Помоги проекту - поделись книгой:
Дмитрий неловко подходит к Марте — стыдится, видно, кладет смуглую руку на плечо девушке и тотчас замечает мать, которая аж голову вытянула, следя за ним. Окаменел парень, не снимая руки с девичьего плеча. Глянула и Марта в ее сторону и быстро обернулась, поняв все. Как бы оно вышло — не знает; но в это время из-за деревьев вылетел непрестанный быстрый танец, кто-то схватил Марту за рукав, и Дмитрий, неверно ступив три шага, попадает в ритм танца и уже уверенно ведет за собою высокую девушку.
— Ишь, нищета. Куда полез! — отозвался въедливо кто-то из тесной кучки разодетых богачек.
— А Марта далеко от бедности отскочила?
— Э, не скажите. Через нее Варчуки с Созоненко породнятся…
Все быстрее крутится танец, и радугой мерцают голубые, красные, розовые, синие юбки и матроски.
«И чего он к Марте пошел?» — видит перед глазами высокую черную фигуру Сафрона. И досадно и неприятно становится на душе…
ІV
Утра выпадали росные; выйдет она с подойником во двор, а на мураве капли серебрятся жемчужинами; потом заискрятся, покраснеют, как гроздья вызревших смородин.
За селом на холме мягко улеглась невысушенная солнцем весенняя синь, в долине дымили три широких ставка, упираясь плотиной в Большой путь. Не успеют зазвенеть в донышко первые струйки молока, Дмитрий скрипнет в сенях дверью: как тихо ни выходит она из дома, чтобы не разбудить сына, все равно услышит; начинает из закрома зерно выносить, телеги коломазью смазывать. Увидит ее и начнет упрекать:
— Так ли хорошие хозяйки делают? Сами встают, а сеяльщика не будят: пусть поспит себе, а просо само посеется. От сна лошадиную главу наспать себе можно.
— Разве же такой, как ты, проспит грушу в пепле. Пошли, молока выпьешь.
— И чего бы это я в хату ходил, когда подойник передо мною.
— Люди будут смеяться.
— Ничего, скажу, что за их здоровье пью…
Весна принесла немалые перемены в ее сердце — больше всего радовалась за Дмитрия. Это раньше, за какими-то думами, редко он на нее смотрел. В черных глазах было много уважения, и мало тепла. Начнет говорить с нею, рассуждает все правильно, по-хозяйски, а не согреет слова улыбкой. И больно было матери, что есть в ее ребенке нерастопленная упрямая грусть; она как-то сразу же после смерти Тимофея сделала парня угрюмым и старшим.
А теперь посветлел Дмитрий, в глазах заиграли искорки, подобрели они. Сдержанная улыбка на устах и разговоры стали долгими, более веселыми. Раньше, бывало, отрежет коротко на ходу: «В кадибке посеял. На прирезках земля еще не просохла». И все. А теперь иной раз сядет возле нее, посоветуется, вместе обсудят, что он думает делать. Говорит об одном, а внезапно улыбка задрожит на устах — что-то другое думает.
— Такое дело, мам, что просо у нас с грибком. В прошлом году как молотил — три дня, словно камин, сажей плевался. В одной книжке вычитал: такое просо хорошо бы припустить на легком огоньке.
— На огоньке? Шелуха же отскочит.
— Если струйку пропустить через пучок соломы — то сгорит только головня. Об этом и в сельсовете гомонили. Агроном из района приезжал. Ох, и смышленый мужик. Аж завидки берут. Землю знает, как хорошая мать ребенка. Наука!
— Соседи будут смеяться.
— Сегодня посмеются, а завтра сами так сделают. Как вы думаете?
— Ну если в книжках головы пишут, то за что-то им ведь деньги платят.
— И я так думаю, — посмотрел насмешливо и прикусил губу.
«Взрослеет парень, мужает», — радовалась всей душой.
«И когда оно началось у него?» — перебирала в памяти первые проявления этих изменений. И совсем неожиданно обнаружила, что ее сын умеет не только под нос мурлыкать, но и петь весьма неплохо.
В воскресенье, спровадив Дмитрия на ярмарку в соседний поселок, пошла осматривать поля.
Солнце затуманило день, сырой и теплый, но очертания дальнего леса, домов были четкими, как свежая резьба.
Сизым переливом колыхалась озимь, тяжелые ржи потемнели, огрубели стрелами, а в них уже дремал спеленатый зеленым шелком колос. Все свои четыре десятины, разбросанные в пяти кусках, обошла до заката. Уже еле чапала домой, уставшая и радостная. Возле сарая стояла телега, в стойле забеспокоился Карий.
«Приехал Дмитрий с ярмарки». — И тотчас услышала, как тихо зазвучало боковое окно, крепким обветренным голосом запел неосвещенный дом:
Вздрогнула и прислонилась к косяку.
Из-за Большого пути выплывала луна; вечер раскалывал и устилал синими дорожками верхушки неспокойных облачков, и деревья в саду раструшивали лучи да росы.
«Эту же песню пел Тимофей таким самым сильным грудным голосом, ожидая ее вечером. Отходил, друг мой, по зеленой земле… Только и живешь в сердце моем».
Звучат мелодично оконные стекла.
«Может, где-то и ждет тебя твоя яворина, а может, только растет. Сказано: парень на коне, а девка в зыбке». Вошла в дом тихо.
— Как ярмарковалось, Дмитрий? — засветила плошку.
— Были бы деньги, всю ярмарку закупил бы. Жаль, что чуток не хватило.
— Только чуток? — весело улыбается. — Что же ты приобрел?
— Это, мама, вам, может, и не понравится, так как в ваших нарядах я мало соображаю. Привез ластику на сачок, — небрежно подает, а сам пристально смотрит на нее — то ли?
— Спасибо тебе, сынок, — аж задрожала она. «Ничего ведь не говорила — сам догадался. Сын. Не так дорог отрез, как внимание твое».
И тот вечер еще больше сблизил мать и сына то ли недосказанными словами, то ли дорогой счастливой каплей, которой блеснула от первого подарка. А сына успокоила.
— Сейчас я отца нашего вспомнила. Такой был молчаливый, хмурый на вид, как осенняя пора. А сердце имел человеческое.
V
Спокойно и широко течет дорога на искрящийся юг. За селом, будто в один день посаженные, выросли могучими воротами два дуба, на плечи легла кованая голубизна неба; темная узорчатая листва укрыла в себе сокровища, однако стоит ветерку пробиться сквозь живые кудри, как целые потоки солнца вспыхнут и брызнут во все стороны и изнеженно пригасятся клубами пальчатой зеленой пены.
Вокруг, сколько глаз охватит, хлюпают на узких нивах остистые и безостые пшеницы, покачивается длинными усами ячмень, куропаткой припадает по бороздкам несмелый нут, улыбается темно-голубыми глазами зеленая вика, пестреют капли крови на кудрях гороха.
У дороги жарко загорелся сноп мерцающего луча — с серпом в согнутой руке распрямилась молодая жница, рукавом полотняной сорочки вытерла пот со лба… Серебряный юнец гребешком обвил ее косы, притрушенные степной пылью. На минутку застыла возле снопа, словно около ребенка.
«Сафронова наймичка Софья, — узнает Дмитрий. — Ишь, сама горюет на чужом поле. А жнет — как огонь. Золотые руки у девушки. Вот и зарабатывает за чечевичную похлебку золото этому… чертяке черному», — со злостью подумал про Сафрона Варчука, и аж передернулось лицо.
Оранжевое поле возгордилось полукопнами[12], поет косами, серебрится серпами, цветет женскими юбками.
С широкой дороги Дмитрий свернул на гоны, и сразу же поля стали не теми полями, какими казались издали. То тут, то там постные нивы зарябили лысинами, сиротливый колос испуганно жался между шершавыми сорняками, колючий осот густо лущился грязно-белым пухом и рыжие опаленные межи шевелились крапчатой гусеницей.
Закрыть бы глаза и не смотреть на этот убогий колос, что детскими чахоточными ручонками выгребается из пырея, жалуется своему хозяину: «Что же ты забыл о нас? И нас обидел, и себя обидел…» Но очень часто пришлось бы закрывать глаза.
На буром, пополам с подножным кормом снопе полдничает Мокрина Карпец. В черной руке чернел, как камень, кусок черствого хлеба. Закусывает молодая женщина огурцом и не сводит утомленных, задумчивых глаз с двух поставленных шалашиком снопов, под которыми все время подает упрямый голос грудной ребенок. Не плачет он: кажется, взялся за какую-то непосильную работу и аж кряхтит от напряжения, но дела не бросает.
— Добрый день, тетка Мокрина. Где дядя Василий?
— Заболел, Дмитрий. То ли на холодной земле немощь подхватил, то ли вода простудила. Накосился на болотах, зарабатывая несчастную копейку у кулачья. Так последнее теперь отдаю на лекарство и растирки. Горе, и только! — Жилистой натруженной рукой берет из стерни серп, и он гаснет в жидкой плюгавой пшенице.
«Наешься хлеба с такой нивы. Если хватит до рождества, то и хорошо. А потом на морозе поденкой болезнь заработаешь — задумывается Дмитрий над чужой судьбой. — Вот двое детей у Мокрины, а видели они ложку молока? Аж теряют сознание, сося кислую тряпку с мякишем. И землю имей, а без скота…»
Недалеко от дороги сгребает ячмень молодой косарь. Насквозь пропотевшая рубашка туго охватила молодой стан, но косарь знает свое — машет граблями.
— Э-э, Григорий! Какой же ты мокрый. Рубашку хоть выкрути. Гов, гов, быки! — соскакивает потихоньку с полудрабка и подходит к Григорию Шевчику. Тот отирает пот рукавом, но сразу свежие капли заливают черные щеки и лоб. — Совсем мокрый, как барич.
— Устал, хай ему черт. На обед не ходил — добить хочется. А косарь, сам знаешь, не поест плотно — ребро за ребро заходит. — Он кладет грабли, продвигая косу под покос. — Вы уже ячмень закончили?
— Какой быстрый. С воскресенья начну — мой в долинке.
— Не Марийка ли Бондариха с Югиной идет в село? — Григорий переводит взгляд на дорогу.
— Может и они, — равнодушно отвечает Дмитрий.
Он живет далеко от Бондарей, мало знает их. Вот только недавно загомонило все село об Иване Бондаре: надумал мужик с кучкой бедняков организовать соз. И какие только слухи ни полетели из хаты в хату про союз совместной обработки земли. И об одеяле на весь дом, и об обобществлении женщин, и о печати антихриста. Напуганная Марийка теперь жизни не давала мужу: выпишись и выпишись из той компании.
Когда мать с дочкой, обходя телегу, оборачиваются к молодым мужчинам, Дмитрий встречает их быстрым взглядом.
— Добрый день, ребята, отдыхаете? — здоровается, не останавливаясь, Марийка Бондарь, худощавая, загоревшая на солнце, с нависшим ястребиным носом.
На минуту из-за плеча Марийки выглянула Югина и снова запряталась за матерью. Она белокурая, среднего роста, с интересными и ясными глазами, с полудетской радостной улыбкой.
«Любит пошалить, а когда смеется, на щеках, наверное, подпрыгивают ямки», — замечает невольно Дмитрий и начинает смотреть в даль.
— Славную дочь Бондари вырастили. — Григорий провожает жниц долгим взглядом.
— Кажется, славную, — отвечает Дмитрий, восстанавливая в памяти образ девушки. — Всего доброго, Григорий.
— Всего доброго, — с чувством сжимает руку крепкими пальцами. Он знает, что Дмитрий уважает его более других молодых людей, и дружбу старшего парня принимает за честь.
Степенно поскрипывают колеса и чадят клубами теплой золотистой пыли. Далеко на дороге замаячили фигуры Марийки и Югины. Расстояние уменьшило их, сделало темнее.
«В самом деле, хорошая девушка. Глаза аж горят. Правдивые». Парень погружается в воспоминания и не замечает, как подручный Ласий, сбивая бороздного Рябого, потянул ярмо на себя, замахал головой и быстро бросился вперед.
— А чтоб он тебе сдох еще до вечера. Чуть не запорол рогами!
Недалеко от дороги по пояс в овсе стоит Сафрон Варчук и размахивает граблями, отгоняя от себя обозленного Ласия.
Посмотрел Дмитрий на округлившиеся от неожиданного страха и злобы глаза Сафрона, на неспокойные взмахи тяжелой, словно вылитой, головы вола — и все понял.
— Таких, как вы, ревущих даже скотина терпеть не может, — злостно откусил слово за словом, встав с телеги, вернул животное на дорогу.
— Чтоб тебя черти взяли, сукина сына! Чтоб тебя!.. — затихал сзади осипший голос Сафрона.
Дмитрий погладил подгрудок Ласия, и тот глянул на него затуманенным кровью взглядом; большой глаз быстро, до мелькания, разводил розовую раздвоенную пелену, из-под которой шевелился синий дымчатый белок.
«Жаль, что не выпустил рогом кишки гаду соленому», — криво усмехнулся Дмитрий, садясь на полудрабок, его спокойное лицо сделалось злым, недобро засветились темные глаза.
«Выпустил бы кишки — и хозяину вины не пришьешь — пусть остерегается. И скотина разбирается, где сволочь, а где порядочный человек».
Плывет вдоль дороги желтая и красная пшеница и аж на бугорке останавливается возле озерца розового мака. Только воспоминания-думы не останавливаются, входя в прошлое, как детвора в высокую рожь.
VІ
…Разлились три ставка, в один соединились, гомонит вода у плотины, вокруг прошлогодний очерет шумит сухими стрелами, а из-под корней пробивается свежая зелень; отцветает орешник, густо выбросила красные кисти горькая осина. И сердцу без причины радостно становится — то ли от того, что вода позванивает, или что на орешнике соловей не стихает, то ли что звезды наклоняются совсем низко, плещутся под ногами, и человек идет по тропе в звездном круге. Натрудились руки, натрудились ноги, а сердцу привольно и грустно немного — ждет оно чего-то. Какой-то еще непрочувствованной большой радости, которая будто ходит где-то поблизости, да не приметишь ее.
Бежит тропинка над прудом, пахнет смольными молодыми почками. Перейти ямину и здесь две стежки пересекутся — одна в село, другая на хутор.
Сняв с плеча грабли, качаясь, парень осторожно переходит длинную кладку, на двух подпорках посредине.
«Упаду или не упаду?»
— А я думала — бултыхнешь в воду. Шел, будто жбан со сметаной нес! — смеется девушка на берегу.
— Марта!
— Увидел, наконец. Спасибо и на том.
Пересеклись две тропы — одна в село, другая на хутор. «Куда же пойти?»
Воркует голубем овражек, улыбается Марта, и непривычно хорошо и беспокойно становится парню. Переминается с ноги на ногу, грабли то на плечо положит, то зубцами в землю загонит.
В отсвете звезды пролетел селезень и вдруг упал на воду, где звонко крякала дикая утка.
«Ну его к чертям», — в конце концов сердится сам на себя, впопыхах прощается и идет в село, а Марта — на хутор.
— Дмитрий, ты ничего не слышал? — отзывается слепая темень.
— Нет.
— Волки в лесу появились. Не слышал? Думаешь, мне теперь не страшно на хутор идти? Зуб на зуб не попадает!
— Ну если не попадает, то другое дело, — не знает, что ответить, и идет на сдержанный насмешливый голос…
Нелегкой была их любовь. Прятались от людей с нею. Больше всего боялись Сафрона Варчука. Встречались возле хутора в Дмитровом саду со старыми-престарыми яблонями, посаженными еще дедом Тимофея. Засыхая, они раскалывались на ветрах, трухлявели, запавшими гнездами уныло смотрели на мир, дотлевали ржавым огнем. После осенних работ Дмитрий выкорчевал самые старые деревья, а весной половину земли засадил прищепами… Как уснут все дома, крадется Марта между деревьями и дух затаит. Расстелет он пиджак на траве, сядут около старой, косо свисающей дубовки. И молчит Дмитрий, хоть бы слово тебе. Знала, все девичьим сердцем понимала, что хорошо парню с нею, вот и не набивалась на разговор. Вплетет руку в русые волосы парня и смотрит, смотрит, глаз не сводит с милого. А как вспомнит: как-то похвалился старик, что думает отдать ее за напыщенного Лифера Созоненко, который в магазине людей обвешивает, — аж вздрогнет.
Где такого Дмитрия поискать! Пусть пропадет то богатство, если проклятый нелюб лягушкой жизнь пересечет. А может, смилостивится старик? Только позарятся все домашние на Созоненко: у него денег куры не клюют.
— Что будем делать, Дмитрий?
— Я знаю?.. Если твой хапун не сошел с ума, отдаст за меня. Разве то жених — пенек гнилой, всякому видно.
Поделиться книгой: