Вельяминовы. Век открытий. Книга 2

- Акцент у него не американский, - хмыкнул чиновник: «Однако у них, кого только не встретишь. Итальянцы к ним едут, евреи, поляки…, - он успел увидеть белокурую голову мистера Вилена, американец садился в кеб, а потом забыл о нем.

Волк добрался до Ливерпуля в каюте второго класса. Первый был бы слишком заметен, третий слишком подозрителен. Он давно научился не привлекать излишнего внимания. Макс знал, что кузина Марта отправилась в Англию раньше него. Однако Волк не стал торопиться. У него были дела в Нью-Йорке.

Покойный Тед Фримен не зря заставлял Макса наизусть заучивать списки безопасных адресов Подпольной Дороги. Волк их отлично помнил. Нужда в Дороге отпала, но люди остались, те из них, конечно, кто выжил на войне, смелые люди, с опытом службы в армии, готовые на радикальные акции. Волк объехал почти всю Новую Англию, и добрался до Чикаго. Он обзавелся списком тех, кому жгло руки вынужденное бездействие. Рабство было уничтожено. Люди не знали, куда приложить свои силы и умения. Волк, разумеется, очень тщательно их отбирал. Дорогой занимались и священники, и мелкие торговцы, но Максу был нужен только пролетариат. Он его и получил, два десятка отставных солдат и офицеров, белых и чернокожих, что после войны вернулись на свои железные дороги, механические мастерские и текстильные фабрики.

- Интернационал, - Волк устроился на бархатном сиденье вагона второго класса, листая The Times -появится и в Америке, это я обещаю.

В газете все еще обсуждали убийство Линкольна. В передовицу обсуждались слухи, что «саквояжники», северяне после войны, переехавшие на юг, скупают разоренные плантации по грошовым ценам.

Волк закурил виргинскую папиросу: «С Югом скоро простятся. И очень хорошо. Нечего кормить толпу нищих, но благородных джентльменов, вроде капитана Уильяма Марша, - он едва не расхохотался, -пусть учатся работать руками».

За большим окном вагона поднимались здания фабрик. Поезд миновал предместья Ливерпуля, в голубом, весеннем небе, стелился серый дым. Волк предполагал встретиться с Марксом и Энгельсом, и получить задание Интернационала для работы на континенте. Он хотел, через Париж, уехать в Женеву, защищать диссертацию.

Во Франции, Волк должен был забрать у брата свои документы. Анри, написал, что с бумагами все в порядке. Волк, удовлетворенно, посчитал на пальцах:

- Три паспорта, и все чистые. Никто не ищет ни Вильнева, ни Вилена, ни, тем более, бельгийского подданного, месье де Лу. Посмотрю на кузину Юджинию, - добродушно подумал Волк, - а, может быть, и не только посмотрю. Она мне обрадуется. И с племянником повожусь. Навещу поверенных, поговорю, в какие акции сейчас выгодно вкладывать деньги.

- И с кузиной Мирьям встречусь, обязательно, - он удобнее устроился на диване и полюбовался аккуратными домиками предместья. Поезд шел со скоростью сорок миль в час. Путь до Лондона занимал всего шесть часов, с остановками. После Женевы Макс намеревался вернуться в Бельгию. Он собирался обсудить свое решение с товарищами и получить одобрение Интернационала. Волк хотел вплотную заняться «Угольной компанией де ла Марков».

В Нью-Йорке Макс посидел в публичной библиотеке, над подшивками бельгийских и французских газет. Он составил целое досье на кузена Виллема. Подсчитав, примерно, обороты компании, Волк присвистнул:

- Неплохо! Их головная шахта приносит больше всего дохода, очень богатый пласт. На ней я и буду работать. Думаю, кузен не испугается забастовки, но ведь есть еще саботаж, - Волк почесал ручкой белокурый висок, - надо просто все, как следует, подготовить.

