СЕРГЕЙ СОЛОВЬЕВ. СОБРАНИЕ СТИХОТВОРЕНИЙ[1]
ЦВЕТЫ И ЛАДАН (1907)[2]
ПРЕДИСЛОВИЕ[3]
Я предвижу упреки, которые вызовет первая книга моих стихов. Я постараюсь заранее ответить на них. Во-первых, мне скажут, что в моих стихах форма часто преобладает над содержанием, техническая сторона искусства — над мыслью. Прежде всего, я укажу на неопределенность термина «форма». Содержание понятия форма, в применении к вопросам эстетики, может иметь произвольную широту. Иные разумеют под «формой» только рифму и метр; иные прибавят сюда эпитет, наконец, вообще образ, способ изображения, подойдет под понятие «форма». Тогда понятие «форма» покроет все признаки, которыми характеризуется художественное произведение, и сам собою падет вопрос об отношении формы к содержанию.
Я утверждаю, что самый вопрос о преобладании содержания над формой или формы над содержанием не может быть поставлен, ибо ставящий его разлагает неразложимое, предполагает раздельность там, где конкретно существует только единство. Ибо основной закон художественного творчества в единстве мысли, образа, краски, звука. Только то стихотворение имеет право именоваться художественным произведением, в котором нет ничего внешнего, в котором малейший уклон голоса, малейший красочный переход обусловлены внутренней, духовной необходимостью. Стихотворец, облекающий мысль в техническую форму, как в нечто постороннее самой мысли, никогда не создаст художественного произведения. В истинном процессе творчества мы имеем только неделимость творческого акта; мысль родится одновременно с образом и напевом; она даже не сознается отдельно от оных, что побуждает некоторых эстетиков парадоксально утверждать, что в поэзии нет ничего, кроме формы, сочетания красок и звуков. На самом деле подобное утверждение столь же неосновательно, как и ему противоположное, оценивающее достоинство произведения сообразно с ценностью заключенной в нем мысли. Наконец, не следует забывать философское значение «форма», означающего цель космического процесса, движущее начало, образующее материю, созидающее из стихийных сил природы образ вечной красоты. Только то, что формально, стоит вне законов природной жизни, не подвержено изменению и смерти. Таков нетленный мир математических фигур и формул, таковы создания искусства. Но математика — только формальна; она стоит вне природной жизни. Напротив, искусство исходит из чувственного материала впечатлений; оно ведает материальный мир; начало его — познание a posteriori, опытное. Но из чувственного материала впечатлений художник созидает нематериальную действительность; призрачную реальность материи он преобразует в подлинную реальность красоты. Красота начинает там, где кончается природа; но она и мыслима только при наличности Природы, исходя от нее и ведая только ее. Отсюда трагизм всякого художника, жреца красоты: как и сама красота, он всегда в мире — и всегда не от мира, всегда в материи — и всегда чужд материи.
Затем, я часто слыхал и, вероятно, еще не раз услышу обвинение в несовременности моей поэзии, в ее отчужденности от злободневных интересов. Такое обвинение весьма для меня лестно. Да, моя поэзия чужда духу нашего времени, взятому в целом. Ибо дух нашего времени я понимаю так. С падением религиозных норм человечество начало руководствоваться в своем поведении природными началами. Но что такое природа? Природа есть нечто постоянно становящееся, постоянно находящееся в процессе изменения; каждое мгновение она вновь и вновь определяет себя к добру или злу, к Богу или диаволу. Таким образом, невозможно быть в природе; вступая в область природы, всякий неизбежно должен определить себя к добру или злу, к Богу или диаволу, то есть к началу, трансцендентному природе, вне ее пребывающему. В самой природе заключены противоположные потенции; в ней переплетены мировые Да и Нет; жизнь и смерть; любовь и похоть. Освободившееся от религии человечество пошло по пути вторых потенций природы; из них возникло здание современной цивилизации, образом которой является город. Город — это реальное Нет, безобразное дитя природы, созданное духом похоти и смерти. Этот город человечество выбрало взамен града, обещанного религиями. Искусство также исходит из природы; но оно отправляется от первых ее потенций, творит вечное Да, исходя из духа любви. Этот мир, созданный из положительных потенций природы, и есть Новый Иерусалим, мистический град, в противоположность современному городу.
В-третьих, мне могут указать на несоответствие между частями моей книги, на противоречие между языческими и христианскими настроениями. Я думаю, что, вообще, деление на «язычество» и «христианство» есть только недоразумение, достаточно обличаемое историей. Вместо деления на «язычество» и «христианство» я бы предложил деление на миросозерцание религиозно-эстетическое и научно-философское. Эти два миросозерцания сменяются в истории и постоянно враждуют. Хорошим примером может служить Греция, где научно-философская мысль определенно выступила против религиозно-эстетического миропонимания народных масс. Гомер и Эсхил столкнулись с Сократом и Платоном. В так называемом «христианстве» постоянно смешиваются элементы религиозно-мифические с умозрительными. Христианский мир нисколько не менее, чем дохристианский, питал художественное творчество. Беато Анжелико, Беноццо Гоццоли, Перуджино часто ближе нам, чем Фидий и Пракситель. Ароматы Марии Магдалины заставляют нас забыть урну Антигоны. Но, с другой стороны, христианство в истории является как сила враждебная всему чисто религиозному, всякому мифу, всякому культу. Эта идеалистическая тенденция нашла окончательное свое выражение в протестантстве, где распятый Адонис обратился в учителя синагоги и мистерия литургии заменилась балаганом проповедей и набожного пения.
История ясно показывает нам незыблемость религиозно-эстетического начала. Это начало роднит между собой века и народные массы. Всякое создание научно-философской мысли неизбежно будет преодолено будущим; только миф — несокрушим, только искусство — нетленно. При современном состоянии философской мысли едва ли возможно, без компромисса и самообмана, принять метафизику апостола Павла. Но как прежде цветут масличные ветви, которыми дети еврейские устилали путь Иисусу Христу; и на нашем бедном севере ежегодно встречают «грядущего во имя Господне», и не увянут вовек весенние вербы, которые мы подьемлем как ветви масличные.
Я придаю значение моей книге лишь постольку, поскольку она является ученическим опытом. Сведущий читатель легко уловит в моих стихах подражательные элементы. Главными образцами для меня были: Гораций, Ронсар, Пушкин, Кольцов, Баратынский, Брюсов и Вяч. Иванов. Этим поэтам обязан я тем относительным искусством стихосложения, которое отличает более поздние стихотворения от ранних.
Сергей Соловьев
1906 г. 1 октября, Покров с. Дедово
МАСЛИНА ГАЛИЛЕИ
Благоухай Сионе!
Декемврий, кг день,
стихира на стиховне
I. ИАКОВ[4]
1
Покинул я родные нивы, Бежал от отческих полей, Где жил я — баловень счастливый Ревекки, матери моей. Темнеет вечер; голос стада Звучит в померкнувших горах. Струится тихая прохлада; Вечерний ветер гонит прах. Горит заря огнем багровым. Слетает пыль с горячих губ… Накрой меня зеленым кровом Ты, широковетвистый дуб! Изгнанник отческого дома, Я на дороге изнемог. Кругом не вижу водоема, Где утолить бы жажду мог. Вдали край неба стал туманен. Смешались мысли, как в бреду. В одежде рваной, весь изранен, На камень голову кладу. 2 Я знал: меня ты не оставишь, И на дороге, беглецу, И мне свой вечный голос явишь, Как Аврааму и отцу! Я видел въяве подтвержденье Отцам дарованных надежд, И с неба ангелов схожденье, И блеск серебряных одежд. В былых утешенный печалях, Я внял пророчеству о Ней, И реял духом в светлых далях, Над рядом белых ступеней. Я утром вновь пошел в дорогу, К иным краям, к иной стране, И жертвенник поставил Богу, В Вефиле явльшемуся мне. II. СВЯТОЙ ПУТЬ[5]
М.И. Сизову
Вот кувшин последний выпит, Хлеб давно иссяк в кульке. Дряхлый тайнами Египет Смутно брезжит вдалеке. Села — реже, горы — диче. Ослик зыблет колыбель. С грудью матери девичьей Слил уста Иммануэль. Смотрит девушка любовно Сыну в сонное лицо. Зверь под ней ступает ровно; Тает звездное кольцо. Тихий мальчик, сон лелея, Пьет святое молоко. Край, вскормивший Моисея, Твой рубеж — недалеко. А за дальними горами Брызги крови кормят пыль. Над детьми стенает в Раме Матерь древняя Рахиль. И солдаты в селах рыщут, Вес пороги обагря. Ненасытно, жадно ищут Иудейского царя. Села — реже, горы — диче Ослик зыблет колыбель. С грудью матери девичьей Слил уста Иммануэль. Солнце. Мрак лучами выпит. Сын, проснись! потом — дремать. Дряхлый тайнами Египет Принял девственную мать. III. МАРИЯ МАГДАЛИНА[6]
Sur quels pieds tombez-vous, parfums de Madeleine?
A. Musset
Чья это песня во мраке доносится, Чьи это, чьи это слышны рыдания? К гробу Христову несет Мироносица Благоухания. Там горизонта туманная линия. Скоро засветит заря Магдалине. Плавают сумерки, сумерки синие В тихой долине. К гробу приходит, никем не замечена. Там, в глубине кипарисного сада, В камне пещерном гробница иссечена. Вот и ограда. «Вижу зари задрожавшие пятна я, Серые камни пещеры зардели. Там погребенный лежит, ароматные Ткани на теле. Нашим рыданьям не внемлет, Скрытый в могильные недра… Пальмы чернеют, и дремлют Стройные кедры. Долами, мраком объятыми, В страхе пошла я сегодня. Шла умастить ароматами Тело Господне». Чья это жалоба носится, Сумрак предутренний гонит? К камню припав, Мироносица Плачет и стонет. IV.ПЕРЕД ИЕРУСАЛИМОМ
Уж город царственный воздвигся перед Ним. Он шел, не преступив положенного срока; В последний раз теперь Он шел в Иерусалим: Он шел, да сбудется писание пророка. Дрожали на песке отливы багреца; Был запад облечен в торжественную ризу, И отблеск заревой с высокого зубца Спускался медленно по белому карнизу. И Он опять прошел по дорогим местам, Опять увидел стен высокие уступы, Громады мрамора, дворцы и, здесь и там, Детей пустыни, пальм разбросанные купы. Опять привычный взор слепила пестрота Семьею тесною столпившихся строений И горделивых стен немая высота. Он знал, что придут дни последних запустений, И город рушится, как пепел, как мечта. А ночь всё медлила, и тихо вечер гас, Сгущая по стенам причудливые тени. Он шел в Иерусалим. Он шел в последний раз, Покорный голосу отеческих велений. Вспомнил он, вспомнил тогда Детства забытого лета: Милые сердцу года, Домик родной Назарета. Звезды тихонько горят. Синяя, звездная тишь… Там убегающий ряд Плоских, белеющих крыш. Дети давно уже спят, Мальчику только не спится. Звезды ему говорят, Что-то далекое снится. Мать с кувшином поутру Тихо идет от колодца. Дети заводят игру, Говор и смех раздается. Плавно ступает она, Легкою тканью одета. В косы ее вплетена, Яркая блещет монета. К матери мальчик бежит, На спину влез к ней украдкой, Звонко смеется, шалит Платья широкого складкой. Где он ни кинет свой взор, Всё ему — радость, игрушки. Звякнул отцовский топор, Валятся легкие стружки. Вспомнил, как в детстве сюда Шли они на богомолье Всею семьей: вот когда Детям простор и раздолье. Старый Иосиф идет, Важно опершись на посох. Сына Мария несет, Солнце играет на косах. Спят, погруженные в лень, Возле дороги оливы. Вьются в древесную тень Темных дорожек извивы. Фиг зеленеют плоды, Скрытые лиственной кущей. Рощи, холмы и сады — Радостный мир и цветущий. Странники дальше идут Той же дорогой привычной. Вот — Самария, и тут Мерзкий народ, злоязычный. Яркие блекнут поля, Скрылись веселые рощи. То — Иудеи земля, Всё здесь — беднее и проще. Здесь виноградников нет, Тянутся горы, белея. Где ты, родной Назарет? Где же ты, где, Галилея? В зное небесном сгорев, Мертвы поля Иудеи. Ветви засохших дерев Вьются как черные змеи. Синие спят небеса В дымке молочной тумана. Блещет вдали полоса Волн голубых Иордана. Вот показались вдали Башен зубчатые кольца. В рваных одеждах, в пыли К храму текут богомольцы. Сколько увидишь здесь лиц, Как любопытны картины: Гости с сидонских границ, С дальних концов Палестины! Движется шумно народ, Пестрыми толпами скучен. В круглую арку ворот Ослик вступает, навьючен. Важный, богатый купец Едет на праздник всем домом. Встретясь, болтает отец С плотником, старым знакомым. С матерью входит во храм, В сумрак священных преддверий. Деньги звенят по столам, Воют и мечутся звери. С робостью мальчик вошел. Вид алтаря ему страшен: Бык издыхает, и пол Красною кровью окрашен. Ноги беспомощно бьют, В луже купаяся алой. Голубь воркует; снуют, Деньги считая, меняла. Все онемели сердца. Слово б им грозное кинуть! «Это ль обитель отца!» Крикнуть, столы опрокинуть! Прошедшее с меня, грядущее встает: Вот прокуратора огромная палата: Одежду на себе Каиафа злобно рвет, И подымают бич прислужники Пилата. На место лобное Он крест свой понесет Дорогой той, где шел теперь в Иерусалим Он; Бессильно свалится, и крест Его возьмет На плечи крепкие могучий телом Симон. Меркнут далекие гор очертания. В город пора бы войти. Гаснешь, темнеешь… прости Ты, дорогая Вифания! Ворота города уж были перед Ним, На белом мраморе погасла позолота. Он мерной поступью вошел в Иерусалим, Неслышно миновав раскрытые ворота. V.ВЕЧЕРЯ[7]
Ex Illo pectore in secreto bibebat
Augustinus
Окруженный толпой, на одре Он в таинственной думе лежал. Догорая, светильник дрожал… Ночь была на дворе. Говорить не решался никто, И для битвы не чувствовал сил. Я, прильнув к Его груди, спросил: Кто предаст Тебя, Господи, кто? И прильнув к Его груди, я креп. Синий сумрак гляделся в окно. Он мне подал вино И разломленный хлеб. Я с другими прошел на крыльцо, Не теряя из виду Его. Разобрать я не мог ничего; Лишь луною пахнуло в лицо. Вся дорога была в серебре. Мы пошли по знакомым садам. Смутный шепот ходил по рядам… Ночь была на дворе. VI.ОТРЕЧЕНИЕ[8]
К костру подсел он, руки грея. Лицо зажег багровый свет. «И ты — сопутник Назарея? И ты — из галилеян?» — «Нет». Ночь холодна, и месяц светел. Первосвященнический двор Вдруг огласил рассветный петел. Прислуга спит. Сгорел костер. «Где Иоанн и где Иаков? Где все?» Он вышел. Даль пуста. И вспомнил, горестно заплакав, О предсказании Христа. VII.СЕСТРЕ[9]
Н.И.С.
В рассветный час пошли мы двое, Росу стряхая с сонных трав, Неся из смирны и алоя Благоухающий состав. Мы шли, не думая о чуде, В холодном, розовом луче. Ты миро в глиняном сосуде, Склонясь, держала на плече. И так нам страшно вспомнить было Его позор, и смерть, и боль… Как раны знойные омыла Твоих волос ночная смоль. Как из Его ладоней гвозди Ты, тихо плача, извлекла, Смотря на кровь, что, как из гроздей, Густыми каплями текла. Мария мать и ты — вы обе — Его приняли от солдат И положили в новом гробе, Возлив на тело аромат. Смотри: минула ночь субботы, И новый день сменяет мрак. Сестра, скажи мне, отчего ты Нежданно ускоряешь шаг? Уж близок сад. Вот лилий чаши Сверкнули из рассветной мглы. Сестра, зачем одежды наши Так неестественно белы? Как ветви здесь нависли густо. Давай сосуд. Пришли. Пора. Вот и пещера. Где Он? Пусто! Кто взял Его? О, кто, сестра? Кем вход в пещеру отгорожен? Что совершилося в ночи? Пустой покров белеет, сложен. В пещере — белые лучи. Где труп? где стража? где ограда Всё — только белые цветы. Бегу навстречу! Нет… не надо: Ты возлюбила — встретишь ты! VIII. ВИДЕНИЕ СВЯТОГО БЕРНАРДА[10]
На окне раздернуты шторы. Тонкие кустики гнутся. Белей и белей В даль уходящие горы. Полей Зеленые полосы вьются. Заходящего солнца лучами Кельи свод позлащен. Монах сидит. За плечами, Откинут, лежит капюшон. Догорающий луч скользнул, Задрожав на оконной раме. Он последний раз блеснул, Осветив окрестность с горами. Поднял глаза монах От священной страницы. Незабудки в Ее глазах Сияли под тенью ресницы. Легки одежды воскрылия… Ты ль, долго жданная? Смотрит: в руках Ее лилия Благоуханная. Матерь Божию встретил святой Чуть заметным всплеском рук. На Ее голове золотой Трепетал и светился круг. Над овалом лица легли Золотые косы в порядке. Голубыми струями текли, Расплывались одежды складки. Тихо став пред святым, С лаской Она глядела. Одежды — легки как дым — Ее овеяли тело. Ни слова тогда не сказал Марии блаженный инок. Ворвавшийся луч пронизал Закружившийся столб пылинок. Он остался, поверить виденью Робкой душой не дерзающий, А Она отплыла легкой тенью, Ускользающей. IX. РОДНЫЕ СТРАНЫ
Видел ты эти блаженные долы? Бледных фиалок луга, Дымные сосны, янтарные смолы, В горних пределах снега? Нежные розы — закатные светы, Серые камни, раздолья пещер, Там, где ласкают святые аскеты Руки им лижущих кротких пантер. Всех лучезарные светы залили, Всех их питает Господня роса. Тонут в лазури торжественных лилий, Девственных, стройных и белых, леса. О, этих стран неподвижные блески! Вечно взлетают к вам грезы земли. Мучениц-дев исступленные всплески… Светлый жених в озаренной дали. Рыцарей латы, златые поножи, Копья, щиты мелодично звенят. Там, на цветами украшенном ложе, Львы возлежат возле белых ягнят. Остров. Закат. Шелестящие ласки. Юноши в девах лобзают сестер. Волны кудрей, золотые повязки… Ангел над ними крыла распростер. Любят, сгорают. Восторги — взаимны. Бледные руки, скользящие сны. Гимны Христу, непостижные гимны! Звезды. Моления. Шепот волны. X. СВЯТАЯ ЦЕЦИЛИЯ[11]
Возле органа Святая Цецилия, — Вся осиянна — Божия лилия! Струны взывают. Белые руки С клавишей зыбких срывают Тихие звуки. Звуки — нежны и сладки. В сиянье воздушного диска, Волосы — черны и гладки — На лоб опущены низко. К груди приколота, Роза вздыхает. Искра золота На стене потухает. Бледного света Тени — неверней. Благовест где-то… Звон вечерний. XI. ПРЕСВЯТАЯ ДЕВА И БЕРНАРД[12]
И. С. Щукину
Он за город ушел, где дороги Был крутой поворот. Взоры монаха — молитвенно строги. Медленно солнце спадало с прозрачных высот, И молиться он стал, на колени упал, и в фигуре Были смиренье, молитва. А воздух — прозрачен и пуст. Лишь над обрывом скалы в побледневшей лазури Зыбкой листвой трепетал засыпающий куст. Воздух пронзали деревьев сребристые прутья. Горы волнами терялись, и вечер, вздыхая, сгорал. Знал он, что встретит сегодня Ее на распутье… Благовест дальний в прозрачной тиши умирал. Шагом неспешным прошла, и задумчиво кротки Были глаза голубые, и уст улыбался коралл. Пав на колени, он замер, и старые четки Всё еще бледной рукой своей перебирал. Осененная цветом миндальным, Стояла одна у холма. Замер благовест в городе дальнем… Ты ль — Мария, Мария сама? Никого. Только золотом блещет На закате пустая даль. Веет ветер, и дерево плещет, Беззвучно роняя миндаль. 1906
XII. СВЕТЕ ТИХИЙ![13]
В кротких лучей вечереющем блеске, Мнится, тебя я уж видел когда-то. Где, я не помню. Быть может, на фреске, Там, где блаженных рисует Беато. Ласковый образ, являвшийся в детстве, Кроткая весть о кончине безбурной И о могиле — приюте от бедствий — Там, где мой ангел склонится над урной. Образ, пред коим молились монахи, Где под секирою острой солдата С тихой молитвой почила на плахе Чистая дева, святая Агата. Праведных взор говорит терпеливый: Да, исполняем Господний глагол мы. Келья ютится под синей оливой, В небо уходят волнистые холмы. Перед святыми дрожат василиски, Злые ехидны ползут за утесы. Дев непорочных отчетливы диски, Вьются под золотом темные косы. Страсти земной непричастные лица. Свет золотистый сияние сыпет. В мраке провозит святая ослица Божию Матерь с младенцем в Египет. Круглые пальмы синеют по скалам; Реют пернатые, пестрые птицы. Дева, хитоном одетая алым, Смотрит на небо, поднявши ресницы. Рыцарь — монах, что закован в железо; Узкий ручей, меж холмами текущий. Иноков ясных святая трапеза, Праздник любви под зеленою кущей. В кротких лучей вечереющем блеске, Мнится, тебя я уж видел когда-то. Где, я не помню. Быть может, на фреске, Там, где блаженных рисует Беато. XIII. ВЕЧЕРНЯЯ МОЛИТВА
Три дня подряд господствовала вьюга, И всё утихло в предвечерний час. Теплом повеяло приветно с юга, И голубой и ласковый атлас Мне улыбнулся там, за леса краем, Как взор лазурный серафимских глаз. И я стою перед разверстым раем, Где скорби все навек разрешены. Стою один, овеян и лобзаем Незримыми крылами тишины. Леса синеют, уходя в безбрежность, Сияют мне с вечерней вышины И кроткий мир и женственная нежность. Моя душа — младенчески чиста, Забыв страстей безумную мятежность И для молитв очистивши уста. Недвижны ели, в небо поднимая Ряды вершин — подобия креста; И, небесам таинственно внимая, Перед зари зажженным алтарем, Лежит земля, безлюдная, немая. Окрашена вечерним янтарем Эмаль небес за белыми стволами. Над тишиной передвечерних дрем Закатный храм поет колоколами, И гаснет там, за синею чертой, Последний раз сверкнувши куполами. Окончен день, морозно-золотой. Вечерний час! вечернее моленье! Вечерний час, заветный и святой! Пора. Огни затеплило селенье; Ложится тень на белые снега, И легкий дым клубится в отдаленье, Приветный дым родного очага. Как чувства все таинственно окрепли! Господь! Господь! к Тебе зовет слуга: Огонь любви в моей душе затепли! XIV. ХРАМ[14]
Прими меня, родной, убогий храм, Где я искал и находил спасенье. Куда ребенком бегал по утрам К заутрене, в святое воскресенье. Все в доме спят. Я тихо выйду вон, Взволнован весь, и полон опасенья, Не опоздать бы. На призывный звон Спешу чрез лес, весенний и зеленый. Крестясь, всхожу на сумрачный амвон, Едва лучом янтарным окропленный. Глядят в окно и шепчут меж собой, Прильнув к стеклу, березы, липы, клены. Иконостас с золоченой резьбой Давно потуск. Как небеса синея, Венчает своды купол голубой. Мерцают свечи, кротко пламенея Колеблющимся желтым язычком. Истлевшая, тяжелая Минея На клиросе лежит перед дьячком, И староста обходит по приделам, Звеня о блюдо медным пятачком. Растаял ладан. В дыме переделом Блистает медь закрытых царских врат; Алтарь сияет радостным пределом, Где нет скорбей: сомнений и утрат. Мой старый храм! Как сердцу вожделенен В твой темный рай замедленный возврат! Всё то, чем мир для сердца многоценен Я приношу к ступеням алтаря, И мой восторг, как золото, нетленен Моей весны ненастная заря! Как быстро ты достигла половины, Огнями зол, бушуя и горя. Как с высей гор бегущие лавины, Так громы бед гремели надо мной. Но детство вдруг, с улыбкою невинной, Как весть, как зов отчизны неземной, Ко мне сошло из чистых поднебесий, Чтоб утолить кровавой язвы зной. В душе поет, поет «Христос воскресе», И предо мною, как забытый сон, Алтарь, врата в задернутой завесе, — Сквозь золото краснеющий виссон. XV. РАБА ХРИСТОВА[15]
Хоть я с тобой беседовал немного, Но мне твои запомнились черты, Смиренная служительница Бога! Ясна душой, весь мир любила ты: Твои таза так ласково смотрели На небеса, деревья, на цветы, В родных лугах расцветшие в апреле. Когда, прозябший, зеленел листок, Когда лучи что день теплее грели, И под окном разлившийся поток Бежал, шумел, блистая в мутной пене, Синела даль, и искрился восток, — Бывало, ты на ветхие ступени Присядешь, рада солнышку весны, На жребий свой без жалобы, без пени; А небеса — прозрачны и ясны, И облаков блуждающие лодки По ним бегут, как золотые сны. Я помню лик твой, старческий и кроткий, И белизну смиренного чепца. Ты мать была для всякого сиротки: И из гнезда упавшего птенца, И бедную ободранную кошку, У твоего бродящую крыльца, Равно жалела. К твоему окошку Все бедняки окрестных деревень Протаптывали верную дорожку. В раю теперь твоя святая тень. Как твердо ты твоей служила вере, Полна любви Христовой. В летний день, Бывало, стукну я у низкой двери, И в бедный дом войду. Как ангел ты; Вокруг ютятся страждущие звери, Горят лампадки, и цветут цветы, И ты — живой символ долготерпенья — Струишь на всех сиянье доброты. Среди страстей окружного кипенья Ты пребыла младенчески чиста. Вся жизнь твоя — молитвенное пенье; Ты — фимиам перед лицом Христа. Твоя весна текла под сводом храма, В горниле бед, молитвы и поста; И горькой жизни тягостная драма Спокойною зарей завершена. Ты умерла, как облак фимиама; Над гробом — мир, покой и тишина. И каждый год трава могилы малой Родной любви слезой орошена. Над насыпью, вовеки не увялый, Цветет венок из полевых цветов. Фиалка синяя и розан алый Сквозь изумруд березовых листов Благоухают вечерами мая. И дремлет ряд разрушенных крестов, Словам небес задумчиво внимая. ЗОЛОТАЯ СМЕРТЬ[16]
В багрец и в золото одетые леса.
Пушкин
I. ГИМН ОСЕНИ
Вот в лесу золотошумном Глохнут мертвые тропы. Гулко бьют по твердым гумнам Однозвучные цепы. В переливах изумруда Блещет, зыбко рябь струя, Гладь расплавленного пруда — Голубая чешуя. Ветер дунет. Воду тронет, Пошевелит стрекозу. Золотистую уронит, Грустно, дерево — слезу. Небывалою усладой Полон я. Не шелестя, Пролетай и в волны падай, Лист — отцветшее дитя! Что-то как-то миновало. Где-то кончилась гроза. Без преград, без покрывала Вечность смотрит мне в глаза. Кто-то властный рек: довольно. Усмирившись и внемля, Вновь безлюдна, безглагольна, Вновь молитвенна земля. Круг полей — свободней, шире. В бесконечность убежа, Тлеет в пламенной порфире Леса дальняя межа. В этом кротком позлащенье, В вещем шорохе листвы, Извещенье возвращенья Жаркой майской синевы. Смерть с рожденьем — вечно то же, Как начало и конец. Осень, шествуй, в чащах множа Искрометный багрянец! Возрастающим сверканьем Жажду сердца утоли! Лес, пускай мы вместе канем В смерть роскошную земли. Нежит матовая краска Отвердевшего листа. С детства ведомая ласка В дальнем небе разлита. В синем блеске мысли стынут… Иль из книги бытия Возраст отроческий вынут, Или вновь младенец я? II. ЖАРКИЙ ПОЛДЕНЬ[17]
В чаще лесной густодебренной Лег я в колючей траве. На небе облак серебряный Тихо плывет в синеве. Полно, душа! не измеривай Тягость грядущего дня. Тень от зеленого дерева Ласково лижет меня. Миг совершенного отдыха. Где-то затеряна цель. Теплого синего воздуха Греет меня колыбель. III. РЯБИНА
Солнце блестит на заржавленном жёлобе Утро — морознее; даль — необъятней. В небе безоблачном белые голуби Вьются над ветхой моей голубятней. Ярко, светло, и свободнее дышится. О, этот вольный полет голубиный! В небе далеком, холодном колышутся Красные кисти созревшей рябины. Снова становишься мира невольником… Дыма взвиваются сизые клубы. Там журавлей, что летят треугольником, Зычно раздались призывные трубы. IV. ПОСЛЕДНЯЯ РОЗА[18]
Холодны зори, и осень победнее. Желтых лесов опустелые сени… Ночью холодною роза последняя Дышит и слушает ветер осенний. Чахлый кустарник, без устали зыблемый… Гибель предчувствуя, стонут дубравы, Стонут, Взывают: погибли, погибли мы! В тусклом сиянии — серые травы. Носятся дымные тучи несметные, Саваном призрачным месяц облекши. Мира усталого жалоба тщетная… Радости память, бесследно протекшей. V. НА БАЛКОНЕ
Сладостно мир умирает. Здесь, на балконе пустом, Ветер холодный играет Мертвым листом. Лес — неподвижен и мутен, Серая мша — над рекой. Призрак любви… он — минутен! Вечен вселенной покой. Жизни, стремлений не нужно. Вечер. Синё и темно. Ветер, что с жалобой вьюжной Бьешься в пустое окно? VI. СЕРЫЙ ДЕНЬ
Падают сгнившие желуди. Поле готово отцвестъ. Ветер о снеге и холоде Начал ненастную весть. Влагой наполнено до края Белое небо вверху; Зелень — беспомощно мокрая, Листья желтеют на мху. Ветер, довольно! суровую, Бурную силу ослабь! Пруда поверхность свинцовую Морщит ненастная рябь. VII.ПЕЧАЛЬ
Истомился я долгою мукой, Но душа не вконец сожжена. Убаюкай меня, убаюкай, Голубых вечеров тишина! Я тихонько иду по оврагу, И с лазурью роднится душа. Под ногою от каждого шагу Просыпаются листья, шурша. Нет, весеннего счастья не надо! Сердце, вечер с покорностью встреть, Чтоб в безмолвье опавшего сада, Как заря, на заре, умереть. VIII. У ПРУДА[19]
Еще за ночь с оранжевого клена Упало несколько листков, Холодная лазурь — прозрачна, углубленна Без туч и облаков. Дорогу преградя, с березы ветка свисла, В осенней золотой парче. Ты шла; и зыблилось, и пело коромысло На девственном плече. Вот пруд заискрился, и золотой, и синий, Волнами жидкого свинца. Коснулся тихий луч, скользнувши по рябине, До твоего лица. И для меня слились в священную прощальность И ты, и облетавший лес, И переливы струй, и голубая дальность Безоблачных небес. IX. УСПОКОЕННОСТЬ
Сохнут дорожные рытвины, Кротким лучом осиянны, Выси — лазурно-молитвенны; Травы лугов — безуханны, Осень бесстрастною ласкою Сердце ласкает влюбленно. Над опустелой терраскою — Шелест златистого клена. Чем эта ясность безбурная, Чем этот вечер заслужен? Небо — такое лазурное, Облак — так нежно жемчужен. Радость лазурной невинности В душу вливается свыше В этой священной пустынности, В блеске осенних-затиший. Вижу у пруда заглохшего В золоте рдяную кисть я: С дерева, грустно засохшего, На воду сыпятся листья. Небо — омытей, увлаженней. Лес не шелохнет верхушки. Дров серебристые сажени Сложены вдоль по опушке. Греются — бедные — спилены — В ласке святых поднебесий. Троп озлащенных извилины В мертвом теряются лесе. Лейся же, ласка целящая! Мир безболезненно вянет. Осень, забвенье сулящая, Осень меня не обманет. SILVAE[20]
Jours de travail! seuls jours ou j’ai vecu!
A. Musset
I. ИСТРЕ[21]
По тебе не рыщут флаги, Ты не носишь корабли. Ты лелеешь в синей влаге Юных нимф моей земли. Волны резвы, волны быстры, И сверкуч студеный вал. Золотое имя Истры Кто тебе, родная, дал! Словно радуясь свободе От разрушенного льда, В дни весенних половодий Как гремит твоя вода! И, взревев, как зверь огромный, Мирно катишься потом Там, где Павловск многохолмный Блещет пламенным крестом. Огороды огибая, Холмы кругом сплетя, Золотая, голубая, Ты смеешься как дитя. То струишься гордо, плавно, То взволнуешься, и вновь — Своевольна, своенравна, Словно девичья любовь! Ты трепещешь, мечешь искры, Завиваешься кольцом; И глядится в лоно Истры Нимфа с розовым лицом. Отливаешься червонцем, И в кристалле синих струй Ослепителен под солнцем Блеск серебряных чешуй. Но, от буйств уставши диких, Ты в зерцале отдала И обителей великих Золотые купола. Истра! Богом ты хранима. Знак тебе священный дан: Возле рощ Иерусалима Ты зовешься Иордан. II. ВАЛЕРИЮ БРЮСОВУ[22]
1 Ты, Брюсов, не был бы унижен Среди поэзии царей, И к ямбу Пушкина приближен Твой новоявленный хорей. Я женской, медленной цезуре Послушным был рабом, и вот Твоих созвучий ярой бури Меня схватил водоворот. То вещим магом, то ученым, Ты встал: безжалостно греметь. В твоем стихе озолоченном Звенит Виргилиева медь. Твой стих, что конь, в кипящей злобе Уздою сдержанный едва, И как удары мелкой дроби — Твои короткие слова. Чредой подъемов и падений Твой стих бежит, как вал в реке. Ты замыкаешь вихрь видений В одной стремительной строке. Ты тлеющего манускрипта Разжечь угасший дух сумел. Поешь ты о богах Египта, Как будто их когда-то зрел. Равно ко всем явленьям чуток, Передаешь в напевах ты И ласки грешных проституток, И чистых мучениц мечты. Всегда иной, всегда притворный, Ты созерцаешь снег вершин, Вдыхая чистый воздух горный, Сам — в тине илистых низин. 2 Ты, Валерий, Пушкина лиру поднял. Долго в прахе звонкая лира тлела. В пальцах ловких вновь рассыпает лира Сладкие звуки. Дал ты метко в речи созвучной образ В шлеме медном воина Рима. Равен Стиль искусный медному звону речи Римских поэтов. Ты Эллады нежные понял песни. Ты рисуешь девы стыдливой ласки. Песни льются Аттики синим небом, Медом Гимета. Властно, крепко стих с меднозвонной рифмой Ты чеканишь; образы — ярки; краски — Сочны, свежи; цельною жизнью строфы Полные дышат. Вечно, вечно памятны будут, Брюсов, Всем поэтам сон Ариадны нежной, В мире мертвых стоны Орфея; вечны Вопли Медеи! 3. В ОТВЕТ НА «ОЗИМЯ» Прах, вспоенный влагой снега, Режет гения соха. Звука Пушкинского нега! Пушкин — альфа, ты — омега В книге русского стиха. 4. В ОТВЕТ НА «СТЕФАНОС» Нет, наших песен не иссякла Когда-то мощная струя: В тебе поэзии Геракла Встречают русские края. Эллада, вновь из праха вырой Кумиров мертвых телеса; Воскрес Орфей с волшебной лирой, Чтоб двигать камни и леса. Но жребий царственный поэта Язвящим тернием остер: Тебя зовет вторая Эта И очистительный костер. Свиваясь, сохнут листья лавра В пожаре яростных страстей, И ядовитый плащ кентавра Сжигает тело до костей. Но — полубог — ты прянул в небо, И нектар, сладкий и густой, Тебе улыбчивая Геба Подносит в чаше золотой. III. АНДРЕЮ БЕЛОМУ[23]
1
Старинный лозунг «Sanctus amor».
А. Белый
Нет, недаром мы с тобой Время долгое без сна Зимней ночью голубой Проводили у окна. Помню, помню странно вдруг Измененные черты, Как, заслышав голос вьюг, Притаился ты. Свет лампады из угла Таял на лице. За окном луна взошла В трепетном кольце. Этой ночью голубой Будем вместе ждать зарю. Этот лозунг за тобой Вещим сердцем повторю. 2
Если ж умершие смертные память теряют в Аиде,
Буду я помнить и там моего благородного друга!
Ноm.Il. XXII, 389–390
Тебе привет мой с бедных, болотных мхов, Где топи вяжет первый осенний лед, Я шлю на дальнюю чужбину — Родины ласку и ласку друга. Пустеют, глохнут рощ золотых дворцы, Ароматичен мертвый, истлевший лист. Сверкает сталью пруд студеный — Рыб омертвелых глухая урна. Услышь мой голос в пышном раю искусств, Патрокл мой кроткий, мой дорогой Орест, С времен беспомощного детства Брат мне по сердцу и брат по лире. Давно уж муза черных твоих кудрей Венчала россыпь гроздьями чермных роз, Когда некрепкими перстами До золотых я коснулся вервий. Согласно жили наших богини лир: В один вплетались запечатленный хор Твоя роскошная царица С бедною музой моей деревни. Почто развел нас неумолимый Рок? Святой оракул вновь не постиг Парис: Ладья фригийская проникла К Спарте святой, в тростники Эврота. Ах! сколько сирых всплачется матерей И овдовелых сколько воскликнет жен: О, если б, красная Елена, Ты не срывала фиалок Иды! Кому оплакать наш злополучный рок? И твой Менетий прежде тебя угас, У струй скамандровых Фетида Плакать не будет о милом сыне. Но цвесть весною будет мой дикий сад, Кусты прозябнут, что насадил отец, И снова яблони-невесты Грудь нам овеют душистым снегом. И настежь окна синей весне открыв, Я буду гостя с чаяньем тихим ждать, И первых жаворонков трели Будут мне вестью о дальнем друге. IV. МАКСУ ВОЛОШИНУ (Сонет)[24]
Ты говорил, а я тебе внимал. Элладу ты явил в словах немногих: И тишину ее холмов отлогих, И рощ, где фавн под дубом задремал. Когда б ты знал, как в сердце принимал Я благостную нежность линий строгих. Ты оживил напевы козлоногих И спящих нимф, в тени, без покрывал. И понял я, что там безвластно горе, Что там пойму я все без дум и слов, Где ласково соединяет море Брега мостом фиалковых валов, В которых отразился свод лазурный, Где реет тень сестры над братской урной. V. А. Г. КОВАЛЕНСКОЙ[25]
Эринний грозных горький, безлирный вопль Затмил внезапно дня твоего закат; Как древле старица Гекуба, Урны несла ты с любезным пеплом. Но не подрезан Скейский высокий дуб, И синь как прежде твой заповедный Ксанф, И веют в древней, дикой роще Тень Поликсены и тень Кассандры. С каменьев храма стерта родная кровь; Ахейской меди смолк смертоносный гул. Целят твое больное сердце Тихие лиры, полей свирели. Благоуханен жизни твоей отцвет, Как зыбколистных лип золотой хитон, И свежи девственные розы В древнем раю твоего наследства. Твоей осенней, давней печали тишь Лелеет чутко вешний младенца смех, И при тебе цветет пышнее Рдяный румянец веселой нимфы. VI. Г. А. РАЧИНСКОМУ[26]
Обет не ложен: царства любви ключарь Тебя помазал тайн расточать дары, И на твоих одежд ометы Пала воня золотого мира. Кого наведал полночью Никодим, И кто под древом Нафанаила зрел? Он возложил тебе на рамо Крест страстотерпный и вожделенный. Давно скудеет древний Петра алтарь, И не увидит гордый, безумный мир На сединах твоих маститых Розы и терния Аарона. Глушит молитвы пышных блудниц кимвал, Над прахом храмов черный возник Содом, И полн фиал святого гнева Сирых слезами, младенцев кровью. Блюди же втайне Симона древний ключ, Который выпал из оскверненных рук. Да облегчит ярем любови В гору спасенья раба воззвавший! VII. С. Н. ВЕЛИЧКИНУ (Стансы)[27]
Мой друг, единый из немногих Еще не отнятых судьбой! В родных полях, в полях убогих Мы снова встретились с тобой. Был майский вечер. Быстро тая, Тускнела красная гряда. Над темным парком золотая Горела трепетно звезда. Ты помнишь трав благоуханье, Зарю в теченье ночи всей И на рассвете трепыханье Золотоперых карасей? С удой, над аиром зеленым, Ты, как сейчас, в глазах стоишь. Ползет туман; субботним звоном Полна задумчивая тишь. Идя родною Комарихой, Ты песню вольную запел. Дышала зелень; вечер тихий Благоуханьями кипел. Твоя душа всегда уныла, Тебе в глаза глядится тьма; И мне угрозы затаила Уже нависшая зима. Но будет май, и мы воскреснем. Тогда на родину причаль, Чтоб вместе слиться нашим песням В одну старинную печаль. VIII. И. С. ЩУКИНУ
1 Вспомни о нашем последнем свидании, Под небом печальным Зеленеющей Дании, Где разносятся чайки рыдания, Споря с оркестром купальным. Вечером дали Станут неверней, туманней. В окнах рояли Нежно сольются с словами простого романса О ранней Смерти влюбленного Ганса. В Дании горе Станет прозрачней и тише: Между зеленых каштанов сверкает так ласково море; Мягко звонят колокольни и высятся острые крыши. Вечером сядь под плакучей, развесистой ивой, И Андерсена Вспомнишь рассказ ты тоскливый — О том, как измена Бедного, доброго Ганса убила. Под ивой, Там, где ребенком он с нею бывал на свидании, Да, под зеленою ивой задумчивой Дании Бедного парня могила. Дания! Помнит ли ныне твое вечно серое море Про всемирное, вечное горе, Про глухие страдания Принца печального, в черном берете, со шпагой? Или уснуло оно, погребенное влагой Волн, что сереют и в небо уходят, спокойные? Всё неподвижно; пестреют домов черепицы, В лазури плескаются флаги, Льются оркестра созвучия стройные, И проносятся серые птицы. Да, но когда океан свою даль затуманит, Смолкнет тревога докучная жизни вседневной, Образ печального принца под месяцем встанет — Призрак тоскующий, жаждущий мести и гневный. Да, золотые предания Ты сохранила, страна безысходной неволи! Небо неясное, воздух больных меланхолий — Зеленая Дания! 2 Помнишь ночь? Зари дрожало пламя, Летний день и холодел, и гас. По дороге пыльной, меж полями, Дребезжал наш ветхий тарантас. Ветер выл, холодный и зловещий; Над болотом зыблился туман. Там, в задке, позвякивали вещи, Кувыркался серый чемодан. Помнишь, как «должно быть, опоздали», Выехав из леса, ты сказал. Перед нами в темно-синей дали Огоньком едва мерцал вокзал. И, со всех сторон объятый мраком, Озаряя сумрачный простор, В вышине надежным, верным знаком Загорелся грустный семафор. Помнишь, как в вагоне полутемном Мы предались неземной мечте. Жизни смысл таинственно-огромным Представал в вагонной темноте. И стучали яростно колеса, И баюкал равномерный звук… И к нестройным голосам хаоса Чутко ты прислушивался, друг. Этот миг не может быть случаен… Помнишь, как, перелезая рвы, Ночью мы скитались у окраин Тьмой огней мерцающей Москвы? Этой ночью, светлой и прощальной, Наш союз навеки заключен. И, премудрый, строгий и печальный, Ты в душе моей запечатлен. IX. ИЗ ЭПИФАЛАМЫ[28]
Всё улыбается светло Вам: Цвести природа начала; Кружится в сумраке еловом, Над мохом, первая пчела. Шумят разлившиеся воды, И на закате хороводы Тревожат песнью сон дерев. Под звонкий смех веселых дев Летают легкие качели. Под искрометной синевой Светлеет ярко зелень хвой, И Primavera Ботичелли, Под говор птичьих голосов, Скользит меж нимф, в глуши лесов. И, терем льда разбив хрустальный, Ревет ручей, как дикий скимн; И шум воды, и звон пасхальный Сливают звуки в общий гимн. И гром воды, и пенье меди — Всё, все вещает о победе, И грудь земли открыла всем Восторгов праздничный эдем. Гуляет ветер вольно, шумно Над первой зеленью листов. В короне полевых цветов, В объятья милого Вертумна Помона юная спешит; И ветер травами шуршит. В саду вечернем, благовонном, Поет скрипучее ведро. И солнце прячет, внемля звонам, Багрянозлатное ядро. Поля овеял сумрак мирный И — светоч области эфирной — Один, на синеве густой, Выходит Геспер золотой, И соловей — любовник томный — Когда забрезжила звезда, Поет, порхнувши из гнезда, Над сонным прудом, в роще темной. Цветы — священный фимиам, И звезды — клир, и роща — храм. X.МОСКВА[29]
Виктору Гофману
1 И этих лет я с сердца не сотру: Воспоминания тем явственней, чем старе. Как помню я прогулки поутру И радость игр на Зубовском бульваре! Я ростом был тогда почти что клоп, Но помню яркость первых созерцаний, Как я испуганно порою жался к няне, Увидев желтый, деревянный гроб… Как я всегда любил весну в Москве: Побег ручьев, детей веселых визги И одуванчики в густой траве, Как золота расплавленного брызги. Пролеток яростно грохочет колесо; Листы берез благоуханно клейки. Ребенок катит желтое серсо, Болтают няни, сидя на скамейке. Вот мальчуган, одетый как матрос, Прошел с зеленым, глянцевитым шаром. И небеса синеют над бульваром, И ветер шелестит вершинами берез. Лужайки, влажным светом залитые, Костюмов свежих разноцветный драп, И девочек головки золотые, И ленты их весенних, легких шляп! Порой случалось забрести на рынок, Где пахли рыб обмерзлые хвосты. Там находил я пищу для мечты Средь грубо размалеванных картинок, Повешенных в порядке вдоль стены. Меня пугала тел греховных груда, Летящих в бездну ада, и Иуда На огненных коленях сатаны. Я помню вывеску с надтреснутою буквой, Капусты запах, грязные столы, И кадки, мерзлою наполненные клюквой, И много мокрой, красной пастилы. Как я любил осматривать киоски, Читать названия дешевых книг, И в колокола нежном отголоске Подслушивать знакомый мне язык. Я меж Остоженкою и Арбатом вырос, И помню в смутном, детском полусне Приходский храм, и полный певчих клирос, Иконостас, сияющий в огне. Я помню тихий Штатный переулок И в небе знаки первые весны: Просохли камни, шум пролеток гулок, И облаков бегут причудливые сны. Как ярки трав зеленые побеги! Всё омывается волнами янтаря… И гаснет память о недавнем снеге, И гаснет медленно вечерняя заря. 2 Веселый вечер майский. Все от жара Выходят отдохнуть, садятся у крыльца, И грохот музыки доносится е бульвара… Меж листьями горят отливы багреца. Вкруг храма белого, в пыли, уснули скверы, На клумбах зыблются спаленные цветы, И еще дышит зной от каменной плиты. Роями вывелись на улицах гетеры. И, тросточкой махая, кавалеры Им шепчут на ухо развратные слова. Бульвар стоит теперь, и густ, и пылен… Уже детьми истоптана трава, И против шалунов городовой бессилен. Всегда знакомых встретишь в этот час. На пыльном небе звездочка мерцает, И где-то мертвый вспыхивает газ… И незаметно ночь горячий день сменяет. А в переулках, у Москвы-реки, Фабричные толпятся, дети, бабы… Здесь замирает гул пролеток слабый; Отражены в воде, мерцают огоньки; А запад меркнет, тусклый и кровавый. В сиянии лучистых, крупных звезд Блестят Кремля золоченые главы И обрисованный узором четким крест. Далеко сад раскинулся тенистый, А там, за ним — несметные огни. Приятно сесть под деревом, в тени, Где веет ветер чистый. Люблю Никольскую полночною порой; Здесь экипажей шум и заглушен, и ровен; Люблю я двери запертых часовен И огонек лампадки золотой. Я, шляпу сняв, крещусь благоговейно… Вдруг — белый свет из верхнего окна, И вижу вывеску нарядную Феррейна, Где до утра не знают сна. Закрыты окна лавки синодальной. Вот у дверей, затворенных пока, Молебна ждет народ многострадальный: В нем вера в чудо глубока. О, ночи синие! притихший гул пролеток! Душа, восторг невыразимый пей. Луна, скиталица заоблачных степей, О, как твой взор — и благостен и кроток! XI.В ВАГОНЕ
За окном блестят поляны При серебряном серпе. Опустелые диваны… Я — один в моем купе. Где ты, счастье? где ты, горе? Где друзья и где враги? Там, за дверью, в коридоре Чьи-то мерные шаги. Где ты, жизни сон тяжелый? Отчего бегу, куда? Пролетают мимо села, Города. Задремал в вагоне душном. Стены давят, словно гроб. Гаснет в сумраке воздушном Искр мгновенных яркий сноп. Мчится поезд с легким треском. В край далекий повлекло… Лунный серп холодным блеском Ударяет о стекло. Озаренные диваны В отделенье без огня. Как родные, чемоданы С полки смотрят на меня.
