1984. Скотный двор

Джордж Оруэлл. 1984. Скотный Двор

George Orwell. Nineteen eighty-four PART ONE Chapter 1	Джордж Оруэлл. 1984 РОМАН * ПЕРВАЯ * I
It was a bright cold day in April, and the clocks were striking thirteen. Winston Smith, his chin nuzzled into his breast in an effort to escape the vile wind, slipped quickly through the glass doors of Victory Mansions, though not quickly enough to prevent a swirl of gritty dust from entering along with him.	Был холодный ясный апрельский день, и часы пробили тринадцать. Уткнув подбородок в грудь, чтобы спастись от злого ветра, Уинстон Смит торопливо шмыгнул за стеклянную дверь жилого дома "Победа", но все-таки впустил за собой вихрь зернистой пыли.
The hallway smelt of boiled cabbage and old rag mats.	В вестибюле пахло вареной капустой и старыми половиками.
At one end of it a coloured poster, too large for indoor display, had been tacked to the wall.	Против входа на стене висел цветной плакат, слишком большой для помещения.
It depicted simply an enormous face, more than a metre wide: the face of a man of about forty-five, with a heavy black moustache and ruggedly handsome features.	На плакате было изображено громадное, больше метра в ширину, лицо, -- лицо человека лет сорока пяти, с густыми черными усами, грубое, но по-мужски привлекательное.
Winston made for the stairs. It was no use trying the lift. Even at the best of times it was seldom working, and at present the electric current was cut off during daylight hours.	Уинстон направился к лестнице. К лифту не стоило и подходить. Он даже в лучшие времена редко работал, а теперь, в дневное время, электричество вообще отключали.
It was part of the economy drive in preparation for Hate Week.	Действовал режим экономии -- готовились к Неделе ненависти.
The flat was seven flights up, and Winston, who was thirty-nine and had a varicose ulcer above his right ankle, went slowly, resting several times on the way.	Уинстону предстояло одолеть семь маршей; ему шел сороковой год, над щиколоткой у него была варикозная язва: он поднимался медленно и несколько раз останавливался передохнуть.
On each landing, opposite the lift-shaft, the poster with the enormous face gazed from the wall.	На каждой площадке со стены глядело все то же лицо.
It was one of those pictures which are so contrived that the eyes follow you about when you move. BIG BROTHER IS WATCHING YOU, the caption beneath it ran.	Портрет был выполнен так, что, куда бы ты ни стал, глаза тебя не отпускали. СТАРШИН БРАТ СМОТРИТ НА ТЕБЯ, -- гласила подпись.
Inside the flat a fruity voice was reading out a list of figures which had something to do with the production of pig-iron.	В квартире сочный голос что-то говорил о производстве чугуна, зачитывал цифры.
The voice came from an oblong metal plaque like a dulled mirror which formed part of the surface of the right-hand wall.	Голос шел из заделанной в правую стену продолговатой металлической пластины, похожей на мутное зеркало.
Winston turned a switch and the voice sank somewhat, though the words were still distinguishable.	Уинстон повернул ручку, голос ослаб, но речь по-прежнему звучала внятно.
The instrument (the telescreen, it was called) could be dimmed, but there was no way of shutting it off completely.	Аппарат этот (он назывался телекран) притушить было можно, полностью же выключить -- нельзя.
He moved over to the window: a smallish, frail figure, the meagreness of his body merely emphasized by the blue overalls which were the uniform of the party.	Уинстон отошел к окну; невысокий тщедушный человек, он казался еще более щуплым в синем форменном комбинезоне партийца.

His hair was very fair, his face naturally sanguine, his skin roughened by coarse soap and blunt razor blades and the cold of the winter that had just ended.	Волосы у него были совсем светлые, а румяное лицо шелушилось от скверного мыла, тупых лезвий и холода только что кончившейся зимы.
Outside, even through the shut window-pane, the world looked cold.	Мир снаружи, за закрытыми окнами, дышал холодом.
Down in the street little eddies of wind were whirling dust and torn paper into spirals, and though the sun was shining and the sky a harsh blue, there seemed to be no colour in anything, except the posters that were plastered everywhere.	Ветер закручивал спиралями пыль и обрывки бумаги; и, хотя светило солнце, а небо было резко голубым, все в городе выглядело бесцветным -кроме расклеенных повсюду плакатов.
The black-moustachio'd face gazed down from every commanding corner.	С каждого заметного угла смотрело лицо черноусого.
There was one on the house-front immediately opposite. BIG BROTHER IS WATCHING YOU, the caption said, while the dark eyes looked deep into Winston's own.	С дома напротив тоже. СТАРШИН БРАТ СМОТРИТ НА ТЕБЯ, -- говорила подпись, и темные глаза глядели в глаза Уинстону.
Down at street level another poster, torn at one corner, flapped fitfully in the wind, alternately covering and uncovering the single word INGSOC.	Внизу, над тротуаром трепался на ветру плакат с оторванным углом, то пряча, то открывая единственное слово: АНГСОЦ.
In the far distance a helicopter skimmed down between the roofs, hovered for an instant like a bluebottle, and darted away again with a curving flight.	Вдалеке между крышами скользнул вертолет, завис на мгновение, как трупная муха, и по кривой унесся прочь.
It was the police patrol, snooping into people's windows.	Это полицейский патруль заглядывал людям в окна.
The patrols did not matter, however.	Но патрули в счет не шли.
Only the Thought Police mattered.	В счет шла только полиция мыслей.
Behind Winston's back the voice from the telescreen was still babbling away about pig-iron and the overfulfilment of the Ninth Three-Year Plan.	За спиной Уинстона голос из телекрана все еще болтал о выплавке чугуна и перевыполнении девятого трехлетнего плана.
The telescreen received and transmitted simultaneously.	Телекран работал на прием и на передачу.
Any sound that Winston made, above the level of a very low whisper, would be picked up by it, moreover, so long as he remained within the field of vision which the metal plaque commanded, he could be seen as well as heard.	Он ловил каждое слово, если его произносили не слишком тихим шепотом; мало того, покуда Уинстон оставался в поле зрения мутной пластины, он был не только слышен, но и виден.
There was of course no way of knowing whether you were being watched at any given moment.	Конечно, никто не знал, наблюдают за ним в данную минуту или нет.
How often, or on what system, the Thought Police plugged in on any individual wire was guesswork.	Часто ли и по какому расписанию подключается к твоему кабелю полиция мыслей -- об этом можно было только гадать.
It was even conceivable that they watched everybody all the time.	Не исключено, что следили за каждым -- и круглые сутки.
But at any rate they could plug in your wire whenever they wanted to.	Во всяком случае, подключиться могли когда угодно.

You had to live--did live, from habit that became instinct--in the assumption that every sound you made was overheard, and, except in darkness, every movement scrutinized.	Приходилось жить -- и ты жил, по привычке, которая превратилась в инстинкт, -- с сознанием того, что каждое твое слово подслушивают и каждое твое движение, пока не погас свет, наблюдают.
Winston kept his back turned to the telescreen.	Уинстон держался к телекрану спиной.
It was safer; though, as he well knew, even a back can be revealing.	Так безопаснее; хотя -- он знал это -- спина тоже выдает.
A kilometre away the Ministry of Truth, his place of work, towered vast and white above the grimy landscape.	В километре от его окна громоздилось над чумазым городом белое здание министерства правды -- место его службы.
This, he thought with a sort of vague distaste--this was London, chief city of Airstrip One, itself the third most populous of the provinces of Oceania.	Вот он, со смутным отвращением подумал Уинстон, вот он, Лондон, главный город Взлетной полосы I, третьей по населению провинции государства Океания.
He tried to squeeze out some childhood memory that should tell him whether London had always been quite like this.	Он обратился к детству -- попытался вспомнить, всегда ли был таким Лондон.
Were there always these vistas of rotting nineteenth-century houses, their sides shored up with baulks of timber, their windows patched with cardboard and their roofs with corrugated iron, their crazy garden walls sagging in all directions?	Всегда ли тянулись вдаль эти вереницы обветшалых домов XIX века, подпертых бревнами, с залатанными картоном окнами, лоскутными крышами, пьяными стенками палисадников?
And the bombed sites where the plaster dust swirled in the air and the willow-herb straggled over the heaps of rubble; and the places where the bombs had cleared a larger patch and there had sprung up sordid colonies of wooden dwellings like chicken-houses?	И эти прогалины от бомбежек, где вилась алебастровая пыль и кипрей карабкался по грудам обломков; и большие пустыри, где бомбы расчистили место для целой грибной семьи убогих дощатых хибарок, похожих на курятники?
But it was no use, he could not remember: nothing remained of his childhood except a series of bright-lit tableaux occurring against no background and mostly unintelligible.	Но -- без толку, вспомнить он не мог; ничего не осталось от детства, кроме отрывочных ярко освещенных сцен, лишенных фона и чаще всего невразумительных.
The Ministry of Truth--Minitrue, in Newspeak [Newspeak was the official language of Oceania. For an account of its structure and etymology see Appendix. ]--was startlingly different from any other object in sight.	Министерство правды -- на новоязе[1] Миниправ -- разительно отличалось от всего, что лежало вокруг.
It was an enormous pyramidal structure of glittering white concrete, soaring up, terrace after terrace, 300 metres into the air.	Это исполинское пирамидальное здание, сияющее белым бетоном, вздымалось, уступ за уступом, на трехсотметровую высоту.
From where Winston stood it was just possible to read, picked out on its white face in elegant lettering, the three slogans of the Party:	Из своего окна Уинстон мог прочесть на белом фасаде написанные элегантным шрифтом три партийных лозунга:
WAR IS PEACE FREEDOM IS SLAVERY IGNORANCE IS STRENGTH	ВОИНА -- ЭТО МИР СВОБОДА -- ЭТО РАБСТВО НЕЗНАНИЕ -- СИЛА

The Ministry of Truth contained, it was said, three thousand rooms above ground level, and corresponding ramifications below.	По слухам, министерство правды заключало в себе три тысячи кабинетов над поверхностью земли и соответствующую корневую систему в недрах.
Scattered about London there were just three other buildings of similar appearance and size.	В разных концах Лондона стояли лишь три еще здания подобного вида и размеров.
So completely did they dwarf the surrounding architecture that from the roof of Victory Mansions you could see all four of them simultaneously.	Они настолько возвышались над городом, что с крыши жилого дома "Победа" можно было видеть все четыре разом.
They were the homes of the four Ministries between which the entire apparatus of government was divided. The Ministry of Truth, which concerned itself with news, entertainment, education, and the fine arts. The Ministry of Peace, which concerned itself with war. The Ministry of Love, which maintained law and order. And the Ministry of Plenty, which was responsible for economic affairs.	В них помещались четыре министерства, весь государственный аппарат: министерство правды, ведавшее информацией, образованием, досугом и искусствами; министерство мира, ведавшее войной; министерство любви, ведавшее охраной порядка, и министерство изобилия, отвечавшее за экономику.
Their names, in Newspeak: Minitrue, Minipax, Miniluv, and Miniplenty.	На новоязе: миниправ, минимир, минилюб и минизо.
The Ministry of Love was the really frightening one.	Министерство любви внушало страх.
There were no windows in it at all.	В здании отсутствовали окна.
Winston had never been inside the Ministry of Love, nor within half a kilometre of it.	Уинстон ни разу не переступал его порога, ни разу не подходил к нему ближе чем на полкилометра.
It was a place impossible to enter except on official business, and then only by penetrating through a maze of barbed-wire entanglements, steel doors, and hidden machine-gun nests.	Попасть туда можно было только по официальному делу. да и то преодолев целый лабиринт колючей проволоки, стальных дверей и замаскированных пулеметных гнезд.
Even the streets leading up to its outer barriers were roamed by gorilla-faced guards in black uniforms, armed with jointed truncheons.	Даже на улицах, ведущих к внешнему кольцу ограждений, патрулировали охранники в черной форме, с лицами горилл, вооруженные суставчатыми дубинками
Winston turned round abruptly.	Уинстон резко повернулся.
He had set his features into the expression of quiet optimism which it was advisable to wear when facing the telescreen. He crossed the room into the tiny kitchen.	Он придал лицу выражение спокойного оптимизма, наиболее уместное перед телекраном, и прошел в другой конец комнаты, к крохотной кухоньке.
By leaving the Ministry at this time of day he had sacrificed his lunch in the canteen, and he was aware that there was no food in the kitchen except a hunk of dark-coloured bread which had got to be saved for tomorrow's breakfast.	Покинув в этот час министерство, он пожертвовал обедом в столовой, а дома никакой еды не было -- кроме ломтя черного хлеба, который надо было поберечь до завтрашнего утра.
He took down from the shelf a bottle of colourless liquid with a plain white label marked VICTORY GIN.	Он взял с полки бутылку бесцветной жидкости с простой белой этикеткой: "Джин Победа".
It gave off a sickly, oily smell, as of Chinese rice-spirit.	Запах у джина был противный, маслянистый, как у китайской рисовой водки.

Winston poured out nearly a teacupful, nerved himself for a shock, and gulped it down like a dose of medicine.	Уинстон налил почти полную чашку, собрался с духом и проглотил, точно лекарство.
Instantly his face turned scarlet and the water ran out of his eyes.	Лицо у него сразу покраснело, а из глаз дотекли слезы.
The stuff was like nitric acid, and moreover, in swallowing it one had the sensation of being hit on the back of the head with a rubber club.	Напиток был похож на азотную кислоту; мало того: после глотка ощущение было такое, будто тебя огрели по спине резиновой дубинкой.
The next moment, however, the burning in his belly died down and the world began to look more cheerful.	Но вскоре жжение в желудке утихло, а мир стал выглядеть веселее.
He took a cigarette from a crumpled packet marked VICTORY CIGARETTES and incautiously held it upright, whereupon the tobacco fell out on to the floor.	Он вытянул сигарету из мятой пачки с надписью "Сигареты Победа", по рассеянности держа ее вертикально, в результате весь табак из сигареты высыпался на пол.
With the next he was more successful.	Со следующей Уинстон обошелся аккуратнее.
He went back to the living-room and sat down at a small table that stood to the left of the telescreen.	Он вернулся в комнату и сел за столик слева от телекрана.
From the table drawer he took out a penholder, a bottle of ink, and a thick, quarto-sized blank book with a red back and a marbled cover.	Из ящика стола он вынул ручку, пузырек с чернилами и толстую книгу для записей с красным корешком и переплетом под мрамор.
For some reason the telescreen in the living-room was in an unusual position.	По неизвестной причине телекран в комнате был установлен не так, как принято.
Instead of being placed, as was normal, in the end wall, where it could command the whole room, it was in the longer wall, opposite the window.	Он помещался не в торцовой стене, откуда мог бы обозревать всю комнату, а в длинной, напротив окна.
To one side of it there was a shallow alcove in which Winston was now sitting, and which, when the flats were built, had probably been intended to hold bookshelves.	Сбоку от него была неглубокая ниша, предназначенная, вероятно, для книжных полок, -- там и сидел сейчас Уинстон.
By sitting in the alcove, and keeping well back, Winston was able to remain outside the range of the telescreen, so far as sight went.	Сев в ней поглубже, он оказывался недосягаемым для телекрана, вернее, невидимым.
He could be heard, of course, but so long as he stayed in his present position he could not be seen.	Подслушивать его, конечно, могли, но наблюдать, пока он сидел там, -- нет.
It was partly the unusual geography of the room that had suggested to him the thing that he was now about to do.	Эта несколько необычная планировка комнаты, возможно, и натолкнула его на мысль заняться тем, чем он намерен был сейчас заняться.
But it had also been suggested by the book that he had just taken out of the drawer.	Но кроме того, натолкнула книга в мраморном переплете.
It was a peculiarly beautiful book.	Книга была удивительно красива.
Its smooth creamy paper, a little yellowed by age, was of a kind that had not been manufactured for at least forty years past.	Гладкая кремовая бумага чуть пожелтела от старости -- такой бумаги не выпускали уже лет сорок, а то и больше.
He could guess, however, that the book was much older than that.	Уинстон подозревал, что книга еще древнее.

He had seen it lying in the window of a frowsy little junk-shop in a slummy quarter of the town (just what quarter he did not now remember) and had been stricken immediately by an overwhelming desire to possess it.	Он приметил ее на витрине старьевщика в трущобном районе (где именно, он уже забыл) и загорелся желанием купить.
Party members were supposed not to go into ordinary shops ('dealing on the free market', it was called), but the rule was not strictly kept, because there were various things, such as shoelaces and razor blades, which it was impossible to get hold of in any other way.	Членам партии не полагалось ходить в обыкновенные магазины (это называлось "приобретать товары на свободном рынке"), но запретом часто пренебрегали: множество вещей, таких, как шнурки и бритвенные лезвия, раздобыть иным способом было невозможно.
He had given a quick glance up and down the street and then had slipped inside and bought the book for two dollars fifty.	Уинстон быстро оглянулся по сторонам, нырнул в лавку и купил книгу за два доллара пятьдесят.
At the time he was not conscious of wanting it for any particular purpose.	Зачем -- он сам еще не знал.
He had carried it guiltily home in his briefcase.	Он воровато принес ее домой в портфеле.
Even with nothing written in it, it was a compromising possession.	Даже пустая, она компрометировала владельца.
The thing that he was about to do was to open a diary.	Намеревался же он теперь -- начать дневник.
This was not illegal (nothing was illegal, since there were no longer any laws), but if detected it was reasonably certain that it would be punished by death, or at least by twenty-five years in a forced-labour camp.	Это не было противозаконным поступком (противозаконного вообще ничего не существовало, поскольку не существовало больше самих законов), но если дневник обнаружат, Уинстона ожидает смерть или, в лучшем случае, двадцать пять лет каторжного лагеря.
Winston fitted a nib into the penholder and sucked it to get the grease off.	Уинстон вставил в ручку перо и облизнул, чтобы снять смазку.
The pen was an archaic instrument, seldom used even for signatures, and he had procured one, furtively and with some difficulty, simply because of a feeling that the beautiful creamy paper deserved to be written on with a real nib instead of being scratched with an ink-pencil.	Ручка была архаическим инструментом, ими даже расписывались редко, и Уинстон раздобыл свою тайком и не без труда: эта красивая кремовая бумага, казалось ему, заслуживает того, чтобы по ней писали настоящими чернилами, а не корябали чернильным карандашом.
Actually he was not used to writing by hand.	Вообще-то он не привык писать рукой.
Apart from very short notes, it was usual to dictate everything into the speak-write which was of course impossible for his present purpose.	Кроме самых коротких заметок, он все диктовал в речепис, но тут диктовка, понятно, не годилась.
He dipped the pen into the ink and then faltered for just a second.	Он обмакнул перо и замешкался.
A tremor had gone through his bowels.	У него схватило живот.
To mark the paper was the decisive act.	Коснуться пером бумаги -- бесповоротный шаг.
In small clumsy letters he wrote:	Мелкими корявыми буквами он вывел:
April 4th, 1984.	4 апреля 1984 года
He sat back.	И откинулся.

A sense of complete helplessness had descended upon him.	Им овладело чувство полной беспомощности.
To begin with, he did not know with any certainty that this was 1984.	Прежде всего он не знал, правда ли, что год -1984-й.
It must be round about that date, since he was fairly sure that his age was thirty-nine, and he believed that he had been born in 1944 or 1945; but it was never possible nowadays to pin down any date within a year or two.	Около этого -- несомненно: он был почти уверен, что ему 39 лет, а родился он в 1944-м или 45-м; но теперь невозможно установить никакую дату точнее, чем с ошибкой в год или два.
For whom, it suddenly occurred to him to wonder, was he writing this diary?	А для кого, вдруг озадачился он, пишется этот дневник?
For the future, for the unborn.	Для будущего, для тех, кто еще не родился.
His mind hovered for a moment round the doubtful date on the page, and then fetched up with a bump against the Newspeak word DOUBLETHINK.	Мысль его покружила над сомнительной датой, записанной на листе, и вдруг наткнулась на новоязовское слово двоемыслие.
For the first time the magnitude of what he had undertaken came home to him.	И впервые ему стал виден весь масштаб его затеи.
How could you communicate with the future?	С будущим как общаться?
It was of its nature impossible.	Это по самой сути невозможно.
Either the future would resemble the present, in which case it would not listen to him: or it would be different from it, and his predicament would be meaningless.	Либо завтра будет похоже на сегодня и тогда не станет его слушать, либо оно будет другим, и невзгоды Уинстона ничего ему не скажут.
For some time he sat gazing stupidly at the paper.	Уинстон сидел, бессмысленно уставясь на бумагу.
The telescreen had changed over to strident military music.	Из телекрана ударила резкая военная музыка.
It was curious that he seemed not merely to have lost the power of expressing himself, but even to have forgotten what it was that he had originally intended to say.	Любопытно: он не только потерял способность выражать свои мысли, но даже забыл, что ему хотелось сказать.
For weeks past he had been making ready for this moment, and it had never crossed his mind that anything would be needed except courage.	Сколько недель готовился он к этой минуте, и ему даже в голову не пришло, что потребуется тут не одна храбрость.
The actual writing would be easy.	Только записать -- чего проще?
All he had to do was to transfer to paper the interminable restless monologue that had been running inside his head, literally for years.	Перенести на бумагу нескончаемый тревожный монолог, который звучит у него в голове годы, годы.
At this moment, however, even the monologue had dried up.	И вот даже этот монолог иссяк.
Moreover his varicose ulcer had begun itching unbearably.	А язва над щиколоткой зудела невыносимо.
He dared not scratch it, because if he did so it always became inflamed.	Он боялся почесать ногу -- от этого всегда начиналось воспаление.
The seconds were ticking by.	Секунды капали.

He was conscious of nothing except the blankness of the page in front of him, the itching of the skin above his ankle, the blaring of the music, and a slight booziness caused by the gin.	Только белизна бумаги, да зуд над щиколоткой, да гремучая музыка, да легкий хмель в голове -вот и все, что воспринимали сейчас его чувства.
Suddenly he began writing in sheer panic, only imperfectly aware of what he was setting down.	И вдруг он начал писать -- просто от паники, очень смутно сознавая, что идет из-под пера.
His small but childish handwriting straggled up and down the page, shedding first its capital letters and finally even its full stops:	Бисерные, но по-детски корявые строки ползли то вверх, то вниз по листу, теряя сперва заглавные буквы, а потом и точки.
April 4th, 1984.	4 апреля 1984 года.
Last night to the flicks.	Вчера в кино.
All war films.	Сплошь военные фильмы.
One very good one of a ship full of refugees being bombed somewhere in the Mediterranean.	Один очень хороший где-то и Средиземном море бомбят судно с беженцами.
Audience much amused by shots of a great huge fat man trying to swim away with a helicopter after him, first you saw him wallowing along in the water like a porpoise, then you saw him through the helicopters gunsights, then he was full of holes and the sea round him turned pink and he sank as suddenly as though the holes had let in the water, audience shouting with laughter when he sank. then you saw a lifeboat full of children with a helicopter hovering over it. there was a middle-aged woman might have been a jewess sitting up in the bow with a little boy about three years old in her arms. little boy screaming with fright and hiding his head between her breasts as if he was trying to burrow right into her and the woman putting her arms round him and comforting him although she was blue with fright herself, all the time covering him up as much as possible as if she thought her arms could keep the bullets off him. then the helicopter planted a 20 kilo bomb in among them terrific flash and the boat went all to matchwood. then there was a wonderful shot of a child's arm going up up up right up into the air a helicopter with a camera in its nose must have followed it up and there was a lot of applause from the party seats but a woman down in the prole part of the house suddenly started kicking up a fuss and shouting they didnt oughter of showed it not in front of kids they didnt it aint right not in front of kids it aint until the police turned her turned her out i dont suppose anything happened to her nobody cares what the proles say typical prole reaction they never—	Публику забавляют кадры, где пробует уплыть громадный толстенный мужчина а его преследует вертолет. сперва мы видим как он по-дельфиньи бултыхается в воде, потом видим его с вертолета через прицел потом он весь продырявлен и море вокруг него розовое и сразу тонет словно через дыры набрал воды. когда он пошел на дно зрители загоготали. Потом шлюпка полная детей и над ней вьется вертолет. там на носу сидела женщина средних лет похожая на еврейку а на руках у нее мальчик лет трех. Мальчик кричит от страха и прячет голову у нее на груди как будто хочет в нее ввинтиться а она его успокаивает и прикрывает руками хотя сама посинела от страха. все время старается закрыть его руками получше, как будто может заслонить от пуль. потом вертолет сбросил на них 20 килограммовую бомбу ужасный взрыв и лодка разлетелась в щепки. потом замечательный кадр детская рука летит вверх, вверх прямо в небо наверно ее снимали из стеклянного носа вертолета и в партийных рядах громко аплодировали но там где сидели пролы какая-то женщина подняла скандал и крик, что этого нельзя показывать при детях куда это годится куда это годится при детях и скандалила пока полицейские не вывели не вывели ее вряд ли ей что-нибудь сделают мало ли что говорят пролы типичная проловская реакция на это никто не обращает...
Winston stopped writing, partly because he was suffering from cramp.	Уинстон перестал писать, отчасти из-за того, что у него свело руку.
He did not know what had made him pour out this stream of rubbish.	Он сам не понимал, почему выплеснул на бумагу этот вздор.

But the curious thing was that while he was doing so a totally different memory had clarified itself in his mind, to the point where he almost felt equal to writing it down.	Но любопытно, что, пока он водил пером, в памяти у него отстоялось совсем другое происшествие, да так, что хоть сейчас записывай.
It was, he now realized, because of this other incident that he had suddenly decided to come home and begin the diary today.	Ему стало понятно, что из-за этого происшествия он и решил вдруг пойти домой и начать дневник сегодня.
It had happened that morning at the Ministry, if anything so nebulous could be said to happen.	Случилось оно утром в министерстве -- если о такой туманности можно сказать "случилась".
It was nearly eleven hundred, and in the Records Department, where Winston worked, they were dragging the chairs out of the cubicles and grouping them in the centre of the hall opposite the big telescreen, in preparation for the Two Minutes Hate.	Время приближалось к одиннадцати-ноль-ноль, и в отделе документации, где работал Уинстон, сотрудники выносили стулья из кабин и расставляли в середине холла перед большим телекраном -- собирались на двухминутку ненависти.
Winston was just taking his place in one of the middle rows when two people whom he knew by sight, but had never spoken to, came unexpectedly into the room.	Уинстон приготовился занять свое место в средних рядах, и тут неожиданно появились еще двое: лица знакомые, но разговаривать с ними ему не приходилось.
One of them was a girl whom he often passed in the corridors.	Девицу он часто встречал в коридорах.
He did not know her name, but he knew that she worked in the Fiction Department.	Как ее зовут, он не знал, зная только, что она работает в отделе литературы.
Presumably--since he had sometimes seen her with oily hands and carrying a spanner--she had some mechanical job on one of the novel-writing machines.	Судя по тому, что иногда он видел ее с гаечным ключом и маслеными руками, она обслуживала одну из машин для сочинения романов.
She was a bold-looking girl, of about twenty-seven, with thick hair, a freckled face, and swift, athletic movements.	Она была веснушчатая, с густыми темными волосами, лет двадцати семи; держалась самоуверенно, двигалась по-спортивному стремительно.
A narrow scarlet sash, emblem of the Junior Anti-Sex League, was wound several times round the waist of her overalls, just tightly enough to bring out the shapeliness of her hips.	Алый кушак -- эмблема Молодежного антиполового союза, -- туго обернутый несколько раз вокруг талии комбинезона, подчеркивал крутые бедра.
Winston had disliked her from the very first moment of seeing her.	Уинстон с первого взгляда невзлюбил ее.
He knew the reason.	И знал, за что.
It was because of the atmosphere of hockey-fields and cold baths and community hikes and general clean-mindedness which she managed to carry about with her.	От нее веяло духом хоккейных полей, холодных купаний, туристских вылазок и вообще правоверности.
He disliked nearly all women, and especially the young and pretty ones.	Он не любил почти всех женщин, в особенности молодых и хорошеньких.

It was always the women, and above all the young ones, who were the most bigoted adherents of the Party, the swallowers of slogans, the amateur spies and nosers-out of unorthodoxy.	Именно женщины, и молодые в первую очередь, были самыми фанатичными приверженцами партии, глотателями лозунгов, добровольными шпионами и вынюхивателями ереси.
But this particular girl gave him the impression of being more dangerous than most.	А эта казалась ему даже опаснее других.
Once when they passed in the corridor she gave him a quick sidelong glance which seemed to pierce right into him and for a moment had filled him with black terror.	Однажды она повстречалась ему в коридоре, взглянула искоса -- будто пронзила взглядом, -- и в душу ему вполз черный страх.
The idea had even crossed his mind that she might be an agent of the Thought Police.	У него даже мелькнуло подозрение, что она служит в полиции мыслей.
That, it was true, was very unlikely.	Впрочем, это было маловероятно.
Still, he continued to feel a peculiar uneasiness, which had fear mixed up in it as well as hostility, whenever she was anywhere near him.	Тем не менее всякий раз, когда она оказывалась рядом, Уинстон испытывал неловкое чувство, к которому примешивались и враждебность н страх.
The other person was a man named O'Brien, a member of the Inner Party and holder of some post so important and remote that Winston had only a dim idea of its nature.	Одновременно с женщиной вошел О'Брайен, член внутренней партии, занимавший настолько высокий и удаленный пост, что Уинстон имел о нем лишь самое смутное представление.
A momentary hush passed over the group of people round the chairs as they saw the black overalls of an Inner Party member approaching.	Увидев черный комбинезон члена внутренней партии, люди, сидевшие перед телекраном, на миг затихли.
O'Brien was a large, burly man with a thick neck and a coarse, humorous, brutal face.	О'Брайен был рослый плотный мужчина с толстой шеей и грубым насмешливым лицом.
In spite of his formidable appearance he had a certain charm of manner.	Несмотря на грозную внешность, он был не лишен обаяния.
He had a trick of resettling his spectacles on his nose which was curiously disarming--in some indefinable way, curiously civilized.	Он имея привычку поправлять очки на носу, и в этом характерном жесте было что-то до странности обезоруживающее, что-то неуловимо интеллигентное.
It was a gesture which, if anyone had still thought in such terms, might have recalled an eighteenth-century nobleman offering his snuffbox.	Дворянин восемнадцатого века, предлагающий свою табакерку, -- вот что пришло бы на ум тому, кто еще способен был бы мыслить такими сравнениями.
Winston had seen O'Brien perhaps a dozen times in almost as many years.	Лет за десять Уинстон видел О'Брайена, наверно, с десяток, раз.
He felt deeply drawn to him, and not solely because he was intrigued by the contrast between O'Brien's urbane manner and his prize-fighter's physique.	Его тянуло к О'Брайену, но не только потому, что озадачивал этот контраст между воспитанностью и телосложением боксера-тяжеловеса.
Much more it was because of a secretly held belief--or perhaps not even a belief, merely a hope--that O'Brien's political orthodoxy was not perfect.	В глубине души Уинстон подозревал -- а может быть, не подозревал, а лишь надеялся, -- что О'Брайен политически не вполне правоверен.

Something in his face suggested it irresistibly.	Его лицо наводило на такие мысли.
And again, perhaps it was not even unorthodoxy that was written in his face, but simply intelligence.	Но опять-таки возможно, что на лице было написано не сомнение в догмах, а просто ум.
But at any rate he had the appearance of being a person that you could talk to if somehow you could cheat the telescreen and get him alone.	Так или иначе, он производил впечатление человека, с которым можно поговорить -- если остаться с ним наедине и укрыться от телекрана.
Winston had never made the smallest effort to verify this guess: indeed, there was no way of doing so.	Уинстон ни разу не попытался проверить эту догадку; да и не в его это было силах.
At this moment O'Brien glanced at his wrist-watch, saw that it was nearly eleven hundred, and evidently decided to stay in the Records Department until the Two Minutes Hate was over.	О'Брайен взглянул на свои часы, увидел, что время -- почти 11.00, и решил остаться на двухминутку ненависти в отделе документации.
He took a chair in the same row as Winston, a couple of places away.	Он сел водном ряду с Уинстоном, за два места от него.
A small, sandy-haired woman who worked in the next cubicle to Winston was between them.	Между ними расположилась маленькая рыжеватая женщина, работавшая по соседству с Уинстоном.
The girl with dark hair was sitting immediately behind.	Темноволосая села прямо за ним.
The next moment a hideous, grinding speech, as of some monstrous machine running without oil, burst from the big telescreen at the end of the room.	И вот из большого телекрана в стене вырвался отвратительный вой и скрежет -- словно запустили какую-то чудовищную несмазанную машину.
It was a noise that set one's teeth on edge and bristled the hair at the back of one's neck.	От этого звука вставали дыбом волосы и ломило зубы.
The Hate had started.	Ненависть началась.
As usual, the face of Emmanuel Goldstein, the Enemy of the People, had flashed on to the screen.	Как всегда, на экране появился враг народа Эммануэль Голдстейн.
There were hisses here and there among the audience.	Зрители зашикали.
The little sandy-haired woman gave a squeak of mingled fear and disgust.	Маленькая женщина с рыжеватыми волосами взвизгнула от страха и омерзения.
Goldstein was the renegade and backslider who once, long ago (how long ago, nobody quite remembered), had been one of the leading figures of the Party, almost on a level with Big Brother himself, and then had engaged in counter-revolutionary activities, had been condemned to death, and had mysteriously escaped and disappeared.	Г олдстейн, отступник и ренегат, когда-то, давным-давно (так давно. что никто уже и не помнил, когда), был одним из руководителей партии, почти равным самому Старшему Брату, а потом встал на путь контрреволюции, был приговорен к смертной казни и таинственным образом сбежал, исчез.
The programmes of the Two Minutes Hate varied from day to day, but there was none in which Goldstein was not the principal figure.	Программа двухминутки каждый день менялась, но главным действующим лицом в ней всегда был Голдстейн.
He was the primal traitor, the earliest defiler of the Party's purity.	Первый изменник, главный осквернитель партийной чистоты.

All subsequent crimes against the Party, all treacheries, acts of sabotage, heresies, deviations, sprang directly out of his teaching.	Из его теорий произрастали все дальнейшие преступления против партии, все вредительства, предательства, ереси, уклоны.
Somewhere or other he was still alive and hatching his conspiracies: perhaps somewhere beyond the sea, under the protection of his foreign paymasters, perhaps even--so it was occasionally rumoured--in some hiding-place in Oceania itself.	Неведомо где он все еще жил и ковал крамолу: возможно, за морем, под защитой своих иностранных хозяев, а возможно -- ходили и такие слухи, -- здесь, в Океании, в подполье.
Winston's diaphragm was constricted.	Уинстону стало трудно дышать.
He could never see the face of Goldstein without a painful mixture of emotions.	Лицо Голдстейна всегда вызывало у него сложное и мучительное чувство.
It was a lean Jewish face, with a great fuzzy aureole of white hair and a small goatee beard--a clever face, and yet somehow inherently despicable, with a kind of senile silliness in the long thin nose, near the end of which a pair of spectacles was perched.	Сухое еврейское лицо в ореоле легких седых волос, козлиная бородка -- умное лицо и вместе с тем необъяснимо отталкивающее; и было что-то сенильное в этом длинном хрящеватом носе с очками, съехавшими почти на самый кончик.
It resembled the face of a sheep, and the voice, too, had a sheep-like quality.	Он напоминал овцу, и в голосе его слышалось блеяние.
Goldstein was delivering his usual venomous attack upon the doctrines of the Party--an attack so exaggerated and perverse that a child should have been able to see through it, and yet just plausible enough to fill one with an alarmed feeling that other people, less level-headed than oneself, might be taken in by it.	Как всегда, Голдстейн злобно обрушился на партийные доктрины; нападки были настолько вздорными и несуразными, что не обманули бы и ребенка, но при этом не лишенными убедительности, и слушатель невольно опасался, что другие люди, менее трезвые, чем он, могут Голдстейну поверить.
He was abusing Big Brother, he was denouncing the dictatorship of the Party, he was demanding the immediate conclusion of peace with Eurasia, he was advocating freedom of speech, freedom of the Press, freedom of assembly, freedom of thought, he was crying hysterically that the revolution had been betrayed--and all this in rapid polysyllabic speech which was a sort of parody of the habitual style of the orators of the Party, and even contained Newspeak words: more Newspeak words, indeed, than any Party member would normally use in real life.	Он поносил Старшего Брата, он обличал диктатуру партии. Требовал немедленного мира с Евразией, призывал к свободе слова, свободе печати, свободе собраний, свободе мысли; он истерически кричал, что революцию предали, -и все скороговоркой, с составными словами, будто пародируя стиль партийных ораторов, даже с новоязовскими словами, причем у него они встречались чаще, чем в речи любого партийца.
And all the while, lest one should be in any doubt as to the reality which Goldstein's specious claptrap covered, behind his head on the telescreen there marched the endless columns of the Eurasian army--row after row of solid-looking men with expressionless Asiatic faces, who swam up to the surface of the screen and vanished, to be replaced by others exactly similar.	И все время, дабы не было сомнений в том, что стоит за лицемерными разглагольствованиями Г олдстейна, позади его лица на экране маршировали бесконечные евразийские колонны: шеренга за шеренгой кряжистые солдаты с невозмутимыми азиатскими физиономиями выплывали из глубины на поверхность и растворялись, уступая место точно таким же.
The dull rhythmic tramp of the soldiers' boots formed the background to Goldstein's bleating voice.	Глухой мерный топот солдатских сапог аккомпанировал блеянию Голдстейна.

Before the Hate had proceeded for thirty seconds, uncontrollable exclamations of rage were breaking out from half the people in the room.	Ненависть началась каких-нибудь тридцать секунд назад, а половина зрителей уже не могла сдержать яростных восклицаний.
The self-satisfied sheep-like face on the screen, and the terrifying power of the Eurasian army behind it, were too much to be borne: besides, the sight or even the thought of Goldstein produced fear and anger automatically.	Невыносимо было видеть это самодовольное овечье лицо и за ним -- устрашающую мощь евразийских войск; кроме того, при виде Голдстейна и даже при мысли о нем страх и гнев возникали рефлекторно.
He was an object of hatred more constant than either Eurasia or Eastasia, since when Oceania was at war with one of these Powers it was generally at peace with the other.	Ненависть к нему была постояннее, чем к Евразии и Остазии, ибо когда Океания воевала с одной из них, с другой она обыкновенно заключала мир.
But what was strange was that although Goldstein was hated and despised by everybody, although every day and a thousand times a day, on platforms, on the telescreen, in newspapers, in books, his theories were refuted, smashed, ridiculed, held up to the general gaze for the pitiful rubbish that they were--in spite of all this, his influence never seemed to grow less.	Но вот что удивительно: хотя Голдстейна ненавидели и презирали все, хотя каждый день, но тысяче раз на дню, его учение опровергали, громили, уничтожали, высмеивали как жалкий вздор, влияние его нисколько не убывало.
Always there were fresh dupes waiting to be seduced by him.	Все время находились, новые простофили, только и дожидавшиеся, чтобы он их совратил.
A day never passed when spies and saboteurs acting under his directions were not unmasked by the Thought Police.	Не проходило и дня без того, чтобы полиция мыслей не разоблачала шпионов и вредителей, действовавших по его указке.
He was the commander of a vast shadowy army, an underground network of conspirators dedicated to the overthrow of the State.	Он командовал огромной подпольной армией, сетью заговорщиков, стремящихся к свержению строя.
The Brotherhood, its name was supposed to be.	Предполагалось, что она называется Братство.
There were also whispered stories of a terrible book, a compendium of all the heresies, of which Goldstein was the author and which circulated clandestinely here and there.	Поговаривали шепотом и об ужасной книге, своде всех ересей -- автором ее был Г олдстейн, и распространялась она нелегально.
It was a book without a title.	Заглавия у книги не было.
People referred to it, if at all, simply as THE BOOK.	В разговорах о ней упоминали -- если упоминали вообще -- просто как о книге.
But one knew of such things only through vague rumours.	Но о таких вещах было известно только по неясным слухам.
Neither the Brotherhood nor THE BOOK was a subject that any ordinary Party member would mention if there was a way of avoiding it.	Член партии по возможности старался не говорить ни о Братстве, ни о книге.
In its second minute the Hate rose to a frenzy.	Ко второй минуте ненависть перешла в исступление.
People were leaping up and down in their places and shouting at the tops of their voices in an effort to drown the maddening bleating voice that came from the screen.	Люди вскакивали с мест и кричали во все горло, чтобы заглушить непереносимый блеющий голос Голдстейна.

The little sandy-haired woman had turned bright pink, and her mouth was opening and shutting like that of a landed fish.	Маленькая женщина с рыжеватыми волосами стала пунцовой и разевала рот, как рыба на суше.
Even O'Brien's heavy face was flushed.	Тяжелое лицо О'Брайена тоже побагровело.
He was sitting very straight in his chair, his powerful chest swelling and quivering as though he were standing up to the assault of a wave.	Он сидел выпрямившись, и его мощная грудь вздымалась и содрогалась, словно в нее бил прибой.
The dark-haired girl behind Winston had begun crying out	Темноволосая девица позади Уинстона закричала:
' Swine!	"Подлец!
Swine!	Подлец!
Swine!' and suddenly she picked up a heavy Newspeak dictionary and flung it at the screen.	Подлец!" -- а потом схватила тяжелый словарь новояза и запустила им в телекран.
It struck Goldstein's nose and bounced off; the voice continued inexorably.	Словарь угодил Голдстейну в нос и отлетел. Но голос был неистребим.
In a lucid moment Winston found that he was shouting with the others and kicking his heel violently against the rung of his chair.	В какой-то миг просветления Уинстон осознал, что сам кричит вместе с остальными и яростно лягает перекладину стула.
The horrible thing about the Two Minutes Hate was not that one was obliged to act a part, but, on the contrary, that it was impossible to avoid joining in.	Ужасным в двухминутке ненависти было не то, что ты должен разыгрывать роль, а то, что ты просто не мог остаться в стороне.
Within thirty seconds any pretence was always unnecessary.	Какие-нибудь тридцать секунд -- и притворяться тебе уже не надо.
A hideous ecstasy of fear and vindictiveness, a desire to kill, to torture, to smash faces in with a sledge-hammer, seemed to flow through the whole group of people like an electric current, turning one even against one's will into a grimacing, screaming lunatic.	Словно от электрического разряда, нападали на все собрание гнусные корчи страха и мстительности, исступленное желание убивать, терзать, крушить лица молотом: люди гримасничали и вопили, превращались в сумасшедших.
And yet the rage that one felt was an abstract, undirected emotion which could be switched from one object to another like the flame of a blowlamp.	При этом ярость была абстрактной и ненацеленной, ее можно было повернуть в любую сторону, как пламя паяльной лампы.
Thus, at one moment Winston's hatred was not turned against Goldstein at all, but, on the contrary, against Big Brother, the Party, and the Thought Police; and at such moments his heart went out to the lonely, derided heretic on the screen, sole guardian of truth and sanity in a world of lies.	И вдруг оказывалось, что ненависть Уинстона обращена вовсе не на Голдстейна, а наоборот, на Старшего Брата, на партию, на полицию мыслей; в такие мгновения сердцем он был с этим одиноким осмеянным еретиком, единственным хранителем здравомыслия и правды в мире лжи.
And yet the very next instant he was at one with the people about him, and all that was said of Goldstein seemed to him to be true.	А через секунду он был уже заодно с остальными, и правдой ему казалось все, что говорят о Голдстейне.

At those moments his secret loathing of Big Brother changed into adoration, and Big Brother seemed to tower up, an invincible, fearless protector, standing like a rock against the hordes of Asia, and Goldstein, in spite of his isolation, his helplessness, and the doubt that hung about his very existence, seemed like some sinister enchanter, capable by the mere power of his voice of wrecking the structure of civilization.	Тогда тайное отвращение к Старшему Брату превращалось в обожание, и Старший Брат возносился над всеми -- неуязвимый, бесстрашный защитник, скалою вставший перед азийскими ордами, а Г олдстейн, несмотря на его изгойство и беспомощность, несмотря на сомнения в том, что он вообще еще жив, представлялся зловещим колдуном, способным одной только силой голоса разрушить здание цивилизации.
It was even possible, at moments, to switch one's hatred this way or that by a voluntary act.	А иногда можно было, напрягшись, сознательно обратить свою ненависть на тот или иной предмет.
Suddenly, by the sort of violent effort with which one wrenches one's head away from the pillow in a nightmare, Winston succeeded in transferring his hatred from the face on the screen to the dark-haired girl behind him.	Каким-то бешеным усилием воли, как отрываешь голову от подушки во время кошмара, Уинстон переключил ненависть с экранного лица на темноволосую девицу позади.
Vivid, beautiful hallucinations flashed through his mind.	В воображении замелькали прекрасные отчетливые картины.
He would flog her to death with a rubber truncheon.	Он забьет ее резиновой дубинкой.
He would tie her naked to a stake and shoot her full of arrows like Saint Sebastian.	Г олую привяжет к столбу, истычет стрелами, как святого Себастьяна.
He would ravish her and cut her throat at the moment of climax.	Изнасилует и в последних судорогах перережет глотку.
Better than before, moreover, he realized WHY it was that he hated her.	И яснее, чем прежде, он понял, за что ее ненавидит.
He hated her because she was young and pretty and sexless, because he wanted to go to bed with her and would never do so, because round her sweet supple waist, which seemed to ask you to encircle it with your arm, there was only the odious scarlet sash, aggressive symbol of chastity.	За то, что молодая, красивая и бесполая; за то, что он хочет с ней спать и никогда этого не добьется; за то, что на нежной тонкой талии, будто созданной для того, чтобы ее обнимали, -- не его рука, а этот алый кушак, воинствующий символ непорочности.
The Hate rose to its climax.	Ненависть кончалась в судорогах.
The voice of Goldstein had become an actual sheep's bleat, and for an instant the face changed into that of a sheep.	Речь Г олдстейна превратилась в натуральное блеяние, а его лицо на миг вытеснила овечья морда.
Then the sheep-face melted into the figure of a Eurasian soldier who seemed to be advancing, huge and terrible, his sub-machine gun roaring, and seeming to spring out of the surface of the screen, so that some of the people in the front row actually flinched backwards in their seats.	Потом морда растворилась в евразийском солдате: огромный и ужасный, он шел на них, паля из автомата, грозя прорвать поверхность экрана, -- так что многие отпрянули на своих стульях.
But in the same moment, drawing a deep sigh of relief from everybody, the hostile figure melted into the face of Big Brother, black-haired, black-moustachio'd, full of power and mysterious calm, and so vast that it almost filled up the screen.	Но тут же с облегчением вздохнули: фигуру врага заслонила наплывом голова Старшего Брата, черноволосая, черноусая, полная силы и таинственные спокойствия, такая огромная, что заняла почти весь экран.

Nobody heard what Big Brother was saying.	Что говорит Старший Брат, никто не расслышал.
It was merely a few words of encouragement, the sort of words that are uttered in the din of battle, not distinguishable individually but restoring confidence by the fact of being spoken.	Всего несколько слов ободрения, вроде тех, которые произносит вождь в громе битвы, -- сами по себе пускай невнятные, они вселяют уверенность одним тем, что их произнесли.
Then the face of Big Brother faded away again, and instead the three slogans of the Party stood out in bold capitals:	Потом лицо Старшего Брата потускнело, и выступила четкая крупная надпись -- три партийных лозунга:
WAR IS PEACE FREEDOM IS SLAVERY IGNORANCE IS STRENGTH	ВОИНА -- ЭТО МИР СВОБОДА -- ЭТО РАБСТВО НЕЗНАНИЕ -- СИЛА
But the face of Big Brother seemed to persist for several seconds on the screen, as though the impact that it had made on everyone's eyeballs was too vivid to wear off immediately.	Но еще несколько мгновений лицо Старшего Брата как бы держалось на экране: так ярок был отпечаток, оставленный им в глазу, что не мог стереться сразу.
The little sandy-haired woman had flung herself forward over the back of the chair in front of her.	Маленькая женщина с рыжеватыми волосами навалилась на спинку переднего стула.
With a tremulous murmur that sounded like	Всхлипывающим шепотом она произнесла что-то вроде:
'My Saviour!' she extended her arms towards the screen.	"Спаситель мой!" -- и простерла руки к телекрану.
Then she buried her face in her hands.	Потом закрыла лицо ладонями.
It was apparent that she was uttering a prayer.	По-видимому, она молилась.
At this moment the entire group of people broke into a deep, slow, rhythmical chant of 'B-B!...B-B!'--over and over again, very slowly, with a long pause between the first 'B' and the second--a heavy, murmurous sound, somehow curiously savage, in the background of which one seemed to hear the stamp of naked feet and the throbbing of tom-toms.	Тут все собрание принялось медленно, мерно, низкими голосами скандировать: "ЭС-БЭ!.. ЭС-БЭ!.. ЭС-БЭ!" -- снова и снова, врастяжку, с долгой паузой между "ЭС" и "БЭ", и было в этом тяжелом волнообразном звуке что-то странно первобытное -- мерещился за ним топот босых ног и рокот больших барабанов.
For perhaps as much as thirty seconds they kept it up.	Продолжалось это с полминуты.
It was a refrain that was often heard in moments of overwhelming emotion.	Вообще такое нередко происходило в те мгновения, когда чувства достигали особенного накала.
Partly it was a sort of hymn to the wisdom and majesty of Big Brother, but still more it was an act of self-hypnosis, a deliberate drowning of consciousness by means of rhythmic noise.	Отчасти это был гимн величию и мудрости Старшего Брата, но в большей степени самогипноз -- люди топили свои разум в ритмическом шуме.
Winston's entrails seemed to grow cold.	Уинстон ощутил холод в животе.
In the Two Minutes Hate he could not help sharing in the general delirium, but this sub-human chanting of 'B-B!...B-B!' always filled him with horror.	На двухминутках ненависти он не мог не отдаваться всеобщему безумию, но этот дикарский клич "ЭС-БЭ!.. ЭС-БЭ!" всегда внушал ему ужас.
Of course he chanted with the rest: it was impossible to do otherwise.	Конечно, он скандировал с остальными, иначе было нельзя.

To dissemble your feelings, to control your face, to do what everyone else was doing, was an instinctive reaction.	Скрывать чувства, владеть лицом, делать то же, что другие, -- все это стало инстинктом.
But there was a space of a couple of seconds during which the expression of his eyes might conceivably have betrayed him.	Но был такой промежуток секунды в две, когда его вполне могло выдать выражение глаз.
And it was exactly at this moment that the significant thing happened--if, indeed, it did happen.	Как раз в это время и произошло удивительное событие -- если вправду произошло.
Momentarily he caught O'Brien's eye.	Он встретился взглядом с О'Брайеном.
O'Brien had stood up.	О'Брайен уже встал.
He had taken off his spectacles and was in the act of resettling them on his nose with his characteristic gesture.	Он снял очки и сейчас, надев их, поправлял на носу характерным жестом.
But there was a fraction of a second when their eyes met, and for as long as it took to happen Winston knew--yes, he KNEW!--that O'Brien was thinking the same thing as himself.	Но на какую-то долю секунды их взгляды пересеклись, и за это короткое мгновение Уинстон понял -- да, понял! -- что О'Брайен думает о том же самом.
An unmistakable message had passed.	Сигнал нельзя было истолковать иначе.
It was as though their two minds had opened and the thoughts were flowing from one into the other through their eyes.	Как будто их умы раскрылись и мысли потекли от одного к другому через глаза.
'I am with you,' O'Brien seemed to be saying to him. 'I know precisely what you are feeling.	"Я с вами. -- будто говорил О'Брайен. -- Я отлично знаю, что вы чувствуете.
I know all about your contempt, your hatred, your disgust.	Знаю о вашем презрении, вашей ненависти, вашем отвращении.
But don't worry, I am on your side!'	Не тревожьтесь, я на вашей стороне!"
And then the flash of intelligence was gone, and O'Brien's face was as inscrutable as everybody else's.	Но этот проблеск ума погас, и лицо у О'Брайена стало таким же непроницаемым, как у остальных.
That was all, and he was already uncertain whether it had happened.	Вот и все -- и Уинстон уже сомневался, было ли это на самом деле.
Such incidents never had any sequel.	Такие случаи не имели продолжения.
All that they did was to keep alive in him the belief, or hope, that others besides himself were the enemies of the Party.	Одно только: они поддерживали в нем веру -или надежду, -- что есть еще, кроме него, враги у партии.
Perhaps the rumours of vast underground conspiracies were true after all--perhaps the Brotherhood really existed!	Может быть, слухи о разветвленных заговорах все-таки верны -- может быть, Братство впрямь существует!
It was impossible, in spite of the endless arrests and confessions and executions, to be sure that the Brotherhood was not simply a myth.	Ведь, несмотря на бесконечные аресты, признания, казни, не было уверенности, что Братство -- не миф.
Some days he believed in it, some days not.	Иной день он верил в это, иной день -- нет.

There was no evidence, only fleeting glimpses that might mean anything or nothing: snatches of overheard conversation, faint scribbles on lavatory walls--once, even, when two strangers met, a small movement of the hand which had looked as though it might be a signal of recognition.	Доказательств не было -- только взгляды мельком, которые могли означать все, что угодно и ничего не означать, обрывки чужих разговоров, полустертые надписи в уборных, а однажды, когда при нем встретились двое незнакомых, он заметил легкое движение рук, в котором можно было усмотреть приветствие.
It was all guesswork: very likely he had imagined everything.	Только догадки; весьма возможно, что все это -- плод воображения.
He had gone back to his cubicle without looking at O'Brien again.	Он ушел в свою кабину, не взглянув на О'Брайена.
The idea of following up their momentary contact hardly crossed his mind.	О том, чтобы развить мимолетную связь, он и не думал.
It would have been inconceivably dangerous even if he had known how to set about doing it.	Даже если бы он знал, как к этому подступиться, такая попытка была бы невообразимо опасной.
For a second, two seconds, they had exchanged an equivocal glance, and that was the end of the story.	За секунду они успели обменяться двусмысленным взглядом -- вот и все.
But even that was a memorable event, in the locked loneliness in which one had to live.	Но даже это было памятным событием для человека, чья жизнь проходит под замком одиночества.
Winston roused himself and sat up straighter.	Уинстон встряхнулся, сел прямо.
He let out a belch.	Он рыгнул.
The gin was rising from his stomach.	Джин бунтовал в желудке.
His eyes re-focused on the page.	Глаза его снова сфокусировались на странице.
He discovered that while he sat helplessly musing he had also been writing, as though by automatic action.	Оказалось, что, пока он был занят беспомощными размышлениями, рука продолжала писать автоматически.
And it was no longer the same cramped, awkward handwriting as before.	Но не судорожные каракули, как вначале.
His pen had slid voluptuously over the smooth paper, printing in large neat capitals--	Перо сладострастно скользило по глянцевой бумаге, крупными печатными буквами выводя:
DOWN WITH BIG BROTHER DOWN WITH BIG BROTHER DOWN WITH BIG BROTHER DOWN WITH BIG BROTHER DOWN WITH BIG BROTHER	ДОЛОЙ СТАРШЕГО БРАТА ДОЛОЙ СТАРШЕГО БРАТА ДОЛОЙ СТАРШЕГО БРАТА ДОЛОЙ СТАРШЕГО БРАТА ДОЛОЙ СТАРШЕГО БРАТА
over and over again, filling half a page.	раз за разом, и уже исписана была половина страницы.
He could not help feeling a twinge of panic.	На него напал панический страх.
It was absurd, since the writing of those particular words was not more dangerous than the initial act of opening the diary, but for a moment he was tempted to tear out the spoiled pages and abandon the enterprise altogether.	Бессмысленный, конечно: написать эти слова ничуть не опаснее, чем просто завести дневник; тем не менее у него возникло искушение разорвать испорченные страницы и отказаться от своей затеи совсем.
He did not do so, however, because he knew that it was useless.	Но он не сделал этого, он знал, что это бесполезно.

Whether he wrote DOWN WITH BIG BROTHER, or whether he refrained from writing it, made no difference.	Напишет он ДОЛОЙ СТАРШЕГО БРАТА или не напишет -- разницы никакой.
Whether he went on with the diary, or whether he did not go on with it, made no difference.	Будет продолжать дневник или не будет -разницы никакой.
The Thought Police would get him just the same.	Полиция мыслей и так и так до него доберется.
He had committed--would still have committed, even if he had never set pen to paper--the essential crime that contained all others in itself.	Он совершил -- и если бы не коснулся бумаги пером, все равно совершил бы -- абсолютное преступление, содержащее в себе все остальные.
Thoughtcrime, they called it.	Мыслепреступление -- вот как оно называлось.
Thoughtcrime was not a thing that could be concealed for ever.	Мыслепреступление нельзя скрывать вечно.
You might dodge successfully for a while, even for years, but sooner or later they were bound to get you.	Изворачиваться какое-то время ты можешь, и даже не один год, но рано или поздно до тебя доберутся.
It was always at night--the arrests invariably happened at night.	Бывало это всегда по ночам -- арестовывали по ночам.
The sudden jerk out of sleep, the rough hand shaking your shoulder, the lights glaring in your eyes, the ring of hard faces round the bed.	Внезапно будят, грубая рука трясет тебя за плечи, светят в глаза, кровать окружили суровые лица.
In the vast majority of cases there was no trial, no report of the arrest.	Как правило, суда не бывало, об аресте нигде не сообщалось.
People simply disappeared, always during the night.	Люди просто исчезали, и всегда -- ночью.
Your name was removed from the registers, every record of everything you had ever done was wiped out, your one-time existence was denied and then forgotten.	Твое имя вынуто из списков, все упоминания о том, что ты делал, стерты, факт твоего существования отрицается и будет забыт.
You were abolished, annihilated: VAPORIZED was the usual word.	Ты отменен, уничтожен: как принято говорить, распылен.
For a moment he was seized by a kind of hysteria.	На минуту он поддался истерике.
He began writing in a hurried untidy scrawname = "note"	Торопливыми кривыми буквами стал писать:
theyll shoot me i don't care theyll shoot me in the back of the neck i dont care down with big brother they always shoot you in the back of the neck i dont care down with big brother—	меня расстреляют мне все равно пускай выстрелят в затылок мне все равно долой старшего брата всегда стреляют в затылок мне все равно долой старшего брата.
He sat back in his chair, slightly ashamed of himself, and laid down the pen.	С легким стыдом он оторвался от стола и положил ручку.
The next moment he started violently.	И тут же вздрогнул всем телом.
There was a knocking at the door.	Постучали в дверь.
Already!	Уже!
He sat as still as a mouse, in the futile hope that whoever it was might go away after a single attempt.	Он затаился, как мышь, в надежде, что, не достучавшись с первого раза, они уйдут.
But no, the knocking was repeated.	Но нет, стук повторился.

The worst thing of all would be to delay.	Самое скверное тут -- мешкать.
His heart was thumping like a drum, but his face, from long habit, was probably expressionless.	Его сердце бухало, как барабан, но лицо от долгой привычки, наверное, осталось невозмутимым.
He got up and moved heavily towards the door.	Он встал и с трудом пошел к двери.
Chapter 2	II
As he put his hand to the door-knob Winston saw that he had left the diary open on the table. DOWN WITH BIG BROTHER was written all over it, in letters almost big enough to be legible across the room.	Уже взявшись за дверную ручку, Уинстон увидел, что дневник остался на столе раскрытым. Весь в надписях ДОЛОЙ СТАРШЕГО БРАТА, да таких крупных, что можно разглядеть с другого конца комнаты.
It was an inconceivably stupid thing to have done.	Непостижимая глупость.
But, he realized, even in his panic he had not wanted to smudge the creamy paper by shutting the book while the ink was wet.	Нет, сообразил он, жалко стало пачкать кремовую бумагу, даже в панике не захотел захлопнуть дневник на непросохшей странице.
He drew in his breath and opened the door.	Он вздохнул и отпер дверь.
Instantly a warm wave of relief flowed through him.	И сразу по телу прошла теплая волна облегчения.
A colourless, crushed-looking woman, with wispy hair and a lined face, was standing outside.	На пороге стояла бесцветная подавленная женщина с жидкими растрепанными волосами и морщинистым лицом.
'Oh, comrade,' she began in a dreary, whining sort of voice, 'I thought I heard you come in.	-- Ой, товарищ, -- скулящим голосом завела она, -значит, правильно мне послышалось, что вы пришли.
Do you think you could come across and have a look at our kitchen sink?	Вы не можете зайти посмотреть нашу раковину в кухне?
It's got blocked up and—'	Она засорилась, а...
It was Mrs Parsons, the wife of a neighbour on the same floor. ('Mrs' was a word somewhat discountenanced by the Party--you were supposed to call everyone 'comrade'--but with some women one used it instinctively.) She was a woman of about thirty, but looking much older.	Это была миссис Парсонс, жена соседа по этажу. (Партия не вполне одобряла слово "миссис", всех полагалось называть товарищами, но с некоторыми женщинами это почему-то не получалось.) Ей было лет тридцать, но выглядела она гораздо старше.
One had the impression that there was dust in the creases of her face.	Впечатление было такое, что в морщинах ее лица лежит пыль.
Winston followed her down the passage.	Уинстон пошел за ней по коридору.
These amateur repair jobs were an almost daily irritation.	Этой слесарной самодеятельностью он занимался чуть ли не ежедневно.
Victory Mansions were old flats, built in 1930 or thereabouts, and were falling to pieces.	Дом "Победа" был старой постройки, года 1930-го или около того, и пришел в полный упадок.

The plaster flaked constantly from ceilings and walls, the pipes burst in every hard frost, the roof leaked whenever there was snow, the heating system was usually running at half steam when it was not closed down altogether from motives of economy.	От стен и потолка постоянно отваривалась штукатурка, трубы лопались при каждом крепком морозе, крыша текла, стоило только выпасть снегу, отопительная система работала на половинном давлении -- если ее не выключали совсем из соображений экономии.
Repairs, except what you could do for yourself, had to be sanctioned by remote committees which were liable to hold up even the mending of a window-pane for two years.	Для ремонта, которого ты не мог сделать сам, требовалось распоряжение высоких комиссий, а они и с починной разбитого окна тянули два года.
'Of course it's only because Tom isn't home,' said Mrs Parsons vaguely.	-- Конечно, если бы Том был дома... -неуверенно сказала миссис Парсонс.
The Parsons' flat was bigger than Winston's, and dingy in a different way.	Квартира у Парсонсов была больше, чем у него, и убожество ее было другого рода.
Everything had a battered, trampled-on look, as though the place had just been visited by some large violent animal.	Все вещи выглядели потрепанными и потоптанными, как будто сюда наведалось большое и злое животное.
Games impedimenta--hockey-sticks, boxing-gloves, a burst football, a pair of sweaty shorts turned inside out--lay all over the floor, and on the table there was a litter of dirty dishes and dog-eared exercise-books.	По полу были разбросаны спортивные принадлежности -- хоккейные клюшки, боксерские перчатки, дырявый футбольный мяч, пропотевшие и вывернутые наизнанку трусы, -- а на столе вперемешку с грязной посудой валялись мятые тетради.
On the walls were scarlet banners of the Youth League and the Spies, and a full-sized poster of Big Brother.	На стенах алые знамена Молодежного союза и разведчиков и плакат уличных размеров -- со Старшим Братом.
There was the usual boiled-cabbage smell, common to the whole building, but it was shot through by a sharper reek of sweat, which--one knew this at the first sniff, though it was hard to say how--was the sweat of some person not present at the moment.	Как и во всем доме, здесь витал душок вареной капусты, но его перешибал крепкий запах пота, оставленный -- это можно было угадать с первой понюшки, хотя и непонятно, по какому признаку, -- человеком, в данное время отсутствующим.
In another room someone with a comb and a piece of toilet paper was trying to keep tune with the military music which was still issuing from the telescreen.	В другой комнате кто-то на гребенке пытался подыгрывать телекрану, все еще передававшему военную музыку.
'It's the children,' said Mrs Parsons, casting a half-apprehensive glance at the door. 'They haven't been out today.	-- Это дети, -- пояснила миссис Парсонс, бросив несколько опасливый взгляд на дверь. -- Они сегодня дома.
And of course—'	И конечно...
She had a habit of breaking off her sentences in the middle.	Она часто обрывала фразы на половине.
The kitchen sink was full nearly to the brim with filthy greenish water which smelt worse than ever of cabbage.	Кухонная раковина была почти до краев полна грязной зеленоватой водой, пахшей еще хуже капусты.
Winston knelt down and examined the angle-joint of the pipe.	Уинстон опустился на колени и осмотрел угольник на трубе.

He hated using his hands, and he hated bending down, which was always liable to start him coughing.	Он терпеть не мог ручного труда и не любил нагибаться -- от этого начинался кашель.
Mrs Parsons looked on helplessly.	Миссис Парсонс беспомощно наблюдала.
'Of course if Tom was home he'd put it right in a moment,' she said. 'He loves anything like that.	-- Конечно, если бы Том был дома, он бы в два счета прочистил, -- сказала она. -- Том обожает такую работу.
He's ever so good with his hands, Tom is.'	У него золотые руки -- у Тома.
Parsons was Winston's fellow-employee at the Ministry of Truth.	Парсонс работал вместе с Уинстоном в министерстве правды.
He was a fattish but active man of paralysing stupidity, a mass of imbecile enthusiasms--one of those completely unquestioning, devoted drudges on whom, more even than on the Thought Police, the stability of the Party depended.	Это был толстый, но деятельный человек, ошеломляюще глупый -- сгусток слабоумного энтузиазма, один из тех преданных, невопрошающих работяг, которые подпирали собой партию надежнее, чем полиция мыслей.
At thirty-five he had just been unwillingly evicted from the Youth League, and before graduating into the Youth League he had managed to stay on in the Spies for a year beyond the statutory age.	В возрасте тридцати пяти лет он неохотно покинул ряды Молодежного союза; перед тем же как поступить туда, он умудрился пробыть в разведчиках на год дольше положенного.
At the Ministry he was employed in some subordinate post for which intelligence was not required, but on the other hand he was a leading figure on the Sports Committee and all the other committees engaged in organizing community hikes, spontaneous demonstrations, savings campaigns, and voluntary activities generally.	В министерстве он занимал мелкую должность, которая не требовала умственных способностей, зато был одним из главных деятелей спортивного комитета и разных других комитетов, отвечавших за организацию туристских вылазок, стихийных демонстраций, кампаний по экономии и прочих добровольных начинаний.
He would inform you with quiet pride, between whiffs of his pipe, that he had put in an appearance at the Community Centre every evening for the past four years.	Со скромной гордостью он сообщал о себе, попыхивая трубкой, что за четыре года не пропустил в общественном центре ни единого вечера.
An overpowering smell of sweat, a sort of unconscious testimony to the strenuousness of his life, followed him about wherever he went, and even remained behind him after he had gone.	Сокрушительный запах пота -- как бы нечаянный спутник многотрудной жизни -- сопровождал его повсюду и даже оставался после него, когда он уходил.
'Have you got a spanner?' said Winston, fiddling with the nut on the angle-joint.	-- У вас есть гаечный ключ? -- спросил Уинстон, пробуя гайку на соединении.
'A spanner,' said Mrs Parsons, immediately becoming invertebrate. 'I don't know, I'm sure.	-- Гаечный? -- сказала миссис Парсонс, слабея на глазах. -- Правда, не знаю.
Perhaps the children—'	Может быть, дети...
There was a trampling of boots and another blast on the comb as the children charged into the living-room.	Раздался топот, еще раз взревела гребенка, и в комнату ворвались дети.
Mrs Parsons brought the spanner.	Миссис Парсонс принесла ключ.
Winston let out the water and disgustedly removed the clot of human hair that had blocked up the pipe.	Уинстон спустил воду и с отвращением извлек из трубы клок волос.

He cleaned his fingers as best he could in the cold water from the tap and went back into the other room.	Потом как мог отмыл пальцы под холодной струей и перешел в комнату.
' Up with your hands!' yelled a savage voice.	-- Руки вверх! -- гаркнули ему.
A handsome, tough-looking boy of nine had popped up from behind the table and was menacing him with a toy automatic pistol, while his small sister, about two years younger, made the same gesture with a fragment of wood.	Красивый девятилетний мальчик с суровым лицом вынырнул из-за стола, нацелив на него игрушечный автоматический пистолет, а его сестра, года на два младше, нацелилась деревяшкой.
Both of them were dressed in the blue shorts, grey shirts, and red neckerchiefs which were the uniform of the Spies.	Оба были в форме разведчиков -- синие трусы, серая рубашка и красный галстук.
Winston raised his hands above his head, but with an uneasy feeling, so vicious was the boy's demeanour, that it was not altogether a game.	Уинстон поднял руки, но с неприятным чувством: чересчур уж злобно держался мальчик, игра была не совсем понарошку.
'You're a traitor!' yelled the boy. 'You're a thought-criminal!	-- Ты изменник! -- завопил мальчик. -- Ты мыслепреступник!
You're a Eurasian spy!	Ты евразийский шпион!
I'll shoot you, I'll vaporize you, I'll send you to the salt mines!'	Я тебя расстреляю, я тебя распылю, я тебя отправлю на соляные шахты!
Suddenly they were both leaping round him, shouting	Они принялись скакать вокруг него, выкрикивая:
'Traitor!' and 'Thought-criminal!' the little girl imitating her brother in every movement.	"Изменник!", "Мыслепреступник!" -- и девочка подражала каждому движению мальчика.
It was somehow slightly frightening, like the gambolling of tiger cubs which will soon grow up into man-eaters.	Это немного пугало, как возня тигрят, которые скоро вырастут в людоедов.
There was a sort of calculating ferocity in the boy's eye, a quite evident desire to hit or kick Winston and a consciousness of being very nearly big enough to do so.	В глазах у мальчика была расчетливая жестокость, явное желание ударить или пнуть Уинстона, и он знал, что скоро это будет ему по силам, осталось только чуть-чуть подрасти.
It was a good job it was not a real pistol he was holding, Winston thought.	Спасибо хоть пистолет не настоящий, подумал Уинстон.
Mrs Parsons' eyes flitted nervously from Winston to the children, and back again.	Взгляд миссис Парсонс испуганно метался от Уинстона к детям и обратно.
In the better light of the living-room he noticed with interest that there actually was dust in the creases of her face.	В этой комнате было светлее, и Уинстон с любопытством отметил, что у нее действительно пыль в морщинах.
'They do get so noisy,' she said. 'They're disappointed because they couldn't go to see the hanging, that's what it is.	-- Расшумелись. -- сказала она. -- Огорчились, что нельзя посмотреть на висельников, -- вот почему.
I'm too busy to take them. and Tom won't be back from work in time.'	Мне с ними пойти некогда, а Том еще не вернется с работы.
'Why can't we go and see the hanging?' roared the boy in his huge voice.	-- Почему нам нельзя посмотреть, как вешают? -оглушительно взревел мальчик.
' Want to see the hanging!	-- Хочу посмотреть, как вешают!

Want to see the hanging!' chanted the little girl, still capering round.	Хочу посмотреть, как вешают! -- подхватила девочка, прыгая вокруг.
Some Eurasian prisoners, guilty of war crimes, were to be hanged in the Park that evening, Winston remembered.	Уинстон вспомнил, что сегодня вечером в Парке будут вешать евразийских пленных -- военных преступников.
This happened about once a month, and was a popular spectacle.	Это популярное зрелище устраивали примерно раз в месяц.
Children always clamoured to be taken to see it.	Дети всегда скандалили -- требовали, чтобы их повели смотреть.
He took his leave of Mrs Parsons and made for the door.	Он отправился к себе.
But he had not gone six steps down the passage when something hit the back of his neck an agonizingly painful blow.	Но не успел пройти по коридору и шести шагов, как затылок его обожгла невыносимая боль.
It was as though a red-hot wire had been jabbed into him.	Будто ткнули в шею докрасна раскаленной проволокой.
He spun round just in time to see Mrs Parsons dragging her son back into the doorway while the boy pocketed a catapult.	Он повернулся на месте и увидел, как миссис Парсонс утаскивает мальчика в дверь, а он засовывает в карман рогатку.
'Goldstein!' bellowed the boy as the door closed on him.	-- Голдстейн! -- заорал мальчик, перед тем как закрылась дверь.
But what most struck Winston was the look of helpless fright on the woman's greyish face.	Но больше всего Уинстона поразило выражение беспомощного страха на сером лице матери.
Back in the flat he stepped quickly past the telescreen and sat down at the table again, still rubbing his neck.	Уинстон вернулся к себе, поскорее прошел мимо телекрана и снова сел за стол, все еще потирая затылок.
The music from the telescreen had stopped.	Музыка в телекране смолкла.
Instead, a clipped military voice was reading out, with a sort of brutal relish, a description of the armaments of the new Floating Fortress which had just been anchored between Iceland and the Faroe Islands.	Отрывистый военный голос с грубым удовольствием стал описывать вооружение новой плавающей крепости, поставленной на якорь между Исландией и Фарерскими островами.
With those children, he thought, that wretched woman must lead a life of terror.	Несчастная женщина, подумал он, жизнь с такими детьми -- это жизнь в постоянном страхе.
Another year, two years, and they would be watching her night and day for symptoms of unorthodoxy.	Через год-другой они станут следить за ней днем и ночью, чтобы поймать на идейной невыдержанности.
Nearly all children nowadays were horrible.	Теперь почти все дети ужасны.
What was worst of all was that by means of such organizations as the Spies they were systematically turned into ungovernable little savages, and yet this produced in them no tendency whatever to rebel against the discipline of the Party.	И хуже всего, что при помощи таких организаций, как разведчики, их методически превращают в необузданных маленьких дикарей, причем у них вовсе не возникает желания бунтовать против партийной дисциплины.
On the contrary, they adored the Party and everything connected with it.	Наоборот, они обожают партию и все, что с ней связано.

The songs, the processions, the banners, the hiking, the drilling with dummy rifles, the yelling of slogans, the worship of Big Brother--it was all a sort of glorious game to them.	Песни, шествия, знамена, походы, муштра с учебными винтовками, выкрикивание лозунгов, поклонение Старшему Брату -- все это для них увлекательная игра.
All their ferocity was turned outwards, against the enemies of the State, against foreigners, traitors, saboteurs, thought-criminals.	Их натравливают на чужаков, на врагов системы, на иностранцев, изменников, вредителей, мыслепреступников.
It was almost normal for people over thirty to be frightened of their own children.	Стало обычным делом, что тридцатилетние люди боятся своих детей.
And with good reason, for hardly a week passed in which 'The Times' did not carry a paragraph describing how some eavesdropping little sneak--'child hero' was the phrase generally used--had overheard some compromising remark and denounced its parents to the Thought Police.	И не зря: не проходило недели, чтобы в "Таймс" не мелькнула заметка о том, как юный соглядатай -- "маленький герой", по принятому выражению, -- подслушал нехорошую фразу и донес на родителей в полицию мыслей.
The sting of the catapult bullet had worn off.	Боль от пульки утихла.
He picked up his pen half-heartedly, wondering whether he could find something more to write in the diary.	Уинстон без воодушевления взял ручку, не зная, что еще написать в дневнике.
Suddenly he began thinking of O'Brien again.	Вдруг он снова начал думать про О'Брайена.
Years ago--how long was it?	Несколько лет назад... -- сколько же?
Seven years it must be--he had dreamed that he was walking through a pitch-dark room.	Лет семь, наверно, -- ему приснилось, что он идет в кромешной тьме по какой-то комнате.
And someone sitting to one side of him had said as he passed:	И кто-то сидящий сбоку говорит ему:
'We shall meet in the place where there is no darkness.'	"Мы встретимся там, где нет темноты".
It was said very quietly, almost casually--a statement, not a command. He had walked on without pausing.	Сказано это было тихо, как бы между прочим, -не приказ, просто фраза.
What was curious was that at the time, in the dream, the words had not made much impression on him.	Любопытно, что тогда, во сне, большого впечатления эти слова не произвели.
It was only later and by degrees that they had seemed to take on significance.	Лишь впоследствии, постепенно приобрели они значительность.
He could not now remember whether it was before or after having the dream that he had seen O'Brien for the first time, nor could he remember when he had first identified the voice as O'Brien's.	Он не мог припомнить, было это до или после его первой встречи с О'Брайеном; и когда именно узнал в том голосе голос О'Брайена -- тоже не мог припомнить.
But at any rate the identification existed.	Так или иначе, голос был опознан.
It was O'Brien who had spoken to him out of the dark.	Говорил с ним во тьме О'Брайен.
Winston had never been able to feel sure--even after this morning's flash of the eyes it was still impossible to be sure whether O'Brien was a friend or an enemy.	Уинстон до сих пор не уяснил себе -- даже после того, как они переглянулись, не смог уяснить, -- друг О'Брайен или враг.
Nor did it even seem to matter greatly.	Да и не так уж это, казалось, важно.

There was a link of understanding between them, more important than affection or partisanship.	Между ними протянулась ниточка понимания, а это важнее дружеских чувств или соучастия.
'We shall meet in the place where there is no darkness,' he had said.	"Мы встретимся там, где нет темноты", -сказал О'Брайен.
Winston did not know what it meant, only that in some way or another it would come true.	Что это значит, Уинстон не понимал, но чувствовал, что каким-то образом это сбудется.
The voice from the telescreen paused.	Голос в телекране прервался.
A trumpet call, clear and beautiful, floated into the stagnant air.	Душную комнату наполнил звонкий, красивый звук фанфар.
The voice continued raspingly:	Скрипучий голос продолжал:
' Attention!	"Внимание!
Your attention, please!	Внимание!
A newsflash has this moment arrived from the Malabar front.	Только что поступила сводка-молния с Малабарского фронта.
Our forces in South India have won a glorious victory.	Наши войска в Южной Индии одержали решаюшую победу.
I am authorized to say that the action we are now reporting may well bring the war within measurable distance of its end.	Мне поручено заявить, что в результате этой битвы конец войны может стать делом обозримого будущего.
Here is the newsflash—'	Слушайте сводку".
Bad news coming, thought Winston.	Жди неприятности, подумал Уинстон.
And sure enough, following on a gory description of the annihilation of a Eurasian army, with stupendous figures of killed and prisoners, came the announcement that, as from next week, the chocolate ration would be reduced from thirty grammes to twenty.	И точно: вслед за кровавым описанием разгрома евразийской армии с умопомрачительными цифрами убитых и взятых в плен последовало объявление о том, что с будущей недели норма отпуска шоколада сокращается с тридцати граммов до двадцати.
Winston belched again.	Уинстон опять рыгнул.
The gin was wearing off, leaving a deflated feeling.	Джин уже выветрился, оставив после себя ощущение упадка.
The telescreen--perhaps to celebrate the victory, perhaps to drown the memory of the lost chocolate--crashed into	Телекран, то ли празднуя победу, то ли чтобы отвлечь от мыслей об отнятом шоколаде, громыхнул:
' Oceania, 'tis for thee'.	"Тебе, Океания".
You were supposed to stand to attention.	Полагалось встать по стойке смирно.
However, in his present position he was invisible.	Но здесь он был невидим.
' Oceania, 'tis for thee' gave way to lighter music.	"Тебе, Океания" сменялась легкой музыкой.
Winston walked over to the window, keeping his back to the telescreen.	Держась к телекрану спиной, Уинстон подошел к окну.
The day was still cold and clear.	День был все так же холоден и ясен.
Somewhere far away a rocket bomb exploded with a dull, reverberating roar.	Где-то вдалеке с глухим раскатистым грохотом разорвалась ракета.

About twenty or thirty of them a week were falling on London at present.	Теперь их падало на Лондон по двадцать-тридцать штук в неделю.
Down in the street the wind flapped the torn poster to and fro, and the word INGSOC fitfully appeared and vanished.	Внизу на улице ветер трепал рваный плакат, на нем мелькало слово АНГСОЦ.
Ingsoc.	Ангсоц.
The sacred principles of Ingsoc.	Священные устои ангсоца.
Newspeak, doublethink, the mutability of the past.	Новояз, двоемыслие, зыбкость прошлого.
He felt as though he were wandering in the forests of the sea bottom, lost in a monstrous world where he himself was the monster.	У него возникло такое чувство, как будто он бредет по лесу на океанском дне, заблудился в мире чудищ и сам он -- чудище.
He was alone.	Он был один.
The past was dead, the future was unimaginable.	Прошлое умерло, будущее нельзя вообразить.
What certainty had he that a single human creature now living was on his side?	Есть ли какая-нибудь уверенность, что хоть один человек из живых -- на его стороне?
And what way of knowing that the dominion of the Party would not endure FOR EVER?	И как узнать, что владычество партии не будет вечным?
Like an answer, the three slogans on the white face of the Ministry of Truth came back to him:	И ответом встали перед его глазами три лозунга на белом фасаде министерства правды:
WAR IS PEACE FREEDOM IS SLAVERY IGNORANCE IS STRENGTH	ВОИНА -- ЭТО МИР СВОБОДА -- ЭТО РАБСТВО НЕЗНАНИЕ -- СИЛА
He took a twenty-five cent piece out of his pocket.	Он вынул из кармана двадцатипятицентовую монету.
There, too, in tiny clear lettering, the same slogans were inscribed, and on the other face of the coin the head of Big Brother.	И здесь мелкими четкими буквами те же лозунги, а на оборотной стороне -- голова Старшего Брата.
Even from the coin the eyes pursued you.	Даже с монеты преследовал тебя его взгляд.
On coins, on stamps, on the covers of books, on banners, on posters, and on the wrappings of a cigarette packet--everywhere.	На монетах, на марках, на книжных обложках, на знаменах, плакатах, на сигаретных пачках -повсюду.
Always the eyes watching you and the voice enveloping you.	Всюду тебя преследуют эти глаза и обволакивает голос.
Asleep or awake, working or eating, indoors or out of doors, in the bath or in bed--no escape.	Во сне и наяву, на работе и за едой, на улице и дома, в ванной, в постели -- нет спасения.
Nothing was your own except the few cubic centimetres inside your skull.	Нет ничего твоего, кроме нескольких кубических сантиметров в черепе.
The sun had shifted round, and the myriad windows of the Ministry of Truth, with the light no longer shining on them, looked grim as the loopholes of a fortress.	Солнце ушло, погасив тысячи окон на фасаде министерства, и теперь они глядели угрюмо, как крепостные бойницы.
His heart quailed before the enormous pyramidal shape.	Сердце у него сжалось при виде исполинской пирамиды.
It was too strong, it could not be stormed.	Слишком прочна она, ее нельзя взять штурмом.

A thousand rocket bombs would not batter it down.	Ее не разрушит и тысяча ракет.
He wondered again for whom he was writing the diary.	Он снова спросил себя, для кого пишет дневник.
For the future, for the past--for an age that might be imaginary.	Для будущего, для прошлого... для века, быть может, просто воображаемого.
And in front of him there lay not death but annihilation.	И ждет его не смерть, а уничтожение.
The diary would be reduced to ashes and himself to vapour.	Дневник превратят в пепел, а его -- в пыль.
Only the Thought Police would read what he had written, before they wiped it out of existence and out of memory.	Написанное им прочтет только полиция мыслей -- чтобы стереть с лица земли и из памяти.
How could you make appeal to the future when not a trace of you, not even an anonymous word scribbled on a piece of paper, could physically survive?	Как обратишься к будущему, если следа твоего и даже безымянного слова на земле не сохранится?
The telescreen struck fourteen.	Телекран пробил четырнадцать.
He must leave in ten minutes.	Через десять минут ему уходить.
He had to be back at work by fourteen-thirty.	В 14.30 он должен быть на службе.
Curiously, the chiming of the hour seemed to have put new heart into him.	Как ни странно, бой часов словно вернул ему мужество.
He was a lonely ghost uttering a truth that nobody would ever hear.	Одинокий призрак, он возвещает правду, которой никто никогда не расслышит.
But so long as he uttered it, in some obscure way the continuity was not broken.	Но пока он говорит ее, что-то в мире не прервется.
It was not by making yourself heard but by staying sane that you carried on the human heritage.	Не тем, что заставишь себя услышать, а тем, что остался нормальным, хранишь ты наследие человека.
He went back to the table, dipped his pen, and wrote:	Он вернулся за стол, обмакнул перо и написал.
To the future or to the past, to a time when thought is free, when men are different from one another and do not live alone--to a time when truth exists and what is done cannot be undone: From the age of uniformity, from the age of solitude, from the age of Big Brother, from the age of doublethink--greetings!	Будущему или прошлому -- времени, когда мысль свободна, люди отличаются друг от друга и живут не в одиночку, времени, где правда есть правда и былое не превращается в небыль. От эпохи одинаковых, эпохи одиноких, от эпохи Старшего Брата, от эпохи двоемыслия -- привет!
He was already dead, he reflected.	Я уже мертв, подумал он.
It seemed to him that it was only now, when he had begun to be able to formulate his thoughts, that he had taken the decisive step.	Ему казалось, что только теперь, вернув себе способность выражать мысли, сделал он бесповоротный шаг.
The consequences of every act are included in the act itself.	Последствия любого поступка содержатся в самом поступке.
He wrote:	Он написал:
Thoughtcrime does not entail death: thoughtcrime IS death.	Мыслепреступление не влечет за собой смерть: мыслепреступление ЕСТЬ смерть.

Now he had recognized himself as a dead man it became important to stay alive as long as possible.	Теперь, когда он понял, что он мертвец, важно прожить как можно дольше.
Two fingers of his right hand were inkstained.	Два пальца на правой руке были в чернилах.
It was exactly the kind of detail that might betray you.	Вот такая мелочь тебя и выдаст.
Some nosing zealot in the Ministry (a woman, probably: someone like the little sandy-haired woman or the dark-haired girl from the Fiction Department) might start wondering why he had been writing during the lunch interval, why he had used an old-fashioned pen, WHAT he had been writing--and then drop a hint in the appropriate quarter.	Какой-нибудь востроносый ретивец в министерстве (скорее, женщина -- хотя бы та маленькая с рыжеватыми волосами, или темноволосая из отдела литературы) задумается, почему это он писал в обеденный перерыв, и почему писал старинной ручкой, и что писал, а потом сообщит куда следует.
He went to the bathroom and carefully scrubbed the ink away with the gritty dark-brown soap which rasped your skin like sandpaper and was therefore well adapted for this purpose.	Он отправился в ванную и тщательно отмыл пальцы зернистым коричневым мылом, которое скребло, как наждак, и отлично годилось для этой цели.
He put the diary away in the drawer.	Дневник он положил в ящик стола.
It was quite useless to think of hiding it, but he could at least make sure whether or not its existence had been discovered.	Прячь, не прячь -- его все равно найдут; но можно хотя бы проверить, узнали о нем или нет.
A hair laid across the page-ends was too obvious.	Волос поперек обреза слишком заметен.
With the tip of his finger he picked up an identifiable grain of whitish dust and deposited it on the corner of the cover, where it was bound to be shaken off if the book was moved.	Кончиком пальца Уинстон подобрал крупинку белесой пыли и положил на угол переплета: если книгу тронут, крупинка свалится.
Chapter 3	III
Winston was dreaming of his mother.	Уинстону снилась мать.
He must, he thought, have been ten or eleven years old when his mother had disappeared.	Насколько он помнил, мать исчезла, когда ему было лет десять-одиннадцать.
She was a tall, statuesque, rather silent woman with slow movements and magnificent fair hair.	Это была высокая женщина с роскошными светлыми волосами, величавая, неразговорчивая, медлительная в движениях.
His father he remembered more vaguely as dark and thin, dressed always in neat dark clothes (Winston remembered especially the very thin soles of his father's shoes) and wearing spectacles.	Отец запомнился ему хуже: темноволосый, худой, всегда в опрятном темном костюме (почему-то запомнились очень тонкие подошвы его туфель) и в очках.
The two of them must evidently have been swallowed up in one of the first great purges of the fifties.	Судя по всему, обоих смела одна из первых больших чисток в 50-е годы.
At this moment his mother was sitting in some place deep down beneath him, with his young sister in her arms.	И вот мать сидела где-то под ним, в глубине, с его сестренкой на руках.
He did not remember his sister at all, except as a tiny, feeble baby, always silent, with large, watchful eyes.	Сестру он совсем не помнил -- только маленьким хилым грудным ребенком, всегда тихим, с большими внимательными глазами.
Both of them were looking up at him.	Обе они смотрели на него снизу.

They were down in some subterranean place--the bottom of a well, for instance, or a very deep grave--but it was a place which, already far below him, was itself moving downwards.	Они находились где-то под землей -- то ли на дне колодца, то ли в очень глубокой могиле -- и опускались все глубже.
They were in the saloon of a sinking ship, looking up at him through the darkening water.	Они сидели в салоне тонущего корабля и смотрели на Уинстона сквозь темную воду.
There was still air in the saloon, they could still see him and he them, but all the while they were sinking down, down into the green waters which in another moment must hide them from sight for ever.	В салоне еще был воздух, и они еще видели его, а он -- их, но они все погружались, погружались в зеленую воду -- еще секунда, и она скроет их навсегда.
He was out in the light and air while they were being sucked down to death, and they were down there because he was up here.	Он на воздухе и на свету, а их заглатывает пучина, и они там, внизу, потому что он наверху.
He knew it and they knew it, and he could see the knowledge in their faces.	Он понимал это, и они это понимали, и он видел по их лицам, что они понимают.
There was no reproach either in their faces or in their hearts, only the knowledge that they must die in order that he might remain alive, and that this was part of the unavoidable order of things.	Упрека не было ни на лицах, ни в душе их, а только понимание, что они должны заплатить своей смертью за его жизнь, ибо такова природа вещей.
He could not remember what had happened, but he knew in his dream that in some way the lives of his mother and his sister had been sacrificed to his own.	Уинстон не мог вспомнить, как это было, но во сне он знал, что жизни матери и сестры принесены в жертву его жизни.
It was one of those dreams which, while retaining the characteristic dream scenery, are a continuation of one's intellectual life, and in which one becomes aware of facts and ideas which still seem new and valuable after one is awake.	Это был один из тех снов, когда в ландшафте, характерном для сновидения, продолжается дневная работа мысли: тебе открываются идеи и факты, которые и по пробуждении остаются новыми и значительными.
The thing that now suddenly struck Winston was that his mother's death, nearly thirty years ago, had been tragic and sorrowful in a way that was no longer possible.	Уинстона вдруг осенило, что смерть матери почти тридцать лет назад была трагической и горестной в том смысле, какой уже и непонятен ныне.
Tragedy, he perceived, belonged to the ancient time, to a time when there was still privacy, love, and friendship, and when the members of a family stood by one another without needing to know the reason.	Трагедия, открылось ему, -- достояние старых времен, времен, когда еще существовало личное, существовала любовь и дружба, и люди в семье стояли друг за друга, не нуждаясь для этого в доводах.
His mother's memory tore at his heart because she had died loving him, when he was too young and selfish to love her in return, and because somehow, he did not remember how, she had sacrificed herself to a conception of loyalty that was private and unalterable.	Воспоминание о матери рвало ему сердце потому, что она умерла, любя его, а он был слишком молод и эгоистичен, чтобы любить ответно, и потому, что она каким-то образом -он не помнил, каким -- принесла себя в жертву идее верности, которая была личной и несокрушимой.
Such things, he saw, could not happen today.	Сегодня, понял он, такое не может случиться.
Today there were fear, hatred, and pain, but no dignity of emotion, no deep or complex sorrows.	Сегодня есть страх, ненависть и боль, но нет достоинства чувств, нет ни глубокого, ни сложного горя.

All this he seemed to see in the large eyes of his mother and his sister, looking up at him through the green water, hundreds of fathoms down and still sinking.	Все это он словно прочел в больших глазах матери, которые смотрели на него из зеленой воды, с глубины в сотни саженей, и все еще погружавшихся.
Suddenly he was standing on short springy turf, on a summer evening when the slanting rays of the sun gilded the ground.	Вдруг он очутился на короткой, упругой травке, и был летний вечер, и косые лучи солнца золотили землю.
The landscape that he was looking at recurred so often in his dreams that he was never fully certain whether or not he had seen it in the real world.	Местность эта так часто появлялась в снах, что он не мог определенно решить, видел ее когда-нибудь наяву или нет.
In his waking thoughts he called it the Golden Country.	Про себя Уинстон называл ее Золотой страной.
It was an old, rabbit-bitten pasture, with a foot-track wandering across it and a molehill here and there.	Это был старый, выщипанный кроликами луг, по нему бежала тропинка, там и сям виднелись кротовые кочки.
In the ragged hedge on the opposite side of the field the boughs of the elm trees were swaying very faintly in the breeze, their leaves just stirring in dense masses like women's hair.	На дальнем краю ветер чуть шевелил ветки вязов, вставших неровной изгородью, и плотная масса листвы волновалась, как волосы женщины.
Somewhere near at hand, though out of sight, there was a clear, slow-moving stream where dace were swimming in the pools under the willow trees.	А где-то рядом, невидимый, лениво тек ручей, и под ветлами в заводях ходила плотва.
The girl with dark hair was coming towards them across the field.	Через луг к нему шла та женщина с темными волосами.
With what seemed a single movement she tore off her clothes and flung them disdainfully aside.	Одним движением она сорвала с себя одежду и презрительно отбросила прочь.
Her body was white and smooth, but it aroused no desire in him, indeed he barely looked at it.	Тело было белое и гладкое, но не вызвало в нем желания; на тело он едва ли даже взглянул.
What overwhelmed him in that instant was admiration for the gesture with which she had thrown her clothes aside.	Его восхитил жест, которым она отшвырнула одежду.
With its grace and carelessness it seemed to annihilate a whole culture, a whole system of thought, as though Big Brother and the Party and the Thought Police could all be swept into nothingness by a single splendid movement of the arm.	Изяществом своим и небрежностью он будто уничтожал целую культуру, целую систему: и Старший Брат, и партия, и полиция мыслей были сметены в небытие одним прекрасным взмахом руки.
That too was a gesture belonging to the ancient time.	Этот жест тоже принадлежал старому времени.
Winston woke up with the word	Уинстон проснулся со словом
' Shakespeare' on his lips.	"Шекспир" на устах.
The telescreen was giving forth an ear-splitting whistle which continued on the same note for thirty seconds.	Телекран испускал оглушительный свист, длившийся на одной ноте тридцать секунд.
It was nought seven fifteen, getting-up time for office workers.	07.15, сигнал подъема для служащих.

Winston wrenched his body out of bed--naked, for a member of the Outer Party received only 3,000 clothing coupons annually, and a suit of pyjamas was 600--and seized a dingy singlet and a pair of shorts that were lying across a chair.	Уинстон выдрался из постели -- нагишом, потому что члену внешней партии выдавали в год всего три тысячи одежных талонов, а пижама стоила шестьсот, -- и схватил со стула выношенную фуфайку и трусы.
The Physical Jerks would begin in three minutes.	Через три минуты физзарядка.
The next moment he was doubled up by a violent coughing fit which nearly always attacked him soon after waking up.	А Уинстон согнулся пополам от кашля -кашель почти всегда нападал после сна.
It emptied his lungs so completely that he could only begin breathing again by lying on his back and taking a series of deep gasps.	Он вытряхивал легкие настолько, что восстановить дыхание Уинстону удавалось лишь лежа на спине, после нескольких глубоких вдохов.
His veins had swelled with the effort of the cough, and the varicose ulcer had started itching.	Жилы у него вздулись от натуги, и варикозная язва начала зудеть.
'Thirty to forty group!' yapped a piercing female voice. 'Thirty to forty group!	-- Группа от тридцати до сорока! -- залаял пронзительный женский голос. -- Группа от тридцати до сорока!
Take your places, please.	Займите исходное положение.
Thirties to forties!'	От тридцати до сорока!
Winston sprang to attention in front of the telescreen, upon which the image of a youngish woman, scrawny but muscular, dressed in tunic and gym-shoes, had already appeared.	Уинстон встал по стойке смирно перед телекраном: там уже появилась жилистая сравнительно молодая женщина в короткой юбке и гимнастических туфлях.
'Arms bending and stretching!' she rapped out. 'Take your time by me. ONE, two, three, four! ONE, two, three, four!	-- Сгибание рук и потягивание! -- выкрикнула она. -- Делаем по счету. И раз, два, три, четыре! И раз, два, три, четыре!
Come on, comrades, put a bit of life into it! ONE, two, three four! ONE two, three, four!...'	Веселей, товарищи, больше жизни! И раз, два, три, четыре! И раз, два, три, четыре!
The pain of the coughing fit had not quite driven out of Winston's mind the impression made by his dream, and the rhythmic movements of the exercise restored it somewhat.	Боль от кашля не успела вытеснить впечатления сна, а ритм зарядки их как будто оживил.
As he mechanically shot his arms back and forth, wearing on his face the look of grim enjoyment which was considered proper during the Physical Jerks, he was struggling to think his way backward into the dim period of his early childhood.	Машинально выбрасывая и сгибая руки с выражением угрюмого удовольствия, как подобало на гимнастике, Уинстон пробивался к смутным воспоминаниям о раннем детстве.
It was extraordinarily difficult.	Это было крайне трудно.
Beyond the late fifties everything faded.	Все, что происходило в пятидесятые годы, выветрилось из головы.
When there were no external records that you could refer to, even the outline of your own life lost its sharpness.	Когда не можешь обратиться к посторонним свидетельствам, теряют четкость даже очертания собственной жизни.

You remembered huge events which had quite probably not happened, you remembered the detail of incidents without being able to recapture their atmosphere, and there were long blank periods to which you could assign nothing.	Ты помнишь великие события, но возможно, что их и не было; помнишь подробности происшествия, но не можешь ощутить его атмосферу; а есть и пустые промежутки, долгие и не отмеченные вообще ничем.
Everything had been different then.	Тогда все было другим.
Even the names of countries, and their shapes on the map, had been different.	Другими были даже названия стран и контуры их на карте.
Airstrip One, for instance, had not been so called in those days: it had been called England or Britain, though London, he felt fairly certain, had always been called London.	Взлетная полоса I, например, называлась тогда иначе: она называлась Англией или Британией, а вот Лондон -- Уинстон помнил это более или менее твердо -- всегда назывался Лондоном.
Winston could not definitely remember a time when his country had not been at war, but it was evident that there had been a fairly long interval of peace during his childhood, because one of his early memories was of an air raid which appeared to take everyone by surprise.	Уинстон не мог отчетливо припомнить такое время, когда бы страна не воевала; но, по всей видимости, на его детство пришелся довольно продолжительный мирный период, потому что одним из самых ранних воспоминаний был воздушный налет, всех заставший врасплох.
Perhaps it was the time when the atomic bomb had fallen on Colchester.	Может быть, как раз тогда и сбросили атомную бомбу на Колчестер.
He did not remember the raid itself, but he did remember his father's hand clutching his own as they hurried down, down, down into some place deep in the earth, round and round a spiral staircase which rang under his feet and which finally so wearied his legs that he began whimpering and they had to stop and rest.	Самого налета он не помнил, а помнил только, как отец крепко держал его за руку и они быстро спускались, спускались, спускались куда-то под землю, круг за кругом, по винтовой лестнице, гудевшей под ногами, и он устал от этого, захныкал, и они остановились отдохнуть.
His mother, in her slow, dreamy way, was following a long way behind them.	Мать шла, как всегда, мечтательно и медленно, далеко отстав от них.
She was carrying his baby sister--or perhaps it was only a bundle of blankets that she was carrying: he was not certain whether his sister had been born then.	Она несла грудную сестренку -- а может быть, просто одеяло: Уинстон не был уверен, что к тому времени сестра уже появилась на свет.
Finally they had emerged into a noisy, crowded place which he had realized to be a Tube station.	Наконец они пришли на людное, шумное место -- он понял, что это станция метро.
There were people sitting all over the stone-flagged floor, and other people, packed tightly together, were sitting on metal bunks, one above the other.	На каменном полу сидели люди, другие теснились на железных нарах.
Winston and his mother and father found themselves a place on the floor, and near them an old man and an old woman were sitting side by side on a bunk.	Уинстон с отцом и матерью нашли себе место на полу, а возле них на нарах сидели рядышком старик и старуха.
The old man had on a decent dark suit and a black cloth cap pushed back from very white hair: his face was scarlet and his eyes were blue and full of tears.	Старик в приличном темном костюме и сдвинутой на затылок черной кепке, совершенно седой; лицо у него было багровое, в голубых глазах стояли слезы.
He reeked of gin.	От него разило джином.
It seemed to breathe out of his skin in place of sweat, and one could have fancied that the tears welling from his eyes were pure gin.	Пахло как будто от всего тела, как будто он потел джином, и можно было вообразить, что слезы его -- тоже чистый джин.

But though slightly drunk he was also suffering under some grief that was genuine and unbearable.	Пьяненький был старик, но весь его вид выражал неподдельное и нестерпимое горе.
In his childish way Winston grasped that some terrible thing, something that was beyond forgiveness and could never be remedied, had just happened.	Уинстон детским своим умом догадался, что с ним произошла ужасная беда -- и ее нельзя простить и нельзя исправить.
It also seemed to him that he knew what it was.	Он даже понял, какая.
Someone whom the old man loved--a little granddaughter, perhaps--had been killed.	У старика убили любимого человека -- может быть, маленькую внучку.
Every few minutes the old man kept repeating:	Каждые две минуты старик повторял:
'We didn't ought to 'ave trusted 'em.	-- Не надо было им верить.
I said so, Ma, didn't I?	Ведь говорил я, мать, говорил?
That's what comes of trusting 'em.	Вот что значит им верить.
I said so all along.	Я всегда говорил.
We didn't ought to 'ave trusted the buggers.'	Нельзя было верить этим стервецам.
But which buggers they didn't ought to have trusted Winston could not now remember.	Но что это за стервецы, которым нельзя было верить, Уинстон уже не помнил.
Since about that time, war had been literally continuous, though strictly speaking it had not always been the same war.	С тех пор война продолжалась беспрерывно, хотя, строго говоря, не одна и та же война.
For several months during his childhood there had been confused street fighting in London itself, some of which he remembered vividly.	Несколько месяцев, опять же в его детские годы, шли беспорядочные уличные бои в самом Лондоне, и кое-что помнилось очень живо.
But to trace out the history of the whole period, to say who was fighting whom at any given moment, would have been utterly impossible, since no written record, and no spoken word, ever made mention of any other alignment than the existing one.	Но проследить историю тех лет, определить, кто с кем и когда сражался, было совершенно невозможно: ни единого письменного документа, ни единого устного слова об иной расстановке сил, чем нынешняя.
At this moment, for example, in 1984 (if it was 1984), Oceania was at war with Eurasia and in alliance with Eastasia.	Нынче, к примеру, в 1984 году (если год -1984-й), Океания воевала с Евразией и состояла в союзе с Остазией.
In no public or private utterance was it ever admitted that the three powers had at any time been grouped along different lines.	Ни публично, ни с глазу на глаз никто не упоминал о том, что в прошлом отношения трех держав могли быть другими.
Actually, as Winston well knew, it was only four years since Oceania had been at war with Eastasia and in alliance with Eurasia.	Уинстон прекрасно энал, что на самом деле Океания воюет с Евразией и дружит с Остазией всего четыре года.
But that was merely a piece of furtive knowledge which he happened to possess because his memory was not satisfactorily under control.	Но знал украдкой -- и только потому, что его памятью не вполне управляли.
Officially the change of partners had never happened.	Официально союзник и враг никогда не менялись.
Oceania was at war with Eurasia: therefore Oceania had always been at war with Eurasia.	Океания воюет с Евразией, следовательно, Океания всегда воевала с Евразией.

The enemy of the moment always represented absolute evil, and it followed that any past or future agreement with him was impossible.	Нынешний враг всегда воплощал в себе абсолютное зло, а значит, ни в прошлом, ни в будущем соглашение с ним немыслимо.
The frightening thing, he reflected for the ten thousandth time as he forced his shoulders painfully backward (with hands on hips, they were gyrating their bodies from the waist, an exercise that was supposed to be good for the back muscles)--the frightening thing was that it might all be true.	Самое ужасное, в сотый, тысячный раздумал он, переламываясь в поясе (сейчас они вращали корпусом, держа руки на бедрах -- считалось полезным дли спины), -- самое ужасное, что все это может оказаться правдой.
If the Party could thrust its hand into the past and say of this or that event, IT NEVER HAPPENED--that, surely, was more terrifying than mere torture and death?	Если партия может запустить руку в прошлое и сказать о том или ином событии, что его никогда не было, -- это пострашнее, чем пытка или смерть.
The Party said that Oceania had never been in alliance with Eurasia.	Партия говорит, что Океания никогда не заключала союза с Евразией.
He, Winston Smith, knew that Oceania had been in alliance with Eurasia as short a time as four years ago.	Он, Уинстон Смит, знает, что Океания была в союзе с Евразией всего четыре года назад.
But where did that knowledge exist?	Но где хранится это знание?
Only in his own consciousness, which in any case must soon be annihilated.	Только в его уме, а он, так или иначе, скоро будет уничтожен.
And if all others accepted the lie which the Party imposed--if all records told the same tale--then the lie passed into history and became truth.	И если все принимают ложь, навязанную партией, если во всех документах одна и та же песня, тогда эта ложь поселяется в истории и становится правдой.
'Who controls the past,' ran the Party slogan, 'controls the future: who controls the present controls the past.'	"Кто управляет прошлым, -- гласит партийный лозунг, -- тот управляет будущим; кто управляет настоящим, тот управляет прошлым".
And yet the past, though of its nature alterable, never had been altered.	И, однако, прошлое, по природе своей изменяемое, изменению никогда не подвергалось.
Whatever was true now was true from everlasting to everlasting.	То, что истинно сейчас, истинно от века и на веки вечные.
It was quite simple.	Все очень просто.
All that was needed was an unending series of victories over your own memory.	Нужна всего-навсего непрерывная цепь побед над собственной памятью.
'Reality control', they called it: in Newspeak, 'doublethink'.	Это называется "покорение действительности"; на новоязе -- "двоемыслие".
'Stand easy!' barked the instructress, a little more genially.	-- Вольно! -- рявкнула преподавательница чуть добродушнее.
Winston sank his arms to his sides and slowly refilled his lungs with air.	Уинстон опустил руки и сделал медленный, глубокий вдох.
His mind slid away into the labyrinthine world of doublethink.	Ум его забрел в лабиринты двоемыслия.

To know and not to know, to be conscious of complete truthfulness while telling carefully constructed lies, to hold simultaneously two opinions which cancelled out, knowing them to be contradictory and believing in both of them, to use logic against logic, to repudiate morality while laying claim to it, to believe that democracy was impossible and that the Party was the guardian of democracy, to forget whatever it was necessary to forget, then to draw it back into memory again at the moment when it was needed, and then promptly to forget it again: and above all, to apply the same process to the process itself. That was the ultimate subtlety: consciously to induce unconsciousness, and then, once again, to become unconscious of the act of hypnosis you had just performed.	Зная, не знать; верить в свою правдивость, излагая обдуманную ложь; придерживаться одновременно двухпротивоположных мнений, понимая, что одно исключает другое, и быть убежденным в обоих; логикой убивать логику; отвергать мораль, провозглашая ее; полагать, что демократия невозможна и что партия -блюститель демократии; забыть то, что требуется забыть, и снова вызвать в памяти, когда это понадобится, и снова немедленно забыть, и, главное, применять этот процесс к самому процессу -- вот в чем самая тонкость: сознательно преодолевать сознание и при этом не сознавать, что занимаешься самогипнозом.
Even to understand the word 'doublethink' involved the use of doublethink.	И даже слова "двоемыслие" не поймешь, не прибегнув к двоемыслию.
The instructress had called them to attention again.	Преподавательница велела им снова встать смирно.
'And now let's see which of us can touch our toes!' she said enthusiastically. 'Right over from the hips, please, comrades. ONE-two! ONE-two!...'	-- А теперь посмотрим, кто у нас сумеет достать до носков! -- с энтузиазмом сказала она. -Прямо с бедер, товарищи. Р-раз-два! Р-раз-два!
Winston loathed this exercise, which sent shooting pains all the way from his heels to his buttocks and often ended by bringing on another coughing fit.	Уинстон ненавидел это упражнение: ноги от ягодиц до пяток пронзало болью, и от него нередко начинался припадок кашля.
The half-pleasant quality went out of his meditations.	Приятная грусть из его размышлений исчезла.
The past, he reflected, had not merely been altered, it had been actually destroyed.	Прошлое, подумал он, не просто было изменено, оно уничтожено.
For how could you establish even the most obvious fact when there existed no record outside your own memory?	Ибо как ты можешь установить даже самый очевидный факт, если он не запечатлен нигде, кроме как в твоей памяти?
He tried to remember in what year he had first heard mention of Big Brother.	Он попробовал вспомнить, когда услышал впервые о Старшем Брате.
He thought it must have been at some time in the sixties, but it was impossible to be certain.	Кажется, в 60-х... Но разве теперь вспомнишь?
In the Party histories, of course, Big Brother figured as the leader and guardian of the Revolution since its very earliest days.	В истории партии Старший Брат, конечно, фигурировал как вождь революции с самых первых ее дней.
His exploits had been gradually pushed backwards in time until already they extended into the fabulous world of the forties and the thirties, when the capitalists in their strange cylindrical hats still rode through the streets of London in great gleaming motor-cars or horse carriages with glass sides.	Подвиги его постепенно отодвигались все дальше в глубь времен и простерлись уже в легендарный мир 40-х и 30-х, когда капиталисты в диковинных шляпах-цилиндрах еще разъезжали по улицам Лондона в больших лакированных автомобилях и конных экипажах со стеклянными боками.
There was no knowing how much of this legend was true and how much invented.	Неизвестно, сколько правды в этих сказаниях и сколько вымысла.

Winston could not even remember at what date the Party itself had come into existence.	Уинстон не мог вспомнить даже, когда появилась сама партия.
He did not believe he had ever heard the word Ingsoc before 1960, but it was possible that in its Oldspeak form--'English Socialism', that is to say--it had been current earlier.	Кажется, слова "ангсоц" он тоже не слышал до 1960 года, хотя возможно, что в староязычной форме -- "английский социализм" -- оно имело хождение и раньше.
Everything melted into mist.	Все растворяется в тумане.
Sometimes, indeed, you could put your finger on a definite lie.	Впрочем, иногда можно поймать и явную ложь.
It was not true, for example, as was claimed in the Party history books, that the Party had invented aeroplanes.	Неправда, например, что партия изобрела самолет, как утверждают книги по партийной истории.
He remembered aeroplanes since his earliest childhood.	Самолеты он помнил с самого раннего детства.
But you could prove nothing.	Но доказать ничего нельзя.
There was never any evidence.	Никаких свидетельств не бывает.
Just once in his whole life he had held in his hands unmistakable documentary proof of the falsification of an historical fact.	Лишь один раз в жизни держал он в руках неопровержимое документальное доказательство подделки исторического факта.
And on that occasion—	Да и то...
'Smith!' screamed the shrewish voice from the telescreen. '6079 Smith W.!	-- Смит! -- раздался сварливый окрик. -Шестьдесят -- семьдесят девять, Смит У.!
Yes, YOU!	Да, вы!
Bend lower, please!	Глубже наклон!
You can do better than that.	Вы ведь можете.
You're not trying.	Вы не стараетесь.
Lower, please! THAT'S better, comrade.	Ниже! Так уже лучше, товарищ.
Now stand at ease, the whole squad, and watch me.'	А теперь, вся группа вольно -- и следите за мной.
A sudden hot sweat had broken out all over Winston's body.	Уинстона прошиб горячий пот.
His face remained completely inscrutable.	Лицо его оставалось совершенно невозмутимым.
Never show dismay!	Не показать тревоги!
Never show resentment!	Не показать возмущения!
A single flicker of the eyes could give you away.	Только моргни глазом -- и ты себя выдал.
He stood watching while the instructress raised her arms above her head and--one could not say gracefully, but with remarkable neatness and efficiency--bent over and tucked the first joint of her fingers under her toes.	Он наблюдал, как преподавательница вскинула руки над головой и -- не сказать, что грациозно, но с завидной четкостью и сноровкой, нагнувшись, зацепилась пальцами за носки туфель.

' THERE, comrades! THAT'S how I want to see you doing it.	-- Вот так, товарищи! Покажите мне, что вы можете так же.
Watch me again.	Посмотрите еще раз.
I'm thirty-nine and I've had four children.	Мне тридцать девять лет, и у меня четверо детей.
Now look.' She bent over again. 'You see MY knees aren't bent.	Прошу смотреть. -- Она снова нагнулась. -Видите, у меня колени прямые.
You can all do it if you want to,' she added as she straightened herself up. 'Anyone under forty-five is perfectly capable of touching his toes.	Вы все сможете так сделать, если захотите, -добавила она, выпрямившись. -- Все, кому нет сорока пяти, способны дотянуться до носков.
We don't all have the privilege of fighting in the front line, but at least we can all keep fit.	Нам не выпало чести сражаться на передовой, но по крайней мере мы можем держать себя в форме.
Remember our boys on the Malabar front!	Вспомните наших ребят на Малабарском фронте!
And the sailors in the Floating Fortresses!	И моряков на плавающих крепостях!
Just think what THEY have to put up with.	Подумайте, каково приходится им.
Now try again.	А теперь попробуем еще раз.
That's better, comrade, that's MUCH better,' she added encouragingly as Winston, with a violent lunge, succeeded in touching his toes with knees unbent, for the first time in several years.	Вот, уже лучше, товарищ, гораздо лучше, -похвалила она Уинстона, когда он с размаху, согнувшись на прямых ногах, сумел достать до носков -- первый раз за несколько лет.
Chapter 4	IV
With the deep, unconscious sigh which not even the nearness of the telescreen could prevent him from uttering when his day's work started, Winston pulled the speakwrite towards him, blew the dust from its mouthpiece, and put on his spectacles.	С глубоким безотчетным вздохом, которого он по обыкновению не сумел сдержать, несмотря на близость телекрана, Уинстон начал свой рабочий день: притянул к себе речепис, сдул пыль с микрофона и надел очки.
Then he unrolled and clipped together four small cylinders of paper which had already flopped out of the pneumatic tube on the right-hand side of his desk.	Затем развернул и соединил скрепкой четыре бумажных рулончика, выскочивших из пневматической трубы справа от стола.
In the walls of the cubicle there were three orifices.	В стенах его кабины было три отверстия.
To the right of the speakwrite, a small pneumatic tube for written messages, to the left, a larger one for newspapers; and in the side wall, within easy reach of Winston's arm, a large oblong slit protected by a wire grating.	Справа от речеписа -- маленькая пневматическая труба для печатных заданий; слева -- побольше, для газет; и в боковой стене, только руку протянуть, -- широкая щель с проволочным забралом.
This last was for the disposal of waste paper.	Эта -- для ненужных бумаг.
Similar slits existed in thousands or tens of thousands throughout the building, not only in every room but at short intervals in every corridor.	Таких щелей в министерстве были тысячи, десятки тысяч -- не только в каждой комнате, но и в коридорах на каждом шагу.
For some reason they were nicknamed memory holes.	Почему-то их прозвали гнездами памяти.

When one knew that any document was due for destruction, or even when one saw a scrap of waste paper lying about, it was an automatic action to lift the flap of the nearest memory hole and drop it in, whereupon it would be whirled away on a current of warm air to the enormous furnaces which were hidden somewhere in the recesses of the building.	Если человек хотел избавиться от ненужного документа или просто замечал на полу обрывок бумаги, он механически поднимал забрало ближайшего гнезда и бросал туда бумагу; ее подхватывал поток теплого воздуха и уносил к огромным топкам, спрятанным в утробе здания.
Winston examined the four slips of paper which he had unrolled.	Уинстон просмотрел четыре развернутых листка.
Each contained a message of only one or two lines, in the abbreviated jargon--not actually Newspeak, but consisting largely of Newspeak words--which was used in the Ministry for internal purposes.	На каждом -- задание в одну-две строки, на телеграфном жаргоне, который не был, по существу, новоязом, но состоял из новоязовских слов и служил в министерстве только для внутреннего употребления.
They ran: times 17.3.84 bb speech malreported africa rectify times 19.12.83 forecasts 3 yp 4th quarter 83 misprints verify current issue times 14.2.84 miniplenty malquoted chocolate rectify times 3.12.83 reporting bb dayorder doubleplusungood refs unpersons rewrite fullwise upsub antefiling	Задания выглядели так: таймс 17.03.84 речь с. б. превратно африка уточнить таймс 19.12.83 план 4 квартала 83 опечатки согласовать сегодняшним номером таймс 14.02.84 заяв минизо превратно шоколад уточнить таймс 03.12.83 минусминус изложен наказ с. б. упомянуты нелица переписать сквозь наверх до подшивки
With a faint feeling of satisfaction Winston laid the fourth message aside.	С тихим удовлетворением Уинстон отодвинул четвертый листок в сторону.
It was an intricate and responsible job and had better be dealt with last.	Работа тонкая и ответственная, лучше оставить ее напоследок.
The other three were routine matters, though the second one would probably mean some tedious wading through lists of figures.	Остальные три -- шаблонные задачи, хотя для второй, наверное, надо будет основательно покопаться в цифрах.
Winston dialled 'back numbers' on the telescreen and called for the appropriate issues of 'The Times', which slid out of the pneumatic tube after only a few minutes' delay.	Уинстон набрал на телекране "задние числа" -затребовал старые выпуски "Таймс"; через несколько минут их уже вытолкнула пневматическая труба.
The messages he had received referred to articles or news items which for one reason or another it was thought necessary to alter, or, as the official phrase had it, to rectify.	На листках были указаны газетные статьи и сообщения, которые по той или иной причине требовалось изменить или, выражаясь официальным языком, уточнить.
For example, it appeared from 'The Times' of the seventeenth of March that Big Brother, in his speech of the previous day, had predicted that the South Indian front would remain quiet but that a Eurasian offensive would shortly be launched in North Africa.	Например, из сообщения "Таймс" от 17 марта явствовало, что накануне в своей речи Старший Браг предсказал затишье на южноиндийском фронте и скорое наступление войск Евразии в Северной Африке.
As it happened, the Eurasian Higher Command had launched its offensive in South India and left North Africa alone.	На самом же деле евразийцы начали наступление в Южной Индии, а в Северной Африке никаких действий не предпринимали.
It was therefore necessary to rewrite a paragraph of Big Brother's speech, in such a way as to make him predict the thing that had actually happened.	Надо было переписать этот абзаца речи Старшего Брата так, чтобы он предсказал действительный ход событий.

Or again, 'The Times' of the nineteenth of December had published the official forecasts of the output of various classes of consumption goods in the fourth quarter of 1983, which was also the sixth quarter of the Ninth Three-Year Plan.	Или, опять же, 19 декабря "Таймс" опубликовала официальный прогноз выпуска различных потребительских товаров на четвертый квартал 1983 года, то есть шестой квартал девятой трехлетки.
Today's issue contained a statement of the actual output, from which it appeared that the forecasts were in every instance grossly wrong.	В сегодняшнем выпуске напечатаны данные о фактическом производстве, и оказалось, что прогноз был совершенно неверен.
Winston's job was to rectify the original figures by making them agree with the later ones.	Уинстону предстояло уточнить первоначальные цифры, дабы они совпали с сегодняшними.
As for the third message, it referred to a very simple error which could be set right in a couple of minutes.	На третьем листке речь шла об очень простой ошибке, которую можно исправить в одну минуту.
As short a time ago as February, the Ministry of Plenty had issued a promise (a 'categorical pledge' were the official words) that there would be no reduction of the chocolate ration during 1984.	Не далее как в феврале министерство изобилия обещало (категорически утверждало, по официальному выражению), что в 1984 году норму выдачи шоколада не уменьшат.
Actually, as Winston was aware, the chocolate ration was to be reduced from thirty grammes to twenty at the end of the present week.	На самом деле, как было известно и самому Уинстону, в конце нынешней недели норму собирались уменьшить с 30 до 20 граммов.
All that was needed was to substitute for the original promise a warning that it would probably be necessary to reduce the ration at some time in April.	Ему надо было просто заменить старое обещание предуведомлением, что в апреле норму, возможно, придется сократить.
As soon as Winston had dealt with each of the messages, he clipped his speakwritten corrections to the appropriate copy of 'The Times' and pushed them into the pneumatic tube.	Выполнив первые три задачи, Уинстон скрепил исправленные варианты, вынутые из речеписа, с соответствующими выпусками газеты и отправил в пневматическую трубу.
Then, with a movement which was as nearly as possible unconscious, he crumpled up the original message and any notes that he himself had made, and dropped them into the memory hole to be devoured by the flames.	Затем почти бессознательным движением скомкал полученные листки и собственные заметки, сделанные во время работы, и сунул в гнездо памяти для предания их огни.
What happened in the unseen labyrinth to which the pneumatic tubes led, he did not know in detail, but he did know in general terms.	Что происходило в невидимом лабиринте, к которому вели пневматические трубы, он в точности не знал, имел лишь общее представление.
As soon as all the corrections which happened to be necessary in any particular number of 'The Times' had been assembled and collated, that number would be reprinted, the original copy destroyed, and the corrected copy placed on the files in its stead.	Когда все поправки к данному номеру газеты будут собраны и сверены, номер напечатают заново, старый экземпляр уничтожат и вместо него подошьют исправленный.
This process of continuous alteration was applied not only to newspapers, but to books, periodicals, pamphlets, posters, leaflets, films, sound-tracks, cartoons, photographs--to every kind of literature or documentation which might conceivably hold any political or ideological significance.	В этот процесс непрерывного изменения вовлечены не только газеты, но и книги, журналы, брошюры, плакаты, листовки, фильмы, фонограммы, карикатуры, фотографии -- все виды литературы и документов, которые могли бы иметь политическое или идеологическое значение.

Day by day and almost minute by minute the past was brought up to date.	Ежедневно и чуть ли не ежеминутно прошлое подгонялось под настоящее.
In this way every prediction made by the Party could be shown by documentary evidence to have been correct, nor was any item of news, or any expression of opinion, which conflicted with the needs of the moment, ever allowed to remain on record.	Поэтому документами можно было подтвердить верность любого предсказания партии; ни единого известия, ни единого мнения, противоречащего нуждам дня, не существовало в записях.
All history was a palimpsest, scraped clean and reinscribed exactly as often as was necessary.	Историю, как старый пергамент, выскабливали начисто и писали заново -- столько раз, сколько нужно.
In no case would it have been possible, once the deed was done, to prove that any falsification had taken place.	И не было никакого способа доказать потом подделку.
The largest section of the Records Department, far larger than the one on which Winston worked, consisted simply of persons whose duty it was to track down and collect all copies of books, newspapers, and other documents which had been superseded and were due for destruction.	В самой большой секции документального отдела -- она была гораздо больше той, где трудился Уинстон, -- работали люди, чьей единственной задачей было выискивать и собирать все экземпляры газет, книг и других изданий, подлежащих уничтожению и замене.
A number of 'The Times' which might, because of changes in political alignment, or mistaken prophecies uttered by Big Brother, have been rewritten a dozen times still stood on the files bearing its original date, and no other copy existed to contradict it.	Номер "Таймс", который из-за политических переналадок и ошибочных пророчеств Старшего Брата перепечатывался, быть может, десяток раз, все равно датирован в подшивке прежним числом, и нет в природе ни единого опровергающего экземпляра.
Books, also, were recalled and rewritten again and again, and were invariably reissued without any admission that any alteration had been made.	Книги тоже переписывались снова и снова и выходили без упоминания о том, что они переиначены.
Even the written instructions which Winston received, and which he invariably got rid of as soon as he had dealt with them, never stated or implied that an act of forgery was to be committed: always the reference was to slips, errors, misprints, or misquotations which it was necessary to put right in the interests of accuracy.	Даже в заказах, получаемых Уинстоном и уничтожаемых сразу после выполнения, не было и намека на то, что требуется подделка: речь шла только об ошибках, искаженных цитатах, оговорках, опечатках, которые надо устранить в интересах точности.
But actually, he thought as he re-adjusted the Ministry of Plenty's figures, it was not even forgery.	А в общем, думал он, перекраивая арифметику министерства изобилия, это даже не подлог.
It was merely the substitution of one piece of nonsense for another.	Просто замена одного вздора другим.
Most of the material that you were dealing with had no connexion with anything in the real world, not even the kind of connexion that is contained in a direct lie.	Материал твой по большей части вообще не имеет отношения к действительному миру -даже такого, какое содержит в себе откровенная ложь.
Statistics were just as much a fantasy in their original version as in their rectified version.	Статистика в первоначальном виде -- такая же фантазия, как и в исправленном.
A great deal of the time you were expected to make them up out of your head.	Чаще всего требуется, чтобы ты высасывал ее из пальца.

For example, the Ministry of Plenty's forecast had estimated the output of boots for the quarter at 145 million pairs.	Например, министерство изобилия предполагало выпустить в 4-м квартале 145 миллионов пар обуви.
The actual output was given as sixty-two millions.	Сообщают, что реально произведено 62 миллиона.
Winston, however, in rewriting the forecast, marked the figure down to fifty-seven millions, so as to allow for the usual claim that the quota had been overfulfilled.	Уинстон же, переписывая прогноз, уменьшил плановую цифру до 57 миллионов, чтобы план, как всегда, оказался перевыполненным.
In any case, sixty-two millions was no nearer the truth than fifty-seven millions, or than 145 millions.	Во всяком случае, 62 миллиона ничуть не ближе к истине, чем 57 миллионов или 145.
Very likely no boots had been produced at all.	Весьма вероятно, что обуви вообще не произвели.
Likelier still, nobody knew how many had been produced, much less cared.	Еще вероятнее, что никто не знает, сколько ее произвели, и, главное, не желает знать.
All one knew was that every quarter astronomical numbers of boots were produced on paper, while perhaps half the population of Oceania went barefoot.	Известно только одно: каждый квартал на бумаге производят астрономическое количество обуви, между тем как половина населения Океании ходит босиком.
And so it was with every class of recorded fact, great or small.	То же самое -- с любым документированным фактом, крупным и мелким.
Everything faded away into a shadow-world in which, finally, even the date of the year had become uncertain.	Все расплывается в призрачном мире. И даже сегодняшнее число едва ли определишь.
Winston glanced across the hall. In the corresponding cubicle on the other side a small, precise-looking, dark-chinned man named Tillotson was working steadily away, with a folded newspaper on his knee and his mouth very close to the mouthpiece of the speakwrite.	Уинстон взглянул на стеклянную кабину по ту сторону коридора. Маленький, аккуратный, с синим подбородком человек по фамилии Тиллотсон усердно трудился там, держа на коленях сложенную газету и приникнув к микрофону речеписа.
He had the air of trying to keep what he was saying a secret between himself and the telescreen.	Вид у него был такой, будто он хочет, чтобы все сказанное осталось между ними двоими -между ним и речеписом.
He looked up, and his spectacles darted a hostile flash in Winston's direction.	Он поднял голову, и его очки враждебно сверкнули Уинстону.
Winston hardly knew Tillotson, and had no idea what work he was employed on.	Уинстон почти не знал Тиллотсона и не имел представления о том, чем он занимается.
People in the Records Department did not readily talk about their jobs.	Сотрудники отдела документации неохотно говорили о своей работе.
In the long, windowless hall, with its double row of cubicles and its endless rustle of papers and hum of voices murmuring into speakwrites, there were quite a dozen people whom Winston did not even know by name, though he daily saw them hurrying to and fro in the corridors or gesticulating in the Two Minutes Hate.	В длинном, без окон коридоре с двумя рядами стеклянных кабин, с нескончаемым шелестом бумаги и гудением голосов, бубнящих в речеписы, было не меньше десятка людей, которых Уинстон не знал даже по имени, хотя они круглый год мелькали перед ним на этаже и махали руками на двухминутках ненависти.

He knew that in the cubicle next to him the little woman with sandy hair toiled day in day out, simply at tracking down and deleting from the Press the names of people who had been vaporized and were therefore considered never to have existed.	Он знал, что низенькая женщина с рыжеватыми волосами, сидящая в соседней кабине, весь день занимается только тем, что выискивает в прессе и убирает фамилии распыленных, а следовательно, никогда не существовавших людей.
There was a certain fitness in this, since her own husband had been vaporized a couple of years earlier.	В определенном смысле занятие как раз для нее: года два назад ее мужа тоже распылили.
And a few cubicles away a mild, ineffectual, dreamy creature named Ampleforth, with very hairy ears and a surprising talent for juggling with rhymes and metres, was engaged in producing garbled versions--definitive texts, they were called--of poems which had become ideologically offensive, but which for one reason or another were to be retained in the anthologies.	А за несколько кабин от Уинстона помещалось кроткое, нескладное, рассеянное создание с очень волосатыми ушами; этот человек по фамилии Амплфорт, удивлявший всех своей сноровкой по части рифм и размеров, изготовлял препарированные варианты -- канонические тексты, как их называли, -- стихотворений, которые стали идеологически невыдержанными, но по той или иной причине не могли быть исключены из антологий.
And this hall, with its fifty workers or thereabouts, was only one sub-section, a single cell, as it were, in the huge complexity of the Records Department.	И весь этот коридор с полусотней сотрудников был лишь подсекцией -- так сказать, клеткой -в сложном организме отдела документации.
Beyond, above, below, were other swarms of workers engaged in an unimaginable multitude of jobs.	Дальше, выше, ниже сонмы служащих трудились над невообразимым множеством задач.
There were the huge printing-shops with their sub-editors, their typography experts, and their elaborately equipped studios for the faking of photographs.	Тут были огромные типографии со своими редакторами, полиграфистами и отлично оборудованными студиями для фальсификации фотоснимков.
There was the tele-programmes section with its engineers, its producers, and its teams of actors specially chosen for their skill in imitating voices.	Была секция телепрограмм со своими инженерами, режиссерами и целыми труппами артистов, искусно подражающих чужим голосам.
There were the armies of reference clerks whose job was simply to draw up lists of books and periodicals which were due for recall.	Были полки референтов, чья работа сводилась исключительно к тому, чтобы составлять списки книг и периодических изданий, нуждающихся в ревизии.
There were the vast repositories where the corrected documents were stored, and the hidden furnaces where the original copies were destroyed.	Были необъятные хранилища для подправленных документов и скрытые топки для уничтожения исходных.
And somewhere or other, quite anonymous, there were the directing brains who co-ordinated the whole effort and laid down the lines of policy which made it necessary that this fragment of the past should be preserved, that one falsified, and the other rubbed out of existence.	И где-то, непонятно где, анонимно, существовал руководящий мозг, чертивший политическую линию, в соответствии с которой одну часть прошлого надо было сохранить, другую фальсифицировать, а третью уничтожить без остатка.

And the Records Department, after all, was itself only a single branch of the Ministry of Truth, whose primary job was not to reconstruct the past but to supply the citizens of Oceania with newspapers, films, textbooks, telescreen programmes, plays, novels--with every conceivable kind of information, instruction, or entertainment, from a statue to a slogan, from a lyric poem to a biological treatise, and from a child's spelling-book to a Newspeak dictionary.	Весь отдел документации был лишь ячейкой министерства правды, главной задачей которого была не переделка прошлого, а снабжение жителей Океании газетами, фильмами, учебниками, телепередачами, пьесами, романами -- всеми мыслимыми разновидностями информации, развлечений и наставлений, от памятника до лозунга, от лирического стихотворения до биологического трактата, от школьных прописей до словаря новояза.
And the Ministry had not only to supply the multifarious needs of the party, but also to repeat the whole operation at a lower level for the benefit of the proletariat.	Министерство обеспечивало не только разнообразные нужды партии, но и производило аналогичную продукцию -сортом ниже -- на потребу пролетариям.
There was a whole chain of separate departments dealing with proletarian literature, music, drama, and entertainment generally.	Существовала целая система отделов, занимавшихся пролетарской литературой, музыкой, драматургией и развлечениями вообще.
Here were produced rubbishy newspapers containing almost nothing except sport, crime and astrology, sensational five-cent novelettes, films oozing with sex, and sentimental songs which were composed entirely by mechanical means on a special kind of kaleidoscope known as a versificator.	Здесь делались низкопробные газеты, не содержавшие ничего, кроме спорта, уголовной хроники и астрологии, забористые пятицентовые повестушки. скабрезные фильмы, чувствительные песенки, сочиняемые чисто механическим способом -- на особого рода калейдоскопе, так называемом версификаторе.
There was even a whole sub-section--Pornosec, it was called in Newspeak--engaged in producing the lowest kind of pornography, which was sent out in sealed packets and which no Party member, other than those who worked on it, was permitted to look at.	Был даже особый подотдел -- на новоязе именуемый порносеком, -- выпускавший порнографию самого последнего разбора -- ее рассылали в запечатанных пакетах, и членам партии, за исключением непосредственных изготовителей, смотреть ее запрещалось.
Three messages had slid out of the pneumatic tube while Winston was working, but they were simple matters, and he had disposed of them before the Two Minutes Hate interrupted him.	Пока Уинстон работал, пневматическая труба вытолкнула еще три заказа, но они оказались простыми, и он разделался с ними до того, как пришлось уйти на двухминутку ненависти.
When the Hate was over he returned to his cubicle, took the Newspeak dictionary from the shelf, pushed the speakwrite to one side, cleaned his spectacles, and settled down to his main job of the morning.	После ненависти он вернулся к себе в кабину, снял с полки словарь новояза, отодвинул речепис, протер очки и взялся за главное задание дня.
Winston's greatest pleasure in life was in his work.	Самым большим удовольствием в жизни Уинстона была работа.
Most of it was a tedious routine, but included in it there were also jobs so difficult and intricate that you could lose yourself in them as in the depths of a mathematical problem--delicate pieces of forgery in which you had nothing to guide you except your knowledge of the principles of Ingsoc and your estimate of what the Party wanted you to say.	В основном она состояла из скучных и рутинных дел, но иногда попадались такие, что в них можно было уйти с головой, как в математическую задачу, -- такие фальсификации, где руководствоваться ты мог только своим знанием принципов ангсоца и своим представлением о том, что желает услышать от тебя партия.
Winston was good at this kind of thing.	С такими задачами Уинстон справлялся хорошо.

On occasion he had even been entrusted with the rectification of 'The Times' leading articles, which were written entirely in Newspeak.	Ему даже доверяли уточнять передовицы "Таймс", писавшиеся исключительно на новоязе.
He unrolled the message that he had set aside earlier.	Он взял отложенный утром четвертый листок:
It ran: times 3.12.83 reporting bb dayorder doubleplusungood refs unpersons rewrite fullwise upsub antefiling	таймс 03.12.83 минусминус изложен наказ с. б. упомянуты нелица переписать сквозь наверх до подшивки
In Oldspeak (or standard English) this might be rendered: The reporting of Big Brother's Order for the Day in 'The Times' of December 3rd 1983 is extremely unsatisfactory and makes references to non-existent persons.	На староязе (обычном английском) это означало примерно следующее: В номере "Таймс" от 3 декабря 1983 года крайне неудовлетворительно изложен приказ Старшего Брата по стране: упомянуты несуществующие лица.
Rewrite it in full and submit your draft to higher authority before filing.	Перепишите полностью и представьте ваш вариант руководству до того, как отправить в архив.
Winston read through the offending article.	Уинстон прочел ошибочную статью.
Big Brother's Order for the Day, it seemed, had been chiefly devoted to praising the work of an organization known as FFCC, which supplied cigarettes and other comforts to the sailors in the Floating Fortresses.	Насколько он мог судить, большая часть приказа по стране посвящена была похвалам ПКПП -организации, которая снабжала сигаретами и другими предметами потребления матросов на плавающих крепостях.
A certain Comrade Withers, a prominent member of the Inner Party, had been singled out for special mention and awarded a decoration, the Order of Conspicuous Merit, Second Class.	Особо выделен был некий товарищ Уидерс, крупный деятель внутренней партии, -- его наградили орденом "За выдающиеся заслуги" 2-й степени.
Three months later FFCC had suddenly been dissolved with no reasons given.	Тремя месяцами позже ПКПП внезапно была распущена без объявления причин.
One could assume that Withers and his associates were now in disgrace, but there had been no report of the matter in the Press or on the telescreen.	Судя по всему, Уидерс и его сотрудники теперь не в чести, хотя ни в газетах, ни по телекрану сообщений об этом не было.
That was to be expected, since it was unusual for political offenders to be put on trial or even publicly denounced.	Тоже ничего удивительного: судить и даже публично разоблачать политически провинившегося не принято.
The great purges involving thousands of people, with public trials of traitors and thought-criminal s who made abject confession of their crimes and were afterwards executed, were special show-pieces not occurring oftener than once in a couple of years.	Большие чистки, захватывавшие тысячи людей, с открытыми процессами предателей и мыслепреступников, которые жалко каялись в своих преступлениях. а затем подвергались казни, были особыми спектаклями и происходили раз в несколько лет, не чаще.
More commonly, people who had incurred the displeasure of the Party simply disappeared and were never heard of again.	А обычно люди, вызвавшие неудовольствие партии, просто исчезали, и о них больше никто не слышал.
One never had the smallest clue as to what had happened to them.	И бесполезно было гадать, что с ними стало.
In some cases they might not even be dead.	Возможно, что некоторые даже оставались в живых.

Perhaps thirty people personally known to Winston, not counting his parents, had disappeared at one time or another.	Так в разное время исчезли человек тридцать знакомых Уинстона, не говоря о его родителях.
Winston stroked his nose gently with a paper-clip.	Уинстон легонько поглаживал себя по носу скрепкой.
In the cubicle across the way Comrade Tillotson was still crouching secretively over his speakwrite.	В кабине напротив товарищ Тиллотсон по-прежнему таинственно бормотал, прильнув к микрофону.
He raised his head for a moment: again the hostile spectacle-flash.	Он поднял голову, опять враждебно сверкнули очки.
Winston wondered whether Comrade Tillotson was engaged on the same job as himself.	Не той же ли задачей занят Тиллотсон? -подумал Уинстон.
It was perfectly possible.	Очень может быть.
So tricky a piece of work would never be entrusted to a single person: on the other hand, to turn it over to a committee would be to admit openly that an act of fabrication was taking place.	Такую тонкую работу ни за что не доверили бы одному исполнителю: с другой стороны, поручить ее комиссии значит открыто признать, что происходит фальсификация.
Very likely as many as a dozen people were now working away on rival versions of what Big Brother had actually said.	Возможно, не меньше десятка работников трудились сейчас над собственными версиями того, что сказал на самом деле Старший Брат.
And presently some master brain in the Inner Party would select this version or that, would re-edit it and set in motion the complex processes of cross-referencing that would be required, and then the chosen lie would pass into the permanent records and become truth.	Потом какой-то начальственный ум во внутренней партии выберет одну версию, отредактирует ее, приведет в действие сложный механизм перекрестных ссылок, после чего избранная ложь будет сдана на постоянное хранение и сделается правдой.
Winston did not know why Withers had been disgraced.	Уинстон не знал, за что попал в немилость Уидерс.
Perhaps it was for corruption or incompetence.	Может быть, за разложение или за плохую работу.
Perhaps Big Brother was merely getting rid of a too-popular subordinate.	Может быть, Старший Брат решил избавиться от подчиненного, который стал слишком популярен.
Perhaps Withers or someone close to him had been suspected of heretical tendencies.	Может быть, Уидерс или кто-нибудь из его окружения заподозрен в уклоне.
Or perhaps--what was likeliest of all--the thing had simply happened because purges and vaporizations were a necessary part of the mechanics of government.	А может быть -- и вероятнее всего, -случилось это просто потому, что чистки и распыления были необходимой частью государственной механики.
The only real clue lay in the words 'refs unpersons', which indicated that Withers was already dead.	Единственный определенный намек содержался в словах "упомянуты нелица" -- это означало, что Уидерса уже нет в живых.
You could not invariably assume this to be the case when people were arrested.	Даже арест человека не всегда означал смерть.
Sometimes they were released and allowed to remain at liberty for as much as a year or two years before being executed.	Иногда его выпускали, и до казни он год или два гулял на свободе.

Very occasionally some person whom you had believed dead long since would make a ghostly reappearance at some public trial where he would implicate hundreds of others by his testimony before vanishing, this time for ever.	А случалось и так, что человек, которого давно считали мертвым, появлялся, словно призрак, на открытом процессе и давал показания против сотен людей, прежде чем исчезнуть -- на этот раз окончательно.
Withers, however, was already an UNPERSON.	Но Уидерс уже был нелицом.
He did not exist: he had never existed.	Он не существовал; он никогда не существовал.
Winston decided that it would not be enough simply to reverse the tendency of Big Brother's speech.	Уинстон решил, что просто изменить направление речи Старшего Брата мало.
It was better to make it deal with something totally unconnected with its original subject.	Пусть он скажет о чем-то, совершенно несвязанном с первоначальной темой.
He might turn the speech into the usual denunciation of traitors and thought-criminals, but that was a little too obvious, while to invent a victory at the front, or some triumph of over-production in the Ninth Three-Year Plan, might complicate the records too much.	Уинстон мог превратить речь в типовое разоблачение предателей и мыслепреступников -- но это слишком прозрачно, а если изобрести победу на фронте или триумфальное перевыполнение трехлетнего плана, то чересчур усложнится документация.
What was needed was a piece of pure fantasy.	Чистая фантазия -- вот что подойдет лучше всего.
Suddenly there sprang into his mind, ready made as it were, the image of a certain Comrade Ogilvy, who had recently died in battle, in heroic circumstances.	И вдруг в голове у него возник -- можно сказать, готовеньким -- образ товарища Огилви, недавно павшего в бою смертью храбрых.
There were occasions when Big Brother devoted his Order for the Day to commemorating some humble, rank-and-file Party member whose life and death he held up as an example worthy to be followed.	Бывали случаи, когда Старший Брат посвящал "наказ" памяти какого-нибудь скромного рядового партийца, чью жизнь и смерть он приводил как пример для подражания.
Today he should commemorate Comrade Ogilvy.	Сегодня он посвятит речь памяти товарища Огилви.
It was true that there was no such person as Comrade Ogilvy, but a few lines of print and a couple of faked photographs would soon bring him into existence.	Правда, такого товарища на свете не было, но несколько печатных строк и одна-две поддельные фотографии вызовут его к жизни.
Winston thought for a moment, then pulled the speakwrite towards him and began dictating in Big Brother's familiar style: a style at once military and pedantic, and, because of a trick of asking questions and then promptly answering them ('What lessons do we learn from this fact, comrades?	Уинстон на минуту задумался, потом подтянул к себе речепис и начал диктовать в привычном стиле Старшего Брата: стиль этот, военный и одновременно педантический, благодаря постоянному приему -- задавать вопросы и тут же на них отвечать ("Какие уроки мы извлекаем отсюда, товарищи?
The lesson--which is also one of the fundamental principles of Ingsoc--that,' etc., etc.), easy to imitate.	Уроки -- а они являются также основополагающими принципами ангсоца -состоят в том..." -- и т.д. и т.п.) -- легко поддавался имитации.
At the age of three Comrade Ogilvy had refused all toys except a drum, a sub-machine gun, and a model helicopter.	В трехлетнем возрасте товарищ Огилви отказался от всех игрушек, кроме барабана, автомата и вертолета.
At six--a year early, by a special relaxation of the rules--he had joined the Spies, at nine he had been a troop leader.	Шести лет -- в виде особого исключения -- был принят в разведчики; в девять стал командиром отряда.

At eleven he had denounced his uncle to the Thought Police after overhearing a conversation which appeared to him to have criminal tendencies.	Одиннадцати лет от роду, услышав дядин разговор, уловил в нем преступные идеи и сообщил об этом в полицию мыслей.
At seventeen he had been a district organizer of the Junior Anti-Sex League.	В семнадцать стал районным руководителем Молодежного антиполового союза.
At nineteen he had designed a hand-grenade which had been adopted by the Ministry of Peace and which, at its first trial, had killed thirty-one Eurasian prisoners in one burst.	В девятнадцать изобрел гранату, которая была принята на вооружение министерством мира и на первом испытании уничтожила взрывом тридцать одного евразийского военнопленного.
At twenty-three he had perished in action.	Двадцатитрехлетним погиб на войне.
Pursued by enemy jet planes while flying over the Indian Ocean with important despatches, he had weighted his body with his machine gun and leapt out of the helicopter into deep water, despatches and all--an end, said Big Brother, which it was impossible to contemplate without feelings of envy.	Летя над Индийским океаном с важными донесениями, был атакован вражескими истребителями, привязал к телу пулемет, как грузило, выпрыгнул из вертолета и вместе с донесениями и прочим ушел на дно; такой кончине, сказал Старший Брат, можно только завидовать.
Big Brother added a few remarks on the purity and single-mindedness of Comrade Ogilvy's life.	Старший Брат подчеркнул, что вся жизнь товарища Огилви была отмечена чистотой и целеустремленностью.
He was a total abstainer and a nonsmoker, had no recreations except a daily hour in the gymnasium, and had taken a vow of celibacy, believing marriage and the care of a family to be incompatible with a twenty-four-hour-a-day devotion to duty.	Товарищ Огилви не пил и не курил, не знал иных развлечений, кроме ежедневной часовой тренировки в гимнастическом зале; считая, что женитьба и семейные заботы несовместимы с круглосуточным служением долгу, он дал обет безбрачия.
He had no subjects of conversation except the principles of Ingsoc, and no aim in life except the defeat of the Eurasian enemy and the hunting-down of spies, saboteurs, thought-criminals, and traitors generally.	Он не знал иной темы для разговора, кроме принципов ангсоца, иной цели в жизни, кроме разгрома евразийских полчищ и выявления шпионов, вредителей, мыслепреступников и прочих изменников.
Winston debated with himself whether to award Comrade Ogilvy the Order of Conspicuous Merit: in the end he decided against it because of the unnecessary cross-referencing that it would entail.	Уинстон подумал, не наградить ли товарища Огилви орденом "За выдающиеся заслуги"; решил все-таки не награждать -- это потребовало бы лишних перекрестных ссылок.
Once again he glanced at his rival in the opposite cubicle.	Он еще раз взглянул на соперника напротив.
Something seemed to tell him with certainty that Tillotson was busy on the same job as himself.	Непонятно, почему он догадался, что Тиллотсон занят той же работой.
There was no way of knowing whose job would finally be adopted, but he felt a profound conviction that it would be his own.	Чью версию примут, узнать было невозможно, но он ощутил твердую уверенность, что версия будет его.
Comrade Ogilvy, unimagined an hour ago, was now a fact.	Товарищ Огилви, которого и в помине не было час назад, обрел реальность.
It struck him as curious that you could create dead men but not living ones.	Уинстону показалось занятным, что создавать можно мертвых, но не живых.

Comrade Ogilvy, who had never existed in the present, now existed in the past, and when once the act of forgery was forgotten, he would exist just as authentically, and upon the same evidence, as Charlemagne or Julius Caesar.	Товарищ Огилви никогда не существовал в настоящем, а теперь существует в прошлом -- и, едва сотрутся следы подделки, будет существовать так же доподлинно и неопровержимо, как Карл Великий и Юлий Цезарь.
Chapter 5	V
In the low-ceilinged canteen, deep underground, the lunch queue jerked slowly forward.	В столовой с низким потолком, глубоко под землей, очередь за обедом продвигалась толчками.
The room was already very full and deafeningly noisy.	В зале было полно народу и стоял оглушительный шум.
From the grille at the counter the steam of stew came pouring forth, with a sour metallic smell which did not quite overcome the fumes of Victory Gin.	От жаркого за прилавком валил пар с кислым металлическим запахом, но и он не мог заглушить вездесущий душок джина "Победа".
On the far side of the room there was a small bar, a mere hole in the wall, where gin could be bought at ten cents the large nip.	В конце зала располагался маленький бар, попросту дыра в стене, где продавали джин по десять центов за шкалик.
'Just the man I was looking for,' said a voice at Winston's back.	-- Вот кого я искал, -- раздался голос за спиной Уинстона.
He turned round.	Он обернулся.
It was his friend Syme, who worked in the Research Department.	Это был его приятель Сайм из исследовательского отдела,
Perhaps 'friend' was not exactly the right word.	"Приятель", пожалуй, не совсем то слово.
You did not have friends nowadays, you had comrades: but there were some comrades whose society was pleasanter than that of others.	Приятелей теперь не было, были товарищи; но общество одних товарищей приятнее, чем общество других.
Syme was a philologist, a specialist in Newspeak.	Сайм был филолог, специалист по новоязу.
Indeed, he was one of the enormous team of experts now engaged in compiling the Eleventh Edition of the Newspeak Dictionary.	Он состоял в громадном научном коллективе, трудившемся над одиннадцатым изданием словаря новояза.
He was a tiny creature, smaller than Winston, with dark hair and large, protuberant eyes, at once mournful and derisive, which seemed to search your face closely while he was speaking to you.	Маленький, мельче Уинстона, с темными волосами и большими выпуклыми глазами, скорбными и насмешливыми одновременно которые будто ощупывали лицо собеседника.
'I wanted to ask you whether you'd got any razor blades,' he said.	-- Хотел спросить, нет ли у вас лезвий, -- сказал он.
'Not one!' said Winston with a sort of guilty haste. 'I've tried all over the place.	-- Ни одного. -- с виноватой поспешностью ответил Уинстон. -- По всему городу искал.
They don't exist any longer.'	Нигде нет.
Everyone kept asking you for razor blades.	Все спрашивали бритвенные лезвия.
Actually he had two unused ones which he was hoarding up.	На самом-то деле у него еще были в запасе две штуки.
There had been a famine of them for months past.	Лезвий не стало несколько месяцев назад.

At any given moment there was some necessary article which the Party shops were unable to supply.	В партийных магазинах вечно исчезал то один обиходный товар, то другой.
Sometimes it was buttons, sometimes it was darning wool, sometimes it was shoelaces; at present it was razor blades.	То пуговицы сгинут, то штопка, то шнурки; а теперь вот -- лезвия.
You could only get hold of them, if at all, by scrounging more or less furtively on the 'free' market.	Достать их можно было тайком -- и то если повезет -- на "свободном" рынке.
'I've been using the same blade for six weeks,' he added untruthfully.	-- Сам полтора месяца одним бреюсь, -- солгал он.
The queue gave another jerk forward.	Очередь продвинулась вперед.
As they halted he turned and faced Syme again.	Остановившись, он снова обернулся к Сайму.
Each of them took a greasy metal tray from a pile at the end of the counter.	Оба взяли по сальному металлическому подносу из стопки.
'Did you go and see the prisoners hanged yesterday?' said Syme.	-- Ходили вчера смотреть, как вешают пленных? -- спросил Сайм.
'I was working,' said Winston indifferently. 'I shall see it on the flicks, I suppose.'	-- Работал, -- безразлично ответил Уинстон. -- В кино, наверно, увижу.
'A very inadequate substitute,' said Syme.	-- Весьма неравноценная замена, -- сказал Сайм.
His mocking eyes roved over Winston's face.	Его насмешливый взгляд рыскал по лицу Уинстона.
'I know you,' the eyes seemed to say, 'I see through you. I know very well why you didn't go to see those prisoners hanged.'	"Знаем вас, -- говорил этот взгляд. -- Насквозь тебя вижу, отлично знаю, почему не пошел смотреть на казнь пленных".
In an intellectual way, Syme was venomously orthodox.	Интеллектуал Сайм был остервенело правоверен.
He would talk with a disagreeable gloating satisfaction of helicopter raids on enemy villages, and trials and confessions of thought-criminals, the executions in the cellars of the Ministry of Love.	С неприятным сладострастием он говорил об атаках вертолетов на вражеские деревни, о процессах и признаниях мыслепреступников, о казнях в подвалах министерства любви.
Talking to him was largely a matter of getting him away from such subjects and entangling him, if possible, in the technicalities of Newspeak, on which he was authoritative and interesting.	В разговорах приходилось отвлекать его от этих тем и наводить -- когда удавалось -- на проблемы новояза, о которых он рассуждал интересно и со знанием дела.
Winston turned his head a little aside to avoid the scrutiny of the large dark eyes.	Уинстон чуть отвернул лицо от испытующего взгляда больших черных глаз.
'It was a good hanging,' said Syme reminiscently. 'I think it spoils it when they tie their feet together.	-- Красивая получилась казнь, -- мечтательно промолвил Сайм. -- Когда им связывают ноги, по-моему, это только портит картину.
I like to see them kicking.	Люблю, когда они брыкаются.
And above all, at the end, the tongue sticking right out, and blue--a quite bright blue.	Но лучше всего конец, когда вываливается синий язык... я бы сказал, ярко-синий.
That's the detail that appeals to me.'	Эта деталь мне особенно мила.
'Nex', please!' yelled the white-aproned prole with the ladle.	-- След'щий! -- крикнула прола в белом фартуке, с половником в руке.

Winston and Syme pushed their trays beneath the grille.	Уинстон и Сайм сунули свои подносы.
On to each was dumped swiftly the regulation lunch--a metal pannikin of pinkish-grey stew, a hunk of bread, a cube of cheese, a mug of milkless Victory Coffee, and one saccharine tablet.	Обоим выкинули стандартный обед: жестяную миску с розовато-серым жарким, кусок хлеба, кубик сыра, кружку черного кофе "Победа" и одну таблетку сахарина.
'There's a table over there, under that telescreen,' said Syme. 'Let's pick up a gin on the way.'	-- Есть столик, вон под тем телекраном, -- сказал Сайм. -- По дороге возьмем джину.
The gin was served out to them in handleless china mugs.	Джин им дали в фаянсовых кружках без ручек.
They threaded their way across the crowded room and unpacked their trays on to the metal-topped table, on one corner of which someone had left a pool of stew, a filthy liquid mess that had the appearance of vomit.	Они пробрались через людный зал и разгрузили подносы на металлический столик; на углу кто-то разлил соус: грязная жижа напоминала рвоту.
Winston took up his mug of gin, paused for an instant to collect his nerve, and gulped the oily-tasting stuff down.	Уинстон взял свой джин, секунду помешкал, собираясь с духом, и залпом выпил маслянистую жидкость.
When he had winked the tears out of his eyes he suddenly discovered that he was hungry.	Потом сморгнул слезы -- и вдруг почувствовал, что голоден.
He began swallowing spoonfuls of the stew, which, in among its general sloppiness, had cubes of spongy pinkish stuff which was probably a preparation of meat.	Он стал заглатывать жаркое полными ложками; в похлебке попадались розовые рыхлые кубики -возможно, мясной продукт.
Neither of them spoke again till they had emptied their pannikins.	Оба молчали, пока не опорожнили миски.
From the table at Winston's left, a little behind his back, someone was talking rapidly and continuously, a harsh gabble almost like the quacking of a duck, which pierced the general uproar of the room.	За столиком сзади и слева от Уинстона кто-то без умолку тараторил -- резкая торопливая речь, похожая на утиное кряканье, пробивалась сквозь общий гомон.
'How is the Dictionary getting on?' said Winston, raising his voice to overcome the noise.	-- Как подвигается словарь? -- Из-за шума Уинстон тоже повысил голос.
'Slowly,' said Syme. 'I'm on the adjectives.	-- Медленно, -- ответил Сайм. -- Сижу над прилагательными.
It's fascinating.'	Очарование.
He had brightened up immediately at the mention of Newspeak.	Заговорив о новоязе, Сайм сразу взбодрился.
He pushed his pannikin aside, took up his hunk of bread in one delicate hand and his cheese in the other, and leaned across the table so as to be able to speak without shouting.	Отодвинул миску, хрупкой рукой взял хлеб, в другую -- кубик сыра и, чтобы не кричать, подался к Уинстону.
'The Eleventh Edition is the definitive edition,' he said.	-- Одиннадцатое издание -- окончательное издание.
'We're getting the language into its final shape--the shape it's going to have when nobody speaks anything else.	Мы придаем языку завершенный вид -- в этом виде он сохранится, когда ни на чем другом не будут говорить.

When we've finished with it, people like you will have to learn it all over again.	Когда мы закончим, людям вроде вас придется изучать его сызнова.
You think, I dare say, that our chief job is inventing new words.	Вы, вероятно, полагаете, что главная наша работа -- придумывать новые слова.
But not a bit of it!	Ничуть не бывало.
We're destroying words--scores of them, hundreds of them, every day.	Мы уничтожаем слова -- десятками, сотнями ежедневно.
We're cutting the language down to the bone.	Если угодно, оставляем от языка скелет.
The Eleventh Edition won't contain a single word that will become obsolete before the year 2050.'	В две тысячи пятидесятом году ни одно слово, включенное в одиннадцатое издание, не будет устаревшим.
He bit hungrily into his bread and swallowed a couple of mouthfuls, then continued speaking, with a sort of pedant's passion.	Он жадно откусил хлеб, прожевал и с педантским жаром продолжал речь.
His thin dark face had become animated, his eyes had lost their mocking expression and grown almost dreamy.	Его худое темное лицо оживилось, насмешка в глазах исчезла, и они стали чуть ли не мечтательными.
' It's a beautiful thing, the destruction of words.	-- Это прекрасно -- уничтожать слова.
Of course the great wastage is in the verbs and adjectives, but there are hundreds of nouns that can be got rid of as well.	Главный мусор скопился, конечно в глаголах и прилагательных, но и среди существительных -сотни и сотни лишних.
It isn't only the synonyms; there are also the antonyms.	Не только синонимов; есть ведь и антонимы.
After all, what justification is there for a word which is simply the opposite of some other word?	Ну скажите, для чего нужно слово, которое есть полная противоположность другому?
A word contains its opposite in itself.	Слово само содержит свою противоположность.
Take "good", for instance.	Возьмем, например, "голод".
If you have a word like "good", what need is there for a word like "bad"?	Если есть слово "голод", зачем вам "сытость"?
"Ungood" will do just as well--better, because it's an exact opposite, which the other is not.	"Неголод" ничем не хуже, даже лучше, потому что оно -- прямая противоположность, а "сытость" -- нет.
Or again, if you want a stronger version of "good", what sense is there in having a whole string of vague useless words like "excellent" and "splendid" and all the rest of them?	Или оттенки и степени прилагательных. "Хороший" -- для кого хороший? А "плюсовой" исключает субъективность. Опять же, если вам нужно что-то сильнее "плюсового", какой смысл иметь целый набор расплывчатых бесполезных слов -"великолепный", "отличный" и так далее?
"Plusgood" covers the meaning, or "doubleplusgood" if you want something stronger still.	"Плюс плюсовой" охватывает те же значения, а если нужно еще сильнее -- "плюсплюс плюсовой".
Of course we use those forms already. but in the final version of Newspeak there'll be nothing else.	Конечно, мы и сейчас уже пользуемся этими формами, но в окончательном варианте новояза других просто не останется.

In the end the whole notion of goodness and badness will be covered by only six words--in reality, only one word.	В итоге все понятия плохого и хорошего будут описываться только шестью словами, а по сути, двумя.
Don't you see the beauty of that, Winston?	Вы чувствуете, какая стройность, Уинстон?
It was B.B.'s idea originally, of course,' he added as an afterthought.	Идея, разумеется, принадлежит Старшему Брату, -- спохватившись, добавил он.
A sort of vapid eagerness flitted across Winston's face at the mention of Big Brother.	При имени Старшего Брата лицо Уинстона вяло изобразило пыл.
Nevertheless Syme immediately detected a certain lack of enthusiasm.	Сайму его энтузиазм показался неубедительным.
'You haven't a real appreciation of Newspeak, Winston,' he said almost sadly. 'Even when you write it you're still thinking in Oldspeak.	-- Вы не цените новояз по достоинству, -- заметил он как бы с печалью. -- Пишете на нем, а думаете все равно на староязе.
I've read some of those pieces that you write in "The Times" occasionally.	Мне попадались ваши материалы в "Таймс".
They're good enough, but they're translations. In your heart you'd prefer to stick to Oldspeak, with all its vagueness and its useless shades of meaning.	В душе вы верны староязу со всей его расплывчатостью и ненужными оттенками значений.
You don't grasp the beauty of the destruction of words.	Вам не открылась красота уничтожения слов.
Do you know that Newspeak is the only language in the world whose vocabulary gets smaller every year?'	Знаете ли вы, что новояз -- единственный на свете язык, чей словарь с каждым годом сокращается?
Winston did know that, of course.	Этого Уинстон, конечно, не знал.
He smiled, sympathetically he hoped, not trusting himself to speak.	Он улыбнулся, насколько мог сочувственно, не решаясь раскрыть рот.
Syme bit off another fragment of the dark-coloured bread, chewed it briefly, and went on:	Сайм откусил еще от черного ломтя, наскоро прожевал и заговорил снова,
'Don't you see that the whole aim of Newspeak is to narrow the range of thought?	-- Неужели вам непонятно, что задача новояза -- сузить горизонты мысли?
In the end we shall make thoughtcrime literally impossible, because there will be no words in which to express it.	В конце концов мы сделаем мыслепреступление попросту невозможным -- для него не останется слов.
Every concept that can ever be needed, will be expressed by exactly one word, with its meaning rigidly defined and all its subsidiary meanings rubbed out and forgotten.	Каждое необходимое понятие будет выражаться одним-единственным словом, значение слова будет строго определено, а побочные значения упразднены и забыты.
Already, in the Eleventh Edition, we're not far from that point.	В одиннадцатом издании, мы уже на подходе к этой цели.
But the process will still be continuing long after you and I are dead.	Но процесс будет продолжаться и тогда, когда нас с вами не будет на свете.
Every year fewer and fewer words, and the range of consciousness always a little smaller.	С каждым годом все меньше и меньше слов, все yже и yже границы мысли.
Even now, of course, there's no reason or excuse for committing thoughtcrime.	Разумеется, и теперь для мыслепреступления нет ни оправданий, ни причин.

It's merely a question of self-discipline, reality-control.	Это только вопрос самодисциплины, управления реальностью.
But in the end there won't be any need even for that.	Но в конце концов и в них нужда отпадет.
The Revolution will be complete when the language is perfect.	Революция завершится тогда, когда язык станет совершенным.
Newspeak is Ingsoc and Ingsoc is Newspeak,' he added with a sort of mystical satisfaction. 'Has it ever occurred to you, Winston, that by the year 2050, at the very latest, not a single human being will be alive who could understand such a conversation as we are having now?'	Новояз -- это ангсоц, ангсоц -- это новояз, -проговорил он с какой-то религиозной умиротворенностью. -- Приходило ли вам в голову, Уинстон, что к две тысячи пятидесятому году, а то и раньше, на земле не останется человека, который смог бы понять наш с вами разговор?
'Except—' began Winston doubtfully, and he stopped.	-- Кроме... -- с сомнением начал Уинстон и осекся.
It had been on the tip of his tongue to say 'Except the proles,' but he checked himself, not feeling fully certain that this remark was not in some way unorthodox.	У него чуть не сорвалось с языка: "кроме пролов", но он сдержался, не будучи уверен в дозволительности этого замечания.
Syme, however, had divined what he was about to say.	Сайм, однако, угадал его мысль.
'The proles are not human beings,' he said carelessly. 'By 2050--earlier, probably--all real knowledge of Oldspeak will have disappeared.	-- Пролы -- не люди, -- небрежно парировал он. -- К две тысячи пятидесятому году, если не раньше, по-настоящему владеть староязом не будет никто.
The whole literature of the past will have been destroyed.	Вся литература прошлого будет уничтожена.
Chaucer, Shakespeare, Milton, Byron--they'll exist only in Newspeak versions, not merely changed into something different, but actually changed into something contradictory of what they used to be.	Чосер, Шекспир, Мильтон, Байрон останутся только в новоязовском варианте, превращенные не просто в нечто иное, а в собственную противоположность.
Even the literature of the Party will change.	Даже партийная литература станет иной.
Even the slogans will change.	Даже лозунги изменятся.
How could you have a slogan like "freedom is slavery" when the concept of freedom has been abolished?	Откуда взяться лозунгу "Свобода -- это рабство", если упразднено само понятие свободы?
The whole climate of thought will be different.	Атмосфера мышления станет иной.
In fact there will be no thought, as we understand it now.	Мышления в нашем современном значении вообще не будет.
Orthodoxy means not thinking--not needing to think.	Правоверный не мыслит -- не нуждается в мышлении.
Orthodoxy is unconsciousness.'	Правоверность -- состояние бессознательное.
One of these days, thought Winston with sudden deep conviction, Syme will be vaporized.	В один прекрасный день, внезапно решил Уинстон, Сайма распылят.
He is too intelligent.	Слишком умен.

He sees too clearly and speaks too plainly.	Слишком глубоко смотрит и слишком ясно выражается.
The Party does not like such people.	Партия таких не любит.
One day he will disappear.	Однажды он исчезнет.
It is written in his face.	У него это на лице написано.
Winston had finished his bread and cheese.	Уинстон доел свой хлеб и сыр.
He turned a little sideways in his chair to drink his mug of coffee.	Чуть повернулся на стуле, чтобы взять кружку с кофе.
At the table on his left the man with the strident voice was still talking remorselessly away.	За столиком слева немилосердно продолжал свои разглагольствования мужчина со скрипучим голосом.
A young woman who was perhaps his secretary, and who was sitting with her back to Winston, was listening to him and seemed to be eagerly agreeing with everything that he said.	Молодая женщина -- возможно, секретарша -внимала ему и радостно соглашалась с каждым словом.
From time to time Winston caught some such remark as 'I think you're so right, I do so agree with you', uttered in a youthful and rather silly feminine voice.	Время от времени до Уинстона долетал ее молодой и довольно глупый голос, фразы вроде "Как это верно!"
But the other voice never stopped for an instant, even when the girl was speaking.	Мужчина не умолкал ни на мгновение -- даже когда говорила она.
Winston knew the man by sight, though he knew no more about him than that he held some important post in the Fiction Department.	Уинстон встречал его в министерстве и знал, что он занимает какую-то важную должность в отделе литературы.
He was a man of about thirty, with a muscular throat and a large, mobile mouth.	Это был человек лет тридцати, с мускулистой шеей и большим подвижным ртом.
His head was thrown back a little, and because of the angle at which he was sitting, his spectacles caught the light and presented to Winston two blank discs instead of eyes.	Он слегка откинул голову, и в таком ракурсе Уинстон видел вместо его глаз пустые блики света, отраженного очками.
What was slightly horrible, was that from the stream of sound that poured out of his mouth it was almost impossible to distinguish a single word.	Жутковато делалось оттого, что в хлеставшем изо рта потоке звуков невозможно было поймать ни одного слова.
Just once Winston caught a phrase--'complete and final elimination of Goldsteinism'--jerked out very rapidly and, as it seemed, all in one piece, like a line of type cast solid.	Только раз Уинстон расслышал обрывок фразы: "полная и окончательная ликвидация голдстейновщины" -- обрывок выскочил целиком, как отлитая строка в линотипе.
For the rest it was just a noise, a quack-quack-quacking.	В остальном это был сплошной шум --кря-кря-кря.
And yet, though you could not actually hear what the man was saying, you could not be in any doubt about its general nature.	Речь нельзя было разобрать, но общий характер ее не вызывал ни каких сомнений.

He might be denouncing Goldstein and demanding sterner measures against thought-criminals and saboteurs, he might be fulminating against the atrocities of the Eurasian army, he might be praising Big Brother or the heroes on the Malabar front--it made no difference.	Метал ли он громы против Голдстейна и требовал более суровых мер против мыслепреступников и вредителей, возмущался ли зверствами евразийской военщины, восхвалял ли Старшего Брата и героев Малабарского фронта -- значения не имело.
Whatever it was, you could be certain that every word of it was pure orthodoxy, pure Ingsoc.	В любом случае каждое его слово было -чистая правоверность, чистый ангсоц.
As he watched the eyeless face with the jaw moving rapidly up and down, Winston had a curious feeling that this was not a real human being but some kind of dummy.	Глядя на хлопавшее ртом безглазое лицо, Уинстон испытывал странное чувство, что перед ним неживой человек, а манекен.
It was not the man's brain that was speaking, it was his larynx.	Не в человеческом мозгу рождалась эта речь -- в гортани.
The stuff that was coming out of him consisted of words, but it was not speech in the true sense: it was a noise uttered in unconsciousness, like the quacking of a duck.	Извержение состояло из слов, но не было речью в подлинном смысле, это был шум, производимый в бессознательном состоянии, утиное кряканье.
Syme had fallen silent for a moment, and with the handle of his spoon was tracing patterns in the puddle of stew.	Сайм умолк и черенком ложки рисовал в лужице соуса.
The voice from the other table quacked rapidly on, easily audible in spite of the surrounding din.	Кряканье за соседним столом продолжалось с прежней быстротой, легко различимое в общем гуле.
'There is a word in Newspeak,' said Syme, 'I don't know whether you know it: DUCKSPEAK, to quack like a duck.	-- В новоязе есть слово, -- сказал Сайм, -- Не знаю, известно ли оно вам: "речекряк" -крякающий по-утиному.
It is one of those interesting words that have two contradictory meanings.	Одно из тех интересных слов, у которых два противоположных значения.
Applied to an opponent, it is abuse, applied to someone you agree with, it is praise.'	В применении к противнику это ругательство; в применении к тому, с кем вы согласны, -похвала.
Unquestionably Syme will be vaporized, Winston thought again.	Сайма несомненно распылят, снова подумал Уинстон.
He thought it with a kind of sadness, although well knowing that Syme despised him and slightly disliked him, and was fully capable of denouncing him as a thought-criminal if he saw any reason for doing so.	Подумал с грустью, хотя отлично знал, что Сайм презирает его и не слишком любит и вполне может объявить его мыслепреступником, если найдет для этого основания.
There was something subtly wrong with Syme.	Чуть-чуть что-то не так с Саймом.
There was something that he lacked: discretion, aloofness, a sort of saving stupidity.	Чего-то ему не хватает: осмотрительности, отстраненности, некоей спасительной глупости.
You could not say that he was unorthodox.	Нельзя сказать, что неправоверен.

He believed in the principles of Ingsoc, he venerated Big Brother, he rejoiced over victories, he hated heretics, not merely with sincerity but with a sort of restless zeal, an up-to-dateness of information, which the ordinary Party member did not approach.	Он верит в принципы ангсоца, чтит Старшего Врата, он радуется победам, ненавидит мыслепреступников не только искренне, но рьяно и неутомимо, причем располагая самыми последними сведениями, не нужными рядовому партийцу.
Yet a faint air of disreputability always clung to him.	Но всегда от него шел какой-то малопочтенный душок.
He said things that would have been better unsaid, he had read too many books, he frequented the Chestnut Tree Cafe, haunt of painters and musicians.	Он говорил то, о чем говорить не стоило, он прочел слишком много книжек, он наведывался в кафе "Под каштаном", которое облюбовали художники и музыканты.
There was no law, not even an unwritten law, against frequenting the Chestnut Tree Cafe, yet the place was somehow ill-omened.	Запрета, даже неписаного запрета, на посещение этого кафе не было, но над ним тяготело что-то зловещее.
The old, discredited leaders of the Party had been used to gather there before they were finally purged.	Когда-то там собирались отставные, потерявшие доверие партийные вожди (потом их убрали окончательно).
Goldstein himself, it was said, had sometimes been seen there, years and decades ago.	По слухам, бывал там сколько-то лет или десятилетий назад сам Голдстейи.
Syme's fate was not difficult to foresee.	Судьбу Сайма нетрудно было угадать.
And yet it was a fact that if Syme grasped, even for three seconds, the nature of his, Winston's, secret opinions, he would betray him instantly to the Thought Police.	Но несомненно было и то, что если бы Сайму открылось, хоть на три секунды, каких взглядов держится Уинстон, Сайм немедленно донес бы на Уинстона в полицию мыслей.
So would anybody else, for that matter: but Syme more than most.	Впрочем, как и любой на его месте, но все же Сайм скорее.
Zeal was not enough. Orthodoxy was unconsciousness.	Правоверность -- состояние бессознательное.
Syme looked up.	Сайм поднял голову.
'Here comes Parsons,' he said.	-- Вон идет Парсонс, -- сказал он.
Something in the tone of his voice seemed to add, 'that bloody fool'.	В голосе его прозвучало: "несносный дурак".
Parsons, Winston's fellow-tenant at Victory Mansions, was in fact threading his way across the room--a tubby, middle-sized man with fair hair and a froglike face.	И в самом деле между столиками пробирался сосед Уинстона по дому "Победа" -невысокий, бочкообразных очертаний человек с русыми волосами и лягушачьим лицом.
At thirty-five he was already putting on rolls of fat at neck and waistline, but his movements were brisk and boyish.	В тридцать пять лет он уже отрастил брюшко и складки жира на загривке, но двигался по-мальчишески легко.
His whole appearance was that of a little boy grown large, so much so that although he was wearing the regulation overalls, it was almost impossible not to think of him as being dressed in the blue shorts, grey shirt, and red neckerchief of the Spies.	Да и выглядел он мальчиком, только большим: хотя он был одет в форменный комбинезон, все время хотелось представить его себе в синих шортах, серой рубашке и красном галстуке разведчика.

In visualizing him one saw always a picture of dimpled knees and sleeves rolled back from pudgy forearms.	Воображению рисовались ямки на коленях и закатанные рукава на пухлых руках.
Parsons did, indeed, invariably revert to shorts when a community hike or any other physical activity gave him an excuse for doing so.	В шорты Парсонс действительно облачался при всяком удобном случае --ив туристских вылазках и на других мероприятиях, требовавших физической активности.
He greeted them both with a cheery	Он приветствовал обоих веселым
'Hullo, hullo!' and sat down at the table, giving off an intense smell of sweat.	"Здрасьте, здрасьте!" и сел за стол, обдав их крепким запахом пота.
Beads of moisture stood out all over his pink face.	Все лицо его было покрыто росой.
His powers of sweating were extraordinary.	Потоотделительные способности у Парсонса были выдающиеся.
At the Community Centre you could always tell when he had been playing table-tennis by the dampness of the bat handle.	В клубе всегда можно было угадать, что он поиграл в настольный теннис, по мокрой ручке ракетки.
Syme had produced a strip of paper on which there was a long column of words, and was studying it with an ink-pencil between his fingers.	Сайм вытащил полоску бумаги с длинным столбиком слов и принялся читать, держа наготове чернильный карандаш.
'Look at him working away in the lunch hour,' said Parsons, nudging Winston. 'Keenness, eh?	-- Смотри, даже в обед работает, -- сказал Парсонс, толкнув Уинстона в бок. -- Увлекается, а?
What's that you've got there, old boy?	Что у вас там?
Something a bit too brainy for me, I expect.	Не по моим, наверно, мозгам.
Smith, old boy, I'll tell you why I'm chasing you.	Смит, знаете, почему я за вами гоняюсь?
It's that sub you forgot to give me.'	Вы у меня подписаться забыли.
'Which sub is that?' said Winston, automatically feeling for money.	-- На что подписка? -- спросил Уинстон, машинально потянувшись к карману.
About a quarter of one's salary had to be earmarked for voluntary subscriptions, which were so numerous that it was difficult to keep track of them.	Примерно четверть зарплаты уходила на добровольные подписки, настолько многочисленные, что их и упомнить было трудно.
'For Hate Week. You know--the house-by-house fund.	-- На Неделю ненависти -- подписка по месту жительства.
I'm treasurer for our block.	Я домовый казначей.
We're making an all-out effort-going to put on a tremendous show.	Не щадим усилий -- в грязь лицом не ударим.
I tell you, it won't be my fault if old Victory Mansions doesn't have the biggest outfit of flags in the whole street.	Скажу прямо, если наш дом "Победа" не выставит больше всех флагов на улице, так не по моей вине.
Two dollars you promised me.'	Вы два доллара обещали.
Winston found and handed over two creased and filthy notes, which Parsons entered in a small notebook, in the neat handwriting of the illiterate.	Уинстон нашел и отдал две мятых, замусоленных бумажки, и Парсонс аккуратным почерком малограмотного записал его в блокнотик.

'By the way, old boy,' he said. 'I hear that little beggar of mine let fly at you with his catapult yesterday.	-- Между прочим, -- сказал он, -- я слышал, мой паршивец запулил в вас вчера из рогатки.
I gave him a good dressing-down for it.	Я ему задал по первое число.
In fact I told him I'd take the catapult away if he does it again.'	Даже пригрозил: еще раз повторится -- отберу рогатку.
'I think he was a little upset at not going to the execution,' said Winston.	-- Наверное, расстроился, что его не пустили на казнь, -- сказал Уинстон.
'Ah, well--what I mean to say, shows the right spirit, doesn't it?	-- Да, знаете... я что хочу сказать: сразу видно, что воспитан в правильном духе.
Mischievous little beggars they are, both of them, but talk about keenness!	Озорные паршивцы -- что один, что другая, -но увлеченные!
All they think about is the Spies, and the war, of course.	Одно на уме -- разведчики, ну и война, конечно.
D'you know what that little girl of mine did last Saturday, when her troop was on a hike out Berkhamsted way? She got two other girls to go with her, slipped off from the hike, and spent the whole afternoon following a strange man.	Знаете, что дочурка выкинула в прошлое воскресенье? У них поход был в Беркампстед -так она сманила еще двух девчонок, откололись от отряда и до вечера следили за одним человеком.
They kept on his tail for two hours, right through the woods, and then, when they got into Amersham, handed him over to the patrols.'	Два часа шли за ним, и все лесом, а в Амершеме сдали его патрулю.
'What did they do that for?' said Winston, somewhat taken aback.	-- Зачем это? -- слегка опешив, спросил Уинстон.
Parsons went on triumphantly:	Парсонс победоносно продолжал:
'My kid made sure he was some kind of enemy agent--might have been dropped by parachute, for instance.	-- Дочурка догадалась, что он вражеский агент, на парашюте сброшенный или еще как.
But here's the point, old boy.	Но вот в чем самая штука-то.
What do you think put her on to him in the first place?	С чего, вы думаете, она его заподозрила?
She spotted he was wearing a funny kind of shoes--said she'd never seen anyone wearing shoes like that before.	Туфли на нем чудные -- никогда, говорит, не видала на человеке таких туфель.
So the chances were he was a foreigner.	Что, если иностранец?
Pretty smart for a nipper of seven, eh?'	Семь лет пигалице, а смышленая какая, а?
'What happened to the man?' said Winston.	-- И что с ним сделали? -- спросил Уинстон.
' Ah, that I couldn't say, of course.	-- Ну уж этого я не знаю.
But I wouldn't be altogether surprised if-—' Parsons made the motion of aiming a rifle, and clicked his tongue for the explosion.	Но не особенно удивлюсь, если... -- Парсонс изобразил, будто целится из ружья, и щелкнул языком.
'Good,' said Syme abstractedly, without looking up from his strip of paper.	-- Отлично, -- в рассеянности произнес Сайм, не отрываясь от своего листка.

'Of course we can't afford to take chances,' agreed Winston dutifully.	-- Конечно, нам без бдительности нельзя, -поддакнул Уинстон.
'What I mean to say, there is a war on,' said Parsons.	-- Война, сами понимаете, -- сказал Парсонс.
As though in confirmation of this, a trumpet call floated from the telescreen just above their heads.	Как будто в подтверждение его слов телекран у них над головами сыграл фанфару.
However, it was not the proclamation of a military victory this time, but merely an announcement from the Ministry of Plenty.	Но на этот раз была не победа на фронте, а сообщение министерства изобилия.
'Comrades!' cried an eager youthful voice. 'Attention, comrades!	-- Товарищи! -- крикнул энергичный молодой голос. -- Внимание, товарищи!
We have glorious news for you.	Замечательные известия!
We have won the battle for production!	Победа на производственном фронте.
Returns now completed of the output of all classes of consumption goods show that the standard of living has risen by no less than 20 per cent over the past year.	Итоговые сводки о производстве всех видов потребительских товаров показывают, что по сравнению с прошлым годом уровень жизни поднялся не менее чем на двадцать процентов.
All over Oceania this morning there were irrepressible spontaneous demonstrations when workers marched out of factories and offices and paraded through the streets with banners voicing their gratitude to Big Brother for the new, happy life which his wise leadership has bestowed upon us.	Сегодня утром по всей Океании прокатилась неудержимая волна стихийных демонстраций. Трудящиеся покинули заводы и учреждения и со знаменами прошли по улицам, выражая благодарность Старшему Брату за новую счастливую жизнь под его мудрым руководством.
Here are some of the completed figures.	Вот некоторые итоговые показатели.
Foodstuffs—'	Продовольственные товары...
The phrase 'our new, happy life' recurred several times.	Слова "наша новая счастливая жизнь" повторились несколько раз.
It had been a favourite of late with the Ministry of Plenty.	В последнее время их полюбило министерство изобилия.
Parsons, his attention caught by the trumpet call, sat listening with a sort of gaping solemnity, a sort of edified boredom.	Парсонс, встрепенувшись от фанфары, слушал приоткрыв рот, торжественно, с выражением впитывающей скуки.
He could not follow the figures, but he was aware that they were in some way a cause for satisfaction.	За цифрами он уследить не мог, но понимал, что они должны радовать.
He had lugged out a huge and filthy pipe which was already half full of charred tobacco.	Он выпростал из кармана громадную вонючую трубку, до половины набитую обуглившимся табаком.
With the tobacco ration at 100 grammes a week it was seldom possible to fill a pipe to the top.	При норме табака сто граммов в неделю человек редко позволял себе набить трубку доверху.
Winston was smoking a Victory Cigarette which he held carefully horizontal.	Уинстон курил сигарету "Победа", стараясь держать ее горизонтально.
The new ration did not start till tomorrow and he had only four cigarettes left.	Новый талон действовал только с завтрашнего дня, а у него осталось всего четыре сигареты.
For the moment he had shut his ears to the remoter noises and was listening to the stuff that streamed out of the telescreen.	Сейчас он пробовал отключиться от постороннего шума и расслышать то, что изливалось из телекрана.

It appeared that there had even been demonstrations to thank Big Brother for raising the chocolate ration to twenty grammes a week.	Кажется, были даже демонстрации благодарности Старшему Брату за то, что он увеличил норму шоколада до двадцати граммов в неделю.
And only yesterday, he reflected, it had been announced that the ration was to be REDUCED to twenty grammes a week.	А ведь только вчера объявили, что норма уменьшена до двадцати граммов, подумал Уинстон.
Was it possible that they could swallow that, after only twenty-four hours?	Неужели в это поверят -- через какие-нибудь сутки?
Yes, they swallowed it.	Верят.
Parsons swallowed it easily, with the stupidity of an animal.	Парсонс поверил легко, глупое животное.
The eyeless creature at the other table swallowed it fanatically, passionately, with a furious desire to track down, denounce, and vaporize anyone who should suggest that last week the ration had been thirty grammes.	Безглазый за соседним столом -- фанатично, со страстью, с исступленным желанием выявить, разоблачить, распылить всякого, кто скажет, что на прошлой неделе норма была тридцать граммов.
Syme, too--in some more complex way, involving doublethink, Syme swallowed it.	Сайм тоже поверил, только затейливее, при помощи двоемыслия.
Was he, then, ALONE in the possession of a memory?	Так что же, у него одного не отшибло память?
The fabulous statistics continued to pour out of the telescreen.	Телекран все извергал сказочную статистику.
As compared with last year there was more food, more clothes, more houses, more furniture, more cooking-pots, more fuel, more ships, more helicopters, more books, more babies--more of everything except disease, crime, and insanity.	По сравнению с прошлым годом стало больше еды, больше одежды, больше домов, больше мебели, больше кастрюль, больше топлива, больше кораблей, больше вертолетов, больше книг, больше новорожденных -- всего больше, кроме болезней, преступлений и сумасшествия.
Year by year and minute by minute, everybody and everything was whizzing rapidly upwards.	С каждым годом, с каждой минутой все и вся стремительно поднималось к новым и новым высотам.
As Syme had done earlier Winston had taken up his spoon and was dabbling in the pale-coloured gravy that dribbled across the table, drawing a long streak of it out into a pattern.	Так же как Сайм перед этим, Уинстон взял ложку и стал возить ею в пролитом соусе, придавая длинной лужице правильные очертания.
He meditated resentfully on the physical texture of life.	Он с возмущением думал о своем быте, об условиях жизни.
Had it always been like this?	Всегда ли она была такой?
Had food always tasted like this?	Всегда ли был такой вкус у еды?
He looked round the canteen.	Он окинул взглядом столовую.

A low-ceilinged, crowded room, its walls grimy from the contact of innumerable bodies; battered metal tables and chairs, placed so close together that you sat with elbows touching; bent spoons, dented trays, coarse white mugs; all surfaces greasy, grime in every crack; and a sourish, composite smell of bad gin and bad coffee and metallic stew and dirty clothes.	Низкий потолок, набитый зал, грязные от трения бесчисленных тел стены; обшарпанные металлические столы и стулья, стоящие так тесно, что сталкиваешься локтями с соседом; гнутые ложки, щербатые подносы, грубые белые кружки; все поверхности сальные, в каждой трещине грязь; и кисловатый смешанный запах скверного джина, скверного кофе, подливки с медью и заношенной одежды.
Always in your stomach and in your skin there was a sort of protest, a feeling that you had been cheated of something that you had a right to.	Всегда ли так неприятно было твоему желудку и коже, всегда ли было это ощущение, что ты обкраден, обделен?
It was true that he had no memories of anything greatly different.	Правда, за всю свою жизнь он не мог припомнить ничего существенно иного.
In any time that he could accurately remember, there had never been quite enough to eat, one had never had socks or underclothes that were not full of holes, furniture had always been battered and rickety, rooms underheated, tube trains crowded, houses falling to pieces, bread dark-coloured, tea a rarity, coffee filthy-tasting, cigarettes insufficient--nothing cheap and plentiful except synthetic gin.	Сколько он себя помнил, еды никогда не было вдоволь, никогда не было целых носков и белья, мебель всегда была обшарпанной и шаткой, комнаты -- нетопленными, поезда в метро -переполненными, дома -- обветшалыми, хлеб -темным, кофе -- гнусным, чай -- редкостью, сигареты -- считанными: ничего дешевого и в достатке, кроме синтетического джина.
And though, of course, it grew worse as one's body aged, was it not a sign that this was NOT the natural order of things, if one's heart sickened at the discomfort and dirt and scarcity, the interminable winters, the stickiness of one's socks, the lifts that never worked, the cold water, the gritty soap, the cigarettes that came to pieces, the food with its strange evil tastes?	Конечно, тело старится, и все для него становится не так, но если тошно тебе от неудобного, грязного, скудного житья, от нескончаемых зим, заскорузлых носков, вечно неисправных лифтов, от ледяной воды, шершавого мыла, от сигареты, распадающейся в пальцах, от странного и мерзкого вкуса пищи, не означает ли это, что такой уклад жизни ненормален?
Why should one feel it to be intolerable unless one had some kind of ancestral memory that things had once been different?	Если он кажется непереносимым -- неужели это родовая память нашептывает тебе, что когда-то жили иначе?
He looked round the canteen again.	Он снова окинул взглядом зал.
Nearly everyone was ugly, and would still have been ugly even if dressed otherwise than in the uniform blue overalls.	Почти все люди были уродливыми -- и будут уродливыми, даже если переоденутся из форменных синих комбинезонов во что-нибудь другое.
On the far side of the room, sitting at a table alone, a small, curiously beetle-like man was drinking a cup of coffee, his little eyes darting suspicious glances from side to side.	Вдалеке пил кофе коротенький человек, удивительно похожий на жука, и стрелял по сторонам подозрительными глазками.
How easy it was, thought Winston, if you did not look about you, to believe that the physical type set up by the Party as an ideal—tall muscular youths and deep-bosomed maidens, blond-haired, vital, sunburnt, carefree--existed and even predominated.	Если не оглядываешься вокруг, подумал Уинстон, до чего же легко поверить, будто существует и даже преобладает предписанный партией идеальный тип: высокие мускулистые юноши и пышногрудые девы, светловолосые, беззаботные, загорелые, жизнерадостные.

Actually, so far as he could judge, the majority of people in Airstrip One were small, dark, and ill-favoured.	На самом же деле, сколько он мог судить, жители Взлетной полосы I в большинстве были мелкие, темные и некрасивые.
It was curious how that beetle-like type proliferated in the Ministries: little dumpy men, growing stout very early in life, with short legs, swift scuttling movements, and fat inscrutable faces with very small eyes.	Любопытно, как размножился в министерствах жукоподобный тип: приземистые, коротконогие, очень рано полнеющие мужчины с суетливыми движениями, толстыми непроницаемыми лицами и маленькими глазами.
It was the type that seemed to flourish best under the dominion of the Party.	Этот тип как-то особенно процветал под партийной властью.
The announcement from the Ministry of Plenty ended on another trumpet call and gave way to tinny music.	Завершив фанфарой сводку из министерства изобилия, телекран заиграл бравурную музыку.
Parsons, stirred to vague enthusiasm by the bombardment of figures, took his pipe out of his mouth.	Парсонс от бомбардировки цифрами исполнился рассеянного энтузиазма и вынул изо рта трубку.
'The Ministry of Plenty's certainly done a good job this year,' he said with a knowing shake of his head. 'By the way, Smith old boy, I suppose you haven't got any razor blades you can let me have?'	-- Да, хорошо потрудилось в нынешнем году министерство изобилия, -- промолвил он и с видом знатока кивнул. -- Кстати, Смит, у вас, случайно, не найдется свободного лезвия?
'Not one,' said Winston. 'I've been using the same blade for six weeks myself.'	-- Ни одного, -- ответил Уинстон. -- Полтора месяца последним бреюсь.
'Ah, well--just thought I'd ask you, old boy.'	-- Ну да... просто решил спросить на всякий случай.
' Sorry,' said Winston.	-- Не взыщите, -- сказал Уинстон.
The quacking voice from the next table, temporarily silenced during the Ministry's announcement, had started up again, as loud as ever.	Кряканье за соседним столом, смолкшее было во время министерского отчета, возобновилось с прежней силой.
For some reason Winston suddenly found himself thinking of Mrs Parsons, with her wispy hair and the dust in the creases of her face.	Уинстон почему-то вспомнил миссис Парсонс, ее жидкие растрепанные волосы, пыль в морщинах.
Within two years those children would be denouncing her to the Thought Police.	Г ода через два, если не раньше, детки донесут на нее в полицию мыслей.
Mrs Parsons would be vaporized.	Ее распылят.
Syme would be vaporized.	Сайма распылят.
Winston would be vaporized.	Его, Уинстона, распылят.
O'Brien would be vaporized.	О'Брайена распылят.
Parsons, on the other hand, would never be vaporized.	Парсонса же, напротив, никогда не распылят.
The eyeless creature with the quacking voice would never be vaporized.	Безглазого крякающего никогда не распылят.
The little beetle-like men who scuttle so nimbly through the labyrinthine corridors of Ministries they, too, would never be vaporized.	Мелких жукоподобных, шустро снующих по лабиринтам министерств, -- их тоже никогда не распылят.
And the girl with dark hair, the girl from the Fiction Department--she would never be vaporized either.	И ту девицу из отдела литературы не распылят.

It seemed to him that he knew instinctively who would survive and who would perish: though just what it was that made for survival, it was not easy to say.	Ему казалось, что он инстинктивно чувствует, кто погибнет, а кто сохранится, хотя чем именно обеспечивается сохранность, даже не объяснишь.
At this moment he was dragged out of his reverie with a violent jerk.	Тут его вывело из задумчивости грубое вторжение.
The girl at the next table had turned partly round and was looking at him.	Женщина за соседним столиком, слегка поворотившись, смотрела на него.
It was the girl with dark hair.	Та самая, с темными волосами.
She was looking at him in a sidelong way, but with curious intensity.	Она смотрела на него искоса, с непонятной пристальностью.
The instant she caught his eye she looked away again.	И как только они встретились глазами, отвернулась.
The sweat started out on Winston's backbone.	Уинстон почувствовал, что по хребту потек пот.
A horrible pang of terror went through him.	Его охватил отвратительный ужас.
It was gone almost at once, but it left a sort of nagging uneasiness behind.	Ужас почти сразу прошел, но назойливое ощущение неуютности осталось.
Why was she watching him? Why did she keep following him about?	Почему она за ним наблюдает?
Unfortunately he could not remember whether she had already been at the table when he arrived, or had come there afterwards.	Он, к сожалению, не мог вспомнить, сидела она за столом, когда он пришел, или появилась после.
But yesterday, at any rate, during the Two Minutes Hate, she had sat immediately behind him when there was no apparent need to do so.	Но вчера на двухминутке ненависти она села прямо за ним, хотя никакой надобности в этом не было.
Quite likely her real object had been to listen to him and make sure whether he was shouting loudly enough.	Очень вероятно, что она хотела послушать его -проверить, достаточно ли громко он кричит.
His earlier thought returned to him: probably she was not actually a member of the Thought Police, but then it was precisely the amateur spy who was the greatest danger of all.	Как и в прошлый раз, он подумал: вряд ли она штатный сотрудник полиции мыслей, но ведь добровольный-то шпион и есть самый опасный.
He did not know how long she had been looking at him, but perhaps for as much as five minutes, and it was possible that his features had not been perfectly under control.	Он не знал, давно ли она на него смотрит -может быть, уже пять минут, -- а следил ли он сам за своим лицом все это время, неизвестно.
It was terribly dangerous to let your thoughts wander when you were in any public place or within range of a telescreen.	Если ты в общественном месте или в поле зрения телекрана и позволил себе задуматься -- это опасно, это страшно.
The smallest thing could give you away.	Тебя может выдать ничтожная мелочь.
A nervous tic, an unconscious look of anxiety, a habit of muttering to yourself--anything that carried with it the suggestion of abnormality, of having something to hide.	Нервный тик, тревога на липе, привычка бормотать себе под нос -- все, в чем можно усмотреть признак аномалии, попытку что-то скрыть.

In any case, to wear an improper expression on your face (to look incredulous when a victory was announced, for example) was itself a punishable offence.	В любом случае неположенное выражение лица (например, недоверчивое, когда объявляют о победе) -- уже наказуемое преступление.
There was even a word for it in Newspeak: FACECRIME, it was called.	На новоязе даже есть слово для него: --лицепреступление.
The girl had turned her back on him again.	Девица опять сидела к Уинстону спиной.
Perhaps after all she was not really following him about, perhaps it was coincidence that she had sat so close to him two days running.	В конце концов, может, она и не следит за ним; может, это просто совпадение, что она два дня подряд оказывается с ним рядом.
His cigarette had gone out, and he laid it carefully on the edge of the table.	Сигарета у него потухла, и он осторожно положил ее на край стола.
He would finish smoking it after work, if he could keep the tobacco in it.	Докурит после работы, если удастся не просыпать табак.
Quite likely the person at the next table was a spy of the Thought Police, and quite likely he would be in the cellars of the Ministry of Love within three days, but a cigarette end must not be wasted.	Вполне возможно, что женщина за соседним столом -- осведомительница, вполне возможно, что в ближайшие три дня он очутится в подвалах министерства любви, но окурок пропасть не должен.
Syme had folded up his strip of paper and stowed it away in his pocket.	Сайм сложил свою бумажку и спрятал в карман.
Parsons had begun talking again.	Парсонс опять заговорил.
'Did I ever tell you, old boy,' he said, chuckling round the stem of his pipe, 'about the time when those two nippers of mine set fire to the old market-woman's skirt because they saw her wrapping up sausages in a poster of B.B.?	-- Я вам не рассказывал, как мои сорванцы юбку подожгли на базарной торговке? -- начал он, похохатывая и не выпуская изо рта чубук. -- За то, что заворачивала колбасу в плакат со Старшим Братом.
Sneaked up behind her and set fire to it with a box of matches.	Подкрались сзади и целым коробком спичек подожгли.
Burned her quite badly, I believe.	Думаю, сильно обгорела.
Little beggars, eh?	Вот паршивцы, а?
But keen as mustard!	Но увлеченные, но борзые!
That's a first-rate training they give them in the Spies nowadays-better than in my day, even.	Это их в разведчиках так натаскивают -первоклассно, лучше даже, чем в мое время.
What d'you think's the latest thing they've served them out with?	Как вы думаете, чем их вооружили в последний раз?
Ear trumpets for listening through keyholes!	Слуховыми трубками, чтобы подслушивать через замочную скважину!
My little girl brought one home the other night--tried it out on our sitting-room door, and reckoned she could hear twice as much as with her ear to the hole.	Дочка принесла вчера домой и проверила на двери в общую комнату -- говорит, слышно в два раза лучше, чем просто ухом!
Of course it's only a toy, mind you.	Конечно, я вам скажу, это только игрушка.
Still, gives 'em the right idea, eh?'	Но мыслям дает правильное направление, а?

At this moment the telescreen let out a piercing whistle.	Тут телекран издал пронзительный свист.
It was the signal to return to work.	Это был сигнал приступить к работе.
All three men sprang to their feet to join in the struggle round the lifts, and the remaining tobacco fell out of Winston's cigarette.	Все трое вскочили, чтобы принять участие в давке перед лифтами, и остатки табака высыпались из сигареты Уинстона.
Chapter 6	VI
Winston was writing in his diary:	Уинстон писал в дневнике:
It was three years ago.	Это было три года назад.
It was on a dark evening, in a narrow side-street near one of the big railway stations.	Темным вечером, в переулке около большого вокзала.
She was standing near a doorway in the wall, under a street lamp that hardly gave any light.	Она стояла у подъезда под уличным фонарем, почти не дававшим света.
She had a young face, painted very thick.	Молодое лицо было сильно накрашено.
It was really the paint that appealed to me, the whiteness of it, like a mask, and the bright red lips.	Это и привлекло меня -- белизна лица, похожего на маску, ярко-красные губы.
Party women never paint their faces.	Партийные женщины никогда не красятся.
There was nobody else in the street, and no telescreens.	На улице не было больше никого, не было телекранов.
She said two dollars.	Она сказала: "Два доллара".
I— For the moment it was too difficult to go on.	Я... Ему стало трудно продолжать.
He shut his eyes and pressed his fingers against them, trying to squeeze out the vision that kept recurring.	Он закрыл глаза и нажал на веки пальцами, чтобы прогнать неотвязное видение.
He had an almost overwhelming temptation to shout a string of filthy words at the top of his voice.	Ему нестерпимо хотелось выругаться -- длинно и во весь голос.
Or to bang his head against the wall, to kick over the table, and hurl the inkpot through the window--to do any violent or noisy or painful thing that might black out the memory that was tormenting him.	Или удариться головой о стену, пинком опрокинуть стол, запустить в окно чернильницей -- буйством, шумом, болью, чем угодно, заглушить рвущее душу воспоминание.
Your worst enemy, he reflected, was your own nervous system.	Твой злейший враг, подумал он, -- это твоя нервная система.
At any moment the tension inside you was liable to translate itself into some visible symptom.	В любую минуту внутреннее напряжение может отразиться на твоей наружности.
He thought of a man whom he had passed in the street a few weeks back; a quite ordinary-looking man, a Party member, aged thirty-five to forty, tallish and thin, carrying a brief-case.	Он вспомнил прохожего, которого встретил на улице несколько недель назад: ничем не примечательный человек, член партии, лет тридцати пяти или сорока, худой и довольно высокий, с портфелем.
They were a few metres apart when the left side of the man's face was suddenly contorted by a sort of spasm.	Они были в нескольких шагах друг от друга, и вдруг левая сторона лица у прохожего дернулась.

It happened again just as they were passing one another: it was only a twitch, a quiver, rapid as the clicking of a camera shutter, but obviously habitual.	Когда они поравнялись, это повторилось еще раз: мимолетная судорога, гик, краткий, как щелчок фотографического затвора, но, видимо, привычный.
He remembered thinking at the time: That poor devil is done for.	Уинстон тогда подумал: бедняге крышка.
And what was frightening was that the action was quite possibly unconscious.	Страшно, что человек этого, наверное, не замечал.
The most deadly danger of all was talking in your sleep.	Но самая ужасная опасность из всех -разговаривать во сне.
There was no way of guarding against that, so far as he could see.	От этого, казалось Уинстону, ты вообще не можешь предохраниться.
He drew his breath and went on writing:	Он перевел дух и стал писать дальше:
I went with her through the doorway and across a backyard into a basement kitchen.	Я вошел за ней в подъезд, а оттуда через двор в полуподвальную кухню.
There was a bed against the wall, and a lamp on the table, turned down very low.	У стены стояла кровать, на столе лампа с привернутым фитилем.
She— His teeth were set on edge.	Женщина... Раздражение не проходило.
He would have liked to spit.	Ему хотелось плюнуть.
Simultaneously with the woman in the basement kitchen he thought of Katharine, his wife.	Вспомнив женщину в полуподвальной кухне, он вспомнил Кэтрин, жену.
Winston was married--had been married, at any rate: probably he still was married, so far as he knew his wife was not dead.	Уинстон был женат -- когда-то был, а может, и до сих пор; насколько он знал, жена не умерла.
He seemed to breathe again the warm stuffy odour of the basement kitchen, an odour compounded of bugs and dirty clothes and villainous cheap scent, but nevertheless alluring, because no woman of the Party ever used scent, or could be imagined as doing so.	Он будто снова вдохнул тяжелый, спертый воздух кухни, смешанный запах грязного белья, клопов и дешевых духов -- гнусных и вместе с тем соблазнительных, потому что пахло не партийной женщиной, партийная не могла надушиться.
Only the proles used scent.	Душились только пролы.
In his mind the smell of it was inextricably mixed up with fornication.	Для Уинстона запах духов был неразрывно связан с блудом.
When he had gone with that woman it had been his first lapse in two years or thereabouts.	Это было его первое прегрешение за два года.
Consorting with prostitutes was forbidden, of course, but it was one of those rules that you could occasionally nerve yourself to break.	Иметь дело с проститутками, конечно, запрещалось, но запрет был из тех, которые ты время от времени осмеливаешься нарушить.
It was dangerous, but it was not a life-and-death matter.	Опасно -- но не смертельно.
To be caught with a prostitute might mean five years in a forced-labour camp: not more, if you had committed no other offence.	Попался с проституткой -- пять лет лагеря, не больше, если нет отягчающих обстоятельств.
And it was easy enough, provided that you could avoid being caught in the act.	И дело не такое уж сложное; лишь бы не застигли за преступным актом.

The poorer quarters swarmed with women who were ready to sell themselves.	Бедные кварталы кишели женщинами, готовыми продать себя.
Some could even be purchased for a bottle of gin, which the proles were not supposed to drink.	А купить иную можно было за бутылку джина: пролам джин не полагался.
Tacitly the Party was even inclined to encourage prostitution, as an outlet for instincts which could not be altogether suppressed.	Негласно партия даже поощряла проституцию -- как выпускной клапан для инстинктов, которые все равно нельзя подавить.
Mere debauchery did not matter very much, so long as it was furtive and joyless and only involved the women of a submerged and despised class.	Сам по себе разврат мало значил, лишь бы был он вороватым и безрадостным, а женщина -- из беднейшего и презираемого класса.
The unforgivable crime was promiscuity between Party members.	Непростительное преступление -- связь между членами партии.
But--though this was one of the crimes that the accused in the great purges invariably confessed to--it was difficult to imagine any such thing actually happening.	Но, хотя во время больших чисток обвиняемые неизменно признавались и в этом преступлении, вообразить, что такое случается в жизни, было трудно.
The aim of the Party was not merely to prevent men and women from forming loyalties which it might not be able to control.	Партия стремилась не просто помешать тому, чтобы между мужчинами и женщинами возникали узы, которые не всегда поддаются ее воздействию.
Its real, undeclared purpose was to remove all pleasure from the sexual act.	Ее подлинной необъявленной целью было лишить половой акт удовольствия.
Not love so much as eroticism was the enemy, inside marriage as well as outside it.	Главным врагом была не столько любовь, сколько эротика -- и в браке и вне его.
All marriages between Party members had to be approved by a committee appointed for the purpose, and--though the principle was never clearly stated--permission was always refused if the couple concerned gave the impression of being physically attracted to one another.	Все браки между членами партии утверждал особый комитет, и -- хотя этот принцип не провозглашали открыто, -- если создавалось впечатление, что будущие супруги физически привлекательны друг для друга, им отказывали в разрешении.
The only recognized purpose of marriage was to beget children for the service of the Party.	У брака признавали только одну цель: производить детей для службы государству.
Sexual intercourse was to be looked on as a slightly disgusting minor operation, like having an enema.	Половое сношение следовало рассматривать как маленькую противную процедуру, вроде клизмы.
This again was never put into plain words, but in an indirect way it was rubbed into every Party member from childhood onwards.	Это тоже никогда не объявляли прямо, но исподволь вколачивали в каждого партийца с детства.
There were even organizations such as the Junior Anti-Sex League, which advocated complete celibacy for both sexes.	Существовали даже организации наподобие Молодежного антиполового союза, проповедовавшие полное целомудрие для обоих полов.
All children were to be begotten by artificial insemination (ARTSEM, it was called in Newspeak) and brought up in public institutions.	Зачатие должно происходить путем искусственного осеменения (искос на новоязе), в общественных пунктах.
This, Winston was aware, was not meant altogether seriously, but somehow it fitted in with the general ideology of the Party.	Уинстон знал, что это требование выдвигали не совсем всерьез, но, в общем, оно вписывалось в идеологию партии.

The Party was trying to kill the sex instinct, or, if it could not be killed, then to distort it and dirty it.	Партия стремилась убить половой инстинкт, а раз убить нельзя, то хотя бы извратить и запачкать.
He did not know why this was so, but it seemed natural that it should be so.	Зачем это надо, он не понимал: но и удивляться тут было нечему.
And as far as the women were concerned, the Party's efforts were largely successful.	Что касается женщин, партия в этом изрядно преуспела.
He thought again of Katharine.	Он вновь подумал о Кэтрин.
It must be nine, ten--nearly eleven years since they had parted.	Девять... десять... почти одиннадцать лет, как они разошлись.
It was curious how seldom he thought of her.	Но до чего редко он о ней думает.
For days at a time he was capable of forgetting that he had ever been married.	Иногда за неделю ни разу не вспомнит, что был женат.
They had only been together for about fifteen months.	Они прожили всего пятнадцать месяцев.
The Party did not permit divorce, but it rather encouraged separation in cases where there were no children.	Развод партия запретила, но расходиться бездетным не препятствовала, наоборот.
Katharine was a tall, fair-haired girl, very straight, with splendid movements.	Кэтрин была высокая, очень прямая блондинка, даже грациозная.
She had a bold, aquiline face, a face that one might have called noble until one discovered that there was as nearly as possible nothing behind it.	Четкое, с орлиным профилем лицо ее можно было назвать благородным -- пока ты не понял, что за ним настолько ничего нет, насколько это вообще возможно.
Very early in her married life he had decided--though perhaps it was only that he knew her more intimately than he knew most people--that she had without exception the most stupid, vulgar, empty mind that he had ever encountered.	Уже в самом начале совместной жизни Уинстон решил -- впрочем, только потому, быть может, что узнал ее ближе, чем других людей, -- что никогда не встречал более глупого, пошлого, пустого создания.
She had not a thought in her head that was not a slogan, and there was no imbecility, absolutely none that she was not capable of swallowing if the Party handed it out to her.	Мысли в ее голове все до единой состояли из лозунгов, и не было на свете такой ахинеи, которой бы она не склевала с руки у партии.
'The human sound-track' he nicknamed her in his own mind.	"Ходячий граммофон" -- прозвал он ее про себя.
Yet he could have endured living with her if it had not been for just one thing--sex.	Но он бы выдержал совместную жизнь, если бы не одна вещь -- постель.
As soon as he touched her she seemed to wince and stiffen.	Стоило только прикоснуться к ней, как она вздрагивала и цепенела.
To embrace her was like embracing a jointed wooden image.	Обнять ее было -- все равно что обнять деревянный манекен.
And what was strange was that even when she was clasping him against her he had the feeling that she was simultaneously pushing him away with all her strength.	И странно: когда она прижимала его к себе, у него было чувство, что она в то же время отталкивает его изо всех сил.

The rigidity of her muscles managed to convey that impression.	Такое впечатление создавали ее окоченелые мышцы.
She would lie there with shut eyes, neither resisting nor co-operating but SUBMITTING.	Она лежала с закрытыми глазами, не сопротивляясь и не помогая, а подчиняясь.
It was extraordinarily embarrassing, and, after a while, horrible.	Сперва это приводило его в крайнее замешательство; потом ему стало жутко.
But even then he could have borne living with her if it had been agreed that they should remain celibate.	Но он все равно бы вытерпел, если бы они условились больше не спать.
But curiously enough it was Katharine who refused this.	Как ни удивительно, на это не согласилась Кэтрин.
They must, she said, produce a child if they could.	Мы должны, сказала она, если удастся, родить ребенка.
So the performance continued to happen, once a week quite regularly, whenever it was not impossible.	Так что занятия продолжались, и вполне регулярно, раз в неделю, если к тому не было препятствий.
She even used to remind him of it in the morning, as something which had to be done that evening and which must not be forgotten.	Она даже напоминала ему по утрам, что им предстоит сегодня вечером, -- дабы он не забыл.
She had two names for it.	Для этого у нее было два названия.
One was 'making a baby', and the other was 'our duty to the Party' (yes, she had actually used that phrase).	Одно -- "подумать о ребенке", другое -- "наш партийный долг" (да, она именно так выражалась).
Quite soon he grew to have a feeling of positive dread when the appointed day came round.	Довольно скоро приближение назначенного дня стало вызывать у него форменный ужас.
But luckily no child appeared, and in the end she agreed to give up trying, and soon afterwards they parted.	Но, к счастью, ребенка не получилось, Кэтрин решила прекратить попытки, и вскоре они разошлись.
Winston sighed inaudibly.	Уинстон беззвучно вздохнул.
He picked up his pen again and wrote:	Он снова взял ручку и написал:
She threw herself down on the bed, and at once, without any kind of preliminary in the most coarse, horrible way you can imagine, pulled up her skirt.	Женщина бросилась на кровать и сразу, без всяких предисловий, с неописуемой грубостью и вульгарностью задрала юбку.
I—	Я...
He saw himself standing there in the dim lamplight, with the smell of bugs and cheap scent in his nostrils, and in his heart a feeling of defeat and resentment which even at that moment was mixed up with the thought of Katharine's white body, frozen for ever by the hypnotic power of the Party.	Он увидел себя там, при тусклом свете лампы, и снова ударил в нос запах дешевых духов с клопами, снова стеснилось сердце от возмущения и бессилия, и так же, как в ту минуту, вспомнил он белое тело Кэтрин, навеки окоченевшее под гипнозом партии.
Why did it always have to be like this?	Почему всегда должно быть так?
Why could he not have a woman of his own instead of these filthy scuffles at intervals of years?	Почему у него не может быть своей женщины и удел его -- грязные, торопливые случки, разделенные годами?
But a real love affair was an almost unthinkable event.	Нормальный роман -- это что-то почти немыслимое.

The women of the Party were all alike.	Все партийные женщины одинаковы.
Chastity was as deep ingrained in them as Party loyalty.	Целомудрие вколочено в них так же крепко, как преданность партии.
By careful early conditioning, by games and cold water, by the rubbish that was dinned into them at school and in the Spies and the Youth League, by lectures, parades, songs, slogans, and martial music, the natural feeling had been driven out of them.	Продуманной обработкой сызмала, играми и холодными купаниями, вздором, которым их пичкали в школе, в разведчиках, в Молодежном союзе, докладами, парадами, песнями, лозунгами, военной музыкой в них убили естественное чувство.
His reason told him that there must be exceptions, but his heart did not believe it.	Разум говорил ему, что должны быть исключения, но сердце отказывалось верить.
They were all impregnable, as the Party intended that they should be.	Они все неприступны -- партия добилась своего.
And what he wanted, more even than to be loved, was to break down that wall of virtue, even if it were only once in his whole life.	И еще больше, чем быть любимым, ему хотелось -- пусть только раз в жизни -- пробить эту стену добродетели.
The sexual act, successfully performed, was rebellion.	Удачный половой акт -- уже восстание.
Desire was thoughtcrime.	Страсть -- мыслепреступление.
Even to have awakened Katharine, if he could have achieved it, would have been like a seduction, although she was his wife.	Растопить Кэтрин -- если бы удалось -- и то было бы чем-то вроде совращения, хотя она ему жена.
But the rest of the story had got to be written down.	Но надо было дописать до конца.
He wrote:	Он написал:
I turned up the lamp.	Я прибавил огня в лампе.
When I saw her in the light—	Когда я увидел ее при свете...
After the darkness the feeble light of the paraffin lamp had seemed very bright.	После темноты чахлый огонек керосиновой лампы показался очень ярким.
For the first time he could see the woman properly.	Только теперь он разглядел женщину как следует.
He had taken a step towards her and then halted, full of lust and terror.	Он шагнул к ней и остановился, разрываясь между похотью и ужасом.
He was painfully conscious of the risk he had taken in coming here.	Он сознавал, чем рискует, придя сюда.
It was perfectly possible that the patrols would catch him on the way out: for that matter they might be waiting outside the door at this moment.	Вполне возможно, что при выходе его схватит патруль; может быть, уже сейчас его ждут за дверью.
If he went away without even doing what he had come here to do—!	Даже если он уйдет, не сделав того, ради чего пришел!..
It had got to be written down, it had got to be confessed.	Это надо было записать, надо было исповедаться.
What he had suddenly seen in the lamplight was that the woman was OLD.	А увидел он при свете лампы -- что женщина старая.

The paint was plastered so thick on her face that it looked as though it might crack like a cardboard mask.	Румяна лежали на лице таким толстым слоем, что, казалось, треснут сейчас, как картонная маска.
There were streaks of white in her hair; but the truly dreadful detail was that her mouth had fallen a little open, revealing nothing except a cavernous blackness.	В волосах седые пряди; и самая жуткая деталь: рот приоткрылся, а в нем -- ничего, черный, как пещера.
She had no teeth at all.	Ни одного зуба.
He wrote hurriedly, in scrabbling handwriting:	Торопливо, валкими буквами он написал:
When I saw her in the light she was quite an old woman, fifty years old at least.	Когда я увидел ее при свете, она оказалась совсем старой, ей было не меньше пятидесяти.
But I went ahead and did it just the same.	Но я не остановился и довел дело до конца.
He pressed his fingers against his eyelids again.	Уинстон опять нажал пальцами на веки.
He had written it down at last, but it made no difference.	Ну вот, он все записал, а ничего не изменилось.
The therapy had not worked.	Лечение не помогло.
The urge to shout filthy words at the top of his voice was as strong as ever.	Выругаться во весь голос хотелось ничуть не меньше.
Chapter 7	VII
'If there is hope,' wrote Winston, 'it lies in the proles.'	Если есть надежда (писал Уинстон), то она в пролах.
If there was hope, it MUST lie in the proles, because only there in those swarming disregarded masses, 85 per cent of the population of Oceania, could the force to destroy the Party ever be generated.	Если есть надежда, то больше ей негде быть: только в пролах, в этой клубящейся на государственных задворках массе, которая составляет восемьдесят пять процентов населения Океании, может родиться сила, способная уничтожить партию.
The Party could not be overthrown from within.	Партию нельзя свергнуть изнутри.
Its enemies, if it had any enemies, had no way of coming together or even of identifying one another.	Ее враги -- если у нее есть враги -- не могут соединиться, не могут даже узнать друг друга.
Even if the legendary Brotherhood existed, as just possibly it might, it was inconceivable that its members could ever assemble in larger numbers than twos and threes.	Даже если существует легендарное Братство -- а это не исключено, -- нельзя себе представить, чтобы члены его собирались группами больше двух или трех человек.
Rebellion meant a look in the eyes, an inflexion of the voice, at the most, an occasional whispered word.	Их бунт -- выражение глаз, интонация в голосе; самое большее -- словечко, произнесенное шепотом.
But the proles, if only they could somehow become conscious of their own strength. would have no need to conspire.	А пролам, если бы только они могли осознать свою силу, заговоры ни к чему.
They needed only to rise up and shake themselves like a horse shaking off flies.	Им достаточно встать и встряхнуться -- как лошадь стряхивает мух.
If they chose they could blow the Party to pieces tomorrow morning.	Стоит им захотеть, и завтра утром они разнесут партию в щепки.

Surely sooner or later it must occur to them to do it?	Рано или поздно они до этого додумаются.
And yet—!	Но!..
He remembered how once he had been walking down a crowded street when a tremendous shout of hundreds of voices women's voices--had burst from a side-street a little way ahead.	Он вспомнил, как однажды шел по людной улице, и вдруг из переулка впереди вырвался оглушительный, в тысячу глоток, крик, женский крик.
It was a great formidable cry of anger and despair, a deep,loud	Мощный, грозный вопль гнева и отчаяния, густое
'Oh-o-o-o-oh!' that went humming on like the reverberation of a bell.	"A-а-а-а!", гудящее, как колокол.
His heart had leapt.	Сердце у него застучало.
It's started! he had thought.	Началось! -- подумал он.
A riot!	Мятеж!
The proles are breaking loose at last!	Наконец-то они восстали!
When he had reached the spot it was to see a mob of two or three hundred women crowding round the stalls of a street market, with faces as tragic as though they had been the doomed passengers on a sinking ship.	Он подошел ближе и увидел толпу: двести или триста женщин сгрудились перед рыночными ларьками, и лица у них были трагические, как у пассажиров на тонущем пароходе.
But at this moment the general despair broke down into a multitude of individual quarrels.	У него на глазах объединенная отчаянием толпа будто распалась: раздробилась на островки отдельных ссор.
It appeared that one of the stalls had been selling tin saucepans.	По-видимому, один из ларьков торговал кастрюлями.
They were wretched, flimsy things, but cooking-pots of any kind were always difficult to get.	Убогие, утлые жестянки -- но кухонную посуду всегда было трудно достать.
Now the supply had unexpectedly given out.	А сейчас товар неожиданно кончился.
The successful women, bumped and jostled by the rest, were trying to make off with their saucepans while dozens of others clamoured round the stall, accusing the stall-keeper of favouritism and of having more saucepans somewhere in reserve.	Счастливицы, провожаемые толчками и тычками, протискивались прочь со своими кастрюлями, а неудачливые галдели вокруг ларька и обвиняли ларечника в том, что дает по блату, что прячет под прилавком.
There was a fresh outburst of yells.	Раздался новый крик.
Two bloated women, one of them with her hair coming down, had got hold of the same saucepan and were trying to tear it out of one another's hands.	Две толстухи -- одна с распущенными волосами -- вцепились в кастрюльку и тянули в разные стороны.
For a moment they were both tugging, and then the handle came off.	Обе дернули, ручка оторвалась.
Winston watched them disgustedly.	Уинстон наблюдал с отвращением.
And yet, just for a moment, what almost frightening power had sounded in that cry from only a few hundred throats!	Однако какая же устрашающая сила прозвучала в крике всего двухсот или трехсот голосов!
Why was it that they could never shout like that about anything that mattered?	Ну почему они никогда не крикнут так из-за чего-нибудь стоящего!

He wrote:	Он написал:
Until they become conscious they will never rebel, and until after they have rebelled they cannot become conscious.	Они никогда не взбунтуются, пока не станут сознательными, а сознательными не станут, пока не взбунтуются.
That, he reflected, might almost have been a transcription from one of the Party textbooks.	Прямо как из партийного учебника фраза, подумал он.
The Party claimed, of course, to have liberated the proles from bondage.	Партия, конечно, утверждала, что освободила пролов от цепей.
Before the Revolution they had been hideously oppressed by the capitalists, they had been starved and flogged, women had been forced to work in the coal mines (women still did work in the coal mines, as a matter of fact), children had been sold into the factories at the age of six.	До революции их страшно угнетали капиталисты, морили голодом и пороли, женщин заставляли работать в шахтах (между прочим, они там работают до сих пор), детей в шесть лет продавали на фабрики.
But simultaneously, true to the Principles of doublethink, the Party taught that the proles were natural inferiors who must be kept in subjection, like animals, by the application of a few simple rules.	Но одновременно, в соответствии с принципом двоемыслия, партия учила, что пролы по своей природе низшие существа, их, как животных, надо держать в повиновении, руководствуясь несколькими простыми правилами.
In reality very little was known about the proles.	В сущности, о пролах знали очень мало.
It was not necessary to know much.	Много и незачем знать.
So long as they continued to work and breed, their other activities were without importance.	Лишь бы трудились и размножались -- а там пусть делают что хотят.
Left to themselves, like cattle turned loose upon the plains of Argentina, they had reverted to a style of life that appeared to be natural to them, a sort of ancestral pattern.	Предоставленные сами себе, как скот на равнинах Аргентины, они всегда возвращались к тому образу жизни, который для них естествен, -- шли по стопам предков.
They were born, they grew up in the gutters, they went to work at twelve, they passed through a brief blossoming-period of beauty and sexual desire, they married at twenty, they were middle-aged at thirty, they died, for the most part, at sixty.	Они рождаются, растут в грязи, в двенадцать лет начинают работать, переживают короткий период физического расцвета и сексуальности, в двадцать лет женятся, в тридцать уже немолоды, к шестидесяти обычно умирают.
Heavy physical work, the care of home and children, petty quarrels with neighbours, films, football, beer, and above all, gambling, filled up the horizon of their minds.	Тяжелый физический труд, заботы о доме и детях, мелкие свары с соседями, кино, футбол, пиво и, главное, азартные игры -- вот и все, что вмещается в их кругозор.
To keep them in control was not difficult. A few agents of the Thought Police moved always among them, spreading false rumours and marking down and eliminating the few individuals who were judged capable of becoming dangerous; but no attempt was made to indoctrinate them with the ideology of the Party.	Управлять ими несложно Среди них всегда вращаются агенты полиции мыслей -выявляют и устраняют тех, кто мог бы стать опасным; но приобщить их к партийной идеологии не стремятся.
It was not desirable that the proles should have strong political feelings.	Считается нежелательным, чтобы пролы испытывали большой интерес к политике.

All that was required of them was a primitive patriotism which could be appealed to whenever it was necessary to make them accept longer working-hours or shorter rations.	От них требуется лишь примитивный патриотизм -- чтобы взывать к нему. когда идет речь об удлинении рабочего дня или о сокращении пайков.
And even when they became discontented, as they sometimes did, their discontent led nowhere, because being without general ideas, they could only focus it on petty specific grievances.	А если и овладевает ими недовольство -- такое тоже бывало, -- это недовольство ни к чему не ведет, ибо из-за отсутствия общих идей обращено оно только против мелких конкретных неприятностей.
The larger evils invariably escaped their notice.	Большие беды неизменно ускользали от их внимания.
The great majority of proles did not even have telescreens in their homes.	У огромного большинства пролов нет даже телекранов в квартирах.
Even the civil police interfered with them very little.	Обычная полиция занимается ими очень мало.
There was a vast amount of criminality in London, a whole world-within-a-world of thieves, bandits, prostitutes, drug-peddlers, and racketeers of every description; but since it all happened among the proles themselves, it was of no importance.	В Лондоне существует громадная преступность, целое государство в государстве: воры, бандиты, проститутки, торговцы наркотиками, вымогатели всех мастей; но, поскольку она замыкается в среде пролов, внимания на нее не обращают.
In all questions of morals they were allowed to follow their ancestral code.	Во всех моральных вопросах им позволено следовать обычаям предков.
The sexual puritanism of the Party was not imposed upon them.	Партийное сексуальное пуританство на пролов не распространялось.
Promiscuity went unpunished, divorce was permitted.	За разврат их не преследуют, разводы разрешены.
For that matter, even religious worship would have been permitted if the proles had shown any sign of needing or wanting it.	Собственно говоря, и религия была бы разрешена, если бы пролы проявили к ней склонность.
They were beneath suspicion.	Пролы ниже подозрений.
As the Party slogan put it:	Как гласит партийный лозунг:
'Proles and animals are free.'	"Пролы и животные свободны".
Winston reached down and cautiously scratched his varicose ulcer.	Уинстон тихонько почесал варикозную язву.
It had begun itching again.	Опять начался зуд.
The thing you invariably came back to was the impossibility of knowing what life before the Revolution had really been like.	Волей-неволей всегда возвращаешься к одному вопросу: какова все-таки была жизнь до революции?
He took out of the drawer a copy of a children's history textbook which he had borrowed from Mrs Parsons, and began copying a passage into the diary:	Он вынул из стола школьный учебник истории, одолженный у миссис Парсонс, и стал переписывать в дневник.
In the old days (it ran), before the glorious Revolution, London was not the beautiful city that we know today.	В прежнее время, до славной Революции, Лондон не был тем прекрасным городом, каким мы его знаем сегодня.

It was a dark, dirty, miserable place where hardly anybody had enough to eat and where hundreds and thousands of poor people had no boots on their feet and not even a roof to sleep under.	Это был темный, грязный, мрачный город, и там почти все жили впроголодь, а сотни и тысячи бедняков ходили разутыми и не имели крыши над головой.
Children no older than you had to work twelve hours a day for cruel masters who flogged them with whips if they worked too slowly and fed them on nothing but stale breadcrusts and water.	Детям, твоим сверстникам, приходилось работать двенадцать часов в день на жестоких хозяев; если они работали медленно, их пороли кнутом, а питались они черствыми корками и водой.
But in among all this terrible poverty there were just a few great big beautiful houses that were lived in by rich men who had as many as thirty servants to look after them.	Но среди этой ужасной нищеты стояли большие красивые дома богачей, которым прислуживали иногда до тридцати слуг.
These rich men were called capitalists.	Богачи назывались капиталистами.
They were fat, ugly men with wicked faces, like the one in the picture on the opposite page.	Это были толстые уродливые люди со злыми лицами -- наподобие того, что изображен на следующей странице.
You can see that he is dressed in a long black coat which was called a frock coat, and a queer, shiny hat shaped like a stovepipe, which was called a top hat.	Как видишь, на нем длинный черный пиджак, который назывался фраком, и странная шелковая шляпа в форме печной трубы -- так называемый цилиндр.
This was the uniform of the capitalists, and no one else was allowed to wear it.	Это была форменная одежда капиталистов, и больше никто не смел ее носить.
The capitalists owned everything in the world, and everyone else was their slave.	Капиталистам принадлежало все на свете, а остальные люди были их рабами.
They owned all the land, all the houses, all the factories, and all the money.	Им принадлежали вся земля, все дома, все фабрики и все деньги.
If anyone disobeyed them they could throw them into prison, or they could take his job away and starve him to death.	Того, кто их ослушался, бросали в тюрьму или же выгоняли с работы, чтобы уморить голодом.
When any ordinary person spoke to a capitalist he had to cringe and bow to him, and take off his cap and address him as 'Sir'.	Когда простой человек разговаривал с капиталистом, он должен был пресмыкаться, кланяться, снимать шапку и называть его "сэр".
The chief of all the capitalists was called the King, and—	Самый главный капиталист именовался королем и...
But he knew the rest of the catalogue.	Он знал этот список назубок.
There would be mention of the bishops in their lawn sleeves, the judges in their ermine robes, the pillory, the stocks, the treadmill, the cat-o'-nine tails, the Lord Mayor's Banquet, and the practice of kissing the Pope's toe.	Будут епископы с батистовыми рукавами, судьи в мантиях, отороченных горностаев, позорный столб, колодки, топчак, девятихвостая плеть, банкет у лорд-мэра, обычай целовать туфлю у папы.
There was also something called the JUS PRIMAE NOCTIS, which would probably not be mentioned in a textbook for children.	Было еще так называемое право первой ночи, но в детском учебнике оно, наверно, не упомянуто.

It was the law by which every capitalist had the right to sleep with any woman working in one of his factories.	По этому закону капиталист имел право спать с любой работницей своей фабрики.
How could you tell how much of it was lies?	Как узнать, сколько тут лжи?
It MIGHT be true that the average human being was better off now than he had been before the Revolution.	Может быть, и вправду средний человек живет сейчас лучше, чем до революции.
The only evidence to the contrary was the mute protest in your own bones, the instinctive feeling that the conditions you lived in were intolerable and that at some other time they must have been different.	Единственное свидетельство против -безмолвный протест у тебя в потрохах, инстинктивное ощущение, что условия твоей жизни невыносимы, что некогда они наверное были другими.
It struck him that the truly characteristic thing about modern life was not its cruelty and insecurity, but simply its bareness, its dinginess, its listlessness.	Ему пришло в голову, что самое характерное в нынешней жизни -- не жестокость ее и не шаткость, а просто убожество, тусклость, апатия.
Life, if you looked about you, bore no resemblance not only to the lies that streamed out of the telescreens, but even to the ideals that the Party was trying to achieve.	Оглянешься вокруг -- и не увидишь ничего похожего ни на ложь, льющуюся из телекранов, ни на те идеалы, к которым стремятся партия.
Great areas of it, even for a Party member, were neutral and non-political, a matter of slogging through dreary jobs, fighting for a place on the Tube, darning a worn-out sock, cadging a saccharine tablet, saving a cigarette end.	Даже у партийца бoльшая часть жизни проходит вне политики: корпишь на нудной службе, бьешься за место в вагоне метро, штопаешь дырявый носок, клянчишь сахариновую таблетку, заканчиваешь окурок.
The ideal set up by the Party was something huge, terrible, and glittering--a world of steel and concrete, of monstrous machines and terrifying weapons--a nation of warriors and fanatics, marching forward in perfect unity, all thinking the same thoughts and shouting the same slogans, perpetually working, fighting, triumphing, persecuting--three hundred million people all with the same face.	Партийный идеал -- это нечто исполинское, грозное, сверкающее: мир стали и бетона, чудовищных машин и жуткого оружия, страна воинов и фанатиков, которые шагают в едином строю, думают одну мысль, кричат один лозунг, неустанно трудятся сражаются, торжествуют, карают -- триста миллионов человек -- и все на одно лицо.
The reality was decaying, dingy cities where underfed people shuffled to and fro in leaky shoes, in patched-up nineteenth-century houses that smelt always of cabbage and bad lavatories.	В жизни же -- города-трущобы, где снуют несытые люди в худых башмаках, ветхие дома девятнадцатого века, где всегда пахнет капустой и нужником.
He seemed to see a vision of London, vast and ruinous, city of a million dustbins, and mixed up with it was a picture of Mrs Parsons, a woman with lined face and wispy hair, fiddling helplessly with a blocked waste-pipe.	Перед ним возникло видение Лондона -громадный город развалин, город миллиона мусорных ящиков, -- и на него наложился образ миссис Парсонс, женщины с морщинистым лицом и жидкими волосами, безнадежно ковыряющей засоренную канализационную трубу.
He reached down and scratched his ankle again.	Он опять почесал лодыжку.

Day and night the telescreens bruised your ears with statistics proving that people today had more food, more clothes, better houses, better recreations--that they lived longer, worked shorter hours, were bigger, healthier, stronger, happier, more intelligent, better educated, than the people of fifty years ago.	День и ночь телекраны хлещут тебя по ушам статистикой, доказывают, что у людей сегодня больше еды, больше одежды, лучше дома, веселее развлечения, что они живут дольше, работают меньше и сами стали крупнее, здоровее, сильнее, счастливее, умнее, просвещеннее, чем пятьдесят лет назад.
Not a word of it could ever be proved or disproved.	Ни слова тут нельзя доказать и нельзя опровергнуть.
The Party claimed, for example, that today 40 per cent of adult proles were literate: before the Revolution, it was said, the number had only been 15 per cent.	Партия, например, утверждает, что грамотны сегодня сорок процентов взрослых пролов, а до революции грамотных было только пятнадцать процентов.
The Party claimed that the infant mortality rate was now only 160 per thousand, whereas before the Revolution it had been 300--and so it went on.	Партия утверждает, что детская смертность сегодня -- всего сто шестьдесят на тысячу, а до революции была -- триста... и так далее.
It was like a single equation with two unknowns.	Это что-то вроде одного уравнения с двумя неизвестными.
It might very well be that literally every word in the history books, even the things that one accepted without question, was pure fantasy.	Очень может быть, что буквально каждое слово в исторических книжках -- даже те, которые принимаешь как самоочевидные, -- чистый вымысел.
For all he knew there might never have been any such law as the JUS PRIMAE NOCTIS, or any such creature as a capitalist, or any such garment as a top hat.	Кто его знает, может, и не было никогда такого закона, как право первой ночи, или такой твари, как капиталист, или такого головного убора, как цилиндр.
Everything faded into mist.	Все расплывается в тумане.
The past was erased, the erasure was forgotten, the lie became truth.	Прошлое подчищено, подчистка забыта, ложь стала правдой.
Just once in his life he had possessed--AFTER the event: that was what counted--concrete, unmistakable evidence of an act of falsification.	Лишь однажды в жизни он располагал -- после событий, вот что важно -- ясным и недвусмысленным доказательством того, что совершена подделка.
He had held it between his fingers for as long as thirty seconds.	Он держал его в руках целых полминуты.
In 1973, it must have been--at any rate, it was at about the time when he and Katharine had parted.	Было это, кажется, в 1973 году... словом, в то время, когда он расстался с Кэтрин.
But the really relevant date was seven or eight years earlier.	Но речь шла о событиях семи- или восьмилетней давности.
The story really began in the middle sixties, the period of the great purges in which the original leaders of the Revolution were wiped out once and for all.	Началась эта история в середине шестидесятых годов, в период больших чисток, когда были поголовно истреблены подлинные вожди революции.
By 1970 none of them was left, except Big Brother himself.	К 1970 году в живых не осталось ни одного, кроме Старшего Брата.
All the rest had by that time been exposed as traitors and counter-revolutionaries.	Всех разоблачили как предателей и контрреволюционеров.

Goldstein had fled and was hiding no one knew where, and of the others, a few had simply disappeared, while the majority had been executed after spectacular public trials at which they made confession of their crimes.	Голдстейн сбежал и скрывался неведомо где, кто-то просто исчез, большинство же после шумных процессов, где все признались в своих преступлениях, было казнено.
Among the last survivors were three men named Jones, Aaronson, and Rutherford.	Среди последних, кого постигла эта участь, были трое: Джонс, Аронсон и Резерфорд.
It must have been in 1965 that these three had been arrested.	Их взяли году в шестьдесят пятом.
As often happened, they had vanished for a year or more, so that one did not know whether they were alive or dead, and then had suddenly been brought forth to incriminate themselves in the usual way.	По обыкновению, они исчезли на год или год с лишним, и никто не знал, живы они или нет; но потом их вдруг извлекли дабы они, как принято, изобличили себя сами.
They had confessed to intelligence with the enemy (at that date, too, the enemy was Eurasia), embezzlement of public funds, the murder of various trusted Party members, intrigues against the leadership of Big Brother which had started long before the Revolution happened, and acts of sabotage causing the death of hundreds of thousands of people.	Они признались в сношениях с врагом (тогда врагом тоже была Евразия), в растрате общественных фондов, в убийстве преданных партийцев, в подкопах под руководство Старшего Брата, которыми они занялись еще задолго до революции, во вредительских актах, стоивших жизни сотням тысяч людей.
After confessing to these things they had been pardoned, reinstated in the Party, and given posts which were in fact sinecures but which sounded important.	Признались, были помилованы, восстановлены в партии и получили посты, по названию важные, а по сути -- синекуры.
All three had written long, abject articles in 'The Times', analysing the reasons for their defection and promising to make amends.	Все трое выступили с длинными покаянными статьями в "Таймс", где рассматривали корни своей измены и обещали искупить вину.
Some time after their release Winston had actually seen all three of them in the Chestnut Tree Cafe.	После их освобождения Уинстон действительно видел всю троицу в кафе "Под каштаном".
He remembered the sort of terrified fascination with which he had watched them out of the corner of his eye.	Он наблюдал за ними исподтишка, с ужасом и не мог оторвать глаз.
They were men far older than himself, relics of the ancient world, almost the last great figures left over from the heroic days of the Party.	Они были гораздо старше его -- реликты древнего мира, наверное, последние крупные фигуры, оставшиеся от ранних героических дней партии.
The glamour of the underground struggle and the civil war still faintly clung to them.	Славный дух подпольной борьбы и гражданской войны все еще витал над ними.
He had the feeling, though already at that time facts and dates were growing blurry, that he had known their names years earlier than he had known that of Big Brother.	У него было ощущение -- хотя факты и даты уже порядком расплылись, -- что их имена он услышал на несколько лет раньше, чем имя Старшего Брата.
But also they were outlaws, enemies, untouchables, doomed with absolute certainty to extinction within a year or two.	Но они были вне закона -- враги, парии, обреченные исчезнуть в течение ближайшего года или двух.
No one who had once fallen into the hands of the Thought Police ever escaped in the end.	Тем, кто раз побывал в руках у полиции мыслей, уже не было спасения.

They were corpses waiting to be sent back to the grave.	Они трупы -- и только ждут, когда их отправят на кладбище.
There was no one at any of the tables nearest to them.	За столиками вокруг них не было ни души.
It was not wise even to be seen in the neighbourhood of such people.	Неразумно даже показываться поблизости от таких людей.
They were sitting in silence before glasses of the gin flavoured with cloves which was the speciality of the cafe.	Они молча сидели за стаканами джина, сдобренного гвоздикой, -- фирменным напитком этого кафе.
Of the three, it was Rutherford whose appearance had most impressed Winston.	Наибольшее впечатление на Уинстона произвел Резерфорд.
Rutherford had once been a famous caricaturist, whose brutal cartoons had helped to inflame popular opinion before and during the Revolution.	Некогда знаменитый карикатурист, он своими злыми рисунками немало способствовал разжиганию общественных страстей в период революций.
Even now, at long intervals, his cartoons were appearing in The Times.	Его карикатуры и теперь изредка появлялись в "Таймс".
They were simply an imitation of his earlier manner, and curiously lifeless and unconvincing.	Это было всего лишь подражание его прежней манере, на редкость безжизненное и неубедительное.
Always they were a rehashing of the ancient themes--slum tenements, starving children, street battles, capitalists in top hats--even on the barricades the capitalists still seemed to cling to their top hats an endless, hopeless effort to get back into the past.	Перепевы старинных тем: трущобы, хижины, голодные дети, уличные бои, капиталисты в цилиндрах -- кажется, даже на баррикадах они не желали расстаться с цилиндрами, -бесконечные и безнадежные попытки вернуться в прошлое.
He was a monstrous man, with a mane of greasy grey hair, his face pouched and seamed, with thick negroid lips.	Он был громаден и уродлив -- грива сальных седых волос, лицо в морщинах и припухлостях, выпяченные губы.
At one time he must have been immensely strong; now his great body was sagging, sloping, bulging, falling away in every direction.	Когда-то он, должно быть, отличался неимоверной силой, теперь же его большое тело местами разбухло, обвисло, осело, местами усохло.
He seemed to be breaking up before one's eyes, like a mountain crumbling.	Он будто распадался на глазах -- осыпающаяся гора.
It was the lonely hour of fifteen.	Было 15 часов, время затишья.
Winston could not now remember how he had come to be in the cafe at such a time.	Уинстон уже не помнил, как его туда занесло в такой час.
The place was almost empty.	Кафе почти опустело.
A tinny music was trickling from the telescreens.	Из телекранов точилась бодрая музыка.
The three men sat in their corner almost motionless, never speaking.	Трое сидели в своем углу молча и почти неподвижно.
Uncommanded, the waiter brought fresh glasses of gin.	Официант, не дожидаясь их просьбы, принес еще по стакану джина.
There was a chessboard on the table beside them, with the pieces set out but no game started.	На их столе лежала шахматная доска с расставленными фигурами, но никто не играл.

And then, for perhaps half a minute in all, something happened to the telescreens.	Вдруг с телекранами что-то произошло -- и продолжалось это с полминуты.
The tune that they were playing changed, and the tone of the music changed too.	Сменилась мелодия, и сменилось настроение музыки.
There came into it--but it was something hard to describe.	Вторглось что-то другое... трудно объяснить что.
It was a peculiar, cracked, braying, jeering note: in his mind Winston called it a yellow note.	Странный, надтреснутый, визгливый, глумливый тон -- Уинстон назвал его про себя желтым тоном.
And then a voice from the telescreen was singing:	Потом голос запел:
Under the spreading chestnut tree I sold you and you sold me: There lie they, and here lie we Under the spreading chestnut tree.	Под развесистым каштаном Продали средь бела дня -- Я тебя, а ты меня. Под развесистым каштаном Мы лежим средь бела дня -- Справа ты, а слева я. [2]
The three men never stirred.	Трое не пошевелились.
But when Winston glanced again at Rutherford's ruinous face, he saw that his eyes were full of tears.	Но когда Уинстон снова взглянул на разрушенное лицо Резерфорда, оказалось, что в глазах у него стоят слезы.
And for the first time he noticed, with a kind of inward shudder, and yet not knowing AT WHAT he shuddered, that both Aaronson and Rutherford had broken noses.	И только теперь Уинстон заметил, с внутренним содроганием -- не понимая еще, почему содрогнулся, -- что и у Аронсона и у Резерфорда перебитые носы.
A little later all three were re-arrested.	Чуть позже всех троих опять арестовали.
It appeared that they had engaged in fresh conspiracies from the very moment of their release.	Выяснилось, что сразу же после освобождения они вступили в новые заговоры.
At their second trial they confessed to all their old crimes over again, with a whole string of new ones.	На втором процессе они вновь сознались во всех прежних преступлениях и во множестве новых.
They were executed, and their fate was recorded in the Party histories, a warning to posterity.	Их казнили, а дело их в назидание потомкам увековечили в истории партии.
About five years after this, in 1973, Winston was unrolling a wad of documents which had just flopped out of the pneumatic tube on to his desk when he came on a fragment of paper which had evidently been slipped in among the others and then forgotten.	Лет через пять после этого, в 1973-м, разворачивая материалы, только что выпавшие на стол из пневматической трубы, Уинстон обнаружил случайный обрывок бумаги.
The instant he had flattened it out he saw its significance.	Значение обрывка он понял сразу, как только расправил его на столе.
It was a half-page torn out of	Это была половина страницы, вырванная из
'The Times' of about ten years earlier--the top half of the page, so that it included the date--and it contained a photograph of the delegates at some Party function in New York.	"Таймс" примерно десятилетней давности, -верхняя половина, так что число там стояло, -и на ней фотография участников какого-то партийного торжества в Нью-Йорке.
Prominent in the middle of the group were Jones, Aaronson, and Rutherford.	В центре группы выделялись Джонс, Аронсон и Резерфорд.

There was no mistaking them, in any case their names were in the caption at the bottom.	Не узнать их было нельзя, да и фамилии их значились в подписи под фотографией.
The point was that at both trials all three men had confessed that on that date they had been on Eurasian soil.	А на обоих процессах все трое показали, что в тот день они находились на территории Евразии.
They had flown from a secret airfield in Canada to a rendezvous somewhere in Siberia, and had conferred with members of the Eurasian General Staff, to whom they had betrayed important military secrets.	С тайного аэродрома в Канаде их доставили куда-то в Сибирь на встречу с работниками Евразийского генштаба, которому они выдавали важные военные тайны.
The date had stuck in Winston's memory because it chanced to be midsummer day; but the whole story must be on record in countless other places as well.	Дата засела в памяти Уинстона, потому что это был Иванов день: впрочем, это дело наверняка описано повсюду.
There was only one possible conclusion: the confessions were lies.	Вывод возможен только один: их признания были ложью.
Of course, this was not in itself a discovery.	Конечно, не бог весть какое открытие.
Even at that time Winston had not imagined that the people who were wiped out in the purges had actually committed the crimes that they were accused of.	Уже тогда Уинстон не допускал мысли, что люди, уничтоженные во время чисток, в самом деле преступники.
But this was concrete evidence; it was a fragment of the abolished past, like a fossil bone which turns up in the wrong stratum and destroys a geological theory.	Но тут было точное доказательство, обломок отмененного прошлого: так одна ископаемая кость, найденная не в том слое отложений, разрушает целую геологическую теорию.
It was enough to blow the Party to atoms, if in some way it could have been published to the world and its significance made known.	Если бы этот факт можно было обнародовать, разъяснить его значение, он один разбил бы партию вдребезги.
He had gone straight on working.	Уинстон сразу взялся за работу.
As soon as he saw what the photograph was, and what it meant, he had covered it up with another sheet of paper.	Увидев фотографию и поняв, что она означает, он прикрыл ее другим листом.
Luckily, when he unrolled it, it had been upside-down from the point of view of the telescreen.	К счастью, телекрану она была видна вверх ногами.
He took his scribbling pad on his knee and pushed back his chair so as to get as far away from the telescreen as possible.	Он положил блокнот на колено и отодвинулся со стулом подальше от телекрана.
To keep your face expressionless was not difficult, and even your breathing could be controlled, with an effort: but you could not control the beating of your heart, and the telescreen was quite delicate enough to pick it up.	Сделать непроницаемое лицо легко, даже дышать можно ровно, если постараться, но вот с сердцебиением не сладишь, а телекран -- штука чувствительная, подметит.
He let what he judged to be ten minutes go by, tormented all the while by the fear that some accident--a sudden draught blowing across his desk, for instance--would betray him.	Он выждал, по своим расчетам, десять минут, все время мучаясь страхом, что его выдаст какая-нибудь случайность -- например, внезапный сквозняк смахнет бумагу.
Then, without uncovering it again, he dropped the photograph into the memory hole, along with some other waste papers.	Затем, уже не открывая фотографию, он сунул ее вместе с ненужными листками в гнездо памяти.

Within another minute, perhaps, it would have crumbled into ashes.	И через минуту она, наверное, превратилась в пепел.
That was ten--eleven years ago.	Это было десять-одиннадцать лет назад.
Today, probably, he would have kept that photograph.	Сегодня он эту фотографию скорее бы всего сохранил.
It was curious that the fact of having held it in his fingers seemed to him to make a difference even now, when the photograph itself, as well as the event it recorded, was only memory.	Любопытно: хотя и фотография и отраженный на ней факт были всего лишь воспоминанием, само то, что он когда-то держал ее в руках, влияло на него до сих пор.
Was the Party's hold upon the past less strong, he wondered, because a piece of evidence which existed no longer HAD ONCE existed?	Неужели, спросил он себя, власть партии над прошлым ослабла оттого, что уже не существующее мелкое свидетельство когда-то существовало?
But today, supposing that it could be somehow resurrected from its ashes, the photograph might not even be evidence.	А сегодня, если бы удалось воскресить фотографию, она, вероятно, и уликой не была бы.
Already, at the time when he made his discovery, Oceania was no longer at war with Eurasia, and it must have been to the agents of Eastasia that the three dead men had betrayed their country.	Ведь когда он увидел ее, Океания уже не воевала с Евразией и трое покойных должны были бы продавать родину агентам Остазии.
Since then there had been other changes--two, three, he could not remember how many.	А с той поры произошли еще повороты -- два, три, он не помнил сколько.
Very likely the confessions had been rewritten and rewritten until the original facts and dates no longer had the smallest significance.	Наверное, признания покойных переписывались и переписывались, так что первоначальные факты и даты совсем уже ничего не значат.
The past not only changed, but changed continuously.	Прошлое не просто меняется, оно меняется непрерывно.
What most afflicted him with the sense of nightmare was that he had never clearly understood why the huge imposture was undertaken.	Самым же кошмарным для него было то, что он никогда не понимал отчетливо, какую цель преследует это грандиозное надувательство.
The immediate advantages of falsifying the past were obvious, but the ultimate motive was mysterious.	Сиюминутные выгоды от подделки прошлого очевидны, но конечная ее цель -- загадка.
He took up his pen again and wrote:	Он снова взял ручку и написал:
I understand HOW: I do not understand WHY.	Я понимаю КАК; не понимаю ЗАЧЕМ.
He wondered, as he had many times wondered before, whether he himself was a lunatic.	Он задумался, как задумывался уже не раз, а не сумасшедший ли он сам.
Perhaps a lunatic was simply a minority of one.	Может быть, сумасшедший тот, кто в меньшинстве, в единственном числе.
At one time it had been a sign of madness to believe that the earth goes round the sun; today, to believe that the past is unalterable.	Когда-то безумием было думать, что Земля вращается вокруг Солнца; сегодня -- что прошлое неизменяемо.
He might be ALONE in holding that belief, and if alone, then a lunatic.	Возможно, он один придерживается этого убеждения, а раз один, значит -- сумасшедший.

But the thought of being a lunatic did not greatly trouble him: the horror was that he might also be wrong.	Но мысль, что он сумасшедший, не очень его тревожила: ужасно, если он вдобавок ошибается.
He picked up the children's history book and looked at the portrait of Big Brother which formed its frontispiece.	Он взял детскую книжку по истории и посмотрел на фронтиспис с портретом Старшего Брата.
The hypnotic eyes gazed into his own.	Его встретил гипнотический взгляд.
It was as though some huge force were pressing down upon you--something that penetrated inside your skull, battering against your brain, frightening you out of your beliefs, persuading you, almost, to deny the evidence of your senses.	Словно какая-то исполинская сила давила на тебя -- проникала в череп, трамбовала мозг, страхом вышибала из тебя твои убеждения, принуждала не верить собственным органам чувств.
In the end the Party would announce that two and two made five, and you would have to believe it.	В конце концов партия объявит, что дважды два -- пять, и придется в это верить.
It was inevitable that they should make that claim sooner or later: the logic of their position demanded it.	Рано или поздно она издаст такой указ, к этому неизбежно ведет логика ее власти.
Not merely the validity of experience, but the very existence of external reality, was tacitly denied by their philosophy.	Ее философия молчаливо отрицает не только верность твоих восприятии, но и само существование внешнего мира.
The heresy of heresies was common sense.	Ересь из ересей -- здравый смысл.
And what was terrifying was not that they would kill you for thinking otherwise, but that they might be right.	И ужасно не то, что тебя убьют за противоположное мнение, а то, что они, может быть, правы.
For, after all, how do we know that two and two make four?	В самом деле, откуда мы знаем, что дважды два -четыре?
Or that the force of gravity works?	Или что существует сила тяжести?
Or that the past is unchangeable?	Или что прошлое нельзя изменить?
If both the past and the external world exist only in the mind, and if the mind itself is controllable what then?	Если и прошлое и внешний мир существуют только в сознании, а сознанием можно управлять -- тогда что?
But no!	Нет!
His courage seemed suddenly to stiffen of its own accord.	Он ощутил неожиданный прилив мужества.
The face of O'Brien, not called up by any obvious association, had floated into his mind.	Непонятно, по какой ассоциации в уме возникло лицо О'Брайена.
He knew, with more certainty than before, that O'Brien was on his side.	Теперь он еще тверже знал, что О'Брайен на его стороне.
He was writing the diary for O'Brien--TO O'Brien: it was like an interminable letter which no one would ever read, but which was addressed to a particular person and took its colour from that fact.	Он пишет дневник для О'Брайена -- О'Брайену; никто не прочтет его бесконечного письма, но предназначено оно определенному человеку и этим окрашено.
The Party told you to reject the evidence of your eyes and ears.	Партия велела тебе не верить своим глазам и ушам.
It was their final, most essential command.	И это ее окончательный, самый важный приказ.

His heart sank as he thought of the enormous power arrayed against him, the ease with which any Party intellectual would overthrow him in debate, the subtle arguments which he would not be able to understand, much less answer.	Сердце у него упало при мысли о том, какая огромная сила выстроилась против него, с какой легкостью собьет его в споре любой партийный идеолог -- хитрыми доводами, которых он не то что опровергнуть -- понять не сможет.
And yet he was in the right!	И однако он прав!
They were wrong and he was right.	Они не правы, а прав он.
The obvious, the silly, and the true had got to be defended.	Очевидное, азбучное, верное надо защищать.
Truisms are true, hold on to that!	Прописная истина истинна -- и стой на этом!
The solid world exists, its laws do not change.	Прочно существует мир, его законы не меняются.
Stones are hard, water is wet, objects unsupported fall towards the earth's centre.	Камни -- твердые, вода -- мокрая, предмет, лишенный опоры, устремляется к центру Земли.
With the feeling that he was speaking to O'Brien, and also that he was setting forth an important axiom, he wrote:	С ощущением, что он говорит это О'Брайену и выдвигает важную аксиому, Уинстон написал:
Freedom is the freedom to say that two plus two make four.	Свобода -- это возможность сказать, что дважды два -- четыре.
If that is granted, all else follows.	Если дозволено это, все остальное отсюда следует.
Chapter 8	VIII
From somewhere at the bottom of a passage the smell of roasting coffee--real coffee, not Victory Coffee--came floating out into the street. Winston paused involuntarily.	Откуда-то из глубины прохода пахнуло жареным кофе -- настоящим кофе, не "Победой". Уинстон невольно остановился.
For perhaps two seconds he was back in the half-forgotten world of his childhood.	Секунды на две он вернулся в полузабытый мир детства.
Then a door banged, seeming to cut off the smell as abruptly as though it had been a sound.	Потом хлопнула дверь и отрубила запах, как звук.
He had walked several kilometres over pavements, and his varicose ulcer was throbbing.	Он прошел по улицам несколько километров, язва над щиколоткой саднила.
This was the second time in three weeks that he had missed an evening at the Community Centre: a rash act, since you could be certain that the number of your attendances at the Centre was carefully checked.	Вот уже второй раз за три недели он пропустил вечер в общественном центре -- опрометчивый поступок, за посещениями наверняка следят.
In principle a Party member had no spare time, and was never alone except in bed.	В принципе у члена партии нет свободного времени, и наедине с собой он бывает только в постели.
It was assumed that when he was not working, eating, or sleeping he would be taking part in some kind of communal recreation: to do anything that suggested a taste for solitude, even to go for a walk by yourself, was always slightly dangerous.	Предполагается, что, когда он не занят работой, едой и сном, он участвует в общественных развлечениях; все, в чем можно усмотреть любовь к одиночеству, -- даже прогулка без спутников -подозрительно.

There was a word for it in Newspeak: OWNLIFE, it was called, meaning individualism and eccentricity.	Для этого в новоязе есть слово: саможит -означает индивидуализм и чудачество.
But this evening as he came out of the Ministry the balminess of the April air had tempted him.	Но нынче вечером выйдя из министерства, он соблазнился нежностью апрельского воздуха.
The sky was a warmer blue than he had seen it that year, and suddenly the long, noisy evening at the Centre, the boring, exhausting games, the lectures, the creaking camaraderie oiled by gin, had seemed intolerable.	Такого мягкого голубого тона в небе он за последний год ни разу не видел, и долгий шумный вечер в общественном центре, скучные, изнурительные игры, лекции, поскрипывающее, хоть и смазанное джином, товарищество -- все это показалось ему непереносимым.
On impulse he had turned away from the bus-stop and wandered off into the labyrinth of London, first south, then east, then north again, losing himself among unknown streets and hardly bothering in which direction he was going.	Поддавшись внезапному порыву, он повернул прочь от автобусной остановки и побрел по лабиринту Лондона, сперва на юг, потом на восток и обратно на север, заплутался на незнакомых улицах и шел уже куда глаза глядят.
'If there is hope,' he had written in the diary, 'it lies in the proles.'	"Если есть надежда, -- написал он в дневнике, -то она -- в пролах".
The words kept coming back to him, statement of a mystical truth and a palpable absurdity.	И в голове все время крутилась эта фраза -мистическая истина и очевидная нелепость.
He was somewhere in the vague, brown-coloured slums to the north and east of what had once been Saint Pancras Station.	Он находился в бурых трущобах, где-то к северо-востоку от того, что было некогда вокзалом Сент-Панкрас.
He was walking up a cobbled street of little two-storey houses with battered doorways which gave straight on the pavement and which were somehow curiously suggestive of ratholes.	Он шел по булыжной улочке мимо двухэтажных домов с обшарпанными дверями, которые открывались прямо на тротуар и почему-то наводили на мысль о крысиных норах.
There were puddles of filthy water here and there among the cobbles.	На булыжнике там и сям стояли грязные лужи.
In and out of the dark doorways, and down narrow alley-ways that branched off on either side, people swarmed in astonishing numbers--girls in full bloom, with crudely lipsticked mouths, and youths who chased the girls, and swollen waddling women who showed you what the girls would be like in ten years' time, and old bent creatures shuffling along on splayed feet, and ragged barefooted children who played in the puddles and then scattered at angry yells from their mothers.	И в темных подъездах и в узких проулках по обе стороны было удивительно много народу -- зрелые девушки с грубо намалеванными ртами, парни, гонявшиеся за девушками, толстомясые тетки, при виде которых становилось понятно, во что превратятся эти девушки через десяток лет, согнутые старухи, шаркавшие растоптанными ногами, и оборванные босые дети, которые играли в лужах и бросались врассыпную от материнских окриков.
Perhaps a quarter of the windows in the street were broken and boarded up.	Наверно, каждое четвертое окно было выбито и забрано досками.
Most of the people paid no attention to Winston; a few eyed him with a sort of guarded curiosity.	На Уинстона почти не обращали внимания, но кое-кто провожал его опасливым и любопытным взглядом.
Two monstrous women with brick-red forearms folded across their aprons were talking outside a doorway.	Перед дверью, сложив кирпично-красные руки на фартуках, беседовали две необъятные женщины.
Winston caught scraps of conversation as he approached.	Уинстон, подходя к ним, услышал обрывки разговора.

' "Yes," I says to 'er, "that's all very well," I says.	-- Да, говорю, это все очень хорошо, говорю.
"But if you'd of been in my place you'd of done the same as what I done.	Но на моем месте ты бы сделала то же самое.
It's easy to criticize," I says, "but you ain't got the same problems as what I got."'	Легко, говорю, судить -- а вот хлебнула бы ты с мое...
'Ah,' said the other, 'that's jest it.	-- Да-а, -- отозвалась другая, -- В том-то все и дело.
That's jest where it is.' The strident voices stopped abruptly.	Резкие голоса вдруг смолкли.
The women studied him in hostile silence as he went past.	В молчании женщины окинули его враждебным взглядом.
But it was not hostility, exactly; merely a kind of wariness, a momentary stiffening, as at the passing of some unfamiliar animal. The blue overalls of the Party could not be a common sight in a street like this. Indeed, it was unwise to be seen in such places, unless you had definite business there.	Впрочем, не враждебным даже, скорее настороженным, замерев на миг, как будто мимо проходило неведомое животное, Синий комбинезон партийца не часто мелькал на этих улицах. Показываться в таких местах без дела не стоило.
The patrols might stop you if you happened to run into them.	Налетишь на патруль -- могут остановить.
'May I see your papers, comrade?	"Товарищ, ваши документы.
What are you doing here?	Что вы здесь делаете?
What time did you leave work?	В котором часу ушли с работы?
Is this your usual way home?'--and so on and so forth.	Вы всегда ходите домой этой дорогой?" -- и так далее, и так далее.
Not that there was any rule against walking home by an unusual route: but it was enough to draw attention to you if the Thought Police heard about it.	Разными дорогами ходить домой не запрещалось, но если узнает полиция мыслей, этого достаточно, чтобы тебя взяли на заметку.
Suddenly the whole street was in commotion.	Вдруг вся улица пришла в движение.
There were yells of warning from all sides.	Со всех сторон послышались предостерегающие крики.
People were shooting into the doorways like rabbits.	Люди разбежались по домам, как кролики.
A young woman leapt out of a doorway a little ahead of Winston, grabbed up a tiny child playing in a puddle, whipped her apron round it, and leapt back again, all in one movement.	Из двери недалеко от Уинстона выскочила молодая женщина, подхватила маленького ребенка, игравшего в луже, накинула на него фартук и метнулась обратно.
At the same instant a man in a concertina-like black suit, who had emerged from a side alley, ran towards Winston, pointing excitedly to the sky.	В тот же миг из переулка появился мужчина в черном костюме, напоминавшем гармонь, подбежал к Уинстону. взволнованно показывая на небо.
' Steamer!' he yelled.	-- Паровоз! -- закричал он. -- Смотри, директор!
'Look out, guv'nor!	Сейчас по башке!
Bang over'ead! Lay down quick!' 'Steamer' was a nickname which, for some reason, the proles applied to rocket bombs.	Ложись быстро! Паровозом пролы почему-то прозвали ракету.

Winston promptly flung himself on his face.	Уинстон бросился ничком на землю.
The proles were nearly always right when they gave you a warning of this kind.	В таких случаях пролы почти никогда не ошибались.
They seemed to possess some kind of instinct which told them several seconds in advance when a rocket was coming, although the rockets supposedly travelled faster than sound.	Им будто инстинкт подсказывал за несколько секунд, что подлетает ракета, -- считалось ведь, что ракеты летят быстрее звука.
Winston clasped his forearms above his head.	Уинстон прикрыл голову руками.
There was a roar that seemed to make the pavement heave; a shower of light objects pattered on to his back.	Раздался грохот, встряхнувший мостовую; на спину ему дождем посыпался какой-то мусор.
When he stood up he found that he was covered with fragments of glass from the nearest window.	Поднявшись, он обнаружил, что весь усыпан осколками оконного стекла.
He walked on.	Он пошел дальше.
The bomb had demolished a group of houses 200 metres up the street.	Метрах в двухстах ракета снесла несколько домов.
A black plume of smoke hung in the sky, and below it a cloud of plaster dust in which a crowd was already forming around the ruins.	В воздухе стоял черный столб дыма. а под ним в туче алебастровой пыли уже собирались вокруг развалин люди.
There was a little pile of plaster lying on the pavement ahead of him, and in the middle of it he could see a bright red streak.	Впереди возвышалась кучка штукатурки, и на ней Уинстон разглядел ярко-красное пятно.
When he got up to it he saw that it was a human hand severed at the wrist.	Подойдя поближе, он увидел, что это оторванная кисть руки.
Apart from the bloody stump, the hand was so completely whitened as to resemble a plaster cast.	За исключением кровавого пенька, кисть была совершенно белая, как гипсовый слепок.
He kicked the thing into the gutter, and then, to avoid the crowd, turned down a side-street to the right.	Он сбросил ее ногой в водосток, а потом, чтобы обойти толпу, свернул направо в переулок.
Within three or four minutes he was out of the area which the bomb had affected, and the sordid swarming life of the streets was going on as though nothing had happened.	Минуты через три-четыре он вышел из зоны взрыва, и здесь улица жила своей убогой муравьиной жизнью как ни в чем не бывало.
It was nearly twenty hours, and the drinking-shops which the proles frequented ('pubs', they called them) were choked with customers.	Время шло к двадцати часам, питейные лавки пролов ломились от посетителей.
From their grimy swing doors, endlessly opening and shutting, there came forth a smell of urine, sawdust, and sour beer.	Их грязные двери беспрерывно раскрывались, обдавая улицу запахами мочи, опилок и кислого пива.
In an angle formed by a projecting house-front three men were standing very close together, the middle one of them holding a folded-up newspaper which the other two were studying over his shoulder.	В углу возле выступающего дома вплотную друг к другу стояли трое мужчин: средний держал сложенную газету, а двое заглядывали через его плечо.
Even before he was near enough to make out the expression on their faces, Winston could see absorption in every line of their bodies.	Издали Уинстон не мог различить выражения их лиц, но их позы выдавали увлеченность.

It was obviously some serious piece of news that they were reading.	Видимо, они читали какое-то важное сообщение.
He was a few paces away from them when suddenly the group broke up and two of the men were in violent altercation.	Когда до них оставалось несколько шагов, группа вдруг разделилась, и двое вступили в яростную перебранку.
For a moment they seemed almost on the point of blows.	Казалось, она вот-вот перейдет в драку.
' Can't you bleeding well listen to what I say?	-- Да ты слушай, балда, что тебе говорят!
I tell you no number ending in seven ain't won for over fourteen months!'	С семеркой на конце ни один номер не выиграл за четырнадцать месяцев.
' Yes, it 'as, then!'	-- А я говорю, выиграл!
'No, it 'as not!	-- А я говорю, нет.
Back 'ome I got the 'ole lot of 'em for over two years wrote down on a piece of paper.	У меня дома все выписаны за два года.
I takes 'em down reg'lar as the clock.	Записываю, как часы.
An' I tell you, no number ending in seven—'	Я тебе говорю, ни один с семеркой...
' Yes, a seven 'AS won!	-- Нет, выигрывала семерка!
I could pretty near tell you the bleeding number.	Да я почти весь номер назову.
Four oh seven, it ended in.	Кончался на четыреста семь.
It were in February-second week in February.'	В феврале, вторая неделя февраля.
' February your grandmother!	-- Бабушку твою в феврале!
I got it all down in black and white.	У меня черным по белому.
An' I tell you, no number—'	Ни разу, говорю, с семеркой...
' Oh, pack it in!' said the third man.	-- Да закройтесь вы! -- вмешался третий.
They were talking about the Lottery.	Они говорили о лотерее.
Winston looked back when he had gone thirty metres.	Отойдя метров на тридцать, Уинстон оглянулся.
They were still arguing, with vivid, passionate faces.	Они продолжали спорить оживленно, страстно.
The Lottery, with its weekly pay-out of enormous prizes, was the one public event to which the proles paid serious attention.	Лотерея с ее еженедельными сказочными выигрышами была единственным общественным событием, которое волновало пролов.
It was probable that there were some millions of proles for whom the Lottery was the principal if not the only reason for remaining alive.	Вероятно, миллионы людей видели в ней главное, если не единственное дело, ради которого стоит жить.
It was their delight, their folly, their anodyne, their intellectual stimulant.	Это была их услада, их безумство, их отдохновение, их интеллектуальный возбудитель.
Where the Lottery was concerned, even people who could barely read and write seemed capable of intricate calculations and staggering feats of memory.	Тут даже те, кто едва умел читать и писать, проявляли искусство сложнейших расчетов и сверхъестественную память.

There was a whole tribe of men who made a living simply by selling systems, forecasts, and lucky amulets.	Существовал целый клан, кормившийся продажей систем, прогнозов и талисманов.
Winston had nothing to do with the running of the Lottery, which was managed by the Ministry of Plenty, but he was aware (indeed everyone in the party was aware) that the prizes were largely imaginary.	К работе лотереи Уинстон никакого касательства не имел -- ею занималось министерство изобилия, -- но он знал (в партии все знали), что выигрыши по большей части мнимые.
Only small sums were actually paid out, the winners of the big prizes being non-existent persons.	На самом деле выплачивались только мелкие суммы, а обладатели крупных выигрышей были лицами вымышленными.
In the absence of any real intercommunication between one part of Oceania and another, this was not difficult to arrange.	При отсутствии настоящей связи между отдельными частями Океании устроить это не составляло труда.
But if there was hope, it lay in the proles.	Но если есть надежда, то она -- в пролах.
You had to cling on to that.	За эту идею надо держаться.
When you put it in words it sounded reasonable: it was when you looked at the human beings passing you on the pavement that it became an act of faith.	Когда выражаешь ее словами, она кажется здравой; когда смотришь на тех, кто мимо тебя проходит, верить в нее -- подвижничество.
The street into which he had turned ran downhill.	Он свернул на улицу, шедшую под уклон.
He had a feeling that he had been in this neighbourhood before, and that there was a main thoroughfare not far away.	Место показалось ему смутно знакомым -невдалеке лежал главный проспект.
From somewhere ahead there came a din of shouting voices.	Где-то впереди слышался гам.
The street took a sharp turn and then ended in a flight of steps which led down into a sunken alley where a few stall-keepers were selling tired-looking vegetables.	Улица круто повернула и закончилась лестницей, спускавшейся в переулок, где лоточники торговали вялыми овощами.
At this moment Winston remembered where he was.	Уинстон вспомнил это место.
The alley led out into the main street, and down the next turning, not five minutes away, was the junk-shop where he had bought the blank book which was now his diary.	Переулок вел на главную улицу, а за следующим поворотом, в пяти минутах ходу, -- лавка старьевщика, где он купил книгу, штампую дневником.
And in a small stationer's shop not far away he had bought his penholder and his bottle of ink.	Чуть дальше, в канцелярском магазинчике, он приобрел чернила и ручку.
He paused for a moment at the top of the steps.	Перед лестницей он остановился.
On the opposite side of the alley there was a dingy little pub whose windows appeared to be frosted over but in reality were merely coated with dust.	На другой стороне переулка была захудалая пивная с как будто матовыми, а на самом деле просто пыльными окнами.
A very old man, bent but active, with white moustaches that bristled forward like those of a prawn, pushed open the swing door and went in.	Древний старик, согнутый, но энергичный, с седыми, торчащими, как у рака, усами, распахнул дверь и скрылся в пивной.

As Winston stood watching, it occurred to him that the old man, who must be eighty at the least, had already been middle-aged when the Revolution happened.	Уинстону пришло в голову, что этот старик, которому сейчас не меньше восьмидесяти, застал революцию уже взрослым мужчиной.
He and a few others like him were the last links that now existed with the vanished world of capitalism.	Он да еще немногие вроде него -- последняя связь с исчезнувшим миром капитализма.
In the Party itself there were not many people left whose ideas had been formed before the Revolution.	И в партии осталось мало таких, чьи взгляды сложились до революции.
The older generation had mostly been wiped out in the great purges of the fifties and sixties, and the few who survived had long ago been terrified into complete intellectual surrender.	Старшее поколение почти все перебито в больших чистках пятидесятых и шестидесятых годов, а уцелевшие запуганы до полной умственной капитуляции.
If there was any one still alive who could give you a truthful account of conditions in the early part of the century, it could only be a prole.	И если есть живой человек, который способен рассказать правду о первой половине века, то он может быть только пролом.
Suddenly the passage from the history book that he had copied into his diary came back into Winston's mind, and a lunatic impulse took hold of him.	Уинстон вдруг вспомнил переписанное в дневник место из детской книжки по истории и загорелся безумной идеей.
He would go into the pub, he would scrape acquaintance with that old man and question him.	Он войдет в пивную, завяжет со стариком знакомство и расспросит его:
He would say to him:	"Расскажите, как вы жили в детстве.
' Tell me about your life when you were a boy.	Какая была жизнь?
What was it like in those days?	Лучше, чем в наши дни, или хуже?"
Were things better than they are now, or were they worse?' Hurriedly, lest he should have time to become frightened, he descended the steps and crossed the narrow street. It was madness of course.	Поскорее, чтобы не успеть испугаться, он спустился до лестнице и перешел на другую сторону переулка. Сумасшествие, конечно.
As usual, there was no definite rule against talking to proles and frequenting their pubs, but it was far too unusual an action to pass unnoticed.	Разговаривать с пролами и посещать их пивные тоже, конечно, не запрещалось, но такая странная выходка не останется незамеченной.
If the patrols appeared he might plead an attack of faintness, but it was not likely that they would believe him.	Если зайдет патруль, можно прикинуться, что стало дурно, но они вряд ли поверят.
He pushed open the door, and a hideous cheesy smell of sour beer hit him in the face.	Он толкнул дверь, в нос ему шибануло пивной кислятиной.
As he entered the din of voices dropped to about half its volume.	Когда он вошел, гвалт в пивной сделался вдвое тише.
Behind his back he could feel everyone eyeing his blue overalls.	Он спиной чувствовал, что все глаза уставились на его синий комбинезон.
A game of darts which was going on at the other end of the room interrupted itself for perhaps as much as thirty seconds.	Люди, метавшие дротики в мишень, прервали свою игру на целых полминуты.
The old man whom he had followed was standing at the bar, having some kind of altercation with the barman, a large, stout, hook-nosed young man with enormous forearms.	Старик, из-за которого он пришел, препирался у стойки с барменом -- крупным, грузным молодым человеком, горбоносым и толсторуким.

A knot of others, standing round with glasses in their hands, were watching the scene.	Вокруг кучкой стояли слушатели со своими стаканами.
'I arst you civil enough, didn't I?' said the old man, straightening his shoulders pugnaciously.	-- Тебя как человека просят, -- петушился старик и надувал грудь. -- А ты мне говоришь, что в твоем кабаке не найдется пинтовой кружки?
'You telling me you ain't got a pint mug in the 'ole bleeding boozer?'	-- Да что это за чертовщина такая -- пинта? -возражал бармен, упершись пальцами в стойку.
'And what in hell's name IS a pint?' said the barman, leaning forward with the tips of his fingers on the counter. ''Ark at 'im!	-- Нет, вы слыхали?
Calls 'isself a barman and don't know what a pint is!	Бармен называется -- что такое пинта, не знает!
Why, a pint's the 'alf of a quart, and there's four quarts to the gallon.	Пинта -- это полкварты, а четыре кварты -галлон.
' Ave to teach you the A, B, C next.'	Может, тебя азбуке поучить?
'Never heard of 'em,' said the barman shortly. 'Litre and half litre--that's all we serve. There's the glasses on the shelf in front of you.'	-- Сроду не слышал, -- отрезал бармен. -Подаем литр, подаем пол-литра -- и все. Вон на полке посуда.
'I likes a pint,' persisted the old man.	-- Пинту хочу, -- не унимался старик. -Трудно, что ли, нацедить пинту?
'You could 'a drawed me off a pint easy enough. We didn't 'ave these bleeding litres when I was a young man.'	В мое время никаких ваших литров не было.
'When you were a young man we were all living in the treetops,' said the barman, with a glance at the other customers.	-- В твое время мы все на ветках жили, -- ответил бармен, оглянувшись на слушателей.
There was a shout of laughter, and the uneasiness caused by Winston's entry seemed to disappear.	Раздался громкий смех, и неловкость, вызванная появлением Уинстона, прошла.
The old man's white-stubbled face had flushed pink.	Лицо у старика сделалось красным.
He turned away, muttering to himself, and bumped into Winston.	Он повернулся, ворча, и налетел на Уинстона.
Winston caught him gently by the arm.	Уинстон вежливо взял его под руку.
'May I offer you a drink?' he said.	-- Разрешите вас угостить? -- сказал он.
'You're a gent,' said the other, straightening his shoulders again.	-- Благородный человек, -- ответил тот, снова выпятив грудь.
He appeared not to have noticed Winston's blue overalls. 'Pint!' he added aggressively to the barman. 'Pint of wallop.'	Он будто не замечал на Уинстоне синего комбинезона. -- Пинту! -- воинственно приказал он бармену, -- Пинту тычка.
The barman swished two half-litres of dark-brown beer into thick glasses which he had rinsed in a bucket under the counter.	Бармен ополоснул два толстых пол-литровых стакана в бочонке под стойкой и налил темного пива.
Beer was the only drink you could get in prole pubs.	Кроме пива, в этих заведениях ничего не подавали.
The proles were supposed not to drink gin, though in practice they could get hold of it easily enough.	Пролам джин не полагался, но добывали они его без особого труда.

The game of darts was in full swing again, and the knot of men at the bar had begun talking about lottery tickets.	Метание дротиков возобновилось, а люди у стойки заговорили о лотерейных билетах.
Winston's presence was forgotten for a moment.	Об Уинстоне на время забыли.
There was a deal table under the window where he and the old man could talk without fear of being overheard.	У окна стоял сосновый стол -- там можно было поговорить со стариком с глазу на глаз.
It was horribly dangerous, but at any rate there was no telescreen in the room, a point he had made sure of as soon as he came in.	Риск ужасный; но по крайней мере телекрана нет -- в этом Уинстон удостоверился, как только вошел.
''E could 'a drawed me off a pint,' grumbled the old man as he settled down behind a glass.	-- Мог бы нацедить мне пинту, -- ворчал старик, усаживаясь со стаканом.
' A 'alf litre ain't enough.	Пол-литра мало -- не напьешься.
It don't satisfy. And a 'ole litre's too much.	А литр -- много. Бегаешь часто.
It starts my bladder running.	Не говоря, что дорого.
Let alone the price.' 'You must have seen great changes since you were a young man,' said Winston tentatively.	-- Со времен вашей молодости вы, наверно, видели много перемен, -- осторожно начал Уинстон.
The old man's pale blue eyes moved from the darts board to the bar, and from the bar to the door of the Gents, as though it were in the bar-room that he expected the changes to have occurred.	Выцветшими голубыми глазами старик посмотрел на мишень для дротиков, потом на стойку, потом на дверь мужской уборной, словно перемены эти хотел отыскать здесь, в пивной.
'The beer was better,' he said finally. 'And cheaper!	-- Пиво было лучше, -- сказал он наконец. -- И дешевле!
When I was a young man, mild beer--wallop we used to call it--was fourpence a pint.	Когда я был молодым, слабое пиво -- называлось у нас "тычок" -- стоило четыре пенса пинта.
That was before the war, of course.'	Но это до войны, конечно.
'Which war was that?' said Winston.	-- До какой? -- спросил Уинстон.
'It's all wars,' said the old man vaguely.	-- Ну, война, она всегда, -- неопределенно пояснил старик.
He took up his glass, and his shoulders straightened again. ''Ere's wishing you the very best of 'ealth!'	Он взял стакан и снова выпятил грудь. -- Будь здоров!
In his lean throat the sharp-pointed Adam's apple made a surprisingly rapid up-and-down movement, and the beer vanished.	Кадык на тощей шее удивительно быстро запрыгал -- и пива как не бывало.
Winston went to the bar and came back with two more half-litres.	Уинстон сходил к стойке и принес еще два стакана.
The old man appeared to have forgotten his prejudice against drinking a full litre.	Старик как будто забыл о своем предубеждении против целого литра.
'You are very much older than I am,' said Winston. 'You must have been a grown man before I was born.	-- Вы намного старше меня, -- сказал Уинстон. -- Я еще на свет не родился, а вы уже, наверно, были взрослым.
You can remember what it was like in the old days, before the Revolution.	И можете вспомнить прежнюю жизнь, до революции.

People of my age don't really know anything about those times.	Люди моих лет, по сути, ничего не знают о том времени.
We can only read about them in books, and what it says in the books may not be true.	Только в книгах прочтешь, а кто его знает -правду ли пишут в книгах?
I should like your opinion on that.	Хотелось бы от вас услышать.
The history books say that life before the Revolution was completely different from what it is now.	В книгах по истории говорится, что жизнь до революции была совсем не похожа на нынешнюю.
There was the most terrible oppression, injustice, poverty worse than anything we can imagine. Here in London, the great mass of the people never had enough to eat from birth to death.	Ужасное угнетение, несправедливость, нищета -такие, что мы и вообразить не можем. Здесь, в Лондоне, огромное множество людей с рождения до смерти никогда не ели досыта.
Half of them hadn't even boots on their feet.	Половина ходила босиком.
They worked twelve hours a day, they left school at nine, they slept ten in a room.	Работали двенадцать часов, школу бросали в девять лет, спали по десять человек в комнате.
And at the same time there were a very few people, only a few thousands--the capitalists, they were called--who were rich and powerful.	А в то же время меньшинство -- какие-нибудь несколько тысяч, так называемые капиталисты, -располагали богатством и властью.
They owned everything that there was to own.	Владели всем, чем можно владеть.
They lived in great gorgeous houses with thirty servants, they rode about in motor-cars and four-horse carriages, they drank champagne, they wore top hats—'	Жили в роскошных домах, держали по тридцать слуг, разъезжали на автомобилях и четверках, пили шампанское, носили цилиндры...
The old man brightened suddenly.	Старик внезапно оживился.
'Top 'ats!' he said. 'Funny you should mention 'em.	-- Цилиндры! -- сказал он. -- Как это ты вспомнил?
The same thing come into my 'ead only yesterday, I dono why.	Только вчера про них думал. Сам не знаю, с чего вдруг.
I was jest thinking, I ain't seen a top 'at in years.	Сколько лет уж, думаю, не видел цилиндра.
Gorn right out, they 'ave.	Совсем отошли.
The last time I wore one was at my sister-in-law's funeral.	А я последний раз надевал на невесткины похороны.
And that was--well, I couldn't give you the date, but it must'a been fifty years ago.	Вот еще когда... год вам не скажу, но уж лет пятьдесят тому.
Of course it was only 'ired for the occasion, you understand.'	Напрокат, понятно, брали по такому случаю.
'It isn't very important about the top hats,' said Winston patiently. 'The point is, these capitalists--they and a few lawyers and priests and so forth who lived on them--were the lords of the earth.	-- Цилиндры -- не так важно, -- терпеливо заметил Уинстон. -- Главное то, что капиталисты... они и священники, адвокаты и прочие, кто при них кормился, были хозяевами Земли.
Everything existed for their benefit.	Все на свете было для них.
You--the ordinary people, the workers--were their slaves.	Вы, простые рабочие люди, были у них рабами.

They could do what they liked with you.	Они могли делать с вами что угодно.
They could ship you off to Canada like cattle.	Могли отправить вас на пароходе в Канаду, как скот.
They could sleep with your daughters if they chose.	Спать с вашими дочерьми, если захочется.
They could order you to be flogged with something called a cat-o'-nine tails.	Приказать, чтобы вас выпороли какой-то девятихвостой плеткой.
You had to take your cap off when you passed them.	При встрече с ними вы снимали шапку.
Every capitalist went about with a gang of lackeys who—'	Каждый капиталист ходил со сворой лакеев...
The old man brightened again.	Старик вновь оживился.
' Lackeys!' he said.	-- Лакеи!
'Now there's a word I ain't 'eard since ever so long.	Сколько же лет не слыхал этого слова, а?
Lackeys!	Лакеи.
That reg'lar takes me back, that does.	Прямо молодость вспоминаешь, честное слово.
I recollect--oh, donkey's years ago--I used to sometimes go to	Помню... вои еще когда... ходил я по воскресеньям в Гайд-парк, речи слушать.
'Yde Park of a Sunday afternoon to 'ear the blokes making speeches.	Кого там только не было -- и Армия Спасения, и католики, и евреи, и индусы...
Salvation Army, Roman Catholics, Jews, Indians--all sorts there was.	И был там один... имени сейчас не вспомню -но сильно выступал!
And there was one bloke--well, I couldn't give you 'is name, but a real powerful speaker 'e was.	Ох, он их чихвостил.
'E didn't 'alf give it 'em!	Лакеи, говорит.
"Lackeys!" 'e says, "lackeys of the bourgeoisie!	Лакеи буржуазии!
Flunkies of the ruling class!"	Приспешники правящего класса!
Parasites--that was another of them.	Паразиты -- вот как загнул еще.
And 'yenas--'e definitely called 'em 'yenas.	И гиены... гиенами точно называл.
Of course 'e was referring to the Labour Party, you understand.'	Все это, конечно, про лейбористов, сам понимаешь.
Winston had the feeling that they were talking at cross-purposes.	Уинстон почувствовал, что разговор не получается.
'What I really wanted to know was this,' he said. 'Do you feel that you have more freedom now than you had in those days?	-- Я вот что хотел узнать, -- сказал он. -- Как вам кажется, у вас сейчас больше свободы, чем тогда?
Are you treated more like a human being?	Отношение к вам более человеческое?
In the old days, the rich people, the people at the top—'	В прежнее время богатые люди, люди у власти...
'The 'Ouse of Lords,' put in the old man reminiscently.	-- Палата лордов, -- задумчиво вставил старик.
' The House of Lords, if you like.	-- Палата лордов, если угодно.

What I am asking is, were these people able to treat you as an inferior, simply because they were rich and you were poor?	Я спрашиваю, могли эти люди обращаться с вами как с низшим только потому, что они богатые, а вы бедный?
Is it a fact, for instance, that you had to call them "Sir" and take off your cap when you passed them?'	Правда ли, например, что вы должны были говорить им "сэр" и снимать шапку при встрече?
The old man appeared to think deeply.	Старик тяжело задумался.
He drank off about a quarter of his beer before answering.	И ответил не раньше, чем выпил четверть стакана.
'Yes,' he said. 'They liked you to touch your cap to 'em.	-- Да, -- сказал он. -- Любили, чтобы ты дотронулся до кепки.
It showed respect, like.	Вроде оказал уважение.
I didn't agree with it, myself, but I done it often enough.	Мне это, правда сказать, не нравилось -- но делал, не без того.
Had to, as you might say.'	Куда денешься, можно сказать.
'And was it usual--I'm only quoting what I've read in history books--was it usual for these people and their servants to push you off the pavement into the gutter?'	-- А было принято -- я пересказываю то, что читал в книгах по истории, -- у этих людей и их слуг было принято сталкивать вас с тротуара в сточную канаву?
'One of 'em pushed me once,' said the old man. 'I recollect it as if it was yesterday.	-- Один такой меня раз толкнул, -- ответил старик. -- Как вчера помню.
It was Boat Race night--terribly rowdy they used to get on Boat Race night--and I bumps into a young bloke on Shaftesbury Avenue.	В вечер после гребных гонок... ужасно они буянили после этих гонок... на Шафтсбери-авеню налетаю я на парня.
Quite a gent, 'e was--dress shirt, top 'at, black overcoat.	Вид благородный -- парадный костюм, цилиндр, черное пальто.
'E was kind of zig-zagging across the pavement, and I bumps into 'im accidental-like.	Идет по тротуару, виляет -- и я на него случайно налетел.
' E says,	Говорит:
"Why can't you look where you're going?" 'e says.	"Не видишь, куда идешь?" -- говорит.
I say,	Я говорю:
"Ju think you've bought the bleeding pavement?"	"А ты что. купил тротуар-то?"
' E says,	А он:
"I'll twist your bloody 'ead off if you get fresh with me."	"Грубить мне будешь?
I says,	Голову, к чертям, отверну".
"You're drunk.	Я говорю:
I'll give you in charge in 'alf a minute," I says.	"Пьяный ты, -- говорю. -- Сдам тебя полиции, оглянуться не успеешь".
An' if you'll believe me, 'e puts 'is 'and on my chest and gives me a shove as pretty near sent me under the wheels of a bus.	И, веришь ли, берет меня за грудь и так пихает, что я чуть под автобус не попал.

Well, I was young in them days, and I was going to 'ave fetched 'im one, only—'	Ну а я молодой тогда был и навесил бы ему, да тут...
A sense of helplessness took hold of Winston.	Уинстон почувствовал отчаяние.
The old man's memory was nothing but a rubbish-heap of details.	Память старика была просто свалкой мелких подробностей.
One could question him all day without getting any real information.	Можешь расспрашивать его целый день и никаких стоящих сведений не получишь.
The party histories might still be true, after a fashion: they might even be completely true.	Так что история партии, может быть, правдива в каком-то смысле; а может быть, совсем правдива.
He made a last attempt.	Он сделал последнюю попытку.
'Perhaps I have not made myself clear,' he said. 'What I'm trying to say is this.	-- Я, наверное, неясно выражаюсь, -- сказал он. -- Я вот что хочу сказать.
You have been alive a very long time; you lived half your life before the Revolution.	Вы очень давно живете на свете, половину жизни вы прожили до революции.
In 1925, for instance, you were already grown up.	Например, в тысяча девятьсот двадцать пятом году вы уже были взрослым.
Would you say from what you can remember, that life in 1925 was better than it is now, or worse?	Из того, что вы помните, как по-вашему, в двадцать пятом году жить было лучше, чем сейчас, или хуже?
If you could choose, would you prefer to live then or now?'	Если бы вы могли выбрать, когда бы вы предпочли жить -- тогда или теперь?
The old man looked meditatively at the darts board.	Старик задумчиво посмотрел на мишень.
He finished up his beer, more slowly than before.	Допил пиво -- совсем уже медленно.
When he spoke it was with a tolerant philosophical air, as though the beer had mellowed him.	И наконец ответил с философской примиренностью, как будто пиво смягчило его.
' I know what you expect me to say,' he said.	-- Знаю, каких ты слов от меня ждешь.
'You expect me to say as I'd sooner be young again.	Думаешь, скажу, что хочется снова стать молодым.
Most people'd say they'd sooner be young, if you arst 'em.	Спроси людей: большинство тебе скажут, что хотели бы стать молодыми.
You got your 'ealth and strength when you're young.	В молодости здоровье, сила, все при тебе.
When you get to my time of life you ain't never well.	Кто дожил до моих лет, тому всегда нездоровится.
I suffer something wicked from my feet, and my bladder's jest terrible.	И у меня ноги другой раз болят, хоть плачь, и мочевой пузырь -- хуже некуда.
Six and seven times a night it 'as me out of bed.	По шесть-семь раз ночью бегаешь.
On the other 'and, there's great advantages in being a old man.	Но и у старости есть радости.
You ain't got the same worries.	Забот уже тех нет.
No truck with women, and that's a great thing.	С женщинами канителиться не надо -- это большое дело.

I ain't 'ad a woman for near on thirty year, if you'd credit it.	Веришь ли, у меня тридцать лет не было женщины.
Nor wanted to, what's more.'	И неохота, вот что главное-то.
Winston sat back against the window-sill.	Уинстон отвалился к подоконнику.
It was no use going on.	Продолжать не имело смысла.
He was about to buy some more beer when the old man suddenly got up and shuffled rapidly into the stinking urinal at the side of the room.	Он собрался взять еще пива, но старик вдруг встал и быстро зашаркал к вонючей кабинке у боковой стены.
The extra half-litre was already working on him.	Лишние пол-литра произвели свое действие.
Winston sat for a minute or two gazing at his empty glass, and hardly noticed when his feet carried him out into the street again.	Минуту-другую Уинстон глядел в пустой стакан, а потом даже сам не заметил, как ноги вынесли его на улицу.
Within twenty years at the most, he reflected, the huge and simple question,	Через двадцать лет, размышлял он, великий и простой вопрос
'Was life better before the Revolution than it is now?' would have ceased once and for all to be answerable.	"Лучше ли жилось до революции?" -окончательно станет неразрешимым.
But in effect it was unanswerable even now, since the few scattered survivors from the ancient world were incapable of comparing one age with another.	Да и сейчас он, в сущности, неразрешим: случайные свидетели старого мира не способны сравнить одну эпоху с другой.
They remembered a million useless things, a quarrel with a workmate, a hunt for a lost bicycle pump, the expression on a long-dead sister's face, the swirls of dust on a windy morning seventy years ago: but all the relevant facts were outside the range of their vision.	Они помнят множество бесполезных фактов: ссору с сотрудником, потерю и поиски велосипедного насоса, выражение лица давно умершей сестры, вихрь пыли ветреным утром семьдесят лет назад; но то, что важно, -- вне их кругозора.
They were like the ant, which can see small objects but not large ones.	Они подобны муравью, который видит мелкое и не видит большого.
And when memory failed and written records were falsified--when that happened, the claim of the Party to have improved the conditions of human life had got to be accepted, because there did not exist, and never again could exist, any standard against which it could be tested.	А когда память отказала и письменные свидетельства подделаны, тогда с утверждениями партии, что она улучшила людям жизнь, надо согласиться -- ведь нет и никогда уже не будет исходных данных для проверки.
At this moment his train of thought stopped abruptly.	Тут размышления его прервались.
He halted and looked up.	Он остановился и поднял глаза.
He was in a narrow street, with a few dark little shops, interspersed among dwelling-houses.	Он стоял на узкой улице, где между жилых домов втиснулись несколько темных лавчонок.
Immediately above his head there hung three discoloured metal balls which looked as if they had once been gilded.	У него над головой висели три облезлых металлических шара, когда-то, должно быть, позолоченных.
He seemed to know the place.	Он как будто узнал эту улицу.
Of course!	Ну конечно!
He was standing outside the junk-shop where he had bought the diary.	Перед ним была лавка старьевщика, где он купил дневник.

A twinge of fear went through him.	Накатил страх.
It had been a sufficiently rash act to buy the book in the beginning, and he had sworn never to come near the place again.	Покупка книги была опрометчивым поступком, и Уинстон зарекся подходить к этому месту.
And yet the instant that he allowed his thoughts to wander, his feet had brought him back here of their own accord.	Но вот, стоило ему задуматься, ноги сами принесли его сюда.
It was precisely against suicidal impulses of this kind that he had hoped to guard himself by opening the diary.	А ведь для того он и завел дневник, чтобы предохранить себя от таких самоубийственных порывов.
At the same time he noticed that although it was nearly twenty-one hours the shop was still open.	Лавка еще была открыта, хотя время близилось к двадцати одному.
With the feeling that he would be less conspicuous inside than hanging about on the pavement, he stepped through the doorway.	Он подумал, что, слоняясь по тротуару, скорее привлечет внимание, чем в лавке, и вошел.
If questioned, he could plausibly say that he was trying to buy razor blades.	Станут спрашивать -- хотел купить лезвия.
The proprietor had just lighted a hanging oil lamp which gave off an unclean but friendly smell.	Хозяин только что зажег висячую керосиновую лампу, издававшую нечистый, но какой-то уютный запах.
He was a man of perhaps sixty, frail and bowed, with a long, benevolent nose, and mild eyes distorted by thick spectacles.	Это был человек лет шестидесяти, щуплый, сутулый, с длинным дружелюбным носом, и глаза его за толстыми линзами очков казались большими и кроткими.
His hair was almost white, but his eyebrows were bushy and still black.	Волосы у него были почти совсем седые, а брови густые и еще черные.
His spectacles, his gentle, fussy movements, and the fact that he was wearing an aged jacket of black velvet, gave him a vague air of intellectuality, as though he had been some kind of literary man, or perhaps a musician.	Очки, добрая суетливость, старый пиджак из черного бархата -- все это придавало ему интеллигентный вид -- не то литератора, не то музыканта.
His voice was soft, as though faded, and his accent less debased than that of the majority of proles.	Говорил он тихим, будто выцветшим голосом и не так коверкал слова, как большинство пролов.
'I recognized you on the pavement,' he said immediately. 'You're the gentleman that bought the young lady's keepsake album.	-- Я узнал вас еще на улице, -- сразу сказал он. -Это вы покупали подарочный альбом для девушек.
That was a beautiful bit of paper, that was.	Превосходная бумага, превосходная.
Cream-laid, it used to be called.	Ее называли "кремовая верже".
There's been no paper like that made for--oh, I dare say fifty years.' He peered at Winston over the top of his spectacles. 'Is there anything special I can do for you?	Такой бумаги не делают, я думаю... уж лет пятьдесят. -- Он посмотрел на Уинстона поверх очков. -- Вам требуется что-то определенное?
Or did you just want to look round?'	Или хотели просто посмотреть вещи?
'I was passing,' said Winston vaguely.	-- Шел мимо, -- уклончиво ответил Уинстон. -Решил заглянуть.