Лист на ветру

— Вы все должны быть очень смелыми и благородными… и… и совершенными, не так ли? Потому что, если вы окажетесь слабы, если есть в вас какие-то трещины, если хоть кто-то будет выглядеть не совсем так, как положено… ну, вы знаете — тогда все это может развалиться, да? И тогда никто из вас… да? Или, если кто-то один сделал что-то не то, остальные будут его покрывать? Вы никогда не будете делать что-то не то — все равно, что бы это ни было — потому что вы просто не можете этого делать; все остальные парни станут думать о вас хуже, это точно — и тогда мы этого не переживем…. ох, нет, мы просто не сможем этого вынести!

Капитан Рэндалл смотрел на нее пристально, глаза у него потемнели от беспокойства. Может, она просто психопатка — вероятно, так оно и было, но какое это теперь имело значение?

Чувствуя ужасную неловкость, мать пробормотала:

— Maрджи, Maрджи, любовь моя… Тебе не следовало говорить такие вещи…

— Это вы заставили его сделать это, не правда ли?

Теперь она была уже на ногах, нависая над капитаном, вынуждая его смотреть на нее снизу вверх.

— Он говорил мне. Он рассказал мне о вас. Вы пришли, и попросили его — все равно что, но это было именно то, из-за этого его убили. О, не беспокойтесь, он ничего не рассказал мне про ваши кровавые драгоценные секреты — нет, он просто не мог этого сделать. Он же был летчиком.

Она задыхалась от ярости, и должна была остановиться, чтобы перевести дыхание.

Она смутно увидела, как Роджер сжался в комок, и еле стоит, цепляясь за ноги капитана; Рэндалл автоматически приобнял мальчика рукой, как будто пытаясь уберечь и его, и себя от гнева его матери.

С усилием она заставила себя перестать кричать, и, к своему ужасу, почувствовала, как слезы потекли по ее лицу.

— А теперь вы приходите, и приносите мне… и приносите мне…

— Maрджи.

Ее мать подошла к ней, прижалась к ней теплым, мягким телом, таким утешительным и уютным в этом изношенном старом передничке. Она сунула в руки Марджори кухонное полотенце, а затем встала между дочерью и врагом, неколебимая, как броненосец.

Марджори услышала ее слова:

— Было весьма любезно с вашей стороны принести нам его, капитан, — и почувствовала, как та отошла, чтобы забрать коробочку.

Марджори села почти вслепую, прижав кухонное полотенце к лицу, пытаясь ото всех скрыться.

— Вот, Роджер, посмотри. Посмотри, как она открывается? Посмотри, как красиво? Она называется — повторите это снова, капитан — как она называется? О, медаль Дубового Листа. Да, все верно. Можешь сказать «медаль», Роджер? Me-даль. Это медаль твоего отца.

Роджер не сказал ничего. Наверное, страшо испугался, бедный, бедный малыш.

Она должна была взять себя в руки. Но она зашла слишком далеко. Она не могла остановиться.

— Он плакал, когда со мной расставался. — Она пробормотала этот секрет в складки полотенца. — Он не хотел уходить.

Ее плечи тяжело сотряслись от внезапного судорожного рыдания, и она крепко прижала полотенце к глазам, шепча про себя: «Ты сказал, что вернешься, Джерри, ты же сказал, что вернешься…»

Она продолжала скрываться в своей обсыпанной мукой холстинковой крепости, пока ей снова не стали предлагать чаю, и она, к ее собственному удивлению, рассеянно приняла предложение.

Она думала, что капитан Рэндалл мог бы ухватиться за шанс, предложенный ее отступлением, чтобы совершить свое собственное. Но он остался, и спокойно продолжал беседовать с ее матерью, и медленно и неторопливо говорил что-то Роджеру, пока ее мать не принесла чай — совершенно не обращая внимания на общее смущение и неловкость от ее поступка, и поддерживая тихое, товарищеское присутствие в их убогой комнатенке.

Дребезжание и суета вокруг торжественно прибывшего подноса с чаем позволили ей уронить свой тряпичный фасад, и она покорно приняла кусочек тоста с размазанным по нему тончайшим слоем маргарина, и восхитительной ложкой клубничного варенья.

— Ну, наконец-то, — сказала мать, глядя на нее с одобрением. — Ты же ничего не ела с самого завтрака, я уверена. Достаточно, чтобы все время урчать нам животом.

Марджори метнула на мать отчаянный взгляд, но на самом деле это была сущая правда; она ведь так и не пообедала, потому что Мейзи снова отсутствовала, по причине очередного женского недомогания — оно настигало ее примерно через каждую неделю — и ей пришлось одной провозиться в магазине весь день.

Беседа уютно обтекала ее кругом, словно умиротворяющий поток, текущий мимо неподвижной скалы. Даже Роджер угомонился, когда ему предложили варенья. Он никогда его раньше не пробовал, и с любопытством обнюхав, сначала осторожно лизнул, а потом взял огромный кусок, который оставил ярко-красный мазок у него на носу — и его зеленые глаза цвета мха округлились от удивления и восторга.

Маленькая коробочка, в настоящее время открытая, стояла посреди чайного столика, с резьбой в виде корочки пирога по краям, но никто больше о ней не говорил, и даже ни разу не взглянул в этом направлении.

После благопристойной паузы капитан Рэндалл встал, чтобы откланяться и уйти, и на прощание дал Роджеру блестящий шестипенсовик.

Чувствуя, что это меньшее, что она могла бы сейчас сделать, Марджори тоже встала, чтобы взглянуть.

Чулки у нее закрутились вокруг икр спиралью, и она их презрительно сбросила, и с голыми ногами направилась к двери.

Она слышала, как ее мать тяжело вздыхает у нее за спиной.

— Спасибо, — сказала она, открывая для него дверь. — Я… ценю…

К ее удивлению, он ее остановил, положив руку ей на плечо.

— У меня нет особого права говорить это вам, но я скажу, — произнес он, понизив голос. — Вы правы; они далеко не все храбрецы. Большинство из них — из нас — мы просто… там, и мы делаем все, что в наших силах. Почти всегда, — добавил он, и уголок рта у него слегка вздернулся… хотя она не могла сказать точно, было это подобие улыбки, или от горечи.

— Но ваш муж… — он на мгновение прикрыл глаза, и продолжал: — Самые смелые, безусловно, те, кто ясно видит то, что им предстоит — славу, или опасности, все равно — и все же, несмотря ни на что, идут им навстречу. Он это делал каждый день, в течение долгого, долгого времени.

— Но это вы его туда послали, — сказала она. Ее голос прозвучал так же тихо, как и его. — Вы это сделали.

Он как-то бесцветно улыбнулся в ответ.

— Я делаю это каждый день… уже очень давно.

Дверь за ним тихонько закрылась, а она все стояла, покачиваясь из стороны в сторону, с закрытыми глазами, прислушиваясь к тому, как снизу веет сквозняком, и стынут босые ноги.

Стояла глубокая осень, и по окнам расползалась темнота, хотя время вечернего чая только что наступило.

«Я тоже делала то, что делаю, каждый день, в течение долгого времени… слишком долгого, — думала она. Но они никогда не называют это храбростью, если у вас просто нет выбора».

Ее мать продолжала сновать по квартире, и что-то про себя бормотала, задергивая шторы. Даже не то, чтобы про себя.

— Она ему понравилась… Любой бы заметил. Такой добрый, сам приехал, и привез ей медаль, и все такое… И как же она действует? Как кошка, которой на хвост наступили — все когти выпустила, и ну завывать, кошачий концерт устроила, вот как. И как она может после этого ожидать от мужчины…

— Я не хочу никакого мужчину, — громко сказала Марджори.

Мать повернулась к ней, приземистая, твердая, неумолимая.

— Тебе нужен муж, Марджори. А маленькому Роджу нужен отец.

— У него уже есть отец, — сказала она сквозь зубы. — А у капитана Рэндалла есть жена. И я никому не нужна.

Никому, кроме Джерри.

Глава 4

Нортумбрия

Запах заставил его облизнуться. Горячая выпечка, пахучее, сочное мясо…

На подоконнике были рядком разложены жирные маленькие пирожки, покрытые чистой тряпицей от залетных птиц, но даже через нее были видны их пухлые округлые бока, а иногда и случайное пятно соуса, просочившегося сквозь салфетку.

Рот стало заливать слюной так яростно, что слюнные железы заныли, и ему пришлось помассировать нижнюю челюсть, чтобы унять боль.

Это был первый дом, который он встретил за последние два дня.

С тех пор, как он выбрался из оврага, он все время кружил довольно далеко от сторожевого замка, и в конечном счете набрел на небольшую группу коттеджей, где люди изъяснялись все так же непонятно, зато предложили ему еды. Это его на некоторое время поддержало; кроме того, он выживал за счет всего, что смог извлечь из живых изгородей, и на случайно встреченных овощных грядках.

Правда, он нашел и другую деревушку, но тамошний народ его оттуда живо погнал.

После того, как ему удалось подкрепиться, и в достаточной мере овладеть собой, чтобы начать мыслить ясно, стало совершенно очевидно, что ему необходимо вернуться к стоячим камням.

Все, что с ним случилось, произошло именно там, и если он действительно был теперь где-то в прошлом — а он, как ни старался найти некое альтернативное объяснение, ни одно не мог счесть удовлетворительным — то его единственный шанс выбраться отсюда обратно, в те времена, к которым он принадлежал, казалось, лежал именно там.

Однако в поисках пропитания он отошел уже довольно далеко от тропы погонщиков, а те немногие люди, кого он встречал по пути, понимали его не больше, чем он понимал их — и в поисках дороги назад, к стене, он уже испытывал некоторые трудности.

Он-то думал, что находится от нее где-то совсем близко — все в этой неряшливой стране уже начинало ему казаться знакомым — хотя, возможно, это был всего лишь самообман.

Но все остальное поблекло, и показалось ему уж совсем незначительным, как только в воздухе запахло едой.

Он обошел дом кругом, на самой безопасной дистанции, проверяя, нет ли здесь собак.

Собак не было. Ай, хорошо, тогда…

Он подобрался к дому с той стороны, что лежала вне поля зрения из немногочисленных окон. Стремительный бросок от куста к лемехам плуга, от мусорной кучи к дому — тяжело дыша, он словно прилип к серой каменной стене — и все не мог надышаться этим восхитительным, пряным ароматом. Дерьмо, да он просто исходил слюной.

Он наспех утер рот рукавом, скользнул за угол, и осторожно протянул руку.

Так уж случилось, что усадьба могла похвастаться и собакой, которая просто сопровождала отлучившегося в сарай хозяина. И как раз в эту минуту оба простака (эти достойные персоны) неожиданно вернулись: пес сразу заметил, что намечается кража, и высказался по этому поводу в самой недвусмысленной манере.

В свою очередь, встревоженный преступной деятельностью на своей территории, хозяин дома мгновенно присоединился к скандалу, вооружившись деревянной лопатой, которой он тут же огрел Джерри по голове.

Отброшенный ударом к стене дома, только тут он заметил, что в доме оставалась еще и крестьянка-хозяйка, которая теперь торчала из своего окошка, и голосила, что твой Глазго-экспресс — при этом она сбила один из пирожков на землю, где он в ту же секунду был съеден псом, у которого на морде было написано такое явное выражение справедливо вознагражденных благочестия и добродетели, что Джерри нашел это по-настоящему оскорбительным.

Тут фермер ударил его по голове еще раз, и обижаться он перестал.

* * *

Коровник у них был сложен добротно, все камни хорошо подогнаны и уложены на цемент — хоть обстреливай. Он кричал, и пинал в дверь ногами до тех пор, пока совсем не обессилел — хромая нога под ним подвернулась, и он рухнул на земляной пол.

— Проклятье — ну а теперь-то что делать? — пробормотал он. От усилий он пропотел насквозь, к тому же в хлеву было холодно, с той особенной, свойственной Британским островам, волглой сыростью, что просачивается в вас до костей, и делает боль в суставах невыносимой. Обычно его колено давало о себе знать только по утрам.

Воздух здесь был насыщен ароматами навоза и остывающей мочи.

— Ну, и зачем вам, фрицы кровавые, понадобилось это проклятое место? — сказал он, сев поудобней, и кутаясь в рубашку. Кажется, эта поганая ночь собиралась быть долгой.

Встав на карачки, он старательно принюхался, и оглядел хлев изнутри, но здесь не нашлось ничего, даже приблизительно съедобного — только тонкий слой заплесневелого сена. Этим местом не прельстились бы даже крысы; внутри было пусто, как в барабане, и тихо, как в церкви.

«Что тут случилось с коровами?» — подумал он. То ли от чумы передохли, то ли их всех съели, или продали? А может, просто еще не вернулись с летних пастбищ — но для этого было уже поздновато, в конце-то года, наверняка…

Он снова сел, теперь спиной к двери, поскольку дерево было, хоть и незначительно, но все же не таким холодным, как каменные стены. Он подумал о том, каково было бы попасть в плен в бою, к немцам — это случалось то и дело, хотя парни, как правило, об этом не говорили. Он думал о лагерях для военнопленных, и об этих лагерях в Польше — тех, которые он должен был сфотографировать. Неужели там так же мрачно, как здесь?

Хотя на самом деле думать об этом было глупо.

Но ему, так или иначе, нужно было скоротать время до утра, а на свете было слишком много вещей, о которых ему не стоило задумываться хотя бы сейчас. Например, что может произойти, когда утром за ним придут. Не думал же он, что завтрак в постель будет частью этого визита?

Ветер усиливался. По углам хлева задувало с заунывным пронзительным свистом, от которого у него тоскливо сводило зубы. На нем по-прежнему был его шелковый шарф; он соскользнул за пазуху, когда на него напали те бандиты в форте. Теперь он cмог его оттуда выудить, и обмотать вокруг шеи, если не для тепла, то хотя бы для уюта.

* * *

Сам он то и дело приносил Долли завтрак в постель.

Она просыпалась медленно и лениво, и он любил ее манеру откидывать с лица спутанные черные кудри, и глядеть сквозь них глазками-щелочками, мигая от света, как маленький, сладкий кротик. Тогда он ее усаживал, и ставил поднос на столик рядом с ней, а потом скидывал с себя одежду, и тоже забирался в постель, и льнул всем телом к ее нежной, теплой коже.

Иногда он сползал в постели пониже, и она, как бы совсем этого не замечая, попивала чай, или намазывала на тост мармелад, пока он зарывался под одеяло, и прокладывал себе дорогу сквозь хлопчатые слои простыней и ночнушки.

Он любил ее запах всегда, но особенно, когда занимался с нею любовью накануне, всю ночь напролет, и она еще сохраняла между ног его собственный крепкий, мускусный запах.

* * *

Разбередив в памяти воспоминания, он немного воодушевился, но уже следующая мысль — о том, что, возможно, он никогда ее больше не увидит — сразу его охладила.

Тем не менее, продолжая думать о Долли, он автоматически сунул руку в карман, и сильно встревожился, не найдя там камня. Он похлопал себя по бедру, и ему не удалось найти там небольшую, жесткую выпуклость сапфира. Не мог же он засунуть его в другой карман, по ошибке?

Он торопливо обшарил карманы, забравшись в них обеими руками как можно глубже… Нет, не камень — но что-то было в его правом кармане. Что-то мучнистое, почти жирное… что за черт?

Он сжал пальцы горстью, и вытащил их из кармана, вглядываясь в них изо всех сил, но было слишком темно, чтобы увидеть больше, чем их расплывчатый контур, не говоря уж о том, что в них осталось. Осторожно потер пальцами друг об друга, и почувствовал на них что-то вроде густой копоти, которая обычно скапливается внутри печной трубы.

— Иисус, — прошептал он, и поднес пальцы к носу. От них исходил резкий запах горения. Но только не нефти, не керосина… однако запах горения был настолько интенсивным, что казалось, он мог бы попробовать его кончиком языка.

Как будто что-то вулканическое.

Господь Всемогущий, какие силы могли расплавить камень, и оставить в живых человека, который нес его на себе?