Последний виток прогресса

«Они» – это субики: нервные, претенциозные, впадающие в отчаяние по пустякам и совершенно не умеющие оттягиваться, получать удовольствие. Субики считают себя умными, потому что они много думают. И еще потому, что иногда читают скучные книжки, смотрят отстойное кино и презирают простые и понятные вещи. То есть они, конечно, пользуются всем тем, что просто, понятно и удобно, но все-таки презирают эти повседневные удобства, а заодно и себя презирают за получаемое запрещенное удовольствие. Вот что они называют «быть умным». Мы, с точки зрения субиков, – глупые, недалекие, но нам хорошо друг с другом, им же с нами плохо, а друг с другом еще хуже. Они сами не знают, чего хотят, недоверчивые и неблагодарные, они все время портят настроение окружающим. Кажется, это называется у субиков «не останавливаться на достигнутом», вот они и не останавливаются, пророчествуют и торопят завтрашнее счастье. Но любому хуматону понятно, что если уж субики не умеют пользоваться тем хорошим, что у них под рукой, то и то хорошее, к чему они призывают, точно так же не пойдет им впрок: что-нибудь непременно окажется не так. Словом, немногое извлекают они из своего ума – по всему видно, что ум хорошо у них работает на холостом ходу (это называется «порассуждать», «предаться размышлениям»), но когда доходит до дела, их ум тормозит и стопорит.

Оказаться в одной компании с субиками, хотя бы даже с одним из них, – сплошное кайфоломство. Посмотреть какое-нибудь кино, музыку послушать – тут они привередливы выше крыши. А при этом хлебом не корми, дай только другим удовольствие испортить… Чтобы просто с бутылочкой пива посидеть и о чем-нибудь поговорить, кроме себя, – это тоже субику недоступно, он лишь ждет своей очереди высказаться (а чаще встревает, не дожидаясь) и торопит счастье, как всегда – вплоть до полной отключки. Это, кстати, называется «роскошью человеческого общения».

Бесчувственные они все. Упиваются своей сложностью (и ею же мучаются), а сами элементарно в такт не попадают. Где нужно от души посмеяться – криво улыбаются, вместо того, чтобы спокойно изложить проблему, – впадают в панику. Сами себе враги, одним словом. Как подумаешь иногда, что раньше человечество сплошь из субиков состояло… Но скорее всего, написанная ими история поддельна – эти сложные, противоречивые души всюду искали и запоминали только подобных себе, прямых и бесхитростных людей они ведь и до сих пор не замечают, считают их как бы не совсем людьми.

В любое занятие субик вносит помехи, хотя бы для того, чтобы было что преодолевать. Чат по Интернету – повод для вечных насмешек: дескать, эрзац, – подавай ему живого человека. Понятно для чего – живого человека можно помучить. Неважно получается у этих мыслителей с живыми людьми, им как раз проще с мертвыми, с теми, кто написал книжки. И вообще, то, что нормальные люди делают с чистым удовольствием, делают и субики – только с нечистым чувством. Хуже всего то, что от них всегда приходится ждать подвоха: каждая «творческая личность» готова тебя унизить, использовать или подставить – и даже не потому, что ей от этого хорошо (хотя без этого уж точно плохо), а просто потому, что они, несчастные, так устроены. Некоторые мои приятели хотят, чтобы эти зловредные субики поскорее вымерли, но мне все-таки их жаль. Я же вижу, как отравляет им жизнь тяжелая, разъедающая подозрительность, вижу, как далеко, увы, распространились ее метастазы. Вот иногда врачи говорят: у пациента наступило осложнение заболевания. А у субиков само их хроническое заболевание так и называется: осложнение. Они, бедолаги, все до единого страдают осложнением. От этого и сами мучаются, и других мучают. Будь моя воля, я бы им всем назначил радикальное лечение: хирургическую транспарацию – удаление или, если хотите, промывание воспаленной подозрительности.

А вообще, надо сказать, мир все еще больше приспособлен для них, чем для нас. Вот знание они контролируют – и в этом деле являются полными монополистами. Правда, хранят они подконтрольное им знание в очень неудобном виде, вперемешку со всяким хламом. Не решаются выбросить даже самое ветхое старье и располагают свои ресурсы шиворот-навыворот: свежие поступления в самом конце, а вначале всякий отстой – его субики называют «образованностью», а то и «мудростью». Для нас, правда, они разработали более удобный способ хранения – поисковые системы в Интернете, и хотя сами вовсю ими пользуются, но за образованность такое знание не считают. Тексты и зрелища тоже производят почти исключительно субики, часть из них исключительно для себя (этой продукцией они гордятся, за нее награждают друг друга и обычно с придыханием копируют, не открывая), а часть для нас – то есть для всех. Тут они в общем-то справляются, хотя и получается слишком много отходов. Забавно также, что произведения для открытой культуры (она у них называется массовой) оплачиваются деньгами, а тексты, отправляемые в отстой, – посмертной славой. Ее они ценят очень высоко, хотя и не могут толком объяснить почему. Но тут мы их разочаруем. Если планета достанется все-таки нам, «посмертную славу» мы упраздним вместе с прочими осложнениями.

С деньгами, кстати, тоже все обстоит не очень понятно. Не так, как в компьютерных играх, где доступ к основному ресурсу и способы его расходования вполне прозрачны. В жизни основной ресурс требует периодического возобновления, и, хочешь не хочешь, приходится вставать на подзарядку. К сожалению, на это время большинство других опций блокируется. Здесь, пожалуй, и скрывается главное несовершенство мира, и состоит оно в том, что загрузка основным ресурсом происходит слишком медленно и неоправданно часто. В играх такая ситуация называется зависанием, и следует признать, что субики приспособлены к ней гораздо лучше, чем нормальные люди. Не умеющие целесообразно расходовать основной ресурс обладают тем не менее огромным преимуществом при подзарядке. Для субиков этот режим (начисление денег на счет) часто даже не выделен в особые рамки и, как правило, совместим с другими занятиями. Совмещение, конечно, наносит ущерб нормальным человеческим занятиям – так ведь у субиков все равно все нормальные человеческие занятия ущербны, и даже безлимитный ресурс не может помочь им в этом отношении.

Нет, не хотел бы я быть субиком – как представишь себе жизнь, где все не впрок, где не можешь найти себе друзей и создаешь врагов на ровном месте, сразу сообразишь, что их хитромудрых преимуществ и даром не надо. Лучше мы будем как Мышь, ведь преимущества Микки-Мауса настоящие, а не поддельные.

Примерно так могла бы выглядеть предельная для хуматона глубина самоотчета. Понятно, что настоящий, глубокий самоотчет есть привилегия несчастного сознания, однако и наивность, если она совершенно бесстрашна, может быть в высшей степени поучительной. При всей философской уязвимости рефлексии «счастливого сознания» (субики, конечно, могут рассматривать подобное словосочетание только в кавычках), по крайней мере две высказанные здесь мысли достойны внимания. Это мысль о «хирургической транспарации» с целью устранения осложнений и соображение относительно неспособности субъекта к самозабвенным аффектам, полное неумение вести себя навстречу сбывающимся мечтам и исполняющимся желаниям.

Первый тезис может показаться кощунственным или провокационным, интерпретировать его каким-либо другим образом субъекту просто не по силам. Между тем мы имеем дело с воспроизводством на новом витке хорошо знакомой установки Просвещения. Если «ученье свет, а неученье тьма», то сопротивление «тьмы» в расчет не принимается; считается непреложной истиной, что преодолевать подобное сопротивление необходимо во благо самого же сопротивляющегося. Более того, попытка сопротивления в данном случае трактуется как признак неразумия, неполной принадлежности к рангу полноценных человеческих существ[24]. Медикализация безумия, проанализированная Фуко, дополняется и жесткой педагогической установкой, при которой за объектом педагогического воздействия не признается ни права возражения, ни права уклонения. Скажем, кому придет в голову обращать внимание на неразумное дитя, которое заявляет, что оно не хочет учиться: ведь суверенность желания присуща лишь просвещенному субъекту. Это уже на подходе к ПСК доза логоинъекции была снижена за счет цепочки «демократизаций», за счет перехода к более «экономной» конфигурации индивида, для которой приведение в состояние просвещенности уже не требует таких колоссальных педагогических вложений. Но прежде чем это случилось, Просвещению пришлось «воспитывать» своих неразумных подопечных с не меньшим рвением, чем Петру I свой жестоковыйный народ[25].

Разве не те же самые резоны лежат в основе тезиса о дальнейшем просвещении, т. е. о принудительной транспарации по отношению к тем, кто хоть и расстался с предрассудками, но сохранил подозрения, тип апперцепции, конституирующий саму субъектность субъекта? Хуматонам, конечно, не так-то просто ответить, чем же плохи уклоняющиеся от транспарации, но ведь от идеологов Просвещения мы и вовсе не дождались ответа, «чем плохи непросвещенные». По мнению Кондорсе и Мабли, их просто «жалко» – следовательно, именно человеколюбие не позволяет оставлять их в варварском непросвещенном состоянии. Вот и хуматонам из ПСК тоже жалко субиков.

Что же касается второго пункта самоотчета, где субики определяются как неспособные к чистым аффектам, то тут налицо довольно неожиданное совпадение с Ницше, подтверждающее рессентимент с противоположного полюса. Попробуем вновь предоставить слово Т. Аутисто.

«Ницше отследил момент зарождения субъекта, говоря его словами, "интересного домашнего животного". Этот человеческий типаж пришел на смену людям прямой чувственности, беззаветным в своей отваге и бесхитростности, великодушным, способным с открытым сердцем говорить миру "да" и "нет". Увы, вымершую благородную породу сменили люди рессентимента – их исчерпывающую характеристику Ницше дал в своей работе "К генеалогии морали". Там же философ высказал убеждение, что речь идет все-таки о промежуточном варианте, о некоем результате массовой порчи, онтологической коррупции человеческого в человеке. На фоне фальсифицированного статуса присутствия с абсолютным преобладанием "изморалившихся субъектов", носителей рессентимента, попадались все же свободные умы, «удавшиеся» экземпляры, – у Ницше по именам названы Стендаль, Гете и Хафиз. По отношению к ним всех прочих философ готов был рассматривать как черновой набросок.

И вот мы видим, что "промежуточные" исчерпали свое. Новые люди, "неосапиенсы", стремительно заселяют среду присутствия, мутный поток Weltlauf, внося в него долгожданную прозрачность и завершенность, недостижимую для черновиков и набросков. Neosapiens (или, если угодно, "хуматон", раз уж так сподобились назвать его критики) преодолевает ressentiment, вновь восходя к прямой чувственности. Он освобождается от парализующей примеси противочувствия, от пресловутой амбивалентности чувств, на которой базировался как психоанализ, так и рессентимент в целом. Искажения при передаче и приеме аффектов, рассматривавшиеся как неизбежность, как условие sine qua non, вроде земного тяготения, в значительной мере преодолены; изощренный психологизм рессентимента исследователи ближайшего будущего спокойно смогут списать на "помехи в эфире". Разумеется, вновь обретенные модусы чувственности значительно уступают по своей амплитуде аффектам героев Эсхила, Шекспира да и самого Ницше. Что ж, таков результат обуздания неукротимой стихии, несомненная заслуга Просвещения, бросившего вызов как неистовству Ренессанса, так и амбивалентности души, которая, согласно Тертуллиану и Августину, "по природе своей христианка". Аффекты neosapiens очищены от паразитарных примесей и, если можно так выразиться, вторично элементарны.

Вслед за транспарацией сферы желаний и воли хуматон обрел и другие атрибуты описанного в текстах Ницше господина, в частности верность данному слову. Эта верность принципиально важна для безмятежного духом индивида, ведь он не играет в шпионологические игры, позволяющие сохранять самотождественность вопреки всему. Диалектический иллюзион самооправдания не работает без помех в эфире, чистота приема не оставляет зацепок для действия по принципу "ложью ложь поправ". Напротив, для субъекта простая верность данному слову практически недостижима, хотя бы потому, что субъект подозрителен и не привык "верить на слово". Таким образом, рессентимент преодолен по крайней мере передовым отрядом, авангардом современного глобализованного общества. Оглядываясь назад с завоеванных рубежей, авангард может подтвердить правоту Ницше, – другое дело, что автор "Заратустры" вряд ли обрадовался бы столь неожиданному союзнику, разве что из злорадства. Ведь и Гегель, и Ницше, и Беньямин всецело принадлежат к формации субъекта, эта родовая предопределенность сказывается в самых смелых теоретических выводах и даже в пророчествах, достаточно обратить внимание на мстительный тон наиболее впечатляющих антиутопий.

В значительной мере суть проблемы сводится к тому, что философия принадлежит субъекту – принадлежит во всех смыслах, в частности, является органичной формой его презентации в сфере символического. Наряду с трансцендентальным субъектом Канта, опирающимся на исходное подозрение относительно коварной сокрытости вещей в себе, субъект философской рефлексии представляет собой нерастворимый остаток совокупных дискурсов европейской метафизики. Соответственно, способы и языки философствования, равно как и критерии убедительности, «подстроены» под субъекта, поскольку построены им.

Субъект, например, должен убедиться в обоснованности или необоснованности своих подозрений – таков, в сущности, сюжет любого законченного философского произведения. Суть дела радикально меняется, если подозрение недостоверно в качестве экзистенциального жанра, способа бытия в мире. Коль скоро даже сбывающиеся подозрения не слишком волнуют, большая часть изощренности, требуемой для производства философских текстов, теряет смысл. Философ Ален Бадью в свое время заметил: "Знание имитируется здесь в производственных целях. Вот почему мы будем называть эту процедуру, каковая принадлежит к строю рассуждений у Декарта, измышлением знания. Истина есть незнаемое этого измышления"[26].

Насчет "измышления", лежащего в основе всей традиции рационализма, Бадью совершенно прав. Ведь все ясное и отчетливое у Декарта обретает свой статус только после предельного сомнения: достоверность возможна лишь как награда за полноту отчаяния. Избавление от подозрений становится философским аналогом спасения души, пока наконец Вольтер не объединяет эти параллельные и равновеликие задачи в блистательном афоризме, которой достоин того, чтобы быть написанным на знамени Субъекта: "О, Господи, если Ты есть, спаси мою душу, если она есть".

Любая достоверность может и должна быть подвергнута измышлению для того, чтобы обрести достоинство истины – истины субъекта. Что, например, может быть более ясным и отчетливым, чем бегущая строка новостей, но для философии она интересна ровно настолько, насколько она подозрительна. Понятно, что транспарация, призванная устранить дежурную «заднюю мысль» по всякому поводу, чужда всем философским лагерям. «Это потому, – мог бы сказать наблюдательный хуматон, – что у субиков все мысли задние – других просто нет».

Отсюда следует, что философская критика массовой культуры при всей ее изощренности (наверняка еще не окончательной) принципиально ущербна без самокритики критикующего, которому следовало бы по крайней мере признать, что философствовать о культуре и критиковать массовую культуру есть практически одно и то же. Другое дело – принять или хотя бы понять транспарацию в единстве ее простых неизмышляемых истин. Такая чужеродная для философии задача под силу лишь революционерам духа, способным, подобно Марксу, избрать себе точку идентификации на противоположном от "собственного полушария" полюсе. Надо покинуть ближайшую референтную группу и найти себе свой пролетариат.

Замещение вакансии выразителя сознания neosapiens относится к тому же разряду задач, разве что отличается еще большей сложностью. Все-таки пролетариат можно было поднять до уровня мыслящего субъекта, благо что подозрительность у него имелась в избытке (да и сам метод Маркса в некотором отношении можно определить как гиперподозрительность). Что же касается новой социальной силы, умеющей обходиться без задних мыслей и в принципе не слишком интересующейся феноменом подозрения, то ее теоретическая репрезентация на философском уровне вообще проблематична. Ибо философ способен быть защитником угнетенных – например, угнетенных буржуазией, но способен ли он стать защитником угнетенных философами?

Итак, что же такое присутствие человеческого в человеке, альтернативное конфигурации субъекта? Философская публицистика интерпретирует отношения индивидов, органично вписанных в континуум современности, как "механические" и "бездушные". Утверждается, что эталонным адресатом таких отношений является "посторонний" или "первый встречный", и вслед за этой констатацией неизбежно идет ценностное суждение – например, об оскудении экзистенции, упадке интенсивности присутствия – или очередная вариация в духе Хайдеггера о "забвении бытия". Ценностные суждения, как известно, всецело зависят от системы отсчета. Ведь тот же "эталон приветливости" можно истолковать и в положительном ключе – как эффективный способ избавления от взвинченности, экзальтированности и зацикленности. Или возьмем, к примеру, простодушие хуматона. Этот преодолевший промежуточность индивид действительно простодушен (и прямодушен) в отношении к другому, даже если противостоящий ему другой – классический субъект (т. е. явно "подозрительный тип"). Критикуемая бездушность на поверку может казаться куда более щадящей и комфортной, чем альтернативная душевность, которой субики так успешно терзают друг друга.

Отношение к личности как к вещи – вот уж воистину удачная страшилка, вызывающая у субиков ужас на протяжении двух столетий. Хуматон понимает толк в вещах и агрегатах, умеет с ними надлежащим образом обращаться.

И если сказать, что к встречному другому хуматон относится как к особого рода вещи, это будет всего лишь означать, что он хорошо относится к человеку. Это значит, что он не будет «стучать по крышке», а попытается разобраться в вынесенной клавиатуре. Если же допустимые операции с клавиатурой упорно не соответствуют «картинке», возможно, что агрегат просто вышел из строя. Тогда следует обратиться к специалисту – к психоаналитику или в учреждение, где устройство могут перезагрузить. Психоаналитики, кстати говоря, медленно, но верно эволюционируют в сторону наладчиков и настройщиков «зависших» устройств. Они вполне адекватно воспринимают социальный заказ (чем обеспечивают и собственное будущее): выявлять и отключать контуры, реагирующие на помехи, на смутные позывные иного бытия, вносящие невразумительность в прием сигналов основного диапазона.

Далее. Если уж проявлять аналитическую строгость в интерпретации выводов самой философии, следует признать, что рыцарем чистого практического разума является как раз хуматон, а вовсе не субъект. Именно хуматон непоколебимо следует категорическому императиву, причем ему дается это легко и естественно. Он никогда не сделает другому (даже первому встречному) того, что счел бы несправедливым или обидным в отношении себя. В силу простодушия транзитивные моральные переносы даются хуматону несравненно легче. И правило als ob соблюдается им безукоризненно, наверное так, как это мечталось самому Канту. Жить в избранной для себя вселенной, не обращая внимания на нестыковки с реальностью, на нетвердый, все время меняющийся выбор сторонников замутненного практического разума, жить, как если бы контуры предпочтений были единственной достойной внимания реальностью, – на это безусловно способен не обремененный тяжелым наследием подозрительности индивид.

Весьма поучительно также сравнение проекта Humaton с хайдеггеровским проектом Dasein. Здесь мы найдем как совпадающие, так и несовпадающие параметры. Зов совести безусловно присутствует и повелевает в новом типе подлинности – при том что прием зова не сопровождается помехами (угрызениями). Присутствует и забота, в том числе и в форме озабоченности, – правда, она связана преимущественно с режимом подзарядки, с возобновлением основного ресурса — денег, новостей и подтверждений-регистраций присутствия (ими, впрочем, обеспечивают первые встречные).

Зато в модернизированном проекте совсем не выражена заброшенность. Чужеродность заставаемого мира, всегда встречающая Dasein, в известном смысле представляет собой отклик на априорную подозрительность. Заброшенность есть результат изначального смещения, вызванного подозрением. Для хуматона, напротив, естественная установка состоит в том, чтобы оказаться среди своих: он отнюдь не чувствует себя шпионом в тылу врага и, если говорить о «жанрах», решительно предпочитает боевик детективу. Не является для него экзистенциалом и бытие-к-смерти. Нормальный инстинкт самосохранения не подвержен этой философской модуляции. Факт неминуемой смертности не погружает хуматона в омут «последних вопросов», страх смерти присутствует лишь на эмпирическом уровне. Наконец, не выявлена, собственно, сфера Gerede, «болтовни». По одной простой причине: внутри континуума ей просто нечего противопоставить.

Если уж говорить о Хайдеггере, то в своем описании свершившегося забвения бытия философ уделяет много внимания технике, подчеркивая ее эпохообразующий характер. Однако преобразование чаши в пластмассовый стаканчик скрывает от него куда более важный факт преобразования манускрипта в газету…»

Но здесь мы, пожалуй, прервем сеньора Аутисто, поскольку его дискурс все более начинает напоминать «Диалектику Просвещения» Адорно и Хоркхаймера. Подзащитный уже явно потерял нить реабилитирующей его речи и переключился на мультики. С его точки зрения, герои мультиков куда как успешнее заполняют вакансию философов от ПСК.

6

В поисках новой мифологии

Свод мифов можно рассматривать как духовные подпорки любой устойчивой социальности; при этом способ фиксации мифа, включая выбор носителей, немаловажен. Запечатлен ли миф на скрижалях или глиняных табличках или, может быть, его воспроизведение неразрывно связано с колебаниями струн – все это далеко не посторонние моменты как для содержания священного текста, так и для последствий его «распечатки» в теле социума. Носитель мифа сам по себе должен быть достаточно авторитетным и уж никак не вправе бросить тень на драгоценное содержимое.

Скажем так: если бы благая весть о деяниях Иисуса была обретена в XVIII веке, она не могла бы быть опубликована в газетах и журналах по причине неизбежной дискредитации ее в этом случае. Но во второй половине XX века предпубликация в прессе уже нисколько не повредила бы авторитету новообретенного Священного Писания. В начале XXI века ни один текст, обойденный вниманием mass media, уже не может претендовать на общезначимость, не то что на сакральность.

Что же касается мифологии или, лучше сказать, опорных мифологем ПСК, то они конденсируются на светящихся экранах. Во-первых, как уже отмечалось, для все еще почтенных философских текстов потесниться ради апологии ПСК было бы равносильно иллокутивному самоубийству – как если бы офицеры Генштаба стали пропагандировать идеи пацифизма. Да и для художественной литературы создание мифологии хуматонов и уж тем более согласие руководствоваться ею было бы похоже на внутреннюю диверсию, направленную против автора и принципа авторствования. Ведь автор — важнейшая на сегодняшний день ипостась субъекта, едва ли не единственная еще не исчерпавшая своей внутренней силы[27]. Во-вторых, ПСК изначально ориентирован на зрелище, а не на «читалище». Мониторы – это и есть его скрижали. И художник, занятый созданием фильмов и видеоклипов, не может не учитывать вектор ожиданий аудитории, будь он хоть трижды субиком.

Скрижали появились раньше священных текстов, предназначенных для их заполнения. Но они уже несли в себе предчувствие могущественного бога – и он не замедлил объявиться, сиятельный и ревнивый Июкста, бог-покровитель рекламы, хранитель Иллюзиона, дух Матрицы[28]. И как бы ни выпендривались художники-субики и субики-режиссеры, как бы ни дорожили они своей фигой в кармане, все же они вынуждены повиноваться указующему персту того, в чьи владения они вышли. Пробная мифология хуматонов как форма неоязычества проясняется по мере торжества транспарации, по мере того, как сам хуматон конденсируется в качестве агента-деятеля ПСК.

Показателен в этом отношении фильм Роберта Земекиса «Форрест Гамп». Несмотря на иронию создателей фильма – впрочем, весьма умеренную, – мы отчетливо видим контуры нового «мифа о происхождении»; еще более ярко представлен отредактированный принцип богоугодности. По существу, Форрест Гамп, главный герой, предстает как новоявленный Прометей, дающий людям (то есть американцам) чрезвычайно важные прецеденты и совершенно необходимые для настоящей, подобающей человеку жизни приспособления. Среди них образцы героизма, порядочности, верности данному слову, но также и компактные фрагменты образа жизни вроде бега трусцой. Американский Прометей абсолютно бесхитростен, словно брат-близнец Микки-Мауса, и в этом источник его экзистенциального торжества.

Важно отметить, что бесхитростность и прямодушие работают в двойном ключе – одновременно как несомненный знак богоизбранности и как секрет мирского успеха. Бесхитростность оказывается лучшей стратегией там, где терпит поражение хитрость разума. Форрест гоним злобными и неблагодарными субъектами, но никакие гонения не ожесточают его душу – и всякий раз хитроумно-изощренным субъектам приходится признавать правоту прямодушного хуматона. Совершенно неслучаен список добродетелей нового пророка: спортивность, необидчивость, воистину эталонное доверие к первым встречным, которое и вправду обезоруживает, наконец, любовь к простым зрелищам и простым занятиям вроде подстригания газона. И полное отсутствие вредных привычек, в том числе и привычки к чтению. Характерна в этом отношении одна из ключевых сцен фильма, когда Forrest Gump junior вручает отцу книжку, которую тот читал еще в детстве. Гамп-младший ее уже перерос, для отца же она остается единственным образцом того, что вообще стоит прочесть.

«Форрест Гамп» – американская утопия, постепенно теряющая свою утопическую составляющую в пользу реальности. Подобно всякому хорошему, т. е. выполняющему свою задачу, мифу, фильм оказывает терапевтическое или, лучше сказать, метафармакологическое воздействие, амортизируя некоторые типичные социальные нестыковки. Скажем, прогрессирующая аутизация общества[29] могла бы представлять собой безболезненное погружение в гомеостаз, но этому препятствует постоянная угроза встречи с другим, который не желает считать себя первым встречным. Этот злокозненный персонаж оборудован принципиально фальсифицированной «выносной клавиатурой» – ясно поэтому, что контакт с ним мучителен для хуматона. И вот тут-то пример Форреста Гампа может сыграть вдохновляющую роль – не только в смысле умения стойко переносить удары судьбы, но и как образец для аранжировки собственного поведения, адресованного вовне. Даже искусственно культивируемая бесхитростность снижает вероятность травматических встреч, одновременно повышая уровень приемлемого аутизма, что как раз и является вектором развития американского общества.

Твердость и, что еще важнее, естественность моральных принципов (в отличие от кантовской стратегии добровольного самопринуждения) в сочетании с нулевой волей к авторствованию и полной интеллектуальной девственностью – таков идеальный аттрактор меняющегося менталитета Америки. Раз уж речь зашла об экранизированной мифологии, то противоположным по отношению к «Форресту Гампу» полюсом может служить фильм Павла Лунгина «Такси-блюз». Главный герой этого фильма саксофонист Селиверстов является средоточием родовых черт российской интеллигенции, если угодно, ходячей иллюстрацией ее ментальности. Перед нами – полный моральный монстр, человек с непоправимо искалеченной нравственностью. Но зато когда этот музыкант (он мог бы быть художником, поэтом, вообще автором) берет в руки саксофон, он «с Богом разговаривает». В системе ценностей русской интеллигенции (если рассматривать в категории «для себя», а не «для другого») нет ничего важнее признанности в качестве автора. Любая степень морального уродства извинительна, если дано и подтверждено главное – «талант», он же «дар», он же, в сущности, и «смысл жизни».

В той или иной форме мы имеем здесь дело с установкой европейского субъекта вообще. Вовлеченность в соискание признанности не позволяет остановиться на промежуточном этапе, на формуле «быть не хуже других». Погоня за этой планкой и подтвержденный успех такой погони снимают часть напряженности, но никогда не приносят субъекту счастья, если нет еще признанности в качестве «разговаривающего с Богом». И именно американская (англо-саксонская) цивилизация дальше всего отстоит от подобной одержимости, при том что дивиргенция ценностей непрерывно нарастает по оси времени. Похоже, что индивиды различных цивилизаций разговаривают с Богом на разных языках и о разных предметах.

Навскидку Форрест Гамп может показаться более привлекательным персонажем, чем саксофонист Селиверстов. Но не следует спешить в оценке, в особенности если речь идет об идеальных типах, аттракторах продолжающегося социогенеза. Достаточно представить мир, в котором Форрест Гамп утрачивает свою эксклюзивность и становится массовым персонажем, – контуры такого мира уже существуют в виде ПСК. Во «вселенной Селиверстовых», которая основана на системе метафизических координат Декарта, каждый полноценный субъект озабочен двумя вещами: Я-экспансией (стремлением транслировать свое присутствие как основание бытия других субъектов) и сохранением уникальности своей индивидуальной монограммы бытия-в-мире, т. е. пресечением всех встречных экспансий (влияний). Противонаправленность устремлений опосредуется работой негативности, поддерживающей непрерывное внутреннее беспокойство становящегося духа[30]. Как бы там ни было, но эпоха рессентимента давно уже выработала приспособительные механизмы для утилизации маниакального авторствования и противодействия его наиболее разрушительным последствиям. Трудно предугадать, что произойдет, когда стационарные условия бытия субъектов изменятся – например, когда «типичный Форрест Гамп» сравняется по численности с «типичным Селиверстовым». Из гегелевской логики вытекает, что остающиеся при этом на плаву носители хитрости разума обретают режим максимального благоприятствования, однако даже эмпирические наблюдения над контурами становящегося ПСК вызывают большие сомнения в таком исходе.

Процесс консолидации новой мифологии набирает силу, и в недрах массовой культуры постепенно вызревает благая весть от Июксты. Пока ее еще трудно отличить от «специального предложения» «Макдоналдса», тем более что подозрения субъектов-производителей и субъектов-потребителей рекламы направлены совсем не в ту сторону.

Но, как это часто бывает, даже самые прожженные циники не ведают, что творят.

Рекламная активность уже давно отделилась от товарного производства в классическом смысле этого слова[31]. Она еще выполняет посредническую и транспортную функции в деле перемещения товаров, но уже по большей части использует их в качестве прикрытия собственной неуклонно расширяющейся автономии. Какие, вообще говоря, нужны основания, чтобы нечто рекламировать? В таком виде вопрос даже и не ставится в силу очевидности предполагаемого ответа: ну конечно же, нечто рекламируется для того, чтобы это самое нечто или нечто другое сбыть. Гиперподозрительность обладателей Λ-сознания[32] легко успокаивается в данном «естественном» предположении: все дело в том, что мне хотят нечто «втюхать» и поиметь мои денежки. Поскольку гиперподозрительность всегда направлена в одну и ту же привычную для нее сторону, субъекту не приходит в голову заподозрить другую возможность: рекламная гонка устроена не для того, чтобы сбыть, а для того, чтобы быть. Например, быть в качестве субъекта производства, хотя и эта привязка достаточно условна и весьма напоминает рационализацию по Фрейду. В рекламной активности утверждает свою признанность свободный агент регистрируемого бытия, агент, пришедший на смену субъекту-автору и унаследовавший некоторую часть характерной для автора озабоченности. Главное, не спутайте меня с кем-то другим — эта четко зафиксированная Фридрихом Ницше заповедь авторов всех времен остается действенной и для паразитарных квазисубъектов, ищущих благословение на бытие у бога Июксты.

Любопытно было бы сопоставить сверхзадачу рекламы с интенциональностью мышления по Гуссерлю. Гуссерль (вслед за Аристотелем) утверждает, что не бывает «просто так мышления» и всякое мышление есть мышление «о чем-то». Предмет мысли может быть сколь угодно ложным и неточным, может быть и совершенно случайным, но вообще без предмета мысль непредставима. На практике «предмет» нередко используется как повод – повод для демонстрации боеготовности мышления, как упражнение для подтверждения признанности. В этом смысле реклама вполне интенциональна, она есть реклама о чем-то и для чего-то, но отсюда отнюдь не вытекает факт ее подчиненности предмету. Вопрос «Во имя чего?» не устраняется с признанием интенциональности.

Вообще говоря, на уровне восприятия рекламная продукция присутствует в фоновом режиме. Тот или иной видеоклип порой обращает на себя внимание, но задержка случается скорее в эстетическом, чем в прагматическом измерении. Возьмем российскую рекламную видеопродукцию последнего десятилетия. Вот пивовар Иван Таранов – персонаж достаточно обаятельный и запоминающийся. Да и остальные герои этой саги – старик Эйнштейн, помещица Козявкина – выведены очень даже остроумно, что позволяет поставить их в один ряд с героями «Каникул в Простоквашино». Правда, не сразу вспоминается, какое там именно пиво они рекламировали, а если мы даже и вспомним про пиво «Пит», можно все же с полной уверенностью утверждать, что на судьбу продаж этого пива яркий рекламный видеоряд никак не повлиял.

Одной из причин отклонения рекламы от строгой интенциональности является, конечно, позиция субъекта – художника-субика, глубоко презирающего в глубине души и заказчика, и того потребителя, который на полном серьёзе способен среагировать на рекламное предложение. Такое отношение имеет давнюю традицию, распознаваемую через все различия исторических форм.

Если открыть крышку часов, изготовленных в XVII веке мастером из Регенсбурга или Майнца, можно обнаружить, что детали часового механизма, даже самые глубоко спрятанные шестеренки, украшены резьбой и виньетками. Эти изображения кажутся не менее загадочными, чем пещерная живопись, остается предположить, что они адресованы не человеческому глазу, а оку Всевидящего и, стало быть, свидетельствуют о глубине веры не меньше, чем строгое исполнение монастырского устава. Неспешность и тщательность отделки, явная избыточность вложенных усилий, с точки зрения потребителя, позволили Хайдеггеру определить это время как «эпоху мастера» в противоположность современности, ориентированной на идею одноразового пластмассового стаканчика. И в самом деле, «негативное» определение современности в том как будто бы и состоит, что никто уже не заботится об инкрустации невидимого: все усилия направлены исключительно на показное.

Но вот неожиданное свидетельство только что появившейся «компьютерной археологии». Аккуратно разбирая и счищая слой за слоем платы первых PC, «электронные диггеры» обнаружили глубоко скрытые узоры пайки, явно не предназначенные для человеческого глаза. Среди них попадаются забавные рожицы, сценки из мультиков и даже объяснения в любви… Очевидно, что мотивация веселых сборщиков отличалась от мотивации средневековых мастеров, но отличия эти не так уж существенны, как может показаться на первый взгляд. И в том и в другом случае нельзя не почувствовать проявления некой силы, вызывающей уважение и даже восхищение. Смешные рожицы могут показаться простым казусом, но, по сути дела, это росчерк свободы поверх унылой маниакальной целесообразности – и он распознаваем повсюду, где дух торжествует над материей, он, собственно, и является признаком такого торжества. Одновременно речь идет и о памятнике, который сам себе воздвигает классический субъект, – и ясно, что он до последнего будет цепляться за монограмму своего уникального авторствования.

С этой точки зрения Россия, остающаяся главным прибежищем подозрительного субъекта, особенно показательна. Нетрудно представить себе археологов ближайшего будущего, приступающих к расчистке и разборке сегодняшних российских рекламных клипов. Снимая прямолинейный и мгновенно устаревающий собственно рекламный слой, они тоже могут обнаружить кое-что любопытное. Вот уровень операторского мастерства, вот виртуозно исполненный социальный заказ, но под ними припрятан аналог ехидной рожицы: какая-нибудь изощренная фига в кармане. За примерами далеко ходить не надо: все уже забыли, какие там пельмени рекламировал Иван Иванович, но хорошо запомнилось, что «старший брат Иван Ивановича» (который с пейсами) ел неправильные пельмени, а сам Иван Иванович – те, какие нужно…

Сколько еще подобных маленьких шедевров откроют будущие археологи! По совокупности открытий они, быть может, даже зауважают нашу эпоху. Конечно, «Хопёр-инвест» – это, скорее, памятник неприкрытому цинизму, но уж каждому времени свой памятник. Зато если внимательно присмотреться к домикам, построенным для богатеньких (но слабеньких на головку) заказчиков, нет-нет да и обнаружишь какой-нибудь росчерк свободы, виньетку мастера. Обнаружишь и порадуешься тихой радостью субика: таким и должен быть ответ Художника коллективному жлобству. Мастер из Регенсбурга наверняка понял и одобрил бы «кривые рожицы» своих сегодняшних собратьев. Он правильно рассудил бы, что в конечном счете сие угодно Господу. Однако и Форрест Гамп, и миллионы новых подданных ПСК в лучшем случае просто пожали бы плечами, а скорее всего – и вовсе ничего бы не заметили.

Ибо отклонение «рекламной интенциональности» определяется отнюдь не только фигой в кармане, и даже не столько ею. Содержательные законы этой сферы еще не совсем определились, но с формально-эстетической и чисто формальной стороны мир рекламы предстает как авангард ПСК, как хорошо оборудованный полигон для синтеза новой имманентности. В рекламном дискурсе прекрасно прижились все параметры mass media, включая регулярную поставку новостей.

Новости от «Тиккурилы», скидки весенне-летнего сезона, «теперь два в одном», чехол для кисточки в подарок, сумочка для чехла для кисточки в подарок, пристежка для сумочки для чехла для кисточки в подарок, теперь краска ароматизированная и сохнущая на полторы минуты быстрее – бегущая строка новостей прижилась и здесь, и скорость ее обновления все время растет. Ясно, что мы имеем дело с господствующим типом трансляции знания, и упускать его преимущества было бы неразумно: чем «новости от "Тиккурилы"» хуже новостей от CNN? По большому счету, корпоративные новости обладают даже рядом преимуществ, ибо, воспроизводя интригу, дрожь подставляющегося телекамерам мира, они, как правило, подаются в последовательности хорошая и очень хорошая. Новости тонизируют, побуждают к действию, они могут даже побудить к покупке (вдруг, например, окажется невозможным устоять перед сумочкой для чехла для кисточки?). Побуждение к покупке, впрочем, не самая главная цель, важнее быть просто в курсе новостей, новостей от «Тиккурилы».

В своей работе «Символический обмен и смерть» Жан Бодрийяр отмечает прогрессирующее признание вины агентами власти и прочими эксплуататорами по мере того, как действительное положение дел становится «еще хуже» и прежние подозрения оказываются чуть ли не апологией: «Церкви всегда существовали для того, чтобы скрыть смерть Бога, природные заповедники и индейские резервации – для того, чтобы скрыть, что ни животных, ни индейцев больше нет… Всегда будут существовать заводы и фабрики для того, чтобы скрыть, что труд умер, что производство умерло или же что оно теперь повсюду и нигде… Стратегическая функция трудящегося смещается в сторону потребления как обязательной службы обществу»[33]. Теперь, когда основные усилия направлены на поддержание иллюзии нужности твоей работы, не грех признаться и в эксплуатации труда, тщательно скрываемой ранее. Вывод о том, что «меня эксплуатируют», окажется, пожалуй, более приемлемым, чем страшное подозрение, что я никому и даром не нужен.

Эта тщательно скрываемая коллизия со всей отчетливостью проявляется в сфере рекламы. Потенциальному потребителю чуть ли не открытым текстом дают понять: ах, как мы хотим твои денежки! «А вот не дождетесь», – злорадно произносит про себя субъект, ознакомившись с рекламным сообщением. Но рекламодатель не очень-то и переживает, ведь его тайным желанием было стремление зарегистрироваться в качестве существующего, еще раз подтвердить свое присутствие пред лицом бога Июксты. Контрхитрость рекламодателя направлена исключительно против хитрости разума; хуматону, напротив, такое положение дел кажется весьма здравым, по его мнению, к этому и должно стремиться просвещенное, транспарированное общество. Да, рабочие места создаются для того, чтобы обеспечивать занятость (симулировать нужность), – что ж тут особенного? Почему бы специально не позаботиться о нужности каждого, если эта нужда в другом не дана с самого начала? Ответом на такую заботу должна быть элементарная благодарность (она же новая редакция профпригодности) – трудовая дисциплина, здоровый образ жизни, общительность, открытость, неподдельный интерес к новостям от «Тиккурилы», раз уж ты в «Тиккуриле» работаешь… Генерировать фантастические идеи, подчеркивая свою особость и незаменимость (и уж разумеется, культивируя собственные капризы), – вчерашний день, правильные, нормальные люди в таких извращениях вовсе не нуждаются. А если так же правильно будут устроены и потребители, они не смогут устоять перед новой яркой крышечкой, перед шоколадкой, которая тает во рту, а не в руках, перед краской, которая сохнет на стене, а не на кисточке, – и какие тогда могут быть проблемы со сбытом? Если только и как только стратегия гиперподозрительности утратит свое абсолютно господствующее положение среди совокупных стратегий потребления, перестанет окупаться и изощренность обмана.

Это только кажется, что доверчивость всегда проигрышна, а наивность непоправима, стоит отказавшимся от идеологии двойного дна достичь некой критической массы, доверчивость станет безусловно выгодной, даже если конструкторы симулякров вовсе не имели намерения специально вознаграждать за доверчивость.

Сегодня действуют два противоположно направленных вектора стимуляции человеческой деятельности (в том числе и в сфере экономики). Один из них, культивируемый авангардом всеобщей аферистики, побуждает субъекта все время быть начеку и тем самым приводит к совершенствованию противообманных устройств[34]. Здесь мы имеем дело с некой константой Λ-сознания, а стало быть, и с важнейшей на протяжении тысячелетий движущей силой прогресса. Инструмент прогресса, если представить его в виде бура, углубляющегося в тайны природы, снабжен алмазным острием фальсификации, при том что и привод подпитывается энергией фальсификации. Авангардисты прогресса – это полномочные представители инстанции подозрения, те, кому удается перехитрить, обвести вокруг пальца природу (Эдисон, Резерфорд, Оппенгеймер). Компактная группа авангардистов специализируется на таком же проникновении в природу Λ-сознания; здесь есть свои гении-авантюристы – Рон Хаббард, преподобный Мун, братья Мавроди… В сущности, человечество должно быть благодарно им по многим причинам. Ведь они, прежде всего, «санитары леса», не дающие социуму погружаться в пучину ленивого разума и алчного, но столь же ленивого воображения. И обманщики природы, и взломщики несчастного, но очень подозрительного сознания руководствуются одной и той же установкой, позволяющей и извлекать пользу из электромагнитных колебаний, и получать выгоду от встроенной подозрительности субъекта, готового тем не менее на все, как справедливо заметил Маркс, если речь идет о получении сверхприбыли. Подозрительность сыщика в соединении с жадностью фраера есть идеальная питательная среда для Мавроди всех времен. Без систематического тренинга, проводимого этими сверхобманщиками, хитрость разума, говоря словами Гегеля, не могла бы столь эффективно воздействовать «на тупой конец мощи».

Все авангарды высланы в пробное будущее, чтобы подготовить плацдармы для его последующей колонизации. Но в отличие от экзистенциальных и художественных авангардов, спецназ Λ-сознания всегда определяет направление последующего главного удара, и для него задержка на отвоеванном плацдарме означает неизбежное уничтожение «основными силами», движущимися в том же направлении. В то же время именно здесь, в водоворотах всеобщей аферистики, традиционный проект субъектности обретает экзистенциальную укорененность: санитары леса не только наказывают за жадность тех, кого Ницше называл «шавками, заслуживающими пинка»[35], но и дают прекрасный урок естествоиспытателям, исследователям природы, в особенности человеческой природы.

На этом фоне, в условиях действия константы Λ-сознания, вектор, направленный на поощрение всякого шанса, даруемого чистому, незамутненному подозрением разуму[36], кажется чем-то несущественным и даже безнадежным. Уж сколько раз твердили миру, что дураков надо учить, что доверчивость наказуема… «Полноценного» субъекта вообще вряд ли можно убедить, что доверчивость в форме «для себя» хоть чем-то отличается от глупости (в форме «для другого» она, напротив, предстает хорошо обоснованной стратегией).

Но в действительности не все так безнадежно – деятельность, направленная на разоружение Λ-сознания, имеет свои проверенные стратегии, которые иногда ставят в тупик самых продвинутых фальсификаторов. В отношении некоторых ценностей экзистенциального плана это почти очевидно. Человек, лишенный подозрительности, провоцирует встречное доверие, одаривается дружбой и вообще поворачивает к себе мир светлой стороной. Князь Мышкин тут может рассматриваться как предшественник Форреста Гампа, хотя «дефект», допущенный при сборке субъекта, очевиден, что и побудило Достоевского назвать роман «Идиот». ПСК, возникающий на основе общества изобилия, предоставляет своим преданным, адаптированным агентам не только экзистенциальные преференции, но и некоторый шанс если и не благополучия, то все же сносного экономического положения.

Представим себе, как семейство Мавроди разрослось необыкновенно, что неизбежно происходит, когда сфера всеобщей аферистики оказывается предоставленной самой себе. При этом встроенные противообманные устройства, стабильные регуляторы Weltordnung демонтируются, освобождая площадку для свободного обмена обманом[37]. Такого рода попустительство есть либеральная санкция рыночной экономики, по существу режим максимального благоприятствования сверхобманщикам, поскольку большая степень свободы для них приводит уже к разрушению социума. Разумеется, каждый из агентов экономической деятельности пытается разыграть, «развести» покупателя по полной программе – наперсточники всегда снимают первые пенки. Однако свобода, предоставленная предприимчивости (прекрасный термин, если бы и в логике оппозицию «истина – ложь» заменить на оппозицию «истина – предприимчивость», логика стала бы спекулятивной дисциплиной, обеспечивающей регулярный прирост знания, пусть даже и не высшей пробы), исключает монополию. Тактика снятия пенок разовым усилием оказывается далеко не самой эффективной. Цветные крышечки и этикетки с призами применяют не только производители пепси, и в условиях конкуренции появляется определенный смысл вознаграждать самых доверчивых. Знаменитый всероссийский дебил Лёня Голубков с рекламных роликов Мавроди обретает свой шанс, если будет вести себя пред лицом бога Июксты как Авраам пред лицом Иеговы: вполне возможно, что Июкста сдержит свое обещание, и размножит голубковых как песок морской, и выведет их в землю обетованную, в ПСК.

Шансы голубковых возрастают, когда установка на запоминаемость брэндов начинает конкурировать с установкой на рост объема продаж. Тогда коллекционеры вкладышей и крышечек оказываются в роли создателей нерукотворного памятника для всех, отождествляющих себя с брэндом. Персонал хозяйственного субъекта не прочь и приплатить преданным регистраторам своего существования (как авторы склонны дарить книжки верным читателям); радиослушатель, оказавшийся в курсе новостей от «Тиккурилы», вправе получить призовое ведерко краски и «наше вам с кисточкой». Тем более что хуматоны воистину благодарны и непривередливы, они довольны и теми приманками, которые разворачивают перед ними в своих корыстных целях подозрительные субъекты. Но что особенно важно, скромная удача верноподданного ПСК, какой-нибудь скейтборд, может значить для его референтной группы больше, чем порция сверхприбыли, полученная Мавроди для его «коллег». Тем самым обнаруживается существенное преимущество хуматонов – легкая конвертируемость материального выигрыша, даже самого незначительного, в непосредственное удовольствие. Радость хуматона неподдельна, ибо, во-первых, санкционирует правильный выбор смысла жизни (в мире субъектов подобная радость всегда смешана с подозрениями и с предчувствиями: скажем, не пора ли приносить искупительную жертву?), а во-вторых, подтверждает собственную удачливость. Надо ли удивляться, что подозрения носителей Λ-сознания сгущаются и вопреки всем их жизненным установкам появляется зависть к «лохам», которые, перейдя через мыслимый (или даже немыслимый) край наивности, вновь стали непостижимы для подозрительного сознания.

Всмотримся подробнее в эту удивительную картину. Вот субик со своим врожденным негативизмом по отношению к массовой культуре и столь же прочным недоверием к всеобщей аферистике (ее агенты симметричны, транзитивны и изоморфны ему самому и поэтому вызывают законные опасения) смотрит на героя рекламного ролика, который безмятежно счастлив по совершенно простой и прозрачной причине: он вовремя сникерснул и к тому же не дал себе засохнуть… Субик смотрит и думает: «Вот же идиотина… И эти клипмейкеры, неужели они рассчитывают кого-то завлечь, демонстрируя трехкопеечную радость дебила? Сами, видимо, тоже радуются: кинули заказчика, сняли бабки… Что ж, молодцы ребята!» Примерно такая гамма чувств охватывает типичного носителя Λ-сознания. Однако через короткое время детина вновь появляется на экране: теперь он собрал нужное количество крышечек и стал обладателем путевки на чемпионат мира по бэби-ситтингу. Еще через пару минут он же, только теперь в женском обличье, получил в подарок блестящую застежку к ремешку от компании «Факен Чикен», и радость его (то есть ее) вновь неподдельна! Именно это против воли впечатляет и завораживает: самоотдача юного «хуматона унисекс», который, в отличие от homo sapiens, одинаково решителен и безмятежен, идет ли речь о победе в конкурсе SMS, посвященном новым разработкам «Fucken Chicken», о триумфе в вокальных упражнениях «Фабрики звезд» или о новой застежке. Этим он напоминает истинного мастера недеяния: ведь и тот равнодушен к тому, что поставлено на кон – черепица, серебряная застежка или вся Поднебесная[38].

Словом, дебил дебилом, но ведь нисколько не комплексует. И очень похоже, что ему действительно хорошо. И это при том, что подозрительный субъект не может не видеть, какая простенькая модель предложена для идентификации, с его точки зрения, на такую наживку может клюнуть лишь «недосубъект», здесь не требуется даже включения алчности, губящей фраера, алчности, которая так или иначе учитывается в других роликах, лучше адаптированных к устройству Λ-сознания.

Да, реальные подростки, адепты скейтинга, боулинга, пирсинга и фаст-факинга и вообще все те, кого можно назвать обобщающим термином «сникерснутые» (все сникерснутое поколение в целом), отнюдь не таковы. Они, реальные, агрессивны, нечистоплотны и вообще предельно закомплексованы. Но. Среди них действительно попадаются, и чем дальше, тем чаще, узнаваемые по клипам и постерам персонажи на скейтах, которые, и это сразу видно, действительно любят кататься и ненавидят потеть, чарующе самодостаточные в проявлениях своего бытия.

Пусть эмпирическое большинство тинейджеров обоего пола «отвратительны», поскольку представляют собой сплошной рессентимент, причем как раз в его наиболее неприглядном, подростковом виде. Следует, однако, признать, что отвратительны они именно нашей отвратительностью, каждый из них со всеми подозрениями и комплексами есть гадкий утенок будущего «субъекта-лебедя», и лишь пройдя эту личиночную стадию, они смогут пополнить наши ряды. Принадлежность к сникерснутому поколению, следовательно, состоит совсем не в этом, не в негативизме, древнем как мир или, точнее говоря, как сам субъект. Решающее отличие и суть дела в том, что они ориентированы не на скорейшие успехи в деле субъектности (как генералы песчаных карьеров, будущие мачо Латинской Америки и замоскворецкая шпана). Эта крутизна теперь всего лишь запасной вариант. Настоящую же модель успеха современных тинейджеров, их сладчайшее, воплощают как раз те, словно выпрыгнувшие прямо из монитора, беспечные наслажденцы. Это перед ними млеют все еще не затвердевшие в своей субъектности, как в окончательном приговоре, подростки, они хотят быть счастливы их счастьем, и именно в этом состоит их сникерснутость. Зачастую лишь ограниченность «основного ресурса» не позволяет сделать решающий шаг навстречу персонажам прекрасных картинок. Идеальная модель автопоэзиса представлена праведниками бога Июксты, необратимо, непоправимо сникерснутым авангардом будущих полноправных обитателей ПСК – хуматонами.

Очевидно, что Россия в этом отношении все еще отстает на целую эпоху, здесь пока по-прежнему самой притягательной имитационной моделью остается братва, те же генералы песчаных карьеров. Но следует заметить, что еще тридцать лет назад ведущие социологи США и Европы полагали, что стадия подросткового негативизма в принципе необратима, ее отсутствие или даже невыраженность ставит под вопрос саму процедуру социализации[39]. В традиционных культурах обуздание диких побегов пробного бытия происходило с помощью инициаций; сословные инициации и в дальнейшем оставались важнейшей операцией по преобразованию социального сырья или, лучше сказать, полуфабрикатов-заготовок в полноценных дееспособных индивидов, при том что обратной стороной данного процесса, его неустранимым эпифеноменом, было производство субъекта. Даже когда «школа Господина» закрылась раз и навсегда (стараниями Просвещения), аналоги испытаний-посвящений все равно остались, они просто вышли из-под контроля официальной педагогики. «Недоросли» сами потянулись к тем, кто хоть как-то заботился об инициации, – к мачо, к блатным, к лидерам дворовых компаний. Подростки из Ливерпуля, Люберец и Сан-Паулу отличались, разумеется, друг от друга выбором моделей для идентификации, но отличия были и остаются не столь уж принципиальными. Другое дело, скажем, подростки Ирана – поскольку идеалы Просвещения не проникли в исламский мир или, во всяком случае, это проникновение не увенчалось триумфальным успехом, процедура инициации сохранилась в арсенале традиционной культуры.

Просвещение же, искоренив предрассудки, оставило свято место пустым. Предложить действенную альтернативу rites de passage удалось только Транспарации: ПСК ввел пропуска нового типа, предполагавшие нечто, невиданное прежде, – социализацию без инициации. Об успехе новой модели говорить еще рано, но появление сникерснутых весьма примечательно. Рай бога Июксты расположен не так высоко в небе и не так далеко от земли, как рай Иисуса, а для его обретения не требуется аскезы по отношению к земным благам. Но своеобразная праведность, последовательность по отношению к предлагаемым тебе наслаждениям все-таки нужна. В эту праведность и преобразуется подростковая агрессия, в результате чего генералы песчаных карьеров (прежние образцы для подражания) теперь разжалованы в рядовые – куда им до всадников скейтбордов, успевающих сникерснуть в промежутках между головокружительными трюками. Что же касается крутизны, то кто же тут сравнится с Бэтменом и персонажами компьютерных стрелялок?

Еще более радикальной выглядит отмена женских инициаций, с которой и началось движение в сторону unisex. Здесь уместно уже говорить не только о притягательной модели, но и о реальных шагах, предпринятых феминистическим авангардом. Транспарация женственности становится образцом реформы сокровенного: целое измерение субъектности, а именно декольтеологическое измерение[40], словно бы развоплощается, лишается своих тайных практик Сексуальность, всегда бывшая привилегированным полем двойного зрения, тренажером глубинной подозрительности и производного от нее вуайеризма, стремительно теряет свои глубоководные составляющие. На поверхности вещей это выглядит как торжество морали, но возникает законный вопрос: что же мешало этому торжеству все предшествующие тысячелетия? Ведь моральные инстанции, подкрепленные репрессивными мерами добровольной полиции нравственности, неустанно провозглашали принципы женской и девической добродетели в качестве нормы жизни, однако гетерогенный практический разум (Λ-сознание субъекта) прекрасно понимал про себя, что «лучшее украшение девушки – это скромность и прозрачное платьице» (Евгений Шварц), – и неукоснительно руководствовался этим принципом в своем эротическом выборе. И если теперь стратегии соблазна одна за другой выбывают из репертуара «межгендерного поведения», как прихотливо выражается Сильвия Грейн[41], если сам способ бытия женщиной утрачивает двойное дно, а вместе с ним и бездонность, то причина тут, конечно, не в победе морального сознания над субъектом, а в подмененности самого субъекта образцовым агентом-деятелем ПСК.

Идентификация современной женщины, а главное, ее самоидентификация осуществляются путем простого суммирования прежних «обольщающих практик» (разного рода женских штучек и хитростей) без воспроизводства двусмысленности, декольтеологической подкладки, без какой-либо попытки «вертеть хвостом», составляющей, по проницательному наблюдению Пелевина, саму суть гипнотизирующей обольстительности[42]. В ассортименте принятого в ПСК поведения есть даже стриптиз, но напрочь лишенный ощущаемой прежде постыдности и «пораженности в правах». Теперь это даже не целесообразность без цели, а ее имитация, изначальный смысл которой скоро утратится, как утратился изначальный смысл рукопожатия. В памяти невольно возникает образ сталинской физкультурницы, украшавший в виде статуи все советские парки культуры и отдыха: статуя словно бы ожила, обнаружив при этом свой прямой и несгибаемый характер[43]. Транспарация пронизывает ровным светом и скромность, и прозрачное платьице, засвечивая контраст, устраняя игру светотени и разность потенциалов, создающую эротический заряд. Скажем, когда госсекретарь США Кондолиза Райс крутит педали велотренажера в подходящем для такого случая одеянии и при этом дает интервью о политике США на Балканах, принцип Шварца не срабатывает, поскольку происходящее воспринимается как нормативное шоу. Ведь и стриптизерша могла бы рассказывать о борьбе за права женщин, стоя у своего рабочего шеста и время от времени поднимая ногу – по законам ПСК это никак не повлияло бы на содержательность ее аргументов. Конечно, подозрительный субъект, видя вершительницу политики США полуголой и произносящей вполне официальную речь, испытает некую «амбивалентность». В игровом кино такая амбивалентность была бы, вероятно, даже возбуждающей, но поскольку все документально, субъект, именно в силу своей подозрительности, может заподозрить, что «так и надо», «так нынче принято». Что касается хуматона, он в этом даже не усомнится. Ему вполне достаточно обобщающей формулы типа «все леди делают это… чтобы не дать себе засохнуть».

К преобразованию эротических обменов мы еще вернемся. Пока остановимся подробнее на судьбе инициаций. Помимо всего прочего инициация выполняет и всегда выполняла роль красной строки, решающего и необъяснимого отступления от прежней, единодушно одобряемой модели поведения. Выражаясь современным языком, происходит форматирование индивида, так что прежний текст поведения рассыпается на фразы и абзацы, доступные лишь глубинному, «восстановленному» прочтению – например, на кушетке психоаналитика, в присутствии близкого человека или в модусе авторствования, когда реализуется нечто подобное грандиозному проекту Марселя Пруста.

Инициационное форматирование лежит в основе рессентимента, в основе привычного типа социализации, итогом которого и является в конечном счете субъект. Роль инициации в том, чтобы спровоцировать конфликтность, резко интенсифицировать вялотекущие противонаправленные процессы. Инициация, если говорить об удавшейся инициации по аналогии с удавшимся вытеснением у Фрейда, побуждает индивида стать своим среди чужих и чужим среди своих, оставаясь при этом самому себе хитрым, – а это и есть определение субъекта[44]. Репрессированное содержание детства, память Эдема, не стираются полностью (в этом случае инициацию можно считать неудавшейся), а переводятся в сферу сокровенного, где и пребывают в законспирированном виде как нечто далекое, не связанное с актуальным, но тем не менее определяющее актуальность, как то, что вытеснено сюда, на поверхность, вытеснено ядерными силами утопленника, маленького мальчика или девочки, двоякодышащего существа, научившегося жить в глубине и во тьме[45]. Рессентимент опирается на утаивание собственной уникальности, на сквозную шпионологию мира. Маленькая постыдная тайна, препятствующая полной вписанности в мир «настоящих взрослых», не в последнюю очередь обеспечивает мерность, необходимую для бытия субъектом.

Если встать на позицию подростка, еще не достигшего мастерства имитации, сразу выясняется, что жесткость эталонов, предлагаемых для проживания жизни, такова, что они кажутся превышающими человекоразмерность. При этом практически нет разницы, идет ли речь о моральных императивах в кантовском смысле или о высокой репутации внутри референтной группы. Для подростка, стоящего перед необходимостью осуществить цепочку идентификаций, различия между «нравственным субъектом» из «Критики практического разума» и истинным мачо не так уж и существенны: и то и другое требует «нестерпимого напряжения воли», говоря словами Шопенгауэра, требует подвигов если уж не Геракла, то, по крайней мере, Гаргантюа.

Предположение о том, что подростковый возраст характеризуется слабостью самоконтроля, глубоко ошибочно, оно основывается лишь на вытеснении и забвении травматического опыта инициаций. Качества, требуемые от настоящего мачо, от крутого парня, не имеют ничего общего с потворством собственной необузданной природе. Какие бы эталоны «настоящего мужского» ни предлагались для подражания и внедрения в жизнь – пить все, что горит, трахать все, что шевелится, получать неземной кайф от футбола (бейсбола, корриды, петушиных боев), давать в морду всякому, кто чем-то не понравился, – все они нисколько не похожи на спонтанные выбросы бессознательного, напротив, в них отчетливо видны следы самого тщательного культивирования. Трудности, которые преодолевает «настоящий мачо» на пути к признанности, очень даже знакомы и для «истинной мучача». Шестнадцатилетняя роковая обольстительница, культивирующая в себе симбиоз Кармен и леди Годивы и добивающаяся заметных успехов в своей самозабвенной, почти жертвенной практике, запросто может оказаться «по своей природе» весьма квелой девицей, которая, однако, понимает: тут только дай себе волю, только попробуй публично предпочесть йогурт марихуане – и останешься неприметной серой мышкой… Засмеют, уничтожат презрением – таков удел всех, не прошедших инициацию[46].

По большому счету кантовский мир чистого практического разума даже более снисходителен к человеческой природе: и если бы только в нем были предусмотрены сходные репрессии для отстающих, победное шествие категорического императива было бы гарантировано. Возможно, что утопичность этого императива заключается как раз в его недостаточной категоричности, он перебивается более сильными (но отнюдь не более естественными) позывными.

Таким образом, добродетели Данилы Багрова обрести ничуть не легче, чем добродетели Сократа, просто в первом случае речь идет о более высокой степени принудительности. Кнут и пряник работают согласованно, сила их совместного действия сохраняется и тогда, когда цивилизация (под непосредственным влиянием Просвещения) демонтирует специальные институты инициации, предлагая взамен наивную педагогическую утопию в разных версиях – от откровенно мифологической, как у Руссо, до внешне рациональной, но на деле абсолютно пижонской версии Песталоцци. Референтные группы (подростковые компании) берут на себя руководство и надзор за тяжким трудом негативности. Воплощая коллективную инстанцию господина, они не дают покоя аутичному и анемичному сознанию, провоцируя акты экзистенциального выбора едва ли не каждый день. Сгущенный экзистенциализм тинейджеров далек от «благородного» и неспешного экзистенциализма Сартра и Камю, но уж он точно «не читки требует с актера, а полной гибели всерьез» (Пастернак).

В противовес «Форресту Гампу», где представлен мир простеца, вызывающий симпатии зрителей даже против их воли, фильм английского режиссера Майка Ли «Обнаженные» исследует как раз бытие на рубеже инициаций. Мы видим героев, погруженных в процесс непрерывных мучений, однако сострадание странным образом не включается. Какие-то у них «не те» страдания, не те, что способны облагородить, закалить, вызвать сочувствие, – среди этого наплыва, морока, плохо различима интенсивность состояний. И в то же время мучения абсолютно реальны, они напоминают некую глобальную абстиненцию или, может быть, интоксикацию жизнью. Все, что делают персонажи, им словно бы приходится делать; они испытывают видимое отвращение, которое вроде бы нельзя назвать такой уж особенной мукой, но зато оно распространяется на все – на еду, на секс, на общение, даже на завязывание шнурков. Движущим мотивом смены деятельности является именно отвращение, отвращение от предыдущего занятия, но и новое компенсирующее занятие изначально отравлено прежним состоянием души. Такое состояние можно определить как террор экстенсивного страдания, и его особенность в том, что оно не приводит к катарсису, не вызывает симпатической идентификации, которую в голливудских боевиках способен вызвать даже самый отъявленный злодей. Рационально справиться с этим террором невозможно, его можно только перетерпеть или перейти к более интенсивным, но зато просветляемым страданиям, для терапии которых выработана, согласно меткому замечанию Ницше, «целая машинерия».

Беспричинным террором экстенсивного страдания бывают охвачены целые поколения и уж точно определенные возрастные периоды. Бытие на рубеже инициации прекрасно иллюстрирует экзистенциалистский тезис «существование предшествует сущности»: сущность как сухой остаток, образующийся в ходе и в результате процесса, требует предварительного брожения. И находящиеся в процессе брожения бессущностные индивиды – далеко не лучший предмет для созерцания, многие из них затерроризированы настолько, что напоминают недопокончивших самоубийством.

А подростковая компания в целом больше всего напоминает животное, находящееся в состоянии экспериментального невроза[47]. Вспышки непредсказуемой агрессивности на фоне постоянного тремора автотравматизма – самый горячий поклонник Песталоцци невольно старается обойти ее стороной. Каждый в свое время так или иначе пострадал от этого зверя, и болезненные раны все еще нарывают в подсознании. Похоже, однако, что репрессированность этих травматических фиксаций на порядок сильнее, чем «затемнение» первичных сцен раннего детства, – аналитика фрустраций и неврозов инициации еще ждет своего Фрейда.

Ресурс воли смертных индивидов, претендующих на признанность своей референтной группы, невелик, подавляющему большинству из них приходится вставать на цыпочки, лезть из кожи вон, чтобы справиться с уже неофициальным, «теневым», но от того не менее настоятельным rite de passage. Структура группы, принимающей экзамены, предусматривает как сочувствующих, так и строгих экзаменаторов, выполняющих функцию знатоков.

И тут, как видно, свято место пусто не бывает, желающих оказаться в роли экзаменаторов всегда хватает. Среди них встречаются и те, для кого «настоящее мужское» и «истинно женское» не требует специального культивирования; их обычно и имеют в виду, когда говорят об исчадиях ада. На первый взгляд может показаться, что необузданные носители врожденных эталонов (которые для прочих могут быть лишь «благоприобретенными») и есть подлинные хозяева жизни, получающие наслаждение там, где другие его только имитируют. Но не так обстоит дело, превратность Weltlauf, описанная Гегелем, особенно эффектно работает на этом участке автопоэзиса субъекта. Ходячие примеры для подражания очень быстро обнаруживают, что их просветительская миссия, которую они сами рассматривают как «побочную», практически исчерпывает весь смысл их бытия, их, так сказать, предназначение. Попытка получить от мира все причитающееся ни к чему не приводит: исполненная миссия бытия-для-другого практически завершает все лучшее в жизни, а чистая форма в себе и для себя без какого-либо субъектного прикрытия беспощадно наказуема миром.

Так, юные пятнадцатилетние стервочки, предмет зависти, ужаса и мучений своих не столь продвинутых подружек, фактически лишь прокладывают этим подружкам дорогу, обучая их стратегиям соблазнения и цинизму самоотчета, после чего отбрасываются на обочину как не усвоившие истинный смысл формулы «лучшее украшение девушки – это скромность и прозрачное платьице». Исключительный акцент на второй части формулы дает слишком кратковременные преимущества. Получившие пропуск в мир полноправные субъекты никакой благодарности к своим экзаменаторам не испытывают: их, как отработанный материал, заключают в контейнеры взаимоистребления и вообще всячески ограничивают в правах[48].

«Правильная» инициация должна привести к отработке стратегий симуляции, которые, в свою очередь, необходимы для воспроизводства мерности субъекта. Самозабвенная имитация – это высший пилотаж рессентимента, где мобилизуются все основные ходы шпионологии. Конспиративные уловки, применяемые для успешного внедрения в тыл врага – в ряды преданных футбольных болельщиков, заядлых рыбаков и т. п., не препятствуют самозабвенности, ведь важнейшие модусы субъектности характеризуются способностью вмещать и скромность, и прозрачное платьице, они принципиально амбивалентны в том смысле, в каком использовал этот термин Фрейд[49]. Собственная проделанная работа симуляции заставляет подозревать в том же грехе и другого, и первого встречного, что создает «благоприятную» для консолидации субъекта атмосферу подозрительности, – тем самым соответствующий экзистенциальный проект утверждает себя в каждом очередном заступающем на вахту поколении. По-настоящему серьезный сбой происходит лишь в поколении сникерснутых, и связан он, как уже отмечалось, с падением высокого напряжения инициации.

Ибо требования бога Июксты хоть и суровы, но совсем не той суровостью, которой отличаются эталоны инициаций и максимы воли чистого практического разума. Главное же, они последовательны и достоверны на каждом шаге промежуточного контроля, а успешно прошедший несколько шагов и вовсе обретает приличную скорость для дальнейшего усвоения праведного пути: скажи наркотикам нет, не носи натурального меха, не дай себе засохнуть и вовремя сникерсни. Видеоряд, плавно переходящий в живые картины, подтверждает: счастье возможно. Оно, конечно, не свалится с неба, надо все-таки приложить усилия: собрать определенное количество упаковок, отклеить и отослать кое-какие наклейки, да еще и придумать рассказ «Как я провел лето с бутылкой пепси». И тем не менее оно, счастье, возможно! И путь, на котором его можно обрести, указан. Достоинства нового Грааля, неведомые прежним утопиям, налицо: во-первых, все копии абсолютно равноправны и равноценны оригиналу, а во-вторых, эталоны не трансцендентны, а транспарантны, им несвойственно ускользать за горизонт по мере приближения к ним.

Изъеденное рефлексией сознание подозрительного субъекта во всем склонно усматривать подвох, иначе и не удалось бы получить «аттестат зрелости» у экзаменаторов. Вот и радость Джона, купившего в «Икее» пару модулей и получившего за это в подарок, скажем, надувные штаны, кажется такому субъекту не вполне искренней. И стихотворный успех усердного сочинителя, победившего на конкурсе рекламных слоганов и выигравшего поездку в апельсиновый рай, не впечатлит скептика. Наверняка сочинение из серии «В огороде бузина – а качество в "Пятерочке!"» покажется ему маловысокохудожественным – но ведь это потому, что, страдая от зависти и прочих осложнений, субъект-скептик не в состоянии порадоваться таланту и удаче другого.

Носитель Λ-сознания в недоумении останавливается перед непостижимым эффектом простоты. Ему кажется невозможным поверить в такую дешевку, и бесхитростность оказывается куда более труднопреодолимым препятствием, чем самая сложная задача, чем даже даль трансцендентного горизонта. И все же великое преимущество простоты сказалось на успехе нового экзистенциального проекта. Очевидно, что существуют ситуации, может быть даже тест-ситуации, в которых преимущество бесхитростности очевидно, а изощренность Λ-сознания, напротив, обрекает на поражение. Попробуем смоделировать ситуацию, в которой именно неведение открывает путь к истине. Пусть это будет традиционная история о трех витязях, оказавшихся на развилке дорог у дорожного камня. Витязей зовут Субик, Хуматон и Сникерснутый, а на камне написано:

Прямо пойдешь – счастье найдешь.

Если направо – сам пропадешь.

Налево – коня потеряешь.

Очевидно, что Субик примет решение последним, но размышлять примется сразу, поэтому начнем с него:

«Прямо пойдешь? Так мы вам и поверили – счастье найдешь… Слыхали мы про бесплатный сыр в мышеловке, не первый день живем. Нет уж. А направо – ишь как запугивают! Пропадешь, мол. Неспроста это, может, там сокровище спрятано… Пойти, что ли? Опасно, конечно…»

Вероятность того, что Субик пойдет направо, невелика, но все-таки она существует – подобный выбор у субиков случается. Многое зависит от того, насколько изъедено рефлексией сознание подозрительного субъекта, в частности, от этого зависит следующий шаг рассуждений:

«А налево? Тут надпись похитрее, надо в нее вдуматься. Коня потеряешь… Тоже угроза какая-то… Но ведь у меня нет коня! Вот она, отгадка, для тех, кто потрудился хорошо обдумать ситуацию. Ведь не может быть, чтобы все было так просто!»

И Субик с высокой степенью вероятности устремляется налево (обойдемся, впрочем, без числовых оценок). На этом история для него не заканчивается, но обратимся теперь к другим витязям, которые к моменту принятия решения Субиком уже идут.

Сникерснутый тоже потратил некоторое время на размышления, хотя, разумеется, значительно меньшее, чем Субик. Он прикинул, что пропадать, конечно, не хочется, коня, пусть даже и отсутствующего, терять жалко. Значит, прямо! Правда, до счастья может оказаться слишком далеко… Все же Сникерснутый пошел прямо, но не благодаря собственным размышлениям, а руководствуясь выбором своих товарищей. Вот Субик пошел налево, а быть таким, как он, совсем не хочется, значит, этот выбор исключается. Остаются еще два варианта, и Хуматон выбрал прямой путь. Уж этот витязь умеет быть счастливым! – и Сникерснутый отправляется вслед за ним.

Хуматон принял решение первым и если и потратил какое-то время, то не на размышления, а на чтение надписей (это время может, конечно, оказаться и немалым, но другие терпеливо подождут, пока он прочтет).

Через некоторое время Субик передумает и догонит своих товарищей. Его подтолкнет это сделать мысль: «А вдруг все-таки им достанется счастье?» Итоговая картина будет выглядеть так: все трое идут прямо, поддерживая дистанцию. Субик держится немного поодаль, слегка забирая влево – на всякий случай… Вполне возможно, что счастье и впрямь окажется там, где его ищут, и достанется оно тому, кто придет первым. И это будет безупречный рыцарь Форрест Гамп Хуматон.

Далее можно предположить, что победитель поделится с товарищами своей находкой. Сникерснутый составит необходимую пару для счастья – это даже естественно, поскольку все его аффекты подражательны. А вот Субик не сможет по-настоящему воспользоваться предложением. Ведь не он оказался первым у «раздачи», но главное, он видит рядом с собой счастливых товарищей-конкурентов. В таких нечеловеческих условиях Субику и радость не в радость.

При всей ее абстрактности смоделированная ситуация поучительна и может быть использована для целого ряда обобщений. Так, решение Субика присоединиться к товарищам-витязям всегда имеет, как любят выражаться математики, «некоторую, отличную от нуля вероятность». Но в действительности окончательный исход предприятия будет зависеть от того, кому принадлежит данная Вселенная: субъектам или хуматонам. Ведь в первом случае подозрения Λ-сознания могут оказаться очень даже оправданными. Однако факт принадлежности, в свою очередь, определяется количеством прежде сделанных выборов. Если число избраний прямой дороги перевалит через некую критическую точку, соответствующий мир из спектра возможных миров перейдет под юрисдикцию хуматонов. И в этом случае для хуматона не найти свое счастье будет столь же трудно, как для субика его найти. В таком мире сникерснутые будут автоматически руководствоваться выбором хуматонов, ведь эталоны корректных для ПСК аффектов (добродетели бога Июксты) не предполагают болезненных инициаций, слияние с ними возможно без какой-либо амбивалентности.

Дальнейшее совершенствование Плоско-Субъектного Континуума должно привести к исчезновению последней надписи (насчет коня). В нашем еще пока безоговорочно принадлежащем субъекту мире многие осложнения рефлексии связаны с тем, что пешие путники расшифровывают послания, адресованные всадникам, – более того, они частенько руководствуются именно результатами таких расшифровок.

По большому счету носители новой прямой чувственности могут и не составлять численного большинства в «открытом обществе»; главное, чтобы им удалось образовать несколько автономных кругов коммуникации, что-то вроде пяти олимпийских колец. Сегодня, как уже отмечалось, Форрест Гамп и его соратники выступают почти исключительно в роли адресатов культурных, политических и коммерческих посланий, в роли пресловутого, совсем недавно еще и вовсе мифического «электората». Это на них изощряются политтехнологи и пиар-менеджеры – с не меньшей изобретательностью, чем бихевиористы на подопытных мышах. Но даже и в таких условиях доверчивость нередко вознаграждается, в особенности безоговорочная доверчивость первых. Если же хуматоны или их сегодняшние провозвестники оказываются в роли авторов и адресатов одновременно, осуществляют коммуникацию друг с другом, используя каналы mass media или просто доступные для обозрения площадки (например, пляжи, арены, городские площади), их шоу способно произвести впечатление. И разумеется, стать примером для подражания, хотя здесь не все так просто.

Рессентимент предусматривает самые разные, в том числе и весьма утонченные варианты поддельного поведения; среди них есть, конечно же, и такая стратегия, которая по-русски называется «прикинуться дурачком», – именно эта стратегия активно провоцируется матрицей ПСК, она в данном случае и выбирается субъектом, поначалу на пробу. Субъекту, уже укорененному в своей подозрительности, прошедшему все инициации, подобная стратегия дает не слишком много: ведь идентификация с хуматоном имеет смысл только в случае самозабвенного соучастия в бесхитростности наслаждений. А это по определению есть труднейшее для субъекта[50]. В каком-то смысле хуматоны выполняют функцию, которая в идеальном государстве Платона была предназначена для судей. На этом важном моменте следует остановиться подробнее.

Беседуя с Главконом и стремясь обосновать качества, необходимые безупречным судьям, Сократ выбирает окольный путь. Сначала он говорит о врачах, указывая на качества, которые сделали бы их наилучшими:

«Искуснейшими врачами стали бы те, кто, начиная с малолетства, кроме изучения своей науки имел бы дело по возможности с большим числом совсем безнадежных больных, да и сам перенес бы всякие болезни и от природы был бы не слишком здоровым»[51].