Газета, кроме американских новостей, писала и о событиях в Европе. Волк прошел, в буфет второго класса. За чашкой отличного, цейлонского чая, он прочел, что в Германии основана крупная химическая компания, Badische Anilin und Soda Fabrik. В Парагвае началась война, но Макс туда не собирался. У него были дела в Старом Свете.

На Юстонском вокзале он справился в адрес-календаре. Маркс жил на новом месте, на Мэйтленд-парк-роуд. Это был север Лондона. Волк поинтересовался у хозяина книжной лавки: «Подземная дорога туда не ходит еще?»

На прилавке темного дерева лежали новые книги, афиши о лекциях и собраниях. Пахло гарью, свистели паровозы на перроне. Стеклянный потолок главного зала станции был окрашен золотом. Над Лондоном заходило летнее солнце.

Продавец развел руками:

- И наземная дорога тоже, пока не протянули ее. Только кеб, - он указал в сторону стоянки экипажей. Высокий полицейский следил за порядком, пропуская вперед женщин с детьми.

В Ливерпуле, покупая билет на поезд, Макс распорядился отправить свой багаж в пансион в тихом районе, в Блумсбери, рядом с Британским музеем:

- Комнаты для джентльменов, - увидел он объявление в Morning Post, - завтрак включен, пансион по желанию. Три шиллинга в день.

Волк не хотел жить в одном из роскошных, новых отелей Вест-Энда. В Мэйфере, или Кенсингтоне, он мог встретить родственников, а Макс хотел сохранить свое пребывание в Лондоне в тайне.

Макс купил новый выпуск «Атенеума» и заметил на прилавке стопку иллюстрированных листов.

- Это газета, - усмехнулся хозяин, - полицейские новости. Каждую неделю выходят. Чтение не для джентльменов, но простой народ такое любит.

Макс прочел заголовок: «Изуродованный труп в Уайтчепеле» и кивнул: «Вы правы. Еще пачку папирос Виллса, пожалуйста, и спички».

Он давно заметил рядом с газетой напечатанные афиши: «Общество Профессионального Развития Женщин приглашает на публичную лекцию: «Женщины как врачи и фармацевты. Выступают мисс Андерсон и мисс Кардозо. Рассказ о планах по созданию клиники и аптеки. Вход бесплатный, пожертвования приветствуются».

Волк опустил афишу в карман пиджака, и рассчитался. Взяв цилиндр, он направился к стоянке кебов.

Поезд подходил к станции Лондонский Мост. Пьетро, из Дувра послал телеграмму матери, но сейчас, глядя на южные предместья города, подумал:

- Должно быть, Наримуне-сан будет нас встречать. Маме все-таки два года до семидесяти. Хотя она в письмах ни на что не жаловалась, но ведь она и не будет…

В их отделении первого класса пахло кофе, и, легко, почти неуловимо, ирисом. Поезд был утренний. Пьетро и Эми высадились в Дувре поздно вечером и переночевали в гостинице Фошона. Они купили целый саквояж подарков в аптеке Санта Мария Новелла, во Флоренции. Из-за узкой двери умывальной доносился плеск воды. Пьетро взял деревянную лопатку для риса, лежавшую рядом с ридикюлем жены, на обитом бархатом сиденье. Эми в Генуе, на корабле, достала ее из багажа и робко спросила: «А если я твоей маме не по душе окажусь?»

Пьетро вздохнул: «Она писала тебе, любовь моя. И за братом твоим она присматривает. Все будет хорошо».

Эми сидела, поджав ноги, на диване в каюте. В открытые ставни виднелись удаляющиеся, черепичные крыши Генуи. С берега тянуло жарким, весенним ветром.

- Это свекровь, - озабоченно заметила жена, комкая в длинных пальцах шелк дорожного платья, с небольшим кринолином, - очень важно понравиться свекрови.

Пьетро присел рядом и обнял ее:

- Понравишься. И моей маме, и всем остальным. Тем более, твой брат через два года заканчивает учиться, и возвращается домой. Моя мама будет расспрашивать тебя о Японии.

Наримуне-сан переслал им в Рим письмо от его светлости даймё. Тесть сообщал, что торговля в Сендае процветает, город отстроили, а Япония, постепенно, становится все более открытой.

- Посмотрим, что будет дальше, - писал Йошикуни, - император Комэй, все еще, ведет осторожную политику. При дворе пока много тех, кто не согласен с присутствием иностранцев, и не хочет их пускать дальше Осаки, Сендая и Нагасаки. Надеюсь, милые мои дети, что я еще увижу вас на земле Японии, вместе с внуками. Наримуне-сан прокатит нас по железной дороге.

Эми покраснела и положила голову на плечо Пьетро.

- Ты мне лучше скажи, - муж ласково прикоснулся ладонью к животу, - как там, наш маленький?

- Хорошо, - Эми совсем зарделась. Акушерка в Риме успокоила ее, сказав, что все в порядке, и она, несомненно, может плыть на корабле.

- Даже лучше, синьора, - весело сказала женщина, - для здоровья морской воздух полезен.

Эми дошла до фонтана Треви и посчитала на пальцах. Ребенок должен был появиться на свет осенью, в октябре.

- Как раз обустроимся, - она стояла, слушая шум воды, любуясь статуями, - Пьетро пойдет в университет, преподавать. Он туда написал. А Вероника-сан мне поможет.

Она все равно немного боялась встречи со свекровью. В поезде, выйдя из умывальной, Эми спросила: «Как я выгляжу?»

Пьетро потянул ее за руку к себе на колени:

- Очень, очень хорошо, уважаемая госпожа, - он поцеловал маленькое, нежное, оттопыренное ухо. Пьетро провел губами по непокрытым, уложенным в скромную прическу, черным, мягким волосам: «Я люблю тебя». Темно-красный шелк платья зашуршал, Эми закинула руки ему на шею и блаженно улыбнулась.

Они обвенчались через две недели после того, как добрались до Рима. Пьетро снял сан и получил разрешение от папы Пия оставить обет целомудрия. Муж повез ее в Рончильоне. Эми знала о Лауре. В городке, на кладбище, они стояли над простым, надгробным камнем. Эми вздохнула:

- Мне жаль, милый, так жаль…Ты себя винил, все это время? - она коснулась плеча Пьетро.

Мужчина кивнул:

- Конечно. Я не уберег отца, ее не уберег…, - Пьетро взял ее маленькую, белую руку и прикоснулся к ней губами. «Я тебя никогда не оставлю, - решительно сказала Эми, - никогда, милый». Она слушала звон колоколов, в Рончильоне было больше десятка церквей, и вспоминала, как крестилась, в Бомбее, в том храме, где когда-то служил Пьетро. Пьетро рассказал ей о тайных христианах в Японии. Эми смотрела на статую Богоматери, и слышала голос отца:

- Дате Масамуне, конечно, христианином не был, но часто беседовал с предком твоего жениха. Священником, которого на Холме Хризантем казнили.

- Он спасся, папа, - Эми прогуливалась с отцом по саду, среди цветущих азалий, - спасся и женился потом на старшей сестре Масамуне-сан. Той, что якобы покончила жизнь самоубийством. Увез ее в Англию, - Эми рассмеялась, - как Пьетро меня увозит.

Отец остановился. Потянувшись, даймё поцеловал ее в лоб. «Увозит, - признал Йошикуни, - но я уверен, что вы вернетесь. Я на внуков хочу посмотреть, девочка моя».

Они прожили почти месяц на озере Вико, в уединенной, глухой деревне, в маленькой комнате крестьянского дома.

- Здесь, как в Японии, - зачарованно сказала Эми, идя по серым камням берега, всматриваясь в синюю, прозрачную воду холодного, горного озера, - очень красиво.

Вечером они сидели на пороге своей каморки, держась за руки. Рыбаки собирали сети и прилаживали фонари к лодкам. Они выходили на озеро, и Эми ахала:

- Смотри, как светлячки! Помнишь, в горах…, - она прижималась щекой к плечу мужа. Пьетро тихо говорил, найдя губами ее ухо: «Всегда буду помнить, уважаемая госпожа».

Поезд замедлил ход, Эми потянулась за своим ридикюлем и убрала лопатку. Она хлопотала, собирая вещи, а Пьетро вспоминал:

- Не уберег…, Господи, как это все будет?

Пьетро, ребенком, часто приезжал с родителями в Дарем. Они жили в замке, в резиденции епископа. Тетя Рэйчел всегда радовалась гостям. Его преосвященство ван Милдер водил гостей по собору, показывая им мощи Достопочтенного Беды, и останки святого Освальда, короля Нортумбрии. В библиотеке они смотрели на копии Великой Хартии Вольностей и на искусные миниатюры в Псалтыре, написанном монахами на Святом Острове, Линдисфарне.

- Туда мы тоже ездили, - Пьетро смотрел в окно, на лондонские предместья, - на север в экипажах, а потом пешком. Надо было дождаться отлива и пройти по песку. Мне это всегда очень нравилось, - он увидел влажное дно Северного моря, отхлынувшую воду, очертания стен замка на острове.

- Отец там рисовал всегда, - вспомнил Пьетро, - а его преосвященство рассказывал нам о монастыре, что викинги сожгли.

У тети Рэйчел были добрые, голубые глаза:

- Мама ее праведницей называла. И бабушка Мадлен тоже, и бабушка Изабелла. А бабушка Марта всегда улыбалась, когда я говорил, что мне в Дареме нравится. Должно быть, и правда, тетя Рэйчел меня на севере нашла, и привезла папе с мамой, - Пьетро, поднявшись, напоследок поцеловал жену.

Поезд засвистел, останавливаясь. Они увидели заполненную людьми платформу. Эми, одобрительно, сказала:

- Наримуне-сан идет костюм! Пойдем, пойдем, - она подогнала мужа. Пьетро помог ей выйти из вагона. Они кланялись друг другу, стоя на перроне, а лондонцы, торопясь к выходу, огибая их, недоуменно оглядывались. Пьетро, все еще, думал о серых, наполненных тоской глазах матери.

- Кто была моя настоящая мать, кто отец, я теперь не узнаю, - подумал он и вслух заметил: «По дороге, Наримуне-сан, вы нам все новости расскажете. Хотя, что кузина Марта здесь, мы знаем. Письмо получили».

- Она в Париж уехала, - Наримуне выставил вперед изящные, смуглые ладони. Он был в скромном, но хорошо сшитом темном костюме, при цилиндре, с галстуком. Провожая их к стоянке кебов, юноша извинился:

- Я вас посажу в экипаж, и побегу. Я с участка отпросился, вас встретить. Мы и по субботам работаем. У меня два десятка человек под началом, - гордо сказал юноша, щелкая пальцами, подзывая кеб, - они меня мистером Николасом зовут. Я привык. Вечером встретимся, - Наримуне помог им устроиться в кебе и помахал рукой.

- Вырос, - Эми удовлетворенно улыбнулась. Девушка спросила, глядя на лицо мужа: «Все в порядке?»

- Да, - Пьетро понял: «Господи, пятнадцать лет я маму не видел».

- Все в порядке, - повторил он, и взял жену за руку:

- Пока мы до Мэйфера добираемся, я тебе буду Лондон показывать. Город очень изменился, - Пьетро смотрел на вывески магазинов, на высокие, пятиэтажные дома, на череду экипажей, вытянувшуюся вдоль улицы. День был свежий, с восточным ветром. Эми, сняв дорожный капор, пожала ему пальцы: «Все будет хорошо, милый».

Жена сидела, положив ногу на ногу, совсем рядом. Пьетро вдохнул запах ириса, и поцеловал темный локон, падавший ей на плечо.

- Ганновер-сквер, пожалуйста, - попросил он кебмена.

Столовая для медицинских сестер в госпитале Миддлсекс была большой, светлой. На отполированном, деревянном прилавке стояли оловянные кофейники и ряды простых, фаянсовых кружек. Девушки и женщины носили серую форму, длинное, перехваченное поясом платье, холщовый передник и такой же, закрывающий волосы платок. В кармашке на груди многие устраивали простые, стальные хронометры.

Мирьям посмотрела на свои часы. До конца перерыва оставалось еще двадцать минут. Она аккуратно свернула вощеную бумагу и нащупала в кармане платья пачку папирос. Здесь она пила только кофе или чай. Мирьям жила в пансионерках у еврейской пары, на Дьюкс-плейс, напротив синагоги. У нее была комната с отдельным входом и своя кухня.

Мистер и миссис Саломон хлопотали над Мирьям, как над своей дочерью. Они знали покойного отца Рахили де Сола, жены Давида. Старики познакомили Мирьям с главным раввином Британии, мистером Адлером, с Ротшильдами, Кардозо были их дальними родственниками, и с семьей первого еврейского мэра Лондона, Давида Саломона, их кузена.

Мирьям ходила с ними в синагогу. Миссис Саломон, искоса поглядывая на девушку, иногда говорила:

- Тебе двадцать четыре, милая…, Сейчас много хороших юношей появилось, с образованием университетским. Они будут рады такой жене, как ты. Можно поговорить с мистером Адлером. Он раввин, подскажет кого-нибудь…. - миссис Саломон смотрела в упрямые, светло-голубые глаза Мирьям, а потом жаловалась мужу:

- Все равно, хоть евреи в парламенте заседают, ничего хорошего нам эмансипация не принесет. В Германии все крестились, и здесь так же будет. Брат ее женился, как положено, а она, думаю, -миссис Саломон поджимала губы, - старой девой и останется. Если за гоя замуж не выйдет, упаси нас Господь от этого. А ведь Кардозо громкое имя, уважаемое.

За Мирьям ухаживал Натан, сын депутата палаты общин, барона Лайонеля де Ротшильда. Он учился в Кембридже, и дружил там с принцем Уэльским. Натан, на обедах в доме Ротшильдов, с интересом расспрашивал Мирьям об Америке и Японии, о ее учебе и работе в госпитале. Однажды, юноша, он был старше Мирьям на год, заметил:

- Вы правы, мисс Кардозо. Надо открывать отдельные, благотворительные, больницы для женщин и детей, в бедных районах. Тогда у этих несчастных будет шанс получить квалифицированную медицинскую помощь, - Натан, исподволь, взглянул на ее стройную, утопающую в брюссельском кружеве шею, и налил девушке вина.

- От ваших родственников, мисс Кардозо, - подмигнул ей барон Ротшильд, - оно с каждым годом все лучше и лучше. Покойный мистер Натан Горовиц хотел, чтобы у евреев американское вино появилось, но до этого, боюсь, еще далеко. Только война закончилась, железную дорогу в Калифорнию еще не проложили…, - Мирьям выпила вина и почувствовала, что краснеет. Ночью, в спальне, она закидывала руки за голову:

- Что тебе еще надо? Красивый, богатый юноша, еврей, тебя любит, согласен, чтобы ты дальше училась…, Давид беспокоился, когда я домой приезжала. Спрашивал меня, не нашла ли я человека, что мне по душе пришелся.

Мирьям отправилась в Амстердам за две недели до родов невестки. Рахиль хорошо себя чувствовала, и гуляла в саду Кардозо. Мирьям и Давид сами приняли большого, крепкого, темноволосого мальчика. Ребенка назвали Шмуэлем. После обрезания стали приходить телеграммы с поздравлениями от родни. Мирьям, разбирая их, нашла весточку от маркизы де Монтреваль, из Ренна.

Девушка отнесла кабель брату: «Я не знала, что вы знакомы».

- Мы в Париже виделись, - Давид забрал у нее листок и затянулся папиросой:

- Я потом в Голландию уехал, а месье Анри, в Монпелье, то есть в Россию, - брат рассмеялся. Он дождался, пока Мирьям выйдет из комнаты и почувствовал, как глухо, беспорядочно бьется у него сердце.

- Не смей, - велел себе Давид, - ты женат. Рахиль тебя любит, у тебя сын родился. Элизе двадцать лет, она скоро выйдет замуж…, - Давид сорвал печать длинными, ловкими пальцами хирурга.

Он увидел ее серые, большие глаза, белокурые волосы, веснушки на свежих щеках, вдохнул запах ландыша

- Дорогой кузен Давид, я и папа искренне поздравляем вас и вашу супругу с рождением сына и желаем вам счастья! С уважением, кузина Элиза, - он постоял немного, просто держа в руке телеграмму. Давид не выдержал, и поцеловал ее имя. На улице было сыро, туманно, зима выдалась теплая. В полуоткрытом окне Давид услышал тоскливые крики чаек, над серой водой канала Принсенграхт.

- Оставь, - он болезненно вздохнул, - забудь ее, доктор Кардозо.

Давид спрятал телеграмму в свой тяжелый, большой, немецкого издания анатомический атлас. Он все равно иногда ее перечитывал, просто, чтобы услышать голос Элизы.

Он, аккуратно, спросил в письме Анри, какие новости в Ренне. Кузен ответил, что Элиза еще живет в монастыре, но следующим годом выходит оттуда.

- И обвенчается, - горько сказал себе Давид, - она молодая, красивая, богатая наследница. А ты еврей, и женат.

Он не стал выбрасывать кабель. Иногда, после тяжелых операций, приходя домой, он поднимался в кабинет, и садился в кресло. Давид говорил жене, что ему надо записать кое-что в историю болезни

- Дорогой кузен Давид, - повторял доктор Кардозо, закрыв глаза. Элиза появлялась рядом, маленькая, нежная, розовые губы улыбались. Давид, положив голову ей на плечо, отдыхал. Он вспоминал ее руки, бегавшие по клавишам, букет белых роз, на вокзале, ветер, игравший ее светлыми волосами. Он выкуривал папиросу и шел вниз, к Рахили.

Мирьям носила в госпиталь сэндвичи, что готовила ей миссис Саломон. Она убрала бумагу и подхватила чашку с кофе. Вечером она и мисс Андерсон выступали на собрании Общества Профессионального Развития Женщин. Мирьям напомнила себе, что надо зайти домой, переодеться и взять блокнот с записями. В следующем месяце они должны были получить дипломы фармацевтов в Лондонском Обществе Аптекарей. Мисс Андерсон уговаривала Мирьям остаться в Лондоне. Подруга собиралась открыть врачебный кабинет для приема женщин.

Однако Мирьям твердо решила поехать в Сорбонну. В университете, по слухам, были профессора, что не отказывались заниматься со студентками, частным образом.

- Анри мне поможет - думала девушка: «Сниму комнату, буду ассистировать ему в кабинете…, Юджиния все равно, пока с маленьким занята».

На заднем дворе госпиталя было шумно, ржали лошади. Мирьям, пропустив телегу с окровавленными, холщовыми мешками, завернула за угол здания. Здесь стояла деревянная скамья, и можно было покурить. Она чиркнула спичкой и взглянула на полуденное, жаркое небо. С Темзы дул теплый ветер, пахло сулемой и хлорной известью. Мирьям старалась не думать о дочери. Только иногда, ночами, она слышала лепет: «Мама, мама…». Девушка просыпалась, закусив зубами, угол подушки: «Не надо, пожалуйста». Она вспоминала письмо от бабушки. Ханеле передала его, как обычно, еврейской почтой, Мирьям получила конверт от раввина Адлера.