Белоэмигранты между звездой и свастикой. Судьбы белогвардейцев

В Америке многие эмигранты удивились, прочитав анонс в пробольшевистской газете «Русский Голос», приглашавший всех сочувствующих большевикам посетить концерт «рабоче-крестьянской певицы». В ответ на изумленные реплики представителей русской эмиграции, Надежда Плевицкая сообщила во всеуслышание, что она артистка и поет для всех, оставаясь при этом вне политики. Отчасти, это было правдой, но главным мотивом мнимого безразличия к политическим вопросам были, конечно же, те гонорары, которые певица получала за свои выступления. Впрочем, и для многих непредвзято относящихся к Плевицкой современников показалось странным, что жена белого генерала, состоящего на действительной службе в Русской армии, выступает в Америке перед «красной аудиторией».

9 февраля 1927 года, с разрешения великого князя Николая Николаевича, барон Врангель, разгневанный слухами о выступлениях Плевицкой перед большевистской аудиторией и постоянным нарушением дисциплины самим Скоблиным, разъезжавшим с супругой по ее гастролям и редко показывающимся на месте своей службы в Болгарии, издал приказ, освобождающий генерала от командования корниловцами. Скоблин был рад и несчастлив одновременно. С одной стороны, для живущего на доходы жены генерала, потеря не столь хлебного места была не в тягость, однако, после совета с верным другом Марком Эйтингоном, Скоблин решил добиваться восстановления своего status quo в РОВ-Се. Идея состояла в том, чтобы, апеллировав к чувству солидарности другого бывшего командира корниловцев — А.П. Кутепова, повлиять на барона Врангеля отменить этот приказ.

«В отличие от остальных генералов РОВС, Скоблин никогда и нигде не работал. Стал он тенью своей властной и смекалистой жены, на девять лет его старшей. Муж по положению, был он чем-то вроде ее секретаря. Исполнял все ее капризы и требования, слушался ее как сурового, не терпящего возражений старшего начальника. Иной раз Плевицкая прикидывалась, будто глава в доме не она, а Скоблин. Но знавшие о его подчиненном положении, парижские остряки провали Скоблина генералом Плевицким»68. Иногда сторонним наблюдателям и товарищам по корниловскому полку казалось, что Скоблин тяготился своим зависимым положением, мечтая о самостоятельном заработке и хотя бы некоторой независимости. Эти мечтания всегда находили отклик у Эйтингона, продолжавшего оказывать мелкие услуги Скоблину, не требуя пока взамен от генерала ровным счетом ничего.

В их разговорах Эйтингон соглашался, что положение мужчины обязывает к определенной финансовой независимости, и убеждал генерала подождать до времени, пока не подвернется удобный случай для легкого заработка в Париже. А с Балкан тем временем продолжался отток чинов Русской армии, постепенно оставивший к 1927 году лишь одну треть от всех тех, кто прибыл туда из Галлиполи и Лемноса. Штаб врангелевских войск все еще находился в сербском городке Сремски Карловцы, однако под влиянием обстоятельств и по прошествии времени практические задачи, связанные с руководством войсками подменились в нем организацией экстренной помощи русским военным эмигрантам и их семьям, попавшим в затруднительное положение за границей. Многие боевые офицеры были предоставлены сами себе, и в обустройстве дальнейшей жизни им предоставлялось действовать на свое усмотрение.

Часть русского офицерства, не нашедших себе применения на гражданской работе и все еще ожидавшая схватки с большевиками в открытом бою, была воодушевлена событиями, развивавшимся в соседней с королевством СХС Албании. Решимостью албанского короля Зогу I начать вооруженную борьбу против католического епископа Фаноли, придерживавшегося коммунистической ориентации, нашла живой отклик у офицеров-монархистов. Эта часть офицерства и составила так называемый Русский отряд полковника Миклашевского. Отряд, как ударная единица, обладал в отличие от прочих соединений своей пулеметной командой и артиллерийской батареей, и стал известен своим беспрецедентным походом на Тирану. Поход проходил в тесном боевом содружестве с другими отрядами албанцев-добровольцев и продлился с 10 по 26 декабря 1926 года.

Епископ Фаноли оказался активным сторонником идей большевизма, направив все свои усилия на помощь в установлении нового политического порядка в Албании. В Тиране в то время развила активную деятельность советская миссия под руководством Краковецкого. Из Москвы он получал инструкции и указания «по разжиганию пламени перманентной революции» с учетом болгарского опыта на всей территории Албании. Руководство военным походом взял на себя сам король, он же ставил задачи своим отрядам. Наступление назначалось на 17 декабря 1924 года. Рота албанских пограничников, увидевшая приближавшиеся отряды, вместе со своим командиром сдалась «войскам его величества», выразив верноподданнические чувства. В 8 утра следующего дня наступление королевских войск продолжилось. Противник открыл сильный ружейный огонь и проявил немало упорства в отстаивании каждого участка обороняемой местности. Цепи Русского отряда стремительным натиском обращали оборонявшихся сторонников коммунистической власти в бегство, и «монархические» отряды, продвигаясь, занимали один рубеж за другим. Отдельные попытки контрнаступления, осуществленные прокоммунистическими войсками, были остановлены губительным пулеметным огнем Русского отряда. Наступление развивалось по всему фронту успешно и довольно энергично. Ближе к вечеру отряды противника начали сдаваться в плен. Отряды добровольцев-монархистов входили в городок Пешкопею. Там из тюрем были выпущены все противники режима епископа Фаноли. Уже в городе, Русский отряд выдвинулся к старой крепости, конвоируя туда всех пленных, а также перевозя туда захваченное трофейное оружие, вошел в нее и выставил вокруг сторожевое охранение. На утро следующего дня в Пешкопею прибыл со свитой король Зогу I. Начальник Русского отряда вышел к Его Величеству с рапортом. Король поздоровался с чинами отряда и объехал фронт выстроенных подразделений Русского отряда, провожаемый криками «ура!». В этот же день продолжилось наступление на столицу албанского королевства. За два дня похода отряды добровольцев и Русский отряд не встретил серьезного сопротивления противника. Прокоммунистические части продолжали отход, стараясь не ввязываться в прямые столкновения. 20 декабря 1924 года Его Величество приказал Русскому отряду во главе основных сил усилить марш и атаковать противника на тиранском направлении. 21 декабря противник начал оказывать некоторое сопротивление, но не смог остановить движение добровольцев. Видя бесполезность сопротивления, прокоммунистические отряды начали сдаваться. Передовыми группами Русского отряда было взято в плен 150 пехотинцев противника под командованием 2 офицеров. Утром 21 декабря отряд форсировал речку Черный Дрин и занял деревню Селисте, где остановился на ночлег. Туда же прибыл и албанский король, где заночевал под охраной русских штыков. В течение 22–23 декабря 1924 Русские отряд продолжил движение в направлении Тираны, оставив позади деревни Бургарет и Серуйе и подойдя к горному перевалу Гафа-Муризес. На горном перевале коммунистические отряды сосредоточили артиллерию и пулеметы в надежде остановить добровольцев-монархистов, действовавших против них под прикрытием естественных природных преград. Разгорелся жестокий бой, во время которого группа албанских добровольцев обошла противника, поднявшись по казавшимся неприступными скалам, и, выйдя ему во фланг, атаковала позиции неприятеля. Оборонявшиеся не выдержали натиска наступавших и бежали, оставив батареи и пулеметные гнезда с пулеметами и боеприпасами. Сбитый с перевала Гафа-Муризес, противник уже не оказывал иного сопротивления, лишь отступая или сдаваясь в плен при первой удобной возможности. Извещенные от крахе своего войска, правительство Фаноли и часть его сторонников из регентского совета Албании срочно бежали в Италию. 24 декабря 1924 года передовые колоны Русского отряда вступали в Тирану. Его Величество со свитой и личной охраной прибыл через перевал Скали Гунисет, радостно встречаемый народом. В течение следующего дня население Албании повсеместно признало монархическую власть, и албанский король вернул себе утраченную корону. «Неотложные государственные дела не позволили Его Величеству выйти и лично поблагодарить чинов отряда за их боевую работу, но Его Величество поручил это полковнику Цена-бею Криузиу, который и передал милостивые слова Его Величества».69 За околицей Тираны Русский отряд проводили под звуки военного оркестра. Офицеры отряда, мужественно расчищавшие дорогу албанскому королю в его столицу не получили правительственных наград этой небольшой горной страны. Их усилия не были отмечены ни обращением к ним монарха, ни каким бы то ни было иным способом. Им предстояло снова возвращаться туда, откуда они прибыли две недели назад, в Сербию или Болгарию, снова заниматься поисками работы и возможностью хоть как-нибудь трудоустроить себя. Причину подобной неблагодарности албанского монарха можно искать в отсутствии средств у бедной страны для поощрения усилий основной военной силы, вернувшей ей привычный образ правления, отсутствием налаженной управленческой структуры, которая могла бы взять на себя хлопоты по поощрению или награждению чинов Русского отряда и многом другом.

Однако некоторые историки склонны считать, что главная и основная причина, по которой албанский монарх не счел даже нужным появиться перед спасшими его корону русскими войсками, лежала в его глубоком убеждении, что «неверные» едва ли заслуживают нечто большее, чем переданная им через третьих лиц устная благодарность. Немногие участники Русского отряда, чья вера и убеждения позволяли это, постарались принять албанское подданство и остаться в стране. Здесь их ждал такой же упорный и тяжелый физический труд, как и в других Балканских странах, а самых удачливых — служба в отдаленных, разбросанных по горам албанским гарнизонах в самых разных, но отнюдь не генеральских чинах, а те, кто вернулся назад, продолжили борьбу за существование в прежних условиях. Конечно, «маленькая победоносная война» против частей, исторически не способных одерживать победы, оказалась совсем несложным усилием со стороны русских войск. Разрозненные части Русской армии, получи они такую возможность объединиться в полки и дивизии, смогли бы легко сокрушить любую современную им европейскую армию. В связи с чем становится понятен унисон большевиков в СССР и «демократических» правительств мира в стремлении погубить эту великую силу, ставшую в 20-е годы прошлого века страшным напоминаниям недругам России и русского духа о былой мощи Российской Империи. Попытки раздробить и рассеять мощь русских войск в изгнании со временем увенчались успехом: армия продолжала свой распад, а отсутствие средств на содержание всего сложного военного организма лишь ускорило ее дробление. Люди, оставившие военный стан, подыскавшие себе гражданские специальности, женившиеся или поступившие в высшие учебные заведения в разных странах, обзаведясь собственностью, уже не могли с прежней легкостью собраться и двинуться в любом направлении, атаковать и одержать победу. Шло время, и многие бывшие военнослужащие, ведущие иной образ жизни, отличающийся от той, что была в казарме, все более отдалялись от армейских будней и становились «сугубо штатскими». А распыление армии и флота по странам и континентам продолжалось еще почти половину десятилетия после их отбытия из России. Жизнь русского флота была не менее драматичной и наполненной скитаний, чем армейские будни. Покинув Константинополь еще в 1920 году, эскадра русских кораблей вышла на простор Средиземноморья. Корабли прошли архипелагом в Наварин, где были загружены углем и пресной водой и взяли курс на африканское побережье, следуя в тунисский порт Бизерту. Из Наварина в Бизерту шел большой баркас, а пассажирами баркаса были гардемарины и кадеты. На руле баркаса сидел воспитатель, капитан первого ранга Владимир фон Берг, на кормовом сиденье расположился вице-адмирал Александр Михайлович Герасимов, назначенный новым директором Морского корпуса, а рядом с ним находился митрофорный протоиерей о. Георгий Спасский, назначенный настоятелем церкви Морского корпуса. С воспитанниками корпуса на судне плыли и все офицеры- воспитатели. Белогвардейская эскадра шла по тем же водам, где более ста лет тому назад подвиги эскадры адмирала Сенявина, действовавшей против флота Наполеона Бонапарта, сделали его имя известным всей России. Часть эскадры двигалась по Коринфскому каналу, а более крупные суда, имевшие большую осадку, огибали Грецию. У берегов Кефалонии, чуть южнее острова Корфу, произошел сбор эскадры для дальнейшего похода на Бизерту. Вскоре эскадра под командованием вице-адмирала Кедрова дошла до тунисских берегов. Корабли вошли в глубокую бухту Каруба, из которой были видны белые стены Бизерты, за ними виднелись горы и очертания пальм. Здесь произошла постановка кораблей на якоря, были закреплены швартовы и на берег сошли их экипажи. Занявшись расселением русских моряков во временных лагерях, вице-адмирал Михаил Александрович Кедров в краткие сроки решил задачи проживания чинов флота и их семей. Вскоре, прискучив колониальной жизни, Кедров принял для себя решение перебраться в Париж вместе со своим начальником штаба Машуковым, чтобы там, находясь в непосредственной близости к французскому правительству, помогать проявлять заботу о моряках, оставшихся в Африке. Кедров сдал командование остающемуся в Тунисе вице-адмиралу Беренсу, простился с командами кораблей и офицерами и на французском крейсере «Эдгар Кинэ» отбыл в Марсель. Из Марселя путь Кедрова и Машукова лежал на север, в Париж. Обосновавшись во французской столице, по причине появившегося у него большого количества свободного времени, не занятого попечительством о судьбах русского флота в Бизерте, Кедров поступил на учебу в Парижский институт путей сообщения, где прослушал курс и был выпущен с французским дипломом инженера. По свидетельству современников, Кедров был прилежным студентом, и университетский курс им был окончен с отличием. Успел ли вице-адмирал поработать инженером в благословенном Париже— неизвестно, однако к 1929 году он снова решил воскресить свое имя на русском эмигрантском Олимпе, возглавив Военно-Морской Союз. Оставленные им матросы и офицеры, гардемарины и адмиралы в дальней колониальной Бизерте, продолжали свою полную превратностей и приключений жизнь, не ожидая, когда в очередной раз на них обратит свое благосклонное внимание радетель об их нуждах перед престолом французского правительства — доблестный политикан Кедров. Как и в далеком 1920 году, Кедров был рад, что выполнил, наконец, свои обязательства и не слишком торопился связывать себя новыми перед брошенным флотом. Жизнь русской колонии в африканской Бизерте продолжалась. Море выглядело темно-синим сапфиром в оправе золотых песчаных берегов, изумруды волн продолжали свой бег, а город жил своей жизнью — весь в дымке раскаленных дней и серебре лунного сияния в иные ночи. С куполами магометанских мечетей и редкой готикой католического храма, оставаясь зеленым оазисом среди песчаных холмов и гор, отделенный от них стенами пальм, маслиновыми рощами, колючих кактусами и колоннами алоэ. В местечко Сфаят прибыли гардемаринские роты, личный состав преподавателей и их семейства, а также семьи офицеров. На возвышенности Кебир и в долине Сфаята собралось всего 320 гардемарин и кадет, 60 офицеров и преподавателей. 40 матросов из разных команд и полсотни членов семей моряков. Вскоре в русской колонии возник «Дамский комитет», состоявший из жен офицеров и пошивочная мастерская, занимавшаяся пошивом одежды для всех чинов Морского корпуса. Постепенно были открыты корпусная библиотека и типография, а почти одновременно с ними и «Казенная лавочка» для всего населения. Затем, на территории лагеря построили и площадку для тенниса. «На площадке тенниса, окруженной молодыми соснами, звонким колокольчиком звенит задорный смех. Весело прыгает на загорелых ножках, подбрасывая ракеткой белый мяч хорошенькая девочка… золотые кудряшки пляшут по загорелым, дрожащим от смеха щекам. Ее партнеры — кадеты не отстают от нее ни в резвости, ни в веселости»70. Морской корпус расположился в стенах французской колониальной крепости Джебель Кебир, окруженной глубоким рвом и высоким валом. Вал широкой каменной стеной опоясывал всю крепость по периметру и замыкался высокими каменными воротами с толстой железной решеткой. У самой крепости располагалась строевая площадка, откуда открывался дивный вид на всю Бизерту с ее горами, пальмовыми аллеями, озером и уютную средиземноморскую бухту. На эту площадку выносился знаменный флаг, здесь же служились молебны, проходил церемониальным маршем батальон Морского корпуса, зачитывали приказы и звучали речи начальствующих лиц. Здесь уже, в храмовый праздник корпуса 6 ноября — день Святителя Павла Исповедника, истинный морской праздник, проходили торжественные парады. На входе в крепость дежурный гардемарин, вооруженный морским палашом, салютовал прибывающим. В одном из казематов магометанского Кебира стараниями о. Георгия Спасского была обустроена корпусная Русская православная церковь. «С низкого сводчатого потолка спускаются гирлянды пушистого вереска и туи, в них вплетены живые цветы. Гирлянды темной рамой окружают белый иконостас с Царскими вратами. На иконостасе образа Христа Спасителя и Св. Павла Исповедника. Справа и слева две белых хоругви и знаменный флаг. Белые покрывала на аналоях сшиты из бязи и золотых позументов, паникадило из жести. Через узкую бойницу падает луч солнца на Тайную Вечерю над Царскими вратами»71. В этой церкви, обустроенной отцом Георгием, скромной и бедной, но вместе с этим уютной и ласковой, он и совершал все службы и церковные требы для Морского корпуса и семей моряков. Курс лекций Морского корпуса состоял из разнообразных важных предметов — дифференциальное исчисление, математика, морское дело, история, русский язык. Воспитанникам устраивались гимнастические праздники, организованные и подготовленные поручиком Владимиром Ивановичем Высочиным. Во рву крепости был организован любительский театр, где шли пьесы, сочиняемые чинами Морского корпуса. Проводились балы.

С необходимым реквизитом всегда помогал Морской агент в Париже В.И. Дмитриев, считавшийся надеждой и опорой корпуса в «парижских сферах» и помогавший «питомнику морской детворы и молодежи» приобрести или организовать доставку необходимых вещей. Первый бал был дан в крепостном дворе, где был организован танцевальный зал. На возвышении, в гирляндах и флагах расположился оркестр корпуса. «Вальсы сменялись мазурками, плясали краковяк, кадриль, миньон, полонез, шакон и даже польку. Весело, искренне, непринужденно, как всегда у моряков. Для отдыха между танцами дамы и кавалеры, пройдя двор, углублялись под своды крепости и скрывались в интимном полумраке разноцветных гостиных, где их угощали сластями и лимонадом. Там, на мягких диванах… восседала та или иная царица бала, окруженная синим кольцом гардемарин или кадет. В одной гостиной пели русские песни, в другой играли в шарады…»72 Однако и здесь, в сравнительно более благоприятных условиях в сравнении с балканскими, перед многими чинами Морского корпуса, перед морскими офицерами и преподавателями неизменно вставал вопрос о том, как жить дальше. Те, кто не мог надеяться на возвращение когда-либо обратно в Отечество свое, отправлялся на поиски своего счастья в иные земли. Так, например, адъютант корпуса барон Соловьев уехал в Америку, чуть позже туда же отбыли и другие офицеры. Часть чинов корпуса отбыла во Францию, пребывая в надежде обустроить там свою жизнь или попытать счастья на гражданской службе. «Медленно, но верно таял Морской корпус в своем личном составе. Кончающие воспитанники уезжали во Францию на заработки, за ними уезжали и воспитавшие их офицеры и преподаватели. Редел штат служащих».73 5 мая 1925 года французские власти, признавшие к этому времени Советскую власть, потребовали ликвидации этого русского военно-морского учебного заведения. Был выпущен последний курс гардемарин, закрылись учебные классы, упаковалось оборудование и инвентарь. Преподаватели и выпускники прощались, расходясь по пространствам бесконечной земли, последний русский островок жизни перестал существовать, и замерло время, снова сквозь раскаленный воздух полился громкий призыв муллы на минарете, и беспристрастно подул ветер с Сахары.

Закрылся корпус, но не замерла жизнь русских военных эмигрантов в Северной Африке. Некоторые из морских чинов поступили во Французский иностранный легион. Выбор их сам по себе был продиктован не столько желанием пасть в африканских песках за колониальные интересы французского правительства, сколь вполне прозаическими надеждами на получение статуса полноценного человека в обмен на полную неопределенностей жизнь военного беженца. Поступившие в легион русские моряки приняли участие в малоизвестной современному читателю Рифской войне в Марокко и зарекомендовали себя прекрасными бойцами и грамотными военными инженерами. Уже в следующем 1921 году французский консул в Марокко направил официальное предложение русской колонии о поступлении желающих на службу в марокканские государственные учреждения. Приглашение распространялось на всех желавших перебраться из Бизерты русских специалистов. Предлагавшиеся вакансии были связаны с работой, рассчитанной на хорошую подготовку и высокую квалификацию русских инженерно-технических работников. В начале 1922 года на работы в Марокко перебрались 120 русских— около 80 мужчин и 40 женщин и детей. Многие из приехавших русских военных эмигрантов устроились на французских колониальных заводах, получив под свое начало как французский вспомогательный персонал, так и «туземцев», которых русские со свойственной им широтой души обучали малознакомому для тех инженерному ремеслу. Некоторые русские эмигранты в Марокко предпочли сельскохозяйственные работы, а другие получили чиновничьи должности в различных учреждениях страны. Некоторым в Марокко удалось сделать карьеру на тех должностях, на которые с неохотой ехали сами французы из метрополии. Так некоторых русских военных эмигрантов можно даже было встретить на постах директора порта, заместителя министра финансов, директора Топографического отделения при министерстве земледелия. Самые многочисленные русские колонии образовались в Касабланке в количестве 200 человек и Рабате, где проживало чуть менее 130. Поселения размерами поменьше находились в Хурибге, где русских эмигрантов насчитывалось всего 40 человек, в Марракеше, где их было вполовину меньше — 20, в Фесе, Софи, Мекнесе, Кенитре и даже в Танжере. Духовным объединяющим началом русской колонии традиционно стала русская православная церковь.

Когда русские ушли из Северной Африки, в соседней Эфиопии еще теплилась жизнь русской эмиграции, чья «колония» насчитывала в те времена до 80 человек. Среди русских эмигрантов в Эфиопии были офицеры бывшей императорской армии и Русской армии барона Врангеля, из которых было 2 генерала, 6 инженеров, 4 доктора и 8 человек самых разнообразных профессий. Сюда, в страну со старинной монархией императора Хайле Селасиля и близкой по своей вере православию, прибыл и православный протоиерей, установивший со временем в Аддис-Абебе церковь Св. Троицы. Бывший командир эскадрона Лейб-гвардии Его Величества Уланского полка Александр Николаевич Фермор, начавший свою борьбу с большевизмом еще со времен Ледяного похода, сформировал конную гвардию императора Хайле, а русский инженер Н.П. Вороновский отвечал за самую оживленную железнодорожную магистраль империи — Аддис-Абеба — Джибути. Все русские инженеры были трудоустроены по специальности, а инженер Ф.И. Шиманский стал главным инженером муниципалитета столицы. И все же, как и в любой другой точке мира, умами эмиграции владел вопрос возвращения. Неизвестно когда и неизвестно как, однако уверенность в том, что их проживание в странах мира когда-нибудь завершиться, многие втайне мечтали о возвращении в Отечество, а немного позабывшиеся ужасы недавней Гражданской войны и образы большевиков окутывал туман ностальгии. Под его воздействием, особо нестойкие люди решили примирить себя с прошлым и вернуться любыми путями домой. Еще с февраля 1921 года, из галлиполийских лагерей, назад, в РСФСР потянулись первые «возвращенцы». На пароходе «Рашид-паша» в Новороссийск прибыли свыше 3000 тысяч кубанских и донских казаков. Местные советские органы были не вполне готовы к такому повороту событий, однако прибывших приняли и разместили, как могли, в свободных помещениях. Советская пропагандистская машина сразу же заработала в полную мощность, передав в распоряжение репатриантов газетные полосы, чтобы прибывшие люди могли в полной мере живописать ужасы изгнания. «Трагическая участь постигла и репатриантов… Как общее правило, все офицеры и военные чиновники расстреливались немедленно по прибытии. Из вернувшихся в Новороссийск расстреляно 500…»74 В марте 1921 года прибыла новая партия «возвращенцев», а в апреле еще одна, перенаправленная в Одессу, уже в количестве 3200 солдат и 500 офицеров. Прибывшие были помещены в карантинные помещения и зарегистрированы. На очереди готовился еще один транспорт уже с 4000 бывших чинов Русской армии. «Некоторые офицеры, прибывшие с партиями репатриантов в 1921 году, попали на нефтяные промыслы Баку, что было разновидностью заключения (они находились под охраной)».75 Среди возвращавшихся домой попадались и те, кто был послан с заданием от органов контрразведки Русской армии в изгнании, чтобы узнать об истинном положении дел в России и даже создать очаги антибольшевистского подполья, но часто осведомленные об этом органы ЧК постарались обезвредить ставших известными им врангелевских контрразведчиков. Когда в начале апреля на рейде появился пароход «Кизил-Ермак» с двумя с половиной тысячами репатриантов, Наркомат иностранных дел дал радиограмму на корабль об отсутствии условий для приема и размещения возвращавшихся. Очень быстро представители советских внешнеполитических ведомств известили сопредельные государства о закрытии черноморских портов для приема «беженцев» из Галлиполи. Отсутствие возможности приема объяснялось советскими властями нехваткой продовольствия и медикаментов для прибывающих, мест для размещения, ибо прежние лагеря были временно законсервированы. Не существовало и соответствующих правовых актов, регулирующих статус бывших противников по Гражданской войне. Де юре они продолжали оставаться военнопленными, и у властей не было повода для их амнистии. Именно этот фактор не позволял даже оформить въездные визы для тех из военных русских эмигрантов, кто возвращался из-за границы. Официально советские власти объявили амнистию бывшим чинам белых армий лишь 3 ноября 1921 года. Врангель не мог не быть обеспокоен таким поворотом событий. Добрая часть армии уплывала назад, к большевикам, сдаваться на милость победителей. Находясь в сильном эмоциональном состоянии, он диктует адъютантам письма в адрес французских маршалов Фоша, Петена и Жоффра, в которых просит маршалов Франции оказать воздействие на правительство Французской республики для ослабления жесткого режима пребывания Русской армии в Галлиполи, чтобы вырвать инициативу из рук большевиков, использующих распад армии в своих политических целях. Маршалы не отвечают Главнокомандующему, ибо величина и мощь Русской армии в Галлиполи остается для них по-прежнему пугающей.

Ощутимый удар своему Главнокомандующему не преминул нанести и Яков Александрович Слащев. Он издал, будучи еще в Галлиполи, брошюру, где резко обрушился на Врангеля, инкриминировав тому военные поражения в недавней военной кампании по обороне Крыма. В брошюре Слащев возложил всю вину за гибель армии и вынужденную эмиграцию на барона. Щепетильный Врангель предал отступника офицерскому суду чести, на который того не вызывали, однако, по результатам слушаний, приговорили к исключению со службы. Случай вполне обыкновенный, ибо предмет разбора дел некоторых генералов оставался «притчей во языцех» армии. Особую известность приобрел бывший начальник штаба армии Евгений Исаакович Доставалов. «Доставалов вообще вел довольно веселый образ жизни. Из казенных денег он взаимообразно за два раза взял 1500 лир… В компании с полковником Чертковым и еще двумя военными занялся спекуляцией, привозя из Константинополя какие-то вещи для продажи здесь. Захватив с собой общие спекулятивные деньги и золотой портсигар Черткова, Доставалов скрылся. 1500 лир он тоже оставил себе на память… Говорят, приказано его задержать и арестовать».76 В отличие о Доставалова, Слащева нельзя было упрекнуть в каких-то антиобщественных поступках, сам факт публичного осуждения Главнокомандующего явился для того весьма оскорбительным. Читая некоторые пассажи, Главнокомандующий приходил в неописуемое раздражение, и было, признаться, отчего. Слащев отмечал про барона, что «…он в роли главкома оставался с понятиями эскадронного командира, не желающего лично вести в бой свои части. Мы видели при кратких описаниях операций, что с управлением войсками на широком фронте он совершенно справиться не мог. То же касается его ближайших сотрудников. Это были командиры рот и эскадронов… совершенно неспособные вести войска в бой в стратегическом масштабе и совершенно не учитывавшие психологии войск. Этим и объясняется столь скоропалительное падение Крыма и изгнание Врангеля… Ведь сам товарищ Троцкий при начавшимся наступлении на Крым говорил, что предстоит очень трудная и длительная операция»77 Цитатами отца «перманентной революции» и нелицеприятными, субъективными характеристиками врангелевских генералов, Слащов заработал стойкое неприятие себя командованием. Единственным путем избежать полной обструкции в среде военной эмиграции, было новое эксцентричное решение Слащева о возвращении в Советскую Россию в ноябре 1921 года. По возвращению, он попал под амнистию, а уже в июне 1922 года добровольно вступил в РККА и стал преподавателем тактики в Высшей тактической стрелковой школе «Выстрел» и зажил полноценной «советской» жизнью.

«Осенью 1922 года поздно вечером шел по улицам Москвы бывший меньшевик… Пивоваров… Тот самый Пивоваров, которого Слащев вез когда-то с собой на фронт для „выведения в расход“. Вдруг кто-то остановил его. — Товарищ Пивоваров. — Перед ним стоял какой-то красноармейский офицер.

— Товарищ Пивоваров, неужели вы меня не узнаете? Вглядевшись в незнакомца, Пивоваров узнал в нем… генерала Слащева.

— Пойдемте ко мне, поболтаем, вспомним старое, — предложил Слащев. Беседа между двумя новыми друзьями, из которых один другого заочно называл мерзавцем, а другой — паршивым жидом, затянулась далеко за полночь. Пивоваров нашел Слащева очень милым и интересным собеседником, о чем и написал одному из бывших друзей за границей».78

11 января 1929 года Слащев был убит из пистолета в помещении школы (по иной версии — в своей квартире) слушателем курсов Борисом Коленбергом. По официальной версии, убийство было совершено из побуждений мести за казненного якобы по приказу Слащева в Крыму в 1920 году брата Коленберга. Закономерно это или нет, но многие генералы Русской армии, вернувшиеся в СССР и поступившие на службу в Красную армию, трагически завершали свои дни. Евгений Исаакович Доставалов успел прослужить в РККА до 1938 года, после чего был осужден и расстрелян. «…Оставшиеся в Киевской военной школе бывшие белые генерал-майор Е.С. Гамченко, генерал-лейтенант В.И. Кедрин, А.Я. Жук были в 1931 году арестованы… и получили по 10 лет».79 Среди осужденных по делу «Весна» «8 апреля 1931 года 31 человек… был расстрелян, в том числе ряд вернувшихся из эмиграции известных генералов — А.С. Секретев, И.Л. Николаев, И.И. Бобрышев, А.И. Редько, Ю.К, Гравицкий, Е.И Зеленин…».80

Иных белых генералов доставляли в СССР уже в 1945 году и в зависимости от тяжести их «вины» перед советской властью, осуждали в соответствии с советским Уголовным Кодексом. Так молодого генерала Сергея Петровича Войцеховского, боевого товарища легендарного генерала Владимира Оскаровича Каппеля, органы советской госбезопасности доставили из Праги сразу после окончания Второй мировой войны и до 1951 года он провел в лагере под Тайшетом, где и окончил свои дни, сломавшись на непосильных работах. Командующего авиацией в Русской армии генерал-майора Вячеслава Матвеевича Ткачева, арестованного в югославском Нови Саде в конце 1944 года, СМЕРШ 3-го Украинского фронта также переправил его в СССР, где генерал Ткачев был осужден на 11 лет лагеря без последующего права проживать в больших городах. Вернулся из лагеря Ткачев уже после смерти Сталина и еще десять лет жил и работал в артели, состоящей из инвалидов- переплетчиков, даровавшим ветхим книгам новую жизнь. Параллельно с работой, Вячеслав Матвеевич писал книгу под названием «Русский сокол», посвященную своему другу капитану Петру Нестерову, известнейшему авиатору Великой войны, первым совершившим воздушный таран германского летчика барона Розенталя. Советский журнал «Кубань» опубликовал в 1962 году некоторые отрывки из его будущей книги. Параллельно Ткачев не оставлял работы над своими воспоминаниями, под рабочим названием «Крылья России». Они не увидели света ни при жизни их автора, ни в настоящее время, когда возможности для публикации воспоминаний переживают свой Ренессанс. Один из экземпляров этой рукописи хранится и по сей день в отделе Рукописей Российской государственной библиотеки. Генерал-майор Алексей Георгиевич Рубашкин, бывший командир 4-го Донского казачьего полка 2-й конной дивизии, схваченный органами СМЕРШ в сентябре 1944 года в Югославии, был осужден на пребывание лагерях в Иркутской области, куда немедленно был отправлен по этапу в 1945 году. По возвращению из дальних мест, был направлен на поселение в Красноярский край, с последующим запрещением селиться в крупных городах, так же, как и Ткачев. По мере распространения политической «оттепели» по СССР, Алексей Георгиевич вернулся к себе, на Дон, где и умер в казачьей столице — Новочеркасске 5 декабря 1966 года. И таких примеров не счесть. Эйфория восторга, захватившая почти всех, кто вернулся назад, продолжалась недолго. Люди быстро обратили внимание, что, отсутствуя, всего несколько лет на родине, они вернулись совершенно в иную страну, где не было места их прежнему укладу жизни, где перед многими из них были закрыты пути государственной службы, и им оставалось лишь прозябание на незначительных и мелких должностях в советских учреждениях. Случалось, что, и подобный исход дела не особенно тревожил вернувшихся людей, сравнивавших тяготы жизни на чужбине с относительно легкой и привычной жизнью на родных берегах. Но меняющаяся политическая конъюнктура, постоянный поиск врагов внутри страны, делал многих из бывших офицеров и солдат русской армии первыми мишенями для произвола органов ОГПУ и впоследствии НКВД. Их снова арестовывали, сопричисляли к неведомым им самим организациям, зачастую выдуманным самими следователями по принципу общности службы с другими такими же несчастными, и безжалостные политические жернова Страны советов перемалывали их судьбы в лагерную пыль. «В начале 1927 года в Ленинграде, в частности, была арестована группа бывших офицеров Л.-гв. Финляндского полка…».81. Участники группы получили различные сроки заключения, а некоторые были приговорены судом к высшей мере наказания. Подобным было «дело „московцев“» (бывших чинов Лейб-гвардии Московского полка) в Ленинграде в 1931 году, такими были многочисленные другие процессы и дела, тянувшиеся еще десятилетия после формального окончания Гражданской войны. Жертвами этих процессов стали и бывшие чины других Лейб-гвардейских полков Императорской армии, например Семеновского и Преображенского полков, проходивших в Ленинграде в 1931 году по делу «Весна». «Основная масса лиц, проходивших по этому делу, была осуждена в мае-июне 1931 года, но процессы продолжались до сентября»82 и, несмотря на то, «основным объектом дела „Весна“ был комсостав РККА, в ходе репрессий по нему было схвачено едва ли больше бывших офицеров… вообще никогда в Красной армии не служивших…».83 И, если «часть комсостава РККА получала различные сроки заключения», то бывшие офицеры Императорской армии «подлежали почти исключительно расстрелу».84 Помимо того «…в Ленинграде по данным дореволюционного издания „Весь Петербург“ и другим справочникам были поголовно арестованы все оставшиеся в городе офицеры частей, стоявших в свое время в городе и его окрестностях… В обязательном порядке расстреливались заподозренные в стремлении к объединению и сохранении реликвий полков — в частности офицеры Константиновского училища за товарищеский завтрак в 1923 году, директор и офицеры Александровского кадетского корпуса — за хранение знамени…».85 Очередной жертвой стали генерал-майор Николай Алексеевич Кавтарадзе, состоявший на момент ареста в числе безработных города на Неве, и генерал-майор Евгений Михайлович Казакевич, подвергавшийся арестам на протяжении 1920-х годов, ненадолго вышедший из тюрьмы и работавший сторожем ленинградского Стройтреста, а затем расстрелянный НКВД в 1931 году. По этому же делу проходил и был приговорен к расстрелу и прапорщик Лейб-гвардии Преображенского полка Сергей Михайлович Леонтьев, работавший в Ленинграде в должности завхоза Дома Начсостава. Бывший прапорщик Лейб-гвардии Измайловского полка Владимир Сергеевич Леопорк, трудившийся на неприметной должности бухгалтера ленинградского «Красного Водника» также, был арестован по нашумевшему делу «Весна» и незамедлительно репрессирован. Большевики не пощадили и некогда приведенных бывшим Великим князем Кириллом Владимировичем к Смольному чинов Гвардейского Экипажа, оставшихся в СССР и пытавшихся верно служить новому режиму. В 1925 году в Ленинграде был расстрелян капитан 2-го ранга Михаил Михайлович Лялин. Днями позже расстреляли двух его однофамильцев, капитана бывшего Лейб-гвардии Семеновского полка Николая Михайловича Лялина и капитана семеновца Николая Константиновича Лялина. «Особенно тяжелым стало положение офицеров после 1934 года, когда тысячи бывших офицеров и их семей были высланы из крупных городов в отдаленные районы, где влачили нищенское существование, некоторые были разлучены с семьями…».86 В 1937 в СССР был расстрелян еще один бывший семеновец — Михаил Тухачевский, ставший большевистским маршалом, но это — уже совсем другая история. Безрадостной оказалась судьба многих других бывших чинов «цветных частей» Добровольческой армии, оказавшихся в стране советов и пытавшихся наладить свою жизнь заново. Так Г.Д. Венус, бывший прапорщик-дроздовец, ставший известным, благодаря своей книжке «Зяблики в погонах», в которой некогда он живописал пером либерального демократа ужасы Гражданской войны во всей их неприглядности, в надежде на признательность советской власти, до самого конца жизни так и не смог «встать на ноги». В последние перед арестом годы в СССР Венус был вынужден работать бакенщиком на волжских просторах. Он проживал с семьей в советском захолустье. Взятый повторно в 1935 году органами НКВД по обвинению в участии в контрреволюционной организации, он был приговорен к расстрелу, которому не смогли помешать ни заступничество «советского» классика А.Н. Толстого перед власть имущими, ни очевидная несуразность обвинения. Не дождавшись помощи с воли, Георгий Венус, автор многочисленных житейских историй о времени, проведенном в течение 17 месяцев с дроздовцами, скончался в сызранской тюрьме НКВД от плеврита в 1939 году.

Подобных примеров в истории советской страны в 1920—1930-е годы было немало. Все они красноречиво говорили о том, что основанная масса репатриантов на родину не только не могла восстановить свой социальный статус и обрести полноценные гражданские права, но и постоянно находилась под прицелом внутренней политической полиции, использовавшей эту массу для фабрикации различных конъюнктурных политических процессов. Ибо виноватыми в глазах советской власти их участники становились уже по определению. После окончания Второй мировой войны к пострадавшим чинам бывших белых армий добавились те, кто был захвачен органами СМЕРШ за границей, этапирован и осужден советской властью к различным мерам наказания. Единицам удалось выжить, еще меньшее количество пережило своих палачей, продолжив жизнь в Советском Союзе. Так завершилось их возвращение в родные места, туда, где они надеялись вновь обрести утраченное Отечество.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. БЕЛЫЕ ИЗГНАННИКИ ВО ФРАНЦИИ, ИСПАНИИ, БЕЛЬГИИ И НА ДАЛЬНЕМ ВОСТОКЕ. 1928–1939 ГОДЫ

Когда весной, чужой весной! —

Опять цветет сирень,

Тогда встает передо мной

Мой Царскосельский день…

…Когда я вспомню, что поэт,

Что всех дороже мне,

Убит, забыт, — пропал и след!

В своей родной стране…

Что даже в эти, в наши дни

На невском берегу

Его и мертвого они

Как волка стерегут, —

Тогда я из последних сил

Кричу его врагу:

— «Я всем простил, я все простил,

Но это — не могу!»

Дм. Кленовский

Что известно нам о судьбах русских военных эмигрантов, прибывших в 20-е годы в Западную Европу из разрозненных свидетельств, мемуаристики, сюжетов редких телепередач? Пожалуй, немногое. Известно, скажем, что первыми из чинов бывшей Императорской армии в Западную Европу прибыли потомки многих аристократических фамилий погибшей империи, вышедшие в отставку сразу после отречения Государя императора в марте 1917 года. Обладавшие обширными родственными связями, породненные с доброй половиной фамилий Готтского альманаха, имевшие приличные капиталовложения за границей, эти люди продолжали ту жизнь, которую привыкли вести некогда в России, изредка обременяя себя сколь бы то ни было заметной политической деятельностью. Большинство офицеров Императорской Гвардии, согласно воспоминаниям, осела во Франции и ввиду того, что многие офицеры гвардейских полков прибывали именно в Париж, в этом городе и были созданы первые полковые объединения. «Каждый из вновь прибывающих неизменно находил поддержку со стороны ранее приехавших. Продержка эта выражалась не только в моральной, но и в материальной помощи. По приезде подыскивалась временная работа. В то же время шла подготовка к экзамену на право стать шофером такси… Основана Касса Взаимопомощи (при ежемесячном взносе в 11 франков)».87 В 1924 году по призыву представителей гвардейских союзов и объединений во главе Общегвардейского объединения стал Свиты Его Императорского Величества генерал-адъютант Владимир Михайлович Безобразов, еще десятилетие назад бывший командиром Русской императорской гвардии. «Генерал Безобразов внес решительное изменение в организацию Гвардии, — он приступил к формированию скрытых боевых кадров полков и высших соединений, с подчинением их великому князю Николаю Николаевичу», — отмечали его современники.88

На собрании представителей гвардии 25 ноября 1924 года в дополнение к ранее принятому уставу, был выпущен «Наказ Гвардейским Объединениям во Франции», первый пункт которого гласил: «Объединение предоставляет себя в полное распоряжение Верховного Главнокомандующего, великого князя Николая Николаевича для борьбы за спасение Родины и восстановления в ней законной Монархии». Осенью 1925 года в Париже, в большом зале ресторана «Жардин д’Акклиматасьон» прошел первый общегвардейский обед, в котором участвовало около 300 офицеров бывшей российской Императорской гвардии. Когда в 1928 году в Копенгагене скончалась вдовствующая императрица Мария Федоровна, секретарь Гвардейского объединения во Франции полковник, Кирасир Его Величества, Сергей Леонидович Сафонов был командирован в Данию для участия в траурной церемонии и возложении венка от полка. Их императорские Высочества великая княгиня Ольга Александровна и великая княгиня Ксения Александровна искренне благодарили чинов кирасирского полка за выраженное участие. Жизнь полков, пусть и находящихся в состоянии медленного увядания в эмиграции, продолжалась, несмотря ни на что. «За время пребывания в Париже, кирасирская семья пополнилась 7 полковыми дамами. Образование новых „семейных очагов“ гостеприимно и радушно раскрывавших свои двери всем однополчанам только укрепило единение и дружеское общение в часы досуга. За невинным бриджем, стаканом вина или чашкой чая, офицеры полка отрешались на время от повседневных, нудных забот».89 По прошествии некоторого времени, начиная с 1931 года, кирасирское полковое объединение задалось целью увековечить боевой путь своего полка. Членами полкового объединения было принято во внимание и то, что архивы полков и батарей, оставшиеся у большевиков, могут быть уничтожены, а воспоминания о действиях кирасир в минувшую Великую войну, постепенно стираются в памяти ее участников. Кирасирами было принято решение об увековечении памяти былых подвигов полка посредством организации военно-исторических собраний. В рамках проводимых собраний их участниками планировалось заслушивать доклады членов полкового объединения о действиях частей за определенный период в Великую войну. Было решено проводить обсуждения доклада, изображать схемы боевых операций в хронологическом порядке, начав с мобилизации в июле 1914 года. Как и многие другие гвардейские объединения за границей, кирасиры не были лишены профессионального снобизма и не допускали на свои доклады кого-либо иного, кроме офицеров гвардейской конницы. Обсуждения начинались после 21.00 по пятницам один или два раза в месяц. Для создания объективной картины минувших сражений, членами объединения была установлена связь с представителями германских частей, участвовавших в операциях против российской гвардейской конницы. Лекции читали кирасиры Б.Н. Третьяков, А.В. Каменский, В.А. Розеншильд-Паулин и другие. Перед докладами аудитория получала размноженные на ротаторе тезисы докладчика. В качестве подведения итогов исторических докладов, членами объединения с 1938 года по 1942-й были подготовлены III тома Истории Кирасир Его Величества. В эмиграции члены полкового объединения кирасир занялись созданием полкового музея, коллекция которого началась с нескольких гравюр, подаренных бывшим помощником русского военного агента во Франции, генерал-майором Дмитрием Ивановичем Ознобишиным полковнику Сергею Леонидовичу Сафонову. Сестра другого кирасира, штабс-ротмистра, погибшего в Великой войне, позволила переснять несколько фотографий парадов полка и гравюр из коллекции ее брата. Полковник Кучин прислал 180 негативов снимков из жизни полка в Великую войну.

С разрешения великого князя Дмитрия Павловича кирасиры получили 6 снимков с тарелок Гофмаршальского сервиза, принадлежавших великому князю с изображениями Кирасир Его Величества. Кавалергард Валериан Николаевич Бибиков передал в музей вывезенные им после революции из Гатчинского и Царскосельского дворцов ценные фотографии, отображающие жизнь полка накануне революции. Союзы и объединения бывших гвардейских полков всегда отличались строгой организацией, большой дисциплиной и точным соблюдением всех правил офицерской этики.

6 апреля 1924 года, инициативная группа гвардейских генералов собрала первое общее собрание чинов гвардии в изгнании, на котором присутствовало 150 участников. После первых двух заседаний представителей гвардейских полковых союзов, было решено соединить их в одну национальную общественную организацию, создав ее в сердце Франции, ее столиц; они зарегистрировали в префектуре Парижа «Гвардейское Объединение», именуемое по-французски l'Association des officiers des anciens regiments de la Garde Imperiale Russe. Первым председателем Гвардейского Объединения стал заслуженный генерал П.М. фон Кауфман-Туркестанский, современник и соратник легендарного генерала Михаила Дмитриевича Скобелева. Впоследствии Объединение вошло отдельной составной частью в РОВС.

Целью созданного Гвардейского объединения было укрепление взаимоотношений между разбросанными эмигрантской жизнью на чужбине гвардейскими офицерами. Другой целью являлось составление исторических очерков о прошедших годах мировой войны, революции и Гражданской войны на основании воспоминаний еще живых и здравствующих очевидцев этих событий, в поминовении памяти погибших и скончавшихся полковых товарищей, в передаче духа и традиций русской Императорской Гвардии грядущим поколениям молодой эмиграции. Благодаря авторитету первых руководителей Гвардейскою Объединения и их последователей, в работе исторической комиссии были сделаны некоторые успехи, а в жизни гвардейцев сложился новый, хороший обычай в день Святого Апостола Андрея Первозванного 30 ноября/13 декабря по новому стилю служить молебен с поминовением усопших. Службы в Париже проходили в кафедральном соборе Святого Александра Невского на улице Дарю (rue Daru). После богослужения проходили товарищеские обеды офицеров, на которые не приглашались, по обыкновению, «полковые дамы». Иногда на них прибывали великие князья; особенно часто это были «Владимировичи» — Борис и его младший брат — Андрей. Судьба уготовила ему стать уже в 1950-е годы председателем Гвардейского Объединения. В канун Рождества Христова для семей членов Гвардейского Объединения устраивался зимний бал, стараниями распорядительного комитета Объединения, а весной, на Светлое Христово Воскресение в Объединении проводились пасхальные встречи. Скромная прибыль от этих балов и встреч шла на благотворительные цели, служа некоторой помощью нуждающимся членам Объединения, а также отчислялась на лечение или погребение усопших чинов. Гвардейцы принимали участие в праздновании юбилеев своих полков, в частности, широко были отмечены 200-летие Лейб-гвардии Измайловского полка и 200-летие Конной гвардии. По традиции представители других лейб-гвардейских команд, готовили поздравительные адреса виновникам торжеств или памятные сувениры, такие, например, как серебряная чарка, подаренная кирасирами измайловцам. Должность председателя распорядительного комитета требовала особой активности от того, кто занимал ее, и эмиграция единодушно отмечала заслуги полковника Д.Г. Лучанинова, бывшего старшего офицера Лейб-гвардии Петроградского полка, который занимал эту должность в 1960-х и 1970-х годах прошлого века. Полковник Лучанинов превосходно проявил себя в организации многих, как сказали бы теперь, «корпоративных мероприятий» Объединения и в ходе строительства общегвардейской могилы на кладбище в парижском пригороде Sainte-Genevieve-des-Bois. Находчивость и изобретательность г-на Лучанинова была отмечена сослуживцами еще во времена Гражданской войны, когда под его началом разрозненные пульмановские вагоны, найденные на запасных путях, были преобразованы в бронепоезд «Гвардеец № 1». В любой обстановке Лучанинов держал себя весьма достойно и, по описаниям очевидцев, столь же «достойно носил в петлице пиджака значок георгиевского оружия». В Париже в те времена регулярно выходил «Вестник Гвардейского Объединения» с помещенными в нем личными воспоминаниями гвардейцев о былом, и статьями про современную жизнь Объединения. Отличился в общественной деятельности военной эмиграции и другой командир белогвардейских поездов «Единая Россия» и «Иоанн Калита» Александр Александрович Зеленецкий. В переломный и критический период маневренной войны, которая велась по оперативным железнодорожным путям, бронепоезда стали предвестниками моторизованной артиллерии, приходящей на смену лошадиной тяге и классической артиллерии. И оттого, быть может, в рядах команд белогвардейских бронепоездов оказалось немало деятельных офицеров-инженеров и офицеров-артиллеристов с блистательными управленческими навыками. В эмиграции А.А. Зеленецкий сосредоточил свои усилия на поддержке кадетских объединений и работал председателем редакционной коллегии ежемесячного журнала «Кадет», выходившего в Париже в качестве информационного издания Союза Российских кадетских корпусов. Там же, в Париже, силами бывших гвардейских офицеров, была развернута большая творческая деятельность по составлению и изданию военно-исторической и мемуарной литературы. Периодические издания, каковыми являлась газета «Часовой», созданная неустанными трудами его бессменного редактора капитана Орехова и «Военная Быль» под редакцией Алексея Геринга, служили хорошим иллюстративным дополнением к воссоздаваемым полковым историям. У кавалергардов, стараниями В.Н. Звегинцова, а впоследствии и Г. В. Бибикова, появилась полковая история, дающая подробное описание боевых действий Кавалергардского полка за все время Первой мировой войны и охватывающая по времени все события до эвакуации из Крыма в 1920 году. Представитель Лейб-Казачьего объединения генерал И.Н. Оприц составил ценный труд о боевом пути своего полка, снабдив его собственными иллюстрациями, охватывающий периоды со времени большевистской революции и до окончания Гражданской войны. Бывшими Лейб-гвардии конно-гренадерами, полковниками Скуратовым, Плешко и Скрябиным была подготовлена и выпущена в свет 6-томная история Конно-гренадерского полка. Авторы трудились над ней почти тридцать лет, с 1938-го по 1967-й год. При Гвардейском Объединении работала историческая комиссия под руководством Кирасира Его Величества Георгия Адамовича Гоштовта. Эта комиссия многим помогла собрать и издать материалы о малоизвестном прошлом Кирасир Его Величества в 1944 году. Особо следует отметить значительный вклад конно-гренадера, ротмистра А.А. Скрябина, организовавшего подписку для записи на граммофонные пластинки полковых маршей гвардейских и армейских полков в исполнении военного оркестра и хора трубачей пешего и конного полка французской республиканской гвардии. Эти марши исполнялись на многих публичных торжествах, и патефонные пластинки с этими записями с энтузиазмом раскупались частными лицами, зачастую бывшими чинами императорской армии и флота. Товарищеские завтраки или обеды представителей кавалерийских гвардейских полков в Париже, стали неотъемлемой частью жизни военной эмиграции, воспринятой в качестве традиции, возвращавшей участников к сбору в Царскосельском Офицерском Собрании, где в определенный день месяца, в зависимости от полковых традиций, все офицеры присутствовали на совместном обеде. У кирасир это была первая пятница месяца, у других полков — иные дни недели. Продолжались эти встречи и в эмиграции, в особенности в Париже. «Сначала собирались в ресторане „Эколь Милитэр“, а после его закрытия в русских ресторанах, где имелся отдельный зал, чтобы можно было без помехи поговорить о полковых делах, вспомнить доброе старое время и посидеть за стаканом вина. К сожалению, выбор ресторана был очень труден: или плохо кормили, или выходило дорого. Пробовали французские, но в небольших ресторанах нет отдельных кабинетов, надо рано расходиться, да, кроме того, заранее сказать сколько человек будет присутствовать — невозможно, так как многие, особенно шоферы, связанные характером работы, приезжали, когда могли…»90 Собирались на частных квартирах, у тех из офицеров, кто жил получше, порой и у тех, кто владел недвижимостью в Париже, но таких открытых русских домов в эпоху экономического спада в стране были единицы. Домашние собрания были предпочтительнее: не было вокруг посторонних, не подгоняли хозяева заведения уйти непременно до полуночи и, наконец, игра в невинный бридж никем не возбранялась. Ворчали обычно «полковые дамы», на чьи плечи ложились хлопоты по готовке и уборке дома, но это было для гвардейцев делом почти «внутрисемейным», ибо посторонних лиц на этих посиделках, как правило, не бывало. Изредка «посторонних» все же приглашали. Так, например, генерал Ознобишин был удостоен чести быть приглашенным на гвардейские кирасирские обеды именно за то, что в свое время пожертвовал в полковой музей некоторые реликвии. Первый тост гвардейцы в изгнании поднимали за Российский императорский дом и за полк. В полковые праздники представители гвардейских объединений собирались в храме Св. Прп. Князя Александра Невского на улице Дарю вместе с семьями для участия в молебне с поминовением Державных своих Шефов, Августейших однополчан и просто однополчан, «за Веру, Царя и Отечество живот свой положивших на поле брани». По окончании молебна полковым дамам обычно преподносились букеты цветов, а затем все участники спешили сделать общее фото, запечатлев еще оставшихся пока вместе чинов своего полка с родными.

Что же касается общеармейской эмиграции, пришедшейся на 1920 год, то она разительно отличалась от «первопроходцев» и ранних гвардейских эмигрантов тем, что объединяло почти всех и отличало их от горстки благополучно устроившихся на Западе сослуживцев. Почти никто из них, прибыв во Францию, Бельгию, Испанию или Великобританию, не обладал собственностью в этих государствах, и не имел традиционных для русской аристократии международных родственных связей. У большинства из них не было у них и минимальных средств, чтобы поддерживать пристойную жизнь сколь бы то ни было долгое время. Далеко не все русские военные эмигранты этого периода, приехавшие в Западную Европу, имели достаточное образование для успешного трудоустройства, и проводило много времени в поиске хоть сколь бы то приемлемой работы. А подавляющее большинство из этих людей уже давно утратило необходимые навыки гражданских профессий и даже способность сносно объясняться на языке страны, куда они приезжали. В 1920-е годы, с оттоком новых сил военной эмиграции с Балкан, в Западную Европу стали перебираться обер- и унтер-офицеры, вчерашние юнкера, солдаты и матросы, чьих знаний и умений не всегда хватало даже для того, чтобы найти себе мало-мальски оплачиваемую работу. Послевоенная Западная Европа с пошатнувшейся экономикой и трудноразрешимыми социальными задачами, возникшими в первые послевоенные годы, не всегда могла обеспечить занятость и собственных граждан, порождая серьезную конкуренцию на рынке труда между самими французами, испанцами и другими западноевропейскими народами. Отдельные благотворительные акции состоятельных соотечественников и пожертвования родственников последнего Государя, конечно же, не могли существенным образом поправить жизнь десятков тысяч людей, прибывших из еще более бедных стран в надежде поправить что-то в своей жизни. Борьба за существование во Франции 1920—1930-х годов была не меньше, чем на заре XX века и те из русских военных эмигрантов, кто не был в состоянии обеспечить свой заработок, постепенно опускался на социальное дно. Упадок иногда сопровождался крушением последних надежд, и такого человека неизбежно поглощали глубокие воды медленной Леты. Нужда заставляла бывших командиров корпусов и дивизий сдавать экзамены на право вождения автомобиля и бороздить целыми днями парижские улицы в надежде заработать лишний франк. Хроническое безденежье направляло доблестных казаков, еще недавно одним своим лихим видом обращавшим в бегство большевистские орды группироваться в труппы и развлекать досужую публику джигитовкой в многочисленных провинциальных городах. Так генерал Шкуро, найдя для финансирования своего проекта некоего мецената-сирийца, организовал цирковую труппу, состоявшую из казаков, и тем самым зарабатывал себе на жизнь, выплачивая своему инвестору грабительские проценты. Бедственное положение делало из бравых поручиков и штабс-капитанов балалаечников в русских ресторанах и чайных. Многие из них становились хористами и развлекали публику непонятной иностранному слуху, но волнующей русской песней. Люди, имевшие в запасе гимназический курс, нанимались на самые разные работы, где только могли применить знание иностранного языка, а счастливая молодежь, получившая возможность учиться, спешно переквалифицировалась в инженеров различных специальностей, биологов, врачей, агрономов и почвоведов. Для желающих была открыта и военная карьера, сопряженная со службой в Иностранном легионе, дававшая право на получение французского гражданства по прошествии времени и при наличии заслуг перед Республикой. Перед детьми и эмигрантской молодежью открывались возможности поступить на учебу в русские кадетские корпуса. Русским офицерам, желающим повысить свой образовательный уровень, рекомендовалось поступать слушателями на Высшие военные курсы, организованные в Париже под руководством генерал-лейтенанта Николая Николаевича Головина. Замыслы о подготовке квалифицированных военных кадров появились у Врангеля сразу после переезда частей на Балканы. Тогда у командования Русской армией преобладало мнение о том, что советская власть неизбежно должна рухнуть, и после ее гибели страну может охватить полная анархия, как это уже было в 1917 году. В ходе наведения государственного порядка, особое значение приобретет новая армия, которую нужно будет создавать на основе существующей Красной армии, что, в свою очередь, потребует немалого количества грамотных офицеров, довольно хорошо знакомых с опытом Великой войны и о его влиянии на современную военную науку. Эти офицеры должны будут встать у истоков формирования и воспитания нового корпуса офицеров, поскольку существовавший тогда командный состав РККА в массе своей, был малопригоден для этих целей. После окончания Гражданской войны, в распоряжении Главнокомандующего осталось совсем немного штаб-офицеров с высшим военным образованием, и для пополнения их рядов Врангель рассчитывал открыть русскую Академию Генерального штаба на территории королевства СХС и в Болгарии. Выбор Врангеля пал на Николая Николаевича Головина, которому Главнокомандующий хотел получить заботу о создании высшего военно-учебного заведения за границей. Однако тот не торопился принять предложение Врангеля, обосновывая свое нежелание браться за организацию учебного процесса отсутствием документально обобщенного опыта Великой войны и нехваткой квалифицированного профессорско-преподавательского состава для подобного учебного заведения. Эти доводы, в сущности, были правдой. Принимая доводы Головина, тем не менее, Врангель настоял на проведении подготовительной работы и обретения всего необходимого для открытия полноценной военной академии, как только для этого в эмиграции создадутся все предпосылки. Головин согласился и сразу же занялся работой над фундаментальным научным трудом под общим названием «Мысли об устройстве будущей Российской вооруженной силы», в котором подробно изложил боевой опыт каждого из родов русского оружия в Великой войне. На основании ряда заключений, Головиным были выявлены изменения, полученные вследствие этого опыта в ходе организации вооруженных сил державы, а также его влияние на внутреннюю политику государства в мирное время. Работу над своей книгой Головин проводил при непосредственном участии великого князя Николая Николаевича, бывшего одно время Главнокомандующим армией, до того времени, как эту ношу принял на себя покойный Государь император. В ходе работы над книгой, Головин знакомил великого князя с проектами каждой главы, вносил замечания Его Императорского Высочества принципиального характера и согласовывал окончательную редакцию главы. Для подготовки полноценного учебного пособия Головину потребовалось целых 5 лет. Целью участия в написании это книги великого князя было создание полноценного материала, способного сформировать необходимую сумму научных познаний будущих офицеров, формирующих их военное мировоззрение. Параллельно с работой над книгