Помоги проекту - поделись книгой:
Заклятый враг научного мышления – обычная беседа. Я по горло сыт разговорами с людьми. Для меня это настоящая проблема. Дело в том, что люди склонны цепляться за какие-то любимые идеи и считать их истиной в последней инстанции, даже когда сами плохо понимают, о чем идет речь. Это касается всех нас. Именно так работает этот склизкий кусок мяса между нашими ушами, отвечающий за разум. Люди могут быть самыми рациональными существами на планете, но это мало что значит, учитывая, что под номером два идут шимпанзе.
Возьмем креационизм. Наряду с проблемой изменения климата и боязнью вакцинации тот факт, что немалая часть американских политиков отрицает эволюцию и палеонтологию и действительно считает, что бог совсем недавно создал человека, просто поражает. Ученые не могут понять, что не так с головой у этих людей. Увлечение креационизмом – это классический пример массового антинаучного мышления. Но я собираюсь сосредоточить внимание не на том, почему креационизм так популярен, а на том, что именно сторонники науки знают о тех, кто отрицает теорию Дарвина.
Несколько лет назад вышел документальный фильм, критикующий креационизм. Он назывался «Стая дронтов». Этот довольно хорошо сделанный фильм выиграл несколько очков у оппонентов, но когда дошло до попыток объяснить, почему столько американцев отрицает эволюцию, он не справился с задачей. Причина в том, что создатель фильма Рэнди Олсон в поисках корня проблемы обратился не к тем людям. В фильме показано, как группа играющих в покер ученых-эволюционистов из Гарварда собирается вокруг стола и обсуждает, почему «эти мракобесы» не принимают результатов научных исследований. Это была ошибка, потому что ученые-эволюционисты хорошо разбираются лишь в своей области – эволюционных науках.
Чтобы понять, почему люди думают именно так, а не иначе, нужно обратиться к специалистам в этом вопросе, а именно к социологам. И поскольку создатели фильма этого не сделали, они не смогли узнать, почему в эпоху научного прогресса процветает креационизм и что нужно сделать, чтобы поставить на место лженауку.
Это довольно существенная проблема. В последнее десятилетие был сделан большой прогресс в понимании психологии креационизма. В общем, он процветает лишь в сильно дисфункциональных обществах, и надежный способ подавить ошибочные убеждения – управлять страной таким образом, чтобы увяла питающая креационизм религия.
Другими словами, чем лучше себя чувствует общество, тем с большей охотой оно принимает идеи эволюции. Однако известно, что избавиться от слова трудно. Поэтому продолжаются пустые обсуждения различных «теории» о том, почему креационизм представляет проблему и как с этим бороться. И убеждения креационистов остаются непоколебимыми – хотя количество людей, предпочитающих верить в эволюцию без всякого бога, растет вместе с числом атеистов.
И дело не только в эволюции. Классический пример ученого, не решающего, а создающего проблемы, – одержимость Лайнуса Полинга витамином С. Многие обыватели скептически относятся к ученым вообще. И когда исследователи предлагают недостаточно подтвержденное мнение в области, в которой они слабо разбираются, это не идет на пользу науке.
Так что же делать? В принципе, решение довольно простое. Ученые должны оставаться учеными. Не следует озвучивать мнения по вопросам вне своей компетенции. Это не значит, что ученые должны ограничивать наблюдения только своей областью. Например, вы можете, помимо своей дисциплины, хорошо разбираться и в бейсболе – и горячо обсуждать этот вопрос, как делал Стивен Джей Гулд.
Меня давно интересуют мифы Второй мировой войны, и я могу объяснить, почему бомбардировка Хиросимы и Нагасаки не имела никакого отношения к окончанию войны, если вам это интересно (советская атака на Японию заставила Хирохито сдаться, чтобы спасти собственную шею и предотвратить разделение Японии на две оккупированные территории). Но если вас спрашивают о чем-то, что вы плохо знаете, лучше не давать комментария вообще или четко указать, что ваше мнение частное, поскольку вы не являетесь специалистом в данной области.
В общем и целом, вся проблема сводится к тому, что ученые – такие же люди, как и все остальные.
Поэтому я не жду, что наши обсуждения фактов выйдут на такой уровень, что потоком просвещения польются в широкие массы. Жаль, но ничего не поделаешь. Я всегда стараюсь воздерживаться от необоснованных комментариев и убежденно отстаиваю свою точку зрения, только когда знаю, что могу ее обосновать. Думаю, мне это удается и помогает избежать проблем.
Бриколёр
ДЖЕЙМС КРОУК
Художник
Французское слово
Бриколаж – это не что-то новое, а новый способ понимания старых вещей: гносеология, контрпросветление, бесконечный парад «измов» XIX и XX веков. Марксизм, модернизм, социализм, сюрреализм, абстракционизм, минимализм… этот список можно продолжать бесконечно. При этом многие из названных направлений взаимно исключают друг друга. Толкование этих теорий методом деконструкции (то есть идентифицируя в явлении следы иных явлений) и тому подобная деятельность в течение прошлого века позволяет увидеть в концепции бриколажа не изобретение нового, а плод творчества бриколёров, создающих новые смыслы из валяющегося вокруг хлама.
Сегодня включение различных мировоззрений прошлого в новую философию вышло из моды, и «большие» художественные направления и стили также не в чести. «Измы» больше не командуют парадом, потому что никто не хочет отдавать им честь. Изящные искусства практикуют плюрализм и скромное описание мира; индивидуализм и внимание к личному пространству отражают дух времени. Многие полагали, что утрата метавысказываний приведет к утрате целеполагания, но вместо этого мы повсюду наблюдаем бриколёров, занятых производством смысловых метафор.
Анимированная графика, био-арт, информационное искусство, сетевое искусство, глитч-арт, хактивизм, робототехническое искусство, эстетика взаимоотношений – все эти современные художественные направления полностью перемешаны одно с другим современными бриколёрами. Взглянем по-новому на пейзажи Гудзона XIX века? Почему бы и нет. Нео-Роден? Медиа постмодерна? Сплав учения мормонов с идеями Франкфуртской школы? Возможно, в следующем месяце. В поиске универсальных ценностей человек получил полную свободу наполнять свою жизнь смыслом из любых доступных источников. Нужен лишь бриколёр.
Научные методы нужны не только в науке
МАРК ХЕНДЕРСОН
Научный редактор
Есть две точки зрения на то, что такое наука. С одной стороны, это накопленные знания об окружающем мире: гравитация, фотосинтез, эволюция. С другой – это технологии, возникающие как прикладной результат этих знаний: вакцина, компьютер, автомобиль. Наука является и тем и другим, но, как объяснял Карл Саган в своей книге «Мир, полный демонов», она является и кое-чем еще. Это способ мышления, лучший из существующих в настоящее время (хотя и далекий пока от совершенства) подход к изучению и пониманию мира.
Наука условна, она всегда готова к пересмотру имеющихся концепций в свете новых данных. Она антиавторитарна: любой может внести свой вклад, и любой может ошибиться. Наука активно стремится проверять свои предположения. Она не боится неопределенности. Эти качества делают научный метод оптимальным для поиска истины. Но ее мощь, увы, часто ограничивается интеллектуальными гетто – дисциплинами, которые исторически считаются «научными».
Наука как метод может многое дать самым разным областям вне лаборатории. Но она остается далека от общественной жизни. Политики и чиновники редко задумываются о пользе инструментария естественных и общественных наук и возможности его применения для выработки эффективной политики или даже для победы на выборах.
В образовании и уголовном законодательстве регулярно принимаются скоропалительные решения. Обе эти области очень бы выиграли от мощного научного метода – контролируемого рандомизированного испытания, но его редко используют перед введением какой-либо новой инициативы. Пилотные исследования часто слишком слабы, чтобы давать достаточные основания для оценки успешности политики.
Шейла Берд из Совета по медицинским исследованиям недавно раскритиковала новый регламент направления на обследование и лечение от наркотической зависимости в Британии, который ввели на основании пилотного исследования, не выдерживающего никакой критики. В нем участвовало слишком мало испытуемых, они не были рандомизированы, их не сравнивали должным образом с контрольной группой, а судей не спрашивали, какое решение они бы вынесли в других случаях.
Госслужбы тоже во многом бы выиграли от принятой в науке самокритики. Как заметил Джонатан Шеферд из Университета Кардиффа, полиция, социальные службы и образовательные структуры страдают от отсутствия практикующих ученых, которые так помогают медицине. Кто-то должен делать дело, а кто-то – проводить исследования, и это редко оказываются одни и те же люди. Офицеры полиции, учителя и социальные работники не видят необходимости изучать собственные методы, как это делают врачи, инженеры и ученые из лабораторий. В скольких полицейских участках проводят что-либо похожее на научные семинары?
Научный метод, способствующий критическому мышлению, представляет слишком большую ценность, чтобы использовать его только в науке. Если наука помогает понять первые микросекунды после Большого взрыва и строение рибосомы, она наверняка может помочь лучше решать социальные вопросы нашего времени.
Игра «жизнь» и поиск генераторов
НИК БОСТРОМ
Руководитель Института будущего человечества, профессор философского факультета Оксфордского университета
Математическая игра «Жизнь» (
Если вкратце, перед вами размеченная на клетки поверхность, каждая клетка которой может быть «живой» или «мертвой». Вы начинаете с того, что распределяете по поверхности несколько живых клеток. Затем система эволюционирует самостоятельно согласно трем простым правилам.
Что же здесь интересного? Безусловно, этой игре далеко до биологического реализма. И ничего полезного она не делает. Это даже не игра в строгом смысле слова. Но это блестящая демонстрация нескольких важных концепций, виртуальная лаборатория философии науки. (Философ Дэниел Деннет выразил мнение, что с этой игрой должен быть знаком каждый студент-философ.) Игра демонстрирует достаточно простой и понятный микрокосм, способный развиваться и показывать интересные результаты.
Поиграв в игру в течение часа, вы начнете понимать следующие концепции и идеи:
• Эмерджентную сложность – как простые правила могут приводить к появлению сложных фигур.
• Базовые концепции динамики – например, различие между законами природы и исходными условиями.
• Уровни объяснения – вы быстро замечаете появление фигур (таких как бегунок, ползущий по экрану), которые хорошо описываются терминами высшего порядка, но которые сложно описать языком базовой физики (например, в терминах «жизни» или «смерти» отдельных пикселей).
• Супервентность заставляет задуматься о взаимоотношениях между разными науками в реальном мире. Химия выходит из физики? Биология из химии? Разум из физиологии мозга?
• Формирование концепций и разделение природы на феномены – как и почему мы распознаем определенные закономерности и даем им название. В игре выделяются устойчивые фигуры, которые остаются неизменными; периодические фигуры, у которых состояние циклично меняется; двигающиеся фигуры, которые перемещаются по сетке (такие как бегунки); «ружья» – стационарные фигуры, непрерывно испускающие из себя движущиеся фигуры; «паровозы» – фигуры, перемещающиеся по сетке и оставляющие за собой след.
Начав распознавать эти формы, вы увидите, что хаос на экране постепенно становится все более понятным. Развитие концепций – первый шаг к пониманию не только игры «Жизнь», но и научного понимания обычной жизни.
На более продвинутом уровне игра «Жизнь» соответствует полному множеству по Тьюрингу. Иными словами, можно выстроить фигуру, которая будет вести себя как универсальная машина Тьюринга (компьютер, способный имитировать любой другой компьютер). Таким образом, в игре может быть реализована любая вычисляемая функция – включая функцию, описывающую нашу Вселенную. Можно выстроить в игре универсальный конструктор – форму, способную создавать множество разных сложных объектов, включая собственные копии. Тем не менее структуры, возникающие в игре «Жизнь», отличаются от тех, которые мы видим в реальном мире. В игре они слишком хрупкие – изменение одной клетки часто вызывает исчезновение всей структуры. Было бы интересно разобраться, что именно в правилах игры и законах физики объясняет эти различия.
К игре «Жизнь» Конвея лучше относиться не как к одной условной абстракции, а как к их генератору. Она дает множество полезных абстракций – или, по крайней мере, рецепт их создания, – и все по цене одной. Это указывает на одну особенно полезную абстракцию – стратегию поиска генераторов. Нам приходится решать уйму разных проблем. Можно решать их по очереди, а можно попробовать создать генератор, вырабатывающий решения для множества проблем.
Например, нам необходим научный прогресс. Можно просто заниматься решением отдельных задач. Но возможно, целесообразнее сосредоточить усилия на некотором комплексе задач, чтобы заниматься такими, решение которых в наибольшей степени облегчит решение других задач? Этот подход подразумевает акцент на инновациях, имеющих наиболее широкое применение, и на разработке научных инструментов, которые позволят проводить множество разнообразных экспериментов, а также на совершенствовании процессов обработки результатов, включая экспертную оценку. Это поможет принимать правильные решения: кого нанимать, кого поддерживать и кого продвигать – причем на основании реальных достижений.
Аналогичным образом крайне важно разрабатывать эффективные биомедицинские средства для улучшения когнитивных функций и искать другие пути улучшения наших мыслительных способностей; в конце концов, человеческий мозг – самый совершенный генератор.
Крупный план
РОБЕРТ САПОЛЬСКИ
Нейробиолог, Стэнфордский университет; автор книги
Когда задумываешься о полезном когнитивном инструменте, на ум приходят самые разные концепции. Например, «эмерджентность». Или связанная с ней концепция «несостоятельность редукционизма»: не верьте, когда вам говорят, что если нужно понять сложный феномен, то единственным научным подходом будет разделить его на составляющие, изучить их по отдельности и затем слепить обратно. Это вовсе не всегда работает, а в случае наиболее интересных и важных феноменов, как правило, совершенно не годится. Например, если часы идут неточно, их можно починить, разобрав и определив, какая шестеренка сломана (хотя сомневаюсь, что на Земле еще остались часы с подобным механизмом). Но в случае засухи невозможно разбить тучу на составляющие. То же самое касается нарушения психических функций, проблем общества или экосистем.
К этому вопросу относятся и такие термины, как «синергизм» и «междисциплинарный», но эти слова стали слишком заезженными. Есть целые области науки, куда вас не примут, если название вашей работы не содержит одного из этих слов и если они не вытатуированы у вас на спине.
Еще одна полезная научная концепция – «генетическая предрасположенность». Хочется надеяться, что она войдет в общий лексикон, потому что ее мрачный кузен «генетический детерминизм» давно туда вошел и имеет долгую историю с множеством печальных последствий. Все должны знать о работах в области генетической предрасположенности, таких, например, как исследование Авшалома Каспи с коллегами, посвященное генетическому полиморфизму и системам нейротрансмиттеров, связанных с психическими расстройствами и асоциальным поведением. Многие, вспомнив об этой бесполезной концепции – генетическом детерминизме, скажут: «Ага, если у вас есть подобная мутация, ваша судьба предопределена». Но вместо этого ученые продемонстрировали, что сам по себе полиморфизм не повышает риск развития нарушений, если только вы не росли в исключительно неблагоприятных условиях. Вот вам и генетический детерминизм.
Но научная концепция, которую я выбрал, полезна просто потому, что она не совсем научная: это «крупный план». Она знакома каждому хорошему журналисту – начать ли статью со статистических данных об уровне банковской задолженности или с рассказа о конкретной семье, ставшей жертвой банка? Ответ очевиден. Показать сначала общую карту расселения беженцев из Дарфура или лицо голодающего ребенка в лагере беженцев? Опять же очевидно. Нужно сразу же взволновать читателя.
Но крупный план потенциально может привести к искажению картины. Прислушаться к научным данным и сократить потребление насыщенных жиров – или поверить подруге, дядя которой всю жизнь питается исключительно свиными шкварками и в свои 110 лет все еще выжимает штангу? Вспомнить о том, что одной из основных причин увеличения продолжительности жизни в XX веке стала вакцинация, и сделать ребенку прививки? Или все же поверить страшилкам об опасностях вакцинации и отказаться?
Я с содроганием вспоминаю о потенциальных последствиях еще одного «крупного плана». В свое время я написал заметку о Джареде Лофнере, который стрелял в конгрессмена Габриэль Гиффордс и ранил еще девятнадцать человек. На основании этой заметки некоторые специалисты, в том числе и уважаемый психиатр Фуллер Торри, заключили, что Лофнер страдает параноидальной шизофренией. Если это так, то этот частный случай может быть использован как подтверждение трагического заблуждения, что психически больные люди опаснее здоровых.
Предлагая включить крупный план в набор своих когнитивных инструментов, я советую учитывать два момента: во-первых, осознавать, насколько сильно этот подход может исказить общую картину, а во-вторых, помнить о прекрасных работах таких ученых, как Амос Тверски и Даниэль Канеман, а также о магнетической притягательности крупного плана, о том удовлетворении, какое он дарит. В качестве общественных приматов, наделенных специальной областью мозга, отвечающей за распознавание лиц, мы чувствуем, что отдельные лица – реальные или метафорические – обладают особой силой. Но несимпатичные и контринтуитивные законы статистики говорят нам намного больше.
Можно доказать, что нечто опасно. но невозможно доказать, что нечто безопасно
ТОМ СТАНДЕЙДЖ
Редактор сайта журнала
Думаю, если все мы четко осознаем, что невозможно доказать негативный результат, уровень общественных дискуссий в области науки и технологии станет значительно выше.
Как журналист я потерял счет постоянным требованиям доказать, что определенная технология не причиняет вреда. Это, разумеется, невозможно – так же, как невозможно доказать, что не существует черных лебедей. Вы можете самыми разными способами искать черного лебедя (или вредное влияние), но даже если не найдете ни того ни другого, это не будет означать, что их не существует. Отсутствие доказательства не является доказательством отсутствия.
Все, что можно сделать, – продолжить поиски в других местах и другими способами. Если опять ничего не удалось найти, вопрос останется открытым: фраза «отсутствуют свидетельства вредного влияния» означает не более чем «насколько мы можем судить, это безопасно» или «мы все еще точно не знаем, безопасно это или нет».
Когда ученые пытаются рассуждать об этом, их часто обвиняют, что они просто жонглируют словами. Но общественная дискуссия очень выиграет, если все мы усвоим: можно доказать, что нечто опасно. Но невозможно доказать, что нечто безопасно.
Доказательства и их отсутствие
КРИСТИН ФИНН
Археолог, журналист, автор книги
Впервые я услышала, что «отсутствие доказательств не является доказательством отсутствия», на первом курсе, когда училась на археолога. Теперь я знаю, что это изречение – часть рассуждения Карла Сагана о том, как отличить знание от незнания, но тогда эта цитата без указания ее авторства была просто когнитивным инструментом, которым пользовался наш профессор, чтобы лучше объяснить процесс раскопок.
С философской точки зрения это неоднозначная концепция, но на археологических раскопках, когда вы роетесь в земле, обметаете кисточкой или окапываете совочком найденные предметы, все становится ясно. Нам напоминали, что при изучении обнаруженных артефактов нужно учитывать, что здесь было еще много всего. То, что мы нашли, подняли и рассмотрели, – это остатки, которые сохранились благодаря материалу, из которого они были изготовлены, или просто счастливому случаю. Иногда остаются едва различимые следы, указывающие на то, что тут было раньше, – например, слой древесного угля на месте доисторического очага или какие-то следы на артефактах, которые позже будут обнаружены в лаборатории, – но все это осязаемые доказательства. Нужно также помнить о невидимых следах, о материалах, которые не сохранились, но все равно присутствуют в изучаемом контексте.
Эта концепция волновала мое воображение. Я искала другие примеры, за пределами философии. Я читала о великом археологе Леонарде Вулли, который копал гробницы III тысячелетия до н. э. в шумерском город Ур, находящемся на территории современного Ирака. Вулли догадался, что в гробницы в числе прочих предметов были положены музыкальные инструменты, хотя физически их не нашли. Но Вулли обратил внимание на полости в раскапываемом культурном слое – на этом месте когда-то были деревянные предметы, которые давно растворились во времени. Вулли заполнил гипсом эти полости и восстановил форму утраченных инструментов. Тогда меня поразило, что он создал произведения искусства: можно сказать, что его восстановление артефакта из пустоты можно рассматривать как инсталляцию. Уже в наше время британский скульптор Рэйчел Уайтрид получила известность благодаря тому, что делает слепки архитектурных пространств и различных предметов интерьера.
Признать отсутствие не значит навязать форму чему-то неосязаемому – это значит всего лишь признать возможность его существования. Думаю, если иметь в виду эту трактовку концепции отсутствия, нас ожидают интересные результаты. В течение многих лет археологи, работающие на Ближнем Востоке, не могли понять, что означают многочисленные уединенные купальни и другие строения, найденные в пустынях Северной Африки. А где же жилые дома? Ответ – их никогда не было: эти купальни использовались кочевниками, после которых оставались лишь верблюжьи следы на песке. Их жилье было эфемерным – шатры и навесы, которые они забирали с собой или которые быстро исчезали в песке, потому что изготавливались из недолговечных материалов. Если с этой точки зрения рассматривать фотографии руин в пустыне, то станет ясно, что в свое время там просто-таки кипела жизнь.
Вокруг нас полно отсутствующих свидетельств нашего собственного существования.
Когда умерли мои родители и я унаследовала их дом, его уборка стала для меня процессом, полным эмоционального и археологического смысла. Каминная полка в гостиной за тридцать пять лет обросла фотографиями, бумажками, разной мелочью и коробочками со старыми пуговицами и монетами. Я думала, что бы увидел тут незнакомец – криминалист или археолог, – опираясь только на осязаемые свидетельства? Однако, разбирая коллекцию, я испытала много разных переживаний, связанных с ней, – что-то невидимое и неисчислимое, но неотделимое от этих предметов.
Ощущение было знакомым, и я вспомнила свои первые археологические находки. Это был скелет длинноногой охотничьей собаки, одного из тех «породистых псов для охоты», которых, если верить греческому историку Страбону, привозили в Рим из Британии. Я опустилась на колени в могиле двухтысячелетней давности, осторожно вынимая каждую крохотную косточку, и почувствовала присутствие чего-то невидимого. Я не могу это описать, но это было именно то незримое «свидетельство», которое, казалось, делало собаку почти живой.
Зависимость от предшествующего развития
ДЖОН МАКУОРТЕР
Лингвист, комментатор культурных новостей, старший научный сотрудник Манхэттенского института, лектор Департамента английской литературы и сравнительного литературоведения, Колумбийский университет; автор книги
В идеальном мире все бы вдруг одновременно поняли, что концепция зависимости от развития, хорошо знакомая политологам, намного лучше объясняет окружающий мир, чем кажется на первый взгляд. «Зависимость от предшествующего развития» означает, что то, что сегодня кажется вполне нормальным или даже неизбежным, когда-то было делом выбора, который в тех условиях имел смысл. Затем причина исчезла, но все осталось по-прежнему, потому что внешние факторы не способствовали пересмотру ситуации.
Примером может быть нелогичное расположение букв на клавиатуре. Почему бы не расположить буквы просто в алфавитном порядке или согласно частоте встречаемости, поместив самые частые под самыми сильными пальцами? Дело в том, что у первых машинок при слишком быстрой печати нередко заклинивало клавиши, поэтому изобретатель специально расположил
Благодаря механическим усовершенствованиям допустимая скорость печати вскоре значительно выросла, и появились новые клавиатуры, где буквы располагались по частотности. Но оказалось слишком поздно, обратного пути уже не было: к 1890 году машинистки по всей Америке уже привыкли к клавиатуре
Базовая концепция проста, но обычно ее используют для того, чтобы рассказывать подобные милые истории, а не для объяснения важных научных и исторических процессов. Мы склонны искать объяснения современных феноменов в современных условиях.
Например, можно предположить, что кошки закапывают экскременты из особой утонченности натуры, хотя эти существа запросто могут сожрать собственную рвоту, а затем прыгнуть к вам на колени. На самом деле кошки зарывают экскременты инстинктивно, раньше это помогало не привлекать хищников. А сегодня у них нет веских причин отказываться от этого инстинкта. Очень хотелось бы, чтобы люди считали объяснения, связанные с историей развития, такими же убедительными, как и ориентированные на современность. Намного интереснее исходить из того, что настоящее опирается на динамичную смесь актуальных и устаревших условий, чем считать настоящее лишь тем, что мы видим вокруг. Глупо считать историю чем-то давно прошедшим и вызывающим интерес только в том случае, если она повторяется вновь.
Зависимость от развития помогает понять формирование нашего языка. Многие полагают, что язык определяет образ мышления, но тут не учитывается история его развития. Роберт Маккрум называет английский «эффективным» языком, потому что он лишен флексий, в отличие от многих сложных европейских языков. Маккрум полагает, что причина этого кроется в национальном характере англичан – том же характере, который толкал их открывать новые земли и совершать промышленную революцию.
Однако английский язык утрачивал флексии начиная с VIII века, когда начались вторжения викингов. Они плохо знали английский, и их потомки тоже говорили на испорченном языке. А потом уже нельзя было слепить род и спряжение из воздуха – пути назад не было. Так что современный английский не имеет ничего общего с современным духом англичан – или даже с духом наших предков, живших четыре столетия назад. Причина – история развития, а также многие другие факторы.
Последнее время мы много слышим о кризисе письменности, что объясняют распространением электронной почты и текстовых сообщений. Но здесь замкнутый круг: почему люди не пишут электронные и текстовые сообщения так же изысканно и «правильно», как раньше писали письма? Много также говорят о смутно определяемом влиянии телевидения, хотя дети бесконечно сидят перед экранами с 1950-х годов, а серьезное беспокойство возникло лишь в 1980-х.
И опять-таки объяснения с точки зрения сегодняшнего дня или недавней истории не выдерживают критики. Американский английский начал быстро меняться на менее формальный «разговорный» в шестидесятых, на волне контркультуры. Это повлияло на составление учебников и на образование молодежи, а также на ее отношение к старой «формальной» речи и английскому языковому наследию в целом. Как результат, лингвистическая культура приветствует краткость, простоту и спонтанность. Уже спустя одно поколение обратного пути не было. Любой, кто решит использовать высокопарную устаревшую фразеологию, будет выглядеть абсурдно и смешно. Так что причиной того, как сегодня используется английский, стала история развития, а телевидение, электронная почта и другие технологии здесь ни при чем.
На мой взгляд, большая часть происходящего в нашей жизни сегодня зависит от предшествующего развития. Если бы мне пришлось с нуля составить курс обучения, я бы включил в него эту концепцию для преподавания в самых младших классах.
Со-бытие́
СКОТТ СЭМПСОН
Палеонтолог, биолог-эволюционист, популяризатор науки, автор книги
Наши умственные способности сильно выиграют, если мы примем концепцию взаимосвязанности всего сущего, которая берет начало в работах вьетнамского буддийского монаха Тит Нат Хана. Он пишет:
«Поэт ясно видит на листе бумаги тучу. Без тучи не будет дождя; без дождя деревья не смогут расти; а без деревьев у нас не будет бумаги. Эта туча необходима для существования бумаги, без нее не будет ни одного листа… Слово «со-бытие» еще не вошло прочно в обиход, но если мы скомбинируем префикс «с» и слово «бытие», то получается новое слово. Без тучи у нас не будет бумаги, поэтому можно сказать, что туча и бумага со-бытийствуют. Существовать – значит со-бытийствовать. Невозможно существовать в изоляции от всего мира. Возможно лишь со-бытие с окружающей действительностью. Бумага есть потому, что есть все остальное».
В зависимости от вашей точки зрения, приведенный фрагмент может звучать как глубокая мудрость или как модная тарабарщина. Я полагаю, что со-бытие – четко доказанный научный факт, насколько подобные вещи вообще возможны. Кроме того, эта концепция очень точна и своевременна.
Поделиться книгой: