Помоги проекту - поделись книгой:
Статья 4 Союзного договора содержала и такое важное положение: «Соединение этой линии с русскими железными дорогами не может служить предлогом для захвата китайской территории, ни попирания суверенных прав Его
Величества китайского императора»[291]. Это стало основой последующего изменения «судьбы» железной дороги, передачи ее в конечном счете Китаю.
Однако до этого момента прошло значительное время: Японии в начале века русские и китайские войска противостоять не смогли, и Союзный договор не помог. После русско-японской войны 1904–1905 гг. южное направление КВЖД было отторгнуто Японией и названо Южной Маньчжурской железной дорогой (ЮМЖД). После заключенного в 1924 г. Соглашения об общих принципах для урегулирования вопросов между Союзом ССР и Китайской Республикой[292] КВЖД находилась в совместном управлении СССР и Китая.
Все обстоятельства договоренностей по поводу дороги – чрезвычайно больная тема для китайских историков, в чем автор мог лично убедиться во время дискуссий в Пекине с коллегами по проблемам российско-китайских отношений. Дорога явилась следствием коррупционного подкупа китайского чиновника, готового ради денег продать интересы своей страны. Этот подкуп провел С.Ю.Витте, и его воспоминания раскрывают всю эту историю[293]. Китайские же историки только так и трактуют сегодня обстоятельства строительства КВЖД – как попытку царским правительством отторгнуть значительную часть Манчжурии, нарушить суверенитет слабого в военном отношении Китая (как известно, в полосу отчуждения КВЖД Витте ввел регулярные войска, в составе которых также было много офицеров из числа немцев).
Но как был там ни было, КВЖД остается до сих пор единственным совместным мегапроектом, осуществленным нашими станами за всю историю отношений.
В свою очередь, в германской научной литературе – другой взгляд на эти события. Там нашла свое обстоятельное отражение общая история железнодорожного строительства, которая выступает как своеобразные «забег» императоров ради получения выгодных промышленных контрактов в Китае и установления контроля над частями страны. Россия здесь не была в лидерах, более того, Витте был «догоняющим», его усилия по строительству
Транссибирской магистрали и потом Китайско-Восточной железной дороги – это стремление не отстать от Запада, который самым настойчивым образом проникал со своими строительными планами в Китай. Витте потому так остро чувствовал ситуацию, что как европейски образованный человек, как чиновник с большим кругозором видел: нужно участвовать в китайских делах, если хочешь быть сильным в Европе!
Так, для финансирования железнодорожного строительства С.Ю.Витте «придумал» Русско-азиатский банк – этот банк был ему нужен лишь для того, чтобы государство могло беспрепятственно и в то же время как бы не участвуя в строительстве осуществлять это во всех отношениях политическое начинание. Германские источники, в свою очередь, показывают: такие формы – создание «независимых», «негосударственных» банков – были общей практикой европейских государств. И в этом отношении Витте действовал «по-западному». К сожалению, в научной литературе на русском языке история КВЖД рассматривается изолированно от тогдашнего сложного внешнего фона[294]. А Витте, как никто другой, умел связать воедино интересы своей страны на внешнеполитической арене с экономической выгодой.
Эта магистраль была сооружена в рекордные строки, учитывая местность, по которой она прошла, и условия, сопутствовавшие предприятию: всего за семь лет с 1897 по 1903 гг. она соединила Транссиб с Тихим океаном – от станции Манчжурия через Харбин до Суйфыньхэ и от Харбина до Даляня (Дальнего), с ветками: Ляоян – Бэньси, Суцзятунь – Фушунь, Дашицяо – Инкоу, Цзинь-чжоу – Чэньцзытун, Чжоушуйцзы – Люйшунь (Порт-Артур)[295].
Протяженность линии КВЖД от станции Манчжурия на русско-китайской границе до г. Кауньчэнцзы (Чаньчунь) была 1072 версты[296]. Было построено 107 станций – цветущих поселка, в которых были возведены дома для новых жителей. Три крупных города возникло благодаря дороге – Дальний, Манчжурия и Харбин[297].
«Официальным днем рождения Харбина следует считать 23 апреля 1898 г., когда инженер А.И.Шидловский от имени Управления Китайско-Восточной железной дороги заключил с китайскими властями договор на приобретение земельного участка под городское строительство…
В октябре 1902 г. город посетил С.Ю.Витте, в своем докладе царю он предсказал Харбину блестящее будущее. После визита Витте там развернулось интенсивное строительство, и к началу русско-японской войны Харбин уже превратился в крупный промышленный и торговый центр, выполнивший роль тыла русских армий в ходе манчжурской кампании. Движение по КВЖД было открыто в 1903 г.»[298]
Строительство дороги существенно подстегивало развитие событий в регионе. Дальневосточное направление российской внешней политики играет все более и более значимую роль. Многие дипломаты немецкого происхождения смогли именно здесь раскрыть свой талант служению государству. Богатый материал для таких размышлений дают источники, пока плохо исследованные и вообще не обобщенные. Так, по данным «Очерков истории Министерства иностранных дел», до 1902 г. на дальневосточном направлении в ранге послов, поверенных в делах, генеральных консулов, посланников работало на Россию в этих странах до двух третей выходцев из Европы, по преимуществу немцев.
За столетие с 1802 г. в Пекине из 12 высших чиновников немцами был посланник Евгений Карлович Бюцов (с 15 мая 1873 по 13 апреля 1883 гг.) и Алексей Николаевич Шпейер (правда, так и не доехавший до Пекина в 1897 – 1898 гг.). Их предшественниками и преемниками на этом посту были итальянец Артур Павлович Кассини, швед Михаил Николаевич Гирс, греки Александр Георгиевич Влангали и Алексей Михайлович Кумани, с французскими корнями Павел Михайлович Лессар, даже китаец Лев Федорович Баллюзек, проявивший беспримерную храбрость при защите Севастополя в 1853 – 1856 гг.
В Японии из восьми высших русских дипломатов пятеро были немцами: тот же Евгений Карлович Бюцов (с 1 января 1871 по 15 мая 1873 гг.), Кирилл Васильевич Струве (с 15 мая 1873 по 12 января 1882 гг.), барон Роман Романович Розен (с 22 ноября 1877 по 12 августа 1879 гг. и с 4 февраля 1897 по 18 ноября 1899 гг.), Михаил Федорович Бартоломей (с 12 января 1882 по 30 ноября 1882 гг.), Алексей Николаевич Шпейер (с 25 февраля 1896 по 6 ноября 1897 гг.)[299].
В Корее из четырех представителей России с 1885 по 1902 гг. двое было немцев: Карл Иванович Вебер (с 2 апреля 1885 по 18 июля 1895 гг.) и Алексей Николаевич Шпейер (с 18 июля 1895 по 6 ноября 1897 гг.).
Показательно, что в эти же годы – с 1802 по 1902-й – на посту министров иностранных дел сменяли друг друга также представители разного этнического происхождения, из девяти руководителей внешнеполитического ведомства Российской империи трое были немцы: барон Андрей Яковлевич Будберг (с 8 сентября 1802 по 2 декабря 1805 гг.), граф Карл Васильевич Нессельроде (с 12 февраля 1816 по 15 апреля 1856 гг.) и граф Владимир Николаевич Ламздорф (с 25 декабря 1900 по май 1906 гг.[300]).
Сегодня эти яркие фигуры из прошлого становятся иногда действующими лицами исторических реконструкций – научных и художественных. Внимание публики в последние годы к восточной теме было привлечено талантливыми романами Бориса Акунина, где временами на авансцену выводятся российские дипломаты из немцев. Так, в эпизодах второго тома «Алмазной колесницы» в контексте событий 1858 г. появляется барон Кирилл Васильевич Корф, «посланник, действительный статский советник» российского посольства в Токио. Корф в изображении автора выглядит так: барон с «сухими остзейскими губами» и «водянистыми глазами»[301].
Но наиболее яркие карьеры на Востоке в конце XIX века были у непридуманных героев – русского поверенного в делах и генерального консула в Корее Карла Ивановича Вебера и его «сменщика» и коллеги Алексея Николаевича Шпейера. О них ходили легенды, их действия оказывали влияние на межгосударственные отношения. И это влияние ощущается до сих пор.
Кореевед Максим Волков справедливо пишет: «С именем К.И.Вебера – одного из виднейших и авторитетнейших дипломатов своей эпохи – непосредственно связан весь начальный этап истории российско-корейских связей, который без преувеличения можно назвать их «золотым веком». Именно на этот период приходится время наиболее тесного сближения и доверия между двумя странами и их высшими руководителями»[302].
Его статья, как и ряд других исследований, была приурочена к 120-летию установления российско-корейских отношений – дата отмечалась в 2004 г. Ни в одном из биографических описаний упора на происхождение Вебера не делалось. Государственный характер его действий, русские его интересы в современных описаниях совершенно закрывают этническое происхождение дипломата:
«К.И. Вебер родился 5 июля 1841 г. и по своему социальному происхождению являлся представителем среднего сословия. Согласно сохранившимся о нем сведениям, еще в гимназические годы Карл Иванович проявлял особый интерес к изучению истории стран Востока, что в последствии привело его на китайское отделение факультета восточных языков С.-Петербургского университета, который он блистательно окончил в 1865 г.» [303].
А вот строки из всезнающей «Википедии»:
«Он родился в семье из среднего класса, с детства был увлечен историей Азии. В 1865 г. он окончил государственный университет Санкт-Петербурга и сразу же начинает работать в качестве дипломата. Сначала он работал в Пекине, в 1882 г. он стал русским консулом в Тяньцзине. 25 июня 1884 г. он заключил Договор об взаимоотношениях и торговле между Россией и Кореей и в апреле того же года переехал в Сеул в качестве первого российского официального представителя»[304].
И лишь немногочисленные источники в Интернете все же дают информацию о происхождении Вебера: он родился «в зажиточной лютеранской семье в Либаве»[305].
Особый интерес к восточной культуре, языкам, современному политическому развитию далеких стран и народов был, конечно, не случаен: именно в среде европейцев, в том числе и проживавших в России, тем более в прибалтийских, остзейских, провинциях, культивировался этот интерес, «восточные штучки» были в моде, как и труды Гете и Шиллера, как философские труды Лейбница, в которых воспевался Восток с его загадками и образцами для подражания. Именно в этой среде был «кадровый потенциал» российской восточной политики XIX века, именно она поставляла знатоков китайского, японского, корейского языков, именно здесь возникли династии дипломатов, которые в последствии на протяжении десятилетий держали в руках восточную политику империи.
Изучив китайский язык в университете, Вебер пять лет прослужил в Пекине, стал затем консулом в прибрежном Тяньцзине – важной точке, где сходятся торговые и политические пути региона. Именно здесь он вплотную начинает заниматься делами Кореи. Россия, имевшая к тому моменту общую границу с Кореей, принявшая значительное количество корейской бедноты – экономических беженцев, отставала от политики крупных держав в регионе: к моменту тяньцзинской работы Вебера все влиятельные страны уже заключили двусторонние договоры с открывавшейся внешнему миру Кореей: под давлением извне страна была вынуждена выйти из почти трехвекового состояния изоляции и подписать первый международный договор. Он был заключен с Японией в 1876 г. После недолгого перерыва аналогичные договора были заключены с США (1882 г.), Великобританией (1883 г.) и Германией (1883 г.)[306]. Россия обязана была активно действовать в этой части Света, и потому миссия Вебера была более чем ответственной.
Эта работа во многом облегчалась встречным движением самой Кореи. Ее правители искали внешнеполитические альтернативы японской силе, американскому и европейскому напору. Позитивным было именно то, что с Россией Корея имела сухопутную границу, что принимала беженцев (хотя эта политика и менялась от правительства к правительству, от генерал-губернатора к генерал-губернатору). Корея видела в создании альтернативы и во включении России в дальневосточный пасьянс возможность лавирования между коварными партнерами и достижения собственных целей в этой сложной и опасной игре.
Однако были и внутриполитические факторы российско-корейского сближения. После того, как Корея была принуждена открыть свои порты для иностранцев, допустить иностранные миссии в страну, заключить по европейскому образцу договоры с державами, необходимость экономических и социальных реформ стала очевидной. Отчасти, эти реформы проводились под влиянием Японии. Отчасти в основу решений брались китайские ориентиры.
Курс на модернизацию позволил стране «заговорить на языке современности», понятном ее соседям, партнерам, друзьям и врагам.
В июле 1882 г. российский консул в китайском Тяньцзине Карл Иванович Вебер был командирован в Сеул для выяснения условий подписания российско-корейского договора.
О.С.Курбанов пишет, что в отличие от других иностранцев Вебер сразу взял за правило держать непосредственный контакт с королем Коджоном. Это сблизило обоих, способствовало установлению отношений доверия между российским дипломатом и молодым монархом. Тот факт, что Вебер прекрасно говорил на восточных языках, с уважением и знанием дела разбирался в культуре и политике Кореи, только добавлял симпатий к нему со стороны корейского правителя.
7 июля 1884 г. К. И. Вебер и министр иностранных дел Кореи Ким Бёнси подписали двусторонний договор. В договоре, подобно договору между Кореей и Англией, было 13 статей и их содержание было практически идентично. Собственно англо-корейский договор был основой для текстов корейско-германского, корейско-итальянского, корейско-французского договоров[307].
Таким образом, начиная с 1884 г., отношения между Россией и Кореей оформились юридически. В 1886 г. в Сеуле открылась русская дипломатическая миссия, и Вебер получил статус поверенного в делах. С 1888 г. Карл Вебер – генеральный консул России в Сеуле.
Параллельно с дипломатической деятельностью Вебер серьезно занимался корееведением: собирал
географические карты, изучал корейский язык и литературу. Позже, уже вернувшись в Россию, он пишет ряд научных работ, таких как «О корейском языке и корейском чтении китайских иероглифов» (1908 г.), «Пробная транскрипция всех городов Кореи» (1908 г.) и др.[308].
Неподдельный интерес к стране помог ему стать настоящим знатоком восточного менталитета, войти в доверие к королю. По многочисленным свидетельствам, Вебер стал фактически личным другом короля Коджона. Тот сохранил добрые воспоминания о русском консуле на долгие годы, даже после его возвращения в Россию.
1890-е гг. стали тяжелым испытанием для Кореи. За богатства региона вступили друг и другом в сражение не только Англия, Германия, Франция, но и сами дальневосточные нации: Япония, сама едва преодолевшая многовековой изоляционизм, вознамерилась подчинить себе Китай, рассматривая Корею вообще как исконного вассала.
В 1895 г. завершилась война между Японией и Китаем, шедшая в основном на корейской территории. Японские войска, одержавшие безоговорочную победу, оккупировали Корею. Началась насильственная японизация страны. Была полностью изменена система управления, отменены экзамены на ученые степени и должности, ликвидированы сословия.
Видя развитие ситуации, Россия укрепила свое дипломатическое присутствие в регионе. В сентябре 1895 г. Алексей Николаевич Шпейер стал также представлять русские интересы в Сеуле. По инструкции министерства иностранных дел Шпейер, прежде чем отправиться на место нового назначения, должен был посетить столицу Японии в конце ноября.
Трехнедельное его пребывание в Токио не дало ему возможности уяснить настоящее отношение японского правительства к корейскому вопросу. А.Н.Шпейер заметил, что в Японии начинает пробуждаться сознание необходимости сближения с Россией. Но он считал, что японцы задались целью японизировать Корею, преследуя эту цель с лихорадочной поспешностью.
В октябре 1895 г. король Коджон и корейская королева Мин попытались расформировать свои регулярные войска, которые получали военное обучение от японских военных инструкторов. Более того, королева обратилась к русскому поверенному в делах в Сеуле К.И.Веберу с просьбой о помощи[309]. Это стало поводом для прояпонского заговора. Королева была убита, король оказался «под гнетом заговорщиков». Русская сторона признала необходимым оказать ему помощь, освободить из-под стражи, обеспечить безопасность. К.И.Вебер направил одного из своих дипломатов следить за происходящим в королевском дворце с тем, чтобы иметь возможность при необходимости немедленно вмешаться в ситуацию.
9 января 1896 г. король Коджон передал через своего доверенного помощника К.И.Веберу и А.Н.Шпейеру секретное письмо, в котором говорилось, что «горько сетуя на свою судьбу, заявляет, что помощи он ждет только от России и не теряет надежды увидеть при нашем содействии более светлые дни». В заключение Коджон убедительно просил К.И.Вебера и А.Н.Шпейера «помешать японцам разлучить его с наследным принцем, если только дошедшие до него слухи о намерении японцев отправить молодого принца в Японию подтвердятся».
12 января А.Н.Шпейер и К.И.Вебер были приняты Коджоном в торжественной аудиенции, новый поверенный вручил Коджону его верительные грамоты. К.И.Вебер передал управление миссии преемнику Шпейеру. А 28 января Шпейер сообщил в Санкт-Петербург, что необходимы «меры, которые представляются наиболее целесообразными для оказания нашей помощи этой несчастной стране». МИД России дал согласие на оказание такой помощи.
2 февраля король через своего доверенного уведомил русских, что он намеревается на днях вместе с наследным принцем искать в русской миссии убежища от угрожающей его жизни опасности. Коджон это решение принял окончательно, не боялся последствий такого своего шага, «так как, оставаясь во дворце, он рискует еще гораздо больше».
Через несколько дней он попросил у А.Н.Шпейера и К.И.Вебера военной помощи – матросов, которые бы встали на защиту русской миссии в случае осложнения ситуации. И уступая этим настоятельным просьбам, Алексей Николаевич немедленно предложил командиру крейсера «Адмирал Корнилов» Петру Моласу выслать в миссию возможно больший десант. Как только подкрепление прибыло, Шпейер и Молас были приняты Коджоном, а на рассвете 11 февраля король перебрался на территорию русской миссии[310].
После прибытия Коджона в русскую миссию, утром 11 февраля А.Н.Шпейер известил всех иностранных представителей о том, что король, признавая, что из-за сложившихся политических обстоятельств его дальнейшее пребывание во дворце опасно для жизни, решился искать убежища вместе с наследником в русской императорской миссии.
Для России такое развитие событий также могло иметь неприятные внешнеполитические последствия. Из-за корейского короля вполне могло быть военное столкновение с Японией. Но действия Шпейра и Вебера были в конце концов одобрены. Это подтолкнуло и более активный переговорный процесс с Японией. В результате русско-японских переговоров в Сеуле 14 мая 1896 г. был подписан меморандум между Россией и Японией (Сеульский меморандум). Под ним были подписи К.И.Вебера и Комуры Дютаро. В меморандуме было записано следующее:
«1) оба представителя будут советовать королю вернуться в свой дворец, «как скоро исчезнет всякое сомнение в его безопасности»;
2) министры… будут назначены по свободному выбору Коджона;
3) общее число японских жандармов никогда не должно превышать 200 человек для охраны японской телеграфной линии между Сеулом и Фусаном;
4) японские войска могут быть расположены в составе двух рот – Сеуле, в Фусане и Генсане по одной, численность каждой роты не должна превышать 200 человек. Россия может также содержать стражу, не превышающую количества японских войск в тех же местностях»[311].
После переезда Коджона в русскую миссию король смог почувствовать себя в безопасности. Кроме того, это был его первый близкий контакт с русскими войсками, и судя по всему они произвели на него на корейского монарха благоприятное впечатление. Дважды поблагодарив матросов, Коджон отпустил десант и был в восхищении от молодцеватого вида людей, от их выправки. Тогда же он выразил А.Н.Шпейеру свое желание, чтобы русские взялись за обучение и организацию корейской армии. Уже 14 февраля 1896 г. Коджон просил А.Н.Шпейера и К.И.Вебера передать русскому правительству просьбу «поддержать первые шаги, делаемые им… на пути тесного сближения Кореи с Россией»… Он хотел бы «образовать у себя надежный и хорошо обученный корпус войск численностью на первое время до 3000 человек»[312].
«Почти немедленно после этого разговора А.Н.Шпейер телеграфировал русскому посланнику в Японии М.А.Хитрово: «Король просит ходатайствовать о назначении русского советника и инструкторов в корейскую армию». Но 26 февраля 1896 г. министр иностранных дел А.Б.Лобанов-Ростовский сообщил М.А.Хитрово: «Передайте Шпейеру, что мы готовы преподать советы королю, но в виду настоящего тревожного положения вещей находим преждевременным возбуждать вопрос об официальных советниках и военных инструкторах»[313].
В своей книге «История корейско-русских отношений в конце XIX в.» корейский историк Ким Ен-Су приводит некоторые архивные документы в их полном тексте. Вот выдержка из донесения российского поверенного в делах в Сеуле А.Н.Шпейера министру иностранных дел
А.Б.Лобанову-Ростовскому от 30 января 1896 г.:
«… Мирный переворот, произведенный королем при нравственной поддержке императорской миссии, можно считать, таким образом, безусловно и благополучно удавшимся. Народ вне себя от радости и восторга и требует, чтобы ему доставлен был случай видеть короля и выразить ему свои чувства преданности и почтения, но, к несчастью, отрадная картина эта легко может омрачиться серьезными недоразумениями с японцами. Недоразумения эти могут быть вызваны самым незначительным происшествием и при царствующем в столице возбуждении умов предотвратить их также трудно, как и предугадать их возникновение»[314].
В русской миссии король прожил почти целый год. Российская поддержка позволила отстранить от власти японцев, вместо японского в Корее утвердилось русское влияние: был учрежден Государственный совет по образцу российского Государственного совета. В Сеуле открыли русскую школу.
А Вебера отозвали в Петербург. И это оказалось концом его яркой карьеры на Дальнем Востоке. Лишь в 1902 г. он снова оказался в Корее в качестве чрезвычайного посланника, чтобы вручить Коджону, уже ставшему императором, орден св. Андрея Первозванного в связи с сорокалетием его правления.
И Вебер, и Шпейер остаются в истории как посолы нашего расширения на Восток, как инициаторы сближения с великими, но в тот момент слабыми нациями у Тихого океана. Мощное продвижение в эту часть Света Англии, Германии, Америки и России, политика самих дальневосточных наций способствовали нарастанию острых противоречий в регионе. Но такие люди, как Карл Иванович Вебер и Алексей Николаевич Шпейер, были воплощением новых мощных трансграничных и кросс-культурных влияний и взаимодействий. Благодаря таким, как они, начиналась эпоха глобализации.
…Поражение России в войне с Японией в 1904–1905 гг. означало конец ее влиянию в Корее. С 1905 г. Корея стала японским протекторатом, а с 1910 г. – колонией Японской империи[315].
О дальнейшей судьбе Карла Вебера информации практически нет. Вернувшись в Россию, он продолжал служить и заниматься научной деятельностью. Но дата и место его смерти неизвестны.
Но это вовсе не означало ослабления интереса к дальневосточным делам. В Петербурге на самом высоком уровне следили за политическим и военным положением в регионе. Активными участниками формирования российского курса были великий князь Алексей Александрович, министр финансов С.Ю.Витте, военный министр А.Н.Куропаткин, министр иностранных дел В.Н.Ламздорф, министр внутренних дел В.К.Плеве, контр-адмирал А.М.Абаза. Все они приняли участие в одном из ключевых совещаний по корейским делам, которое проводил император Николай II 8 апреля 1903 г.[316]
Более того, с этой точки зрения начинает оцениваться европейская политика. Так, окружение российского императора считало необходимым заключение континентального политического соглашения между Россией и Германией для своего закрепления на Дальнем Востоке. Тогда бы Россия могла: 1) создать на Дальнем Востоке колониальную армию, не увеличивая имперских расходов на вооружения; 2) иметь все экономические выгоды от большей обеспеченности там русских интересов; 3) действовать на Востоке по соглашению с западными соседями; 4) самостоятельно создать благодаря этому выгодные и серьезные соглашения с восточными народами. А Германия могла бы: 1) свести до минимума риск всех европейских политических недоразумений; 2) усилиться на море военным флотом, что дало бы ей возможность обеспечить свой торговый флот и сообщения с колониями; 3) избавиться от тревожной перспективы постоянного возрастания военного бюджета, что очень важно для соображения внутренней политики, в особенности в виду социалистического движения; 4) обеспечить своей обрабатывающей промышленности сбыт товаров в настоящем и развитие его в будущем[317].
Все ощущали – Дальний Восток будет оставаться ареной международного противоборства.
Но не только на дипломатическом поприще проявили себя иностранцы в освоении Россией Дальнего Востока. И «по эту сторону» границы – в Даурии, Уссурийском крае, Приамурье, Приморье, на Сахалине многие немцы отдавали свои силы службе Российскому государству.
Так, с 1856 по 1897 гг. из восьми генерал-губернаторов Восточной Сибири, которые в середине XIX века отвечали за управление дальневосточными землями, двое были немецкого происхождения – генерал-адъютант, генерал-лейтенант П.А.Фредерикс (с 1875 по 1880 гг.) и генерал-адъютант, генерал от инфантерии барон А.Н.Корф (с 1884 по 1893 гг.). Из семи военных губернаторов Приамурской области трое – контр-адмирал А.Е.Краун (с 1871 по 1875 гг.), контр-адмирал Г.Ф.Эрдман (с 1875 по 1880 гг.) и военный инженер генерал-лейтенант П.Ф.Унтербергер (с 1880 по 1897 гг.) были немцами[318]. Свою страницу в историю края вписал и Николай Львович Гондатти, шталмейстер Двора его императорского величества с итальянскими корнями, занимавший пост губернатора с 1911 по 1917 гг. [319]
Из двоих военных губернаторов г. Владивостока один был немец – контр-адмирал А.Ф.Фельдгаузен с 1880 по 1887 гг.[320]
После проведенной административно-территориальной реформы генерал-губернаторами Приамурья были генерал-адъютант, генерал от инфантерии барон А.Н.Корф (1884–1893 гг.), инженер-генерал П.Ф.Унтербергер (1905 – 1910 гг.), начальником штаба Приморского военного округа в 1905–1909 гг. был В.Е.Флуг[321]. Из трех начальников острова Сахалин один был немцем – Андрей Иванович Гинце, генерал-майор (1884 – 1887 гг.). С 1916 по 1917 гг. губернатором Сахалинской области был действительный статский советник Федор Федорович фон Бунге[322].
Нужно сказать, что с административной точки зрения край находился в ситуации постоянных реформ. Не устоялись внутренние границы отдельных внутрироссийских территорий, не прекращались поиски наиболее адекватных форм управления этими огромными пространствами.
В целом региональное управление было в нашей стране относительно молодо. «Учреждение для управления губерний Всероссийской Империи» стало плодом деятельности Екатерины II. В 1775 г. она подписала этот документ, определивший новый характер взаимоотношений центральной власти и администрации на местах, меру ответственности «Центра и регионов», дало толчок для многочисленных последующих видоизменений управленческих структур на уровне губерний.
«Наместническое, или губернское, правление, состоявшее из губернатора и двух советников, являлось по мысли Екатерины, главой административной власти; правление управляло наместничеством и имело в своем подчинении все прочие административные органы наместничества; в качестве верхней административной инстанции у правления была частица надзирающей власти»[323]. Губернаторы, по мысли Екатерины, должны были быть не военной, а гражданской властью.
В последующем эти идеи трансформировались. Автором одной из губернских реформ уже начала XX века был министр внутренних дел Плеве. Он указывал в своей записке царю, что за вторую половину XIX века «в страшной мере увеличилось количество разного рода губернских органов управления»; «каждое десятилетие было свидетелем появления все новых и новых присутствий, комитетов, комиссий». В записке перечислялись эти примеры: питейное присутствие (1885 г.), лесоохранительный комитет (1888 г.), портовое присутствие (1891 г.), комитет попечения о народной трезвости (1894 г.), горнозаводское и фабричное присутствие (l 886, 1892 и 1899 гг.), промысловое (1898 г.)…
Вместо того, чтобы концентрировать власть на местах, «жизнь вела государство как раз в противоположную сторону и принуждало правительство создавать все новые органы в губернии».
«Исторически сложилось, писал В.К.Плеве, что ответственным правителем губернии следует быть губернатору, а раз требуется с него ответственность, то нельзя лишать его необходимых для того средств», а, следовательно, требуется: во-первых, освободить его от мелких обременяющих его дел, во-вторых, предоставить ему право участия в решении всех дел всех ведомств, за исключением суда и государственного контроля, в-третьих, учредить целый ряд новых непременных членов, в-четвертых, упразднить некоторые излишние коллегии, дабы не было в губернии глухого проявления протеста против начальника губернии, в-пятых, по отношению к местному самоуправлению следует предоставить губернатору право принимать «меры побуждения». в-шестых же, необходимо учредить губернские советы с особыми при них канцеляриями[324].
Государствовед С.А.Корф в 1910 г., анализируя историю губернского развития в России, отмечал: «С 1861 г. русское правительство стояло лицом к лицу перед дилеммой, начать ли передавать государственные функции самому обществу или продолжать думать и действовать за него. Некоторое время казалось, что правительство пойдет по первому пути, но весьма скоро обществу пришлось почувствовать, что курс начал вновь меняться; уже 70-е гг. стали свидетелем этого, 80-е же вполне подтвердили, что в России продолжало господствовать государство полицейское. Но вместе с тем, после Крымской войны общественные элементы страны все-таки росли, жизнь государства все осложнялась, появлялись новые задачи, новые требования, которые не могли удовлетворяться уже существующим строем административных органов, правительство же, не желая упускать из своих рук ни единой пяди власти, не могло иначе удовлетворять потребностям жизни государства, как создавая все новые и новые органы – отсюда тот необычайный рост различных присутствий, комитетов, комиссий и т. п. Освободиться от этого правительство могло только одним способом – положившись на самодеятельность общества, а этого-то оно упорно не хотело сделать»[325].
Как управлять краем, всегда было особой заботой и тех, кто был поставлен царем на посты губернаторов на Дальнем Востоке.
Много внимания этому вопросу уделял П.Ф.Унтербергер – размещению и устройству административных органов и войск, деятельности канцелярии и делопроизводств. Он выступал сторонником того, чтобы в таком сложном пограничном крае, как Приамурье, власть военная и гражданская подчинялись бы одному руководству. Это обеспечило бы, по его убеждению, большую действенность, способствовало бы устранению всяких разногласий во власти. А во главе должно быть военное лицо, но знакомое с гражданской жизнью[326]. Это в значительной степени шло вразрез с идеями, сформулированными в свое время Екатериной.
Унтербергер писал: «К назначению лиц на различные административные должности в крае следует относиться с особым вниманием, так как своеобразные условия жизни и службы на окраине вызывают необходимость предоставлять большие полномочия также и второстепенным чинам. Для привлечения и удержания служащих дольше на службе в крае, что весьма важно, не следует сокращать пока привилегий, без того незначительных, а наоборот, некоторые привилегии следует даже расширить, в особенности в отношении детей»[327].
В другом месте его книги мы находим: «Тяжелая разъездная служба полицейских чиновников по неблагоустроенным дорогам и вьючным тропам, в особенности в распутицу весной и осенью со всеми последствиями острых и хронических болезней, безустанная работа поселенческих чиновников в летние месяцы во время следования чрез Владивосток партий переселенцев, служба почти без отдыха почтово-телеграфных чиновников при разборке и отправке целых груд за раз приходящих почт на кругосветных пароходах, непосильная работа круглый год в казначействах, оторванность от всего мира чинов, служащих в северных округах во время длинных зим, и тысячеверстные поездки их на собаках за сбором ясака – вот что приходится наблюдать и что характеризует жизнь гражданских чиновников на нашем Дальнем Востоке. Все это убеждало, что условия жизни на этой окраине далеко еще нельзя признать нормальными и поэтому о восстановлении прежних привилегий для служащих ходатайствовал как бывший генерал-губернатор, генерал-адъютант барон Корф, так и занявший после него этот пост генерал-лейтенант Духовский. Представление было удостоено Высочайшего внимания и, волею Государя Императора, прежние привилегии, с известными изменениями, были в 1896 г. восстановлены»[328].
Увы, государственная служба и в таком трудном для жизни и работы крае, как Дальний Восток, не была лишена всех достоинств и недостатков, какие были присущи ей в других регионах страны. Чинопочитание, лицемерие процветало и здесь[329]. Как и воровство. В 1905 г. генерал-губернатором Р.А.Хрещатицкий совершил поездку в Николаевск – в свое время первый русский населенный пункт края, который был основан в 1850 г. капитан-лейтенантом Невельским. Отчет о поездке губернатора составлял его правитель канцелярии А.К.Миллер. Вот что он записал: «По прибытии 4 сего августа в г. Николаевск, генерал-губернатор в тот же день посетил следующие учреждения: городскую управу, тюрьму, городскую больницу, городское полицейское управление, Николаевское ремесленное училище и строящееся для последнего на средства Министерства народного просвещения каменное здание.
В управе его высокопревосходительство предложил городскому голове Курбатову доложить о порядке расходования отпущенной г. Николаевску по высочайшему повелению от 20 августа 1904 г. беспроцентной ссуды в 100000 рублей на покупку для местного населения продовольственных припасов и предметов первой необходимости. Так как по расходам означенной ссуды городской управой не ведется отдельного счета, то голова не мог ответить на предложенный ему вопрос. При посещении мною, по приказанию генерал-губернатора, на следующий день (5 августа) управы, для более близкого ознакомления с городскими сметами и с положением городского хозяйства, я просил г. Курбатова дать мне справку, в виде отдельного счета, расходам, произведенным из упомянутых 100000 рублей. Представленная вследствие сего головой прилагаемая ведомость о продуктах, заготовляемых Николаевской городской управой, составленная в оправдание расходов, произведенных из правительственной ссуды в 100000 рублей, не дает никакого представления об оборотах означенной суммы и прибылях города при продаже заготовленных продуктов…». И дальше усердный Миллер подробно описывал все неприглядное обращение с деньгами из казны и неустройства города[330].
«…В тот же день, – продолжалась запись А.К.Миллера, – я ездил по приказанию генерал-губернатора в находящуюся в 4 верстах от города колонию прокаженных. К моему приезду в колонию прибыли исполняющий обязанности врача колонии Николаевский городской врач Каценеленбоген и председатель хозяйственного комитета колонии уездный начальник Сахаров. В колонии я осмотрел все помещения, в том числе и амбар, где хранятся, между прочим, присланные недавно супругой генерал-губернатора, собранные ее высокопревосходительством пожертвования в пользу колонии, а именно: одежные вещи, белье, съестные припасы и некоторые аптечные принадлежности. Узнав, что часть съестных припасов, приобретаемая для колонии, хранится в городе на квартире у уездного начальника Сахарова, я просил прекратить подобный ненормальный порядок и хранить все в имеющемся при колонии амбаре, так как ездящий в город за этими продуктами фельдшер колонии тратит лишь понапрасну время и отрывается от своих прямых обязанностей. Равным образом я просил врача обязать фельдшера вести письменную отчетность расходуемым им медикаментам, что до сих пор не делается. Служащей в колонии сестры милосердия Томсон, которая вероятно ближе всего познакомила бы меня с нуждами колонии и обиходом прокаженных, я не застал, так как за несколько дней перед тем она выехала в Хабаровск».
То есть крали везде – даже у прокаженных. И среди нечистых на руку были и Курбатов, и Сахаров, и Каценеленбоген[331], и Томсон…
31 октября 1856 г. высочайше было утверждено Положение об управлении Приморской области Восточной Сибири. Признавалось необходимым образовать из приморских частей Восточной Сибири «особую область под наименованием Приморской области Восточной Сибири». Управление Приморской области разделялось на общее и частное. Общее принадлежало Главному управлению Восточной Сибири и военному губернатору области. Местопребыванием военного губернатора определялся г. Николаевск. Частное управление передавалось в руки окружного и земских судов[332].
Дальнейшие административные преобразования края были связаны с внешнеполитическими соглашениями и договорами. В 1858 г. по Айгуньскому договору между Россией и Китаем Приамурье окончательно было возвращено в состав Российской империи. В соответствии с Пекинским трактатом 1860 г. в состав Приморской области были включены земли обширного Южно-Уссурийского края. В 1861 г. были установлены пограничные столбы на крайнем восточном участке границы между Россией и Китаем. Южная граница Приморской области была доведена до реки Туманган и по ее нижнему течению стала проходить и русско-корейская граница[333].
В 1880-х гг. в Приамурье происходит укрепление административного аппарата, вырос штат чиновников, увеличилась численность размещенных здесь войск. Принципиальное значение для укрепления власти имело образование в 1884 г. Приамурского генерал-губернаторства и вступление в эту должность А.Н.Корфа[334].
В состав генерал-губернаторства вошли Забайкальская, Амурская, Приморская области вместе с островом Сахалин и Камчаткой. Центром края стал Хабаровск. Эта территория была в 5,5 раза больше владений Франции в Европе[335]. И Корф стал здесь первым генерал-губернатором.
Барон Андрей Николаевич Корф происходил из немцев – государственных служащих империи. Он родился в 1831 г., был православным[336]. В последующем сделал успешную карьеру Приамурского генерал-губернатора, а в 1887 г. стал еще и наказным атаманом Приамурских казачьих войск[337].
Как указывали Брокгауз и Эфрон, Корф «заботился о поднятии экономического и образовательного уровня края: при нем увеличилась численность, стал быстро колонизироваться Южно-Уссурийский край, началась разработка залежей каменного угля на Сахалине, а также местных лесных и рыбных богатств; были приняты меры к прекращению котикового промысла на Командорских островах и к развитию морских сношений с Китаем, Японией и Кореей. По инициативе Корфа… открыто много школ и развилась миссионерская деятельности между инородцами».
На посту генерал-губернатора Приамурья, вторит этому автор Военной энциклопедии, Корф «проявил выдающуюся энергию и деятельность. Он широко сеял просвещение среди инородцев, организуя для них школы, заботился о колонизации Южно-Уссурийского края, особое внимание обратил на охрану котикового промысла на Командорских островах, содействовал развитию мореходных сношений Европейской России с Дальним Востоком, в целях развития там торговли и промышленности, начал разработку каменноугольных залежей на Сахалине, организовал первые съезды местных деятелей и принимал деятельное участие в разработке плана великого Сибирского железнодорожного пути. Стараясь развить торговые сношения с Китаем и Японией, Корф в то же время зорко следил за их политикою и энергично отстаивал русские интересы на Дальнем Востоке. Умер в Хабаровске 7 февраля 1893 г.»[338]
Корф не стремился действовать единолично там, где можно и нужно было, по его мнению, заручиться поддержкой жителей края. В 1885, 1886 и 1893 гг. он провел три съезда «сведущих людей». Среди участников этих съездов были губернаторы, начальники отдельных воинских частей и лица из различных сфер частной деятельности – купцы, владельцы и заведующие различными промыслами, лица, занимающиеся земледелием, проходчики и другие, знакомые с местными условиями края люди.
На съездах этих организовывались комиссии по разным отделам: по сельскому хозяйству, путям сообщения, промышленности и торговле, по школам и по горному промыслу и золотопромышленности. На съездах разрабатывались и принимались важные для развития края решения. Генерал-губернатор затем ездил по краю и проверял, как решения осуществляются[339].
Однако тот факт, что православный Корф был инородцем, все же сыграл свою роль. В № 192 «Московских ведомостей» от 5 июня 1893 г., то есть уже после смерти Андрея Николаевича, появилась статья некоего господина потомственного дворянина Евстафия Воронца, озаглавленная «Государственные ошибки в Приамурском крае». Ее предварял эпиграф: «Не увлекаюсь самыми лестными и деликатными фразами, когда вижу на деле, что ими прикрывается измена моему Государю и Отечеству». Статья посвящалась деятельности Корфа в Приамурье, генерал-губернатор обвинялся в измене.
Показательно, что защитники покойного генерал-губернатора стремились подчеркнуть: несмотря на немецкую фамилию, Корф был «чисто русским, православного вероисповедания и глубоко религиозным человеком, проникнутым сознанием свято и не кривя душою исполнить возложенную на него волею нашего Державного Вождя трудную задачу по устройству и управлению отдаленным краем в духе чисто русских государственных интересов»[340]. Для немногочисленных биографов Корфа было очень важно, что государь отметил его труд при жизни многочисленными наградами, в том числе бриллиантовыми знаками ордена Св. Александра Невского.
В прессе развернулась полемика по этому поводу, нашлись авторы, которые публично вступились за Корфа. Суть спора была в том, что в обширном крае с разными народами, граничавшем с большими государствами Дальнего Востока, деятельность Корфа не способствовала быстрой христианизации населения. «Барон А.Н.Корф, будучи истинным православным (даже этого не могут простить ему враги, во сто крат предпочитавшие бы укорять его за принадлежность к лютеранству!), честно и открыто осуждал насильственное крещение инородцев», – об этом в защиту Корфа писал князь Эспер-Ухтомский в газете «Гражданин».
В вину Корфу его противниками ставилось то, что «он поступил недостойно русского генерала и боялся Китая, который мог, в случае обуздания лам, заступиться за буддистов на нашей окраине»[341].
Мощная волна миграции обратилась в это время на российский Дальний Восток. С 1878 г. до ранних 1880-х гг. тысячи китайских крестьян из-за внутренней нестабильности на родине переселились в Россию и Центральную Азию. Главным «эшелоном» были экономические мигранты: торговцы, земледельцы, добытчики женьшеня и морепродуктов. Численность китайского населения на Дальнем Востоке быстро росла. К 1885 г. только на юге Уссурийского края насчитывалось около 9,5 тыс. китайцев. В 1890 г. от общего числа населения Владивостока в 14446 человек китайцы составляли 29 % (4193). Российские власти периодически предпринимали попытки высылки китайцев на родину (особенно часто во время восстания ихэтуаней). Однако после русско-японской войны 1904 – 1905 гг. поток китайских эмигрантов хлынул в Россию с новой силой. Согласно официальным данным, в начале второго десятилетия XX в. только в Приморской и Амурской областях трудились около 100 тыс. китайцев. По некоторым данным, к 1917 г., когда в России разразилась революция, на территории нашей страны, по некоторым данным, уже находилось более 1 млн китайцев, многие из которых оказались в дальнейшем вовлеченными в события гражданской войны[342].
Поделиться книгой: