Пугачев-победитель.

— Чего жалеть? — откликнулся «анпиратор». — Я и сам так полагаю: дуроломов в нашем царстве — хоть пруд пруди, хоть гать гати. Бей по тыще в день, и то до скончания века не перебьешь... Ха-ха-ха!.. Только как бы нам на Казани-то не нажечься... Зубаст, треклятый немчура! Кусается!

— Не нажжемся! — уверенно ответил Зацепа. — Сиволдаи одни отдуваются. Из казаков мало кого поцарапало. Хлопушина гвардия вся цела...

— А башкирят-то расчесали драгуны да казачишки!

— А тебе жалко? Башкиры-то самосевом растут... Как чекалки степные. Ничего, справимся с Казанью. Полячок да Изотов с антилерией больно ловко управляются. А не удастся Казань взять, — все равно: проскочим вперед да через Волгу перемахнем, по нетронутым еще местам прокатимся. Сволоты-то везде много. Может, и помимо Казани до Москвы дойдем... Отчего нет? Оченно просто.

— А дальше что? — спросил Пугачев.

— А там видать будет! Наше дело такое... Далеко заглядывать не для ча... Случись что, угрем вывернемся. Сволотой загородимся. Мы-то на конях, а она, сволота, на своих на двоих, на некованных... Ну, ей и будут тое место, что пониже спины, батогами греть да со спинки шкуру спущать. А мы в тое время то ли на Дону, то ли у персюков, то ли у турецкого султана в гостях! Нам везде ход...

Пугачев засмеялся. Доверчиво оглядел своего верного соратника:

— Ах, Зацепка, Зацепка! Ну, и подняли же мы томашу! Поди, и впрямь в знатные персоны выскочим!

— Выскочим — не выскочим, а уж пожить в свое удовольствие — поживем! Это верно! А по мне так: хошь день да мой, а отзвонил да с колокольни долой.

Подъехал безносый Хлопуша. Под ним был могучий вороной конь, на спине которого вместо попоны лежал кусок дорогой златотканной парчи.

— Наши опять сиволдаев на штурм погнали! — крикнул он. — А на речке чтой-то делается...

— Что такое? — насторожился Пугачев.

— Подходит к Казани какая-то флотилия гребная. На лодках малых... Да наши вовремя заметили. Дерут ихнего брата.

— Подкрепление к казанцам, что ли? — встревожился «анпиратор».

— Не должно быть! И всех-то лодок два десятка. Человек, значит, триста. Какое же это подкрепление? Передовые разве...

Пугачевым овладела тревога. Он снова вскочил на коня и поскакал к берегу Волги.

— Катай их! Бей их! — бесновался он, глядя на завязавшуюся в непосредственной близости от речной пристани схватку на реке: десятка два гребных катеров, полных солдат в мундирах, медленно подвигались к пристани, отбиваясь от яростно наседавших на них челнов мятежников.

— Эх, прозевали, анафемы! — кричал Пугачев. — Топи их! Жги их! Пушек сюда!

В это время с кремлевских батарей загремели пушки, и снаряды стали бить по бесчисленным лодкам пугачевцев. Сомкнувшееся, было, кольцо разорвалось. Флотилия гребных катеров прорвалась к пристани. Люди выскочили из лодок, выстроились колонной и, ощетинившись штыками, прошли в город под прикрытием кремлевских пушек.

— Жалко, что упустили, — ворчал, снова возвращаясь к своей ставке, «анпиратор». — Ну, да ничего! Прибыли немчуре Брандту не так уж много. В сам деле, будет ли еще три сотни-то?

Тем временем полковник Горелов, добравшийся на помощь гарнизону речным путем, уже объяснялся с фон Брандтом, который с первых же слов Горелова побледнел, как полотно.

— Не могу понять, ваше превосходительство, — говорил Горелов, — как это весть о великом несчастьи, постигшем российское государство, еще не проникла сюда!

— Мы от остального мира отрезаны девятый день...

— Но ведь и мятежники, насколько я понимаю, еще не осведомлены.

— Какая-то случайность... Но, господи, неужели это правда?

— Истинная правда! — ответил глухо Горелов. — Карает нас господь... И в обычное время сие горестное известие было бы чревато тяжкими последствиями, ибо пресечение династии всегда опасно для государства, а в такое время оно еще более ужасно. По моему мнению, государству действительно грозит гибель.

— Но как же сие несчастье произошло?

— Государыня давно уже собиралась произвести смотр военной флотилии Балтийского моря, только что снаряженной в Ревеле. Прекрасная погода последнего времени усугубила это желание. Кстати, к флотилии только что присоединился новый восьмидесятипушечный фрегат «Агамемнон», пришедший из Архангельска.

В одно воскресенье государыня с многочисленной свитой отплыла из Петергофа на своей яхте «Славянка». С ней были бывший канцлер граф Панин и новый канцлер граф Загорянский, Лев Нарышкин, статс-дама Воронцова-Дашкова, австрийский посол князь Брунненфельс, князь Василий Трубецкой, сенаторы Репьев и Козлов и многие другие. Едва начался смотр, поднялся туман, потом налетел жестокий шторм. «Славянка», оторвавшись от эскадры, пыталась укрыться в порту Петергофа. Суда разметало. «Паллада» оказалась выкинутой на берег у Гапсаля. «Венус» унесло к берегам Финляндии. Что же касается «Славянки», то она погибла со всеми, кто на ней был.

— Но каким образом?

— Во время бури и в глубоком тумане «Агамемнон... наскочил на какое-то судно и потопил его. По всей вероятности, это и была несчастная яхта государыни. Потом к берегу прибило гичку, на которой было два мертвых матроса с яхты, выкинуло некоторые предметы из обстановки императорских кают, наконец, тело сопровождавшей государыню Мавры Перекусихиной...

— А наследник цесаревич?

— Павел Петрович с супругой тоже были на «Славянке».

Наступило молчание. Потом фон Брандт глухо вымолвил:

— Говорите дальше, сударь!

— Что же дальше? Когда весть о несчастьи достигла Санкт-Петербурга, сначала никто не хотел верить этому. Все растерялись, не знали, что надлежит делать. Нашелся молодой граф Гендриков, недавно вернувшийся в Петербург из Парижа. По его настоянию собрался правительственный Сенат, и господа сенаторы организовали Временное правительство, во главе которого стал старейший сенатор светлейший князь Михаил Алексеевич Меньшиков. Сенат отправил курьеров в армию, чтобы вызвать генерала Румянцева, Потемкина и Суворова. Без их поддержки Временное правительство не может полагаться на помощь армии.

— Боже мой, боже мой, какое страшное несчастье! — шептал фон Брандт. По его морщинистым щекам текли слезы.

— Мы в это время находились в Ярославле, — продолжал Горелов угрюмо. — Весть о случившемся проникла в город. Горожане заволновались, началось волнение и среди солдат. Неведомо откуда появились люди, твердившие, что если государыни и Павла Петровича нет, то нет и смысла оказывать сопротивление Пугачеву. Накануне назначенного дня отплытия флотилии на помощь Казани в казармах вспыхнули беспорядки. Находившиеся там офицеры были перебиты. Генерал Бистром и его адъютант Зорин были подняты на штыки при попытке уговорить бунтовщиков. Часть оставшихся верными присяге солдат с несколькими офицерами ушли на берег. Я принял на себя команду. Мы с бою завладели катерами и, не имея возможности плыть вверх, пошли на Казань. Приставать к берегу по дороге мы не решались. Встретили одну баржу, от команды которой узнали, что смятение царит по всем окрестным селениям. В пятидесяти верстах от Казани узнали, что мятежники ведут отчаянные штурмы. Многие заколебались, но я настоял, и вот мы пробились к вам.,

— Ужас, ужас! — бормотал фон Брандт.

— Будем отбиваться! — продолжал Горелов — А там, что бог даст... Казань крепка...

Фон Брандт безнадежно махнул рукой.

— Что такое Казань?! Я о России... Казань вовсе не крепка. Еле держится. Но бог с нею, с Казанью! Ежели даже мятежники ее с землей сравняют, это для государства лишь царапина. А вот что будет с Россией?

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Старуха Арина, нянька княжны Агаты Кургановой, возвращалась домой во двор бывшего казанского дворянского собрания с рынка на пристани. После взятия «анпиратором» Казани уцелевшие от резни горожане добывали на этом рынке у наезжавших из окрестностей мужиков кое-какие съестные припасы в обмен на вещи домашнего обихода. В этот день Арине посчастливилось выменять у какого-то чувашенина без малого полпуда муки, два десятка яиц и уже ощипанного гуся на старую атласную душегрейку с оторочкой из лебяжьего пуха. Нести все это добро старухе было очень тяжело, и она, протащив корзину шагов тридцать, остановилась перевести дух. Арина тоскливо оглядывалась по сторонам: кругом были выгоревшие кварталы, и среди развалин пожарища безобразно торчали кирпичные печи, словно гигантские гнилые зубы какого-то чудовища. За эти месяцы некоторые трубы уже обросли пристроечками из разного хлама, — здесь ютились погорельцы, не желавшие покинуть погубленного пугачевцами города. Среди них попадалось немало и лихих людей или попросту обездоленных пожаром, которые иной раз и «пошаливали», то есть грабили, а то и убивали редких прохожих.

Поплатившись уже однажды большим шерстяным платком, Арина надеялась, что сегодня ее удачное путешествие на рынок завершится таким же удачным возвращением домой: посаженный «анпиратором» новый казанский воевода, бывший каторжник и известный душегуб Васька Дубовский, за последнее время вошел во вкус власти и принялся круто расправляться с ворами и грабителями. Третьего дня городская стража, именовавшаяся теперь «городовыми казаками», произвела облаву и изловила человек до пятидесяти воров и грабителей. Все они по личному приказу Васьки Дубовского были повешены на уцелевших зубцах полуразрушенных кремлевских стен для устрашения других охотников нарушить строжайший указ нового «анпиратора», которым за темные дела определялась смертная казнь.

Отдохнув на перекрестке, где нелепо торчал из земли обгорелый дубовый столб, Арина снова потащила свою тяжелую корзину, кряхтя и что-то бормоча про себя. И тут словно из-под земли вынырнули двое с вьюками на плечах и крепкими посохами в руках. Одеты они были по-татарски: в длинных восточного покроя кафтанах, с ватными тюбетейками-на бритых головах. .

— Стары вэщи... Шурум-бурум. Бариня...

— Отойди ты, окаянный! — огрызнулась старуха. — Какой теперь еще «шурум-бурум»? Самим скоро есть нечего будет!

— Менять давай! — продолжал старший из татар, смуглый, худощавый. — Мой тибэ масла давал, изюм давал, твой минэ платок старый давал...

Старуха насторожилась. В звуках голоса татарина было что-то, словно он слегка посмеивался над Ариной, но не зло, а даже как-будто ласково. И красивые карие глаза смеялись

— Чего подмигиваешь, пес? — рассердилась Арина. — Ты иди девкам подмигивай, а мне нечего!

Другой, повыше, с серо-голубыми глазами и грязным лицом, тоже смеялся и подмигивал старухе. Арина совсем рассердилась, поставила корзину снова на землю и зашипела:

— Уйдите вы, охальники! А то городовых казаков позову. Они вам горбы набьют.

Вдруг кто-то произнес чисто по-русски, таким знакомым, таким милым Арине голосом:

— Мама Арина! Дай медового пряничка!

Старуха чуть не выронила из рук плетеный колобок с яйцами.

— Шурум-бурум, бариня! — сразу изменился знакомый голос. — Будем торговать. Мой тибэ, твой минэ. Туфля имэим...

— Батюшка бар...

— Тсс! Вэди нас твоя дом... Тавар покажим...

Старуха засеменила заплетающимися от страха и от радости ногами по направлению к своему убежищу. Остановилась, заговорила многозначительно:

— Ежели с хорошим, то, пожалуй, приходите. Маслица я бы взяла. Туфли тоже взяла бы... Только уж и не знаю, как: мужчинов у нас в доме нету никого, окромя старого князя...

Татары переглянулись.

— Дворовые все, ну как есть все разбежались! — продолжала старуха. — Кажись, никого из кургановских крепостных да лихачевских и в городе не осталось.

— Тем лучше! — шепотком вырвалось у белокурого татарина.

— Барыня Прасковья Николаевна хворали долго, теперь ничего себе. Барышня Агашенька поправляется...

— Помалкивай, старая! — перебил ее старший татарин.

Навстречу им шла группа оборванных и, видимо, голодных детишек, смотревших на татар с любопытством.

— Моя тибэ тавар будит носила...

Ребятишки прошли мимо, не задержавшись. Издали один из них выкрикнул звонко ругательство.

— Соседи не обижают? — спросил шепотом молодой татарин.

— Нет, ничего, бог миловал. Сами не знаем, как спаслись... Теперь как будто тише стало.

Так добрались до угла полуразрушенного Кремля, где стояли безобразные развалины сгоревшего здания дворянского собрания, обогнули почерневшие от копоти стены, прошли разоренным садиком и, наконец, оказались перед тем самым флигелем, куда семья Кургановых поселилась перед приходом Пугачева.

— Предупреди! — сказал молодой татарин. — Мы с Костей здесь подождем. Может, кто из посторонних еще там... Теперь никому доверять не приходится!

— Слушаю, батюшка! А только какие же посторонние у нас теперь? Добрые люди своей тени и то боятся. Только доктор и бывают...

Арина ушла, но тотчас вернулась и нарочито громко позвала:

— Ну, идите, идите, нехристи!

Несколько минут спустя Левшин и Петр Иванович Курганов сидели в маленькой светелке, беседуя с уцелевшими от казанской резни членами семьи Кургановых. С обеих сторон торопливо сыпались вопросы.

— Светопреставление господне! — говорил угрюмо старый князь. — Ума не приложишь, как и случилось все. Фон Брандт, царствие небесное старику, до последнего оставался верен присяге. Когда солдаты с полковником Гореловым добрались до Казани и сообщили, что государыни нет в живых, все упали духом, а он, старик, словно даже помолодел. Помирать, говорит, так с честью! Сдачи не будет...

— Все равно, устоять нельзя было, — тихо откликнулся Левшин. — Днем раньше, днем позже...

— Ну, это еще бабушка надвое сказала! Не везло, вот что! Например, покойный Иванцов Михаил Михалыч чуть не ухлопал Емельку.

— Если бы и убил, не помогло бы!

— Да почему? Он ведь заводчик! — стоял на своем Курганов. — -Опять же, при вылазке последней... Ежели бы не проклятые рабочие канатного завода, которые не только на сторону мятежников перешли, но еще и своим в тыл ударила. Нет, ты, Костя, подумай: Опонько-то чуть не сдержал свое слово. Ведь как бешеный был! Он да полковник Горелов, да Соколов, племянник фон Брандта по жене, не только прорвались сквозь линию пугачевских укреплений, но и до самой Емелькиной ставки дорвались. Горелов собственноручно полячишку этого, Курча, зарубил. Опонько Зацепе полчерепа снес, а самого Емельку в бок шашкой пырнул. Не свались Емелька под коня, быть бы ему на том свете.

— Да что толку-то было бы?

— Ну, как же так, Костя? Что ты, в самом деле?! Говорю же — заводчик он, Емелька! С его смертью все рассыпалось бы.

— Я сам раньше так думал, князюшка. Сам так думал. Не хуже Опоньки мечтал добраться до Емельки да ему голову с плеч срубить. Может, в самом начале, когда он только появился, это и принесло бы пользу. Но это время прошло. Мы с Михельсоном за эти пять месяцев, по крайней мере, с десяток разных «Петров Федорычей» отправили на тот свет, а что толку? Одного повесишь или утопишь, а два народятся. Чернь сама из себя их выпирает. А теперь, так может быть и того... Надо, может быть, чтобы побольше этих самозванных анпираторов являлось.

— Опомнись! Что ты говоришь?! — замахал руками старый князь

Левшин и Петр Иванович переглянулись.

— Так Иванцова убили злодеи? — тихо спросил Петр Иванович.

— Геройской смертью помер наш филозоф! — откликнулся старый князь — Когда ворвались пугачевцы в Кремль, заперлись наши в доме фон Брандта. Четыре пушки туда перетащили. Больше суток отбивались Ну, потом многие духом упали: все равно, удержаться нельзя. Только даром кровь льется. Сговорились, выкинули белый флаг. А осталось человек двадцать Ширинский-Шахматов Евгений, Голицын, Шаховские, Лихачев-младший... Все израненные. И Михаил Михалыч с ними. Выскочили с ружьями, и все полегли. Иванцова еще живым схватили, так он, не будучи в силах драться, проклинал их: сгинете, кричит, как черви могильные, и жены ваши сгинут, и дети ваши, проклятие на всем вашем потомстве!

Кто-то из казанцев выслужиться перед Емелькой захотел, донес, что это наш Михал Михалыч с церкви святого Алексея чуть было ружейной пулей не уложил Емельку. Ну, Пугач потребовал Михал Михалыча к себе. Принесли его на носилках — он уже на ногах держаться не мог. Пугач посмотрел на него и говорит: «Ядовитый старичишка! Любимого моего царского коня убил»... А Михал Михайлыч, захлебываясь кровью от раны в грудь, ему в рожу: «Невинное животное за тебя, зверя, жизнью поплатилось. О том токмо и жалею, что не в тебя, злодея, пулю всадил!» Ну, Емелька засмеялся. Эх ты, говорит, ученый, а дурак! Я, говорит, помазанник, так меня и пуля не берет...

А Михаил Михалыч возьми да и плюнь в него. В рожу... Откуда и сил хватило. Кровью всю рожу злодею заплевал...

Тут набежали татарчуки, что при Пугаче в палачах ходят, и кривыми ножами старика на части...

— Как же вы-то уцелели? — спросил Петр Иванович, поглаживая костлявую руку отца пальцами

— А я в военном лазарете без памяти лежал. Меня взрывом бомбы контузило, память отшибло на трое суток. Ну, а Емелька тех, кто в лазарете был, почти всех трогать запретил. Только графа Сиверса старого вытащили и дубинами голову ему раздробили. Дворовый какой-то злобствовал...