибо лошади из-за долгого недоедания битуминозны. Читатель не посетует на меня за отсутствие перевода. Что имел в виду наш старик, когда произносил длинные слова, оставалось тайной между ним и его создателем. Среди людей, которым жизнь уготовила скромный жребий, трудно было бы найти более славного, более добросердечного человека. Он был само простодушие, отзывчивость и бескорыстие. Несмотря на то, что его годы вдвое превышали возраст самого старшего из нас, он никогда не важничал и не требовал для себя ни преимуществ, ни льгот. Трудился он наравне с молодыми, а в беседах и развлечениях принимал участие, не кичась своим возрастом и не презирая нас, по стариковскому обычаю, с высоты своих шестидесяти лет. Одна только странность водилась за ним: он питал пристрастие к звучным словам и произносил их ради звучности, нимало не считаясь со значением их и не заботясь о том, выражают ли они его мысль. Но он ронял эти пышные многосложные слова так легко и непринужденно, что совершенно обезоруживал слушателя. В его устах они звучали просто и естественно; и, каюсь, я частенько ловил себя на том, что принимаю витиеватые изречения старика за исполненные смысла сентенции, хотя на самом деле они не значили ровно ничего. Лишь бы слово было длинно, внушительно и звучно — большего не требовалось, чтобы он проникся к нему любовью и совал его в самые неподходящие места, и притом с таким удовольствием, как будто смысл его был лучезарно ясен.
Мы всегда расстилали все наши одеяла на мерзлой земле одно к другому и спали на них вповалку; обнаружив, что наш глупый длинноногий щенок обладает изрядной долей животного тепла, Олифант стал брать его в нашу постель; он укладывал его между собой и стариком Баллу и нежился, прижимаясь грудью к теплой собачьей спине. Но среди ночи щенок вдруг испытывал потребность потянуться и с довольным урчанием упирался лапами в спину старика; иногда, согревшись и чувствуя себя на верху блаженства, песик просто от избытка благодарности начинал хвататься лапами за его спину, а если случится увидеть во сне охоту, то вцепится старику в волосы и тявкает прямо в ухо. В конце концов почтенный старец кротко пожаловался на столь развязное обращение, присовокупив, что такую собаку не следует пускать в постель к усталым людям, потому что она «слишком фигуральна в своих движениях и слишком органична в своих чувствах». Мы выгнали щенка.
Путешествие было трудное, тяжкое, утомительное — и в то же время приятное; ибо каждый вечер, после дневного перехода, утолив волчий аппетит горячим ужином, состоявшим из поджаренного сала, лепешек, патоки и черного кофе, мы сидели вокруг костра, курили, пели песни, рассказывали всякие истории; кругом стояла тишина безлюдной пустыни. И такое беспечальное, беззаботное житье казалось нам наивысшим благом и счастьем на земле. Бродячая жизнь таит в себе сильнейший соблазн для всякого, будь то горожанин или сельский житель. Мы происходим от арабских племен, кочевавших в пустыне, и тысячелетнее восхождение к вершинам цивилизации не вытравило в нас тяги к бродяжничеству. Никто не может отрицать, что одна мысль о ночлеге у походного костра исполнена для нас таинственного очарования. Однажды мы прошли за день двадцать пять миль, в другой раз — сорок (через Великую американскую пустыню) и дальше — еще десять миль — в общей сложности пятьдесят — за двадцать три часа, не останавливаясь ни для еды, ни для питья, ни для отдыха. Но лечь и уснуть, пусть даже на камнях или на мерзлой земле, после того как ты прошел пятьдесят миль, подталкивая фургон и пару лошадей, — это такое блаженство, что в ту минуту цена, которой оно куплено, не кажется слишком дорогой.
Мы сделали двухдневный привал у впадины реки Гумбольдт. Мы пробовали пить сильно щелочную воду, но из нашей затеи ничего не вышло: это было все равно что пить щелок, и притом неразбавленный. Вода была горькая и вообще отвратительна на вкус и вызывала пренеприятную изжогу. Мы добавили в воду патоки, но это мало помогло; потом положили соленый огурец, но и он не отбил противного вкуса щелочи, — она явно не годилась для питья. Когда же мы сварили кофе, получилась такая бурда, какой еще свет не видел. Это было нечто столь мерзкое, что даже просто вода показалась нам более сносной. Старик Баллу, творец и создатель сего напитка, счел долгом поддержать и одобрить его и поэтому выпил полкружки, между глотками неуверенно выражая свое удовольствие, но в конце концов выплеснул остаток и откровенно сознался, что такой кофе «слишком технологичен для него».
Вскоре мы нашли ключ с чистой, прозрачной водой, и после этого ничто уже не омрачало нашего благополучия и никто не нарушал нашего блаженного покоя.
Глава XXVIII
Мы покинули впадину и некоторое время шли по берегу реки Гумбольдт. Люди, привыкшие к бескрайней ширине Миссисипи, обычно под словом «река» подразумевают величественные водные просторы. Поэтому такие люди испытывают некоторое разочарование, очутившись на берегу Гумбольдта или Карсона, очень похожих на канал Эри, с той, однако, разницей, что канал вдвое длинней и в четыре раза глубже. Для любителей гимнастики нет более приятного и укрепляющего силы упражнения, как прыгать с разбега через речку Гумбольдт, а затем, основательно разгорячившись, выпить ее досуха.
На пятнадцатый день мы закончили свой двухсотмильный поход и вошли в Юнионвилл, округ Гумбольдт, в лютую метель. Юнионвилл состоял из одиннадцати хижин и шеста свободы. Шесть хижин выстроились по краю глубокого ущелья, остальные пять — напротив них, через улицу. Ущелье замыкали голые крутые скалы, отвесной стеной поднимавшиеся в небо, и между ними поселок лежал словно на дне пропасти. Горные вершины встречали утреннюю зарю задолго до того, как рассеивался ночной мрак в Юнионвилле.
Мы сложили небольшую хижину у подножия горы, покрыли ее брезентом, оставив один угол открытым. Это отверстие заменяло нам печную трубу, и время от времени в него проваливалась скотина, жевала нашу мебель и нарушала наш сон. Погода стояла холодная, топлива не хватало. Индейцы приносили на спине вязанки хвороста, набранного за несколько миль от Юнионвилла; когда нам попадался такой навьюченный индеец, мы сидели в тепле, если же не попадался (что было не исключением, а правилом), мы мерзли и терпели.
Признаюсь без ложного стыда — я ожидал найти серебро, грудами валяющееся на земле. Я ожидал, что оно будет сверкать под солнцем на вершинах гор. Я молчал об этом, потому что смутно сознавал, что, быть может, надежды мои преувеличены и, если я поделюсь ими с кем-нибудь, меня поднимут на смех. Но в душе я ничуть не сомневался, что в день или два, на худой конец — в одну — две недели, я наберу достаточно серебра, чтобы стать зажиточным человеком; и мысленно я уже прикидывал, как лучше истратить свои деньги. Улучив благоприятный момент, я с независимым видом вышел из хижины, краешком глаза следя за моими спутниками; каждый раз, как мне казалось, что они смотрят на меня, я останавливался и мечтательно созерцал небо; убедившись, что путь свободен, я бросился бежать со всех ног, словно вор, за которым гонятся, и только тогда замедлил шаг, когда очутился так далеко, что никто не мог ни видеть меня, ни окликнуть. Тут-то я и начал искать с лихорадочной поспешностью, не только надеясь на удачу, но почти уверенный в ней. Я ползал по земле, хватал осколки камня, разглядывал их, сдувал с них пыль, тер их о штаны и снова с трепетом впивался в них взглядом. Вскоре я нашел блестящий камушек, и сердце мое взыграло! Спрятавшись за валуном, я принялся полировать и рассматривать свою находку с таким радостным волнением, какого не могла бы вызвать даже полная уверенность в успехе. Чем дольше я изучал камушек, тем сильнее становилось мое убеждение, что я нашел ключ к богатству. Я отметил место и унес с собой образец. Я продолжал поиски вверх и вниз по каменистому склону все с большим рвением, радуясь тому, что приехал в Гумбольдт, и приехал вовремя. За всю свою жизнь я ни разу не испытал такого наслаждения, такого полного, ничем не омраченного счастья, как в то утро, когда я тайком от всех разыскивал скрытые сокровища Серебряного края. Я был словно в бреду. Наконец на дне мелкого ручейка я нашел гнездо блестящих желтых чешуек и чуть не задохся от восторга. Золотая жила! А я в простоте своей радовался какому-то пошлому серебру! Я совсем обезумел, и мне уже казалось, что разыгравшееся воображение обманывает меня. Потом я испугался: а вдруг кто-нибудь подглядывает за мной и разгадает мою тайну! Я обошел заветное место кругом, влез на пригорок и осмотрелся. Пустыня. Ни живой души. Я вернулся к своей находке, готовясь мужественно перенести разочарование, но мои страхи оказались напрасными: желтые чешуйки все так же поблескивали в воде. Я принялся вытаскивать их и добрый час усердно трудился, следуя за изгибами ручейка и очищая его дно от сокровищ. Наконец заходящее солнце возвестило о том, что пора кончать, и я пустился в обратный путь, унося с собой свое богатство. Всю дорогу я невольно улыбался, вспоминая, как я ликовал, найдя осколок серебра, когда более благородный металл был у меня, можно сказать, под носом. За этот короткий срок серебро так низко пало в моих глазах, что я чуть не выбросил свою первую находку.
За ужином товарищи мои, как всегда, уплетали за обе щеки, но я почти ничего не ел. Говорить я тоже не мог. Я грезил, я витал в облаках. Разговор моих сотрапезников мешал мне предаваться мечтам, и это злило меня. Как скучно и обыденно было все то, о чем они говорили! Но досада моя скоро прошла — мне стало смешно. Вот они сидят тут, подытоживают свои скудные средства, вздыхают, предвидя всяческие лишения и невзгоды, а между тем в двух шагах от нашей хижины имеется золотая жила, и я могу в любую минуту показать ее. Смех душил меня. Трудно было устоять перед соблазном сразу все выпалить; но я устоял. Я решил сообщить радостную весть постепенно, каплю за каплей, сохраняя полное спокойствие и следя за произведенным эффектом с безмятежностью летнего утра. Я спросил:
— Где вы были?
— Ходили на разведку.
— Что вы нашли?
— Ничего.
— Ничего? А каково ваше мнение о здешних местах?
— Пока трудно сказать, — ответил старик Баллу. Он был опытный золотоискатель, да и на серебряных приисках немало поработал.
— Все-таки какое-то мнение вы себе, верно, составили?
— Да, кое-какое составил. Места неплохие, но перехваленные. Впрочем, содержание серебра на семь тысяч долларов — это вообще редкость. Руда на «Шебе», может, и очень богатая, но ведь она не наша. А кроме того, в ней столько примесей малоценных металлов, что никакой наукой ее не обработаешь. С голоду мы здесь не помрем, но и не разбогатеем.
— Значит, вы считаете, что особенно надеяться не на что?
— Вот именно.
Поделиться книгой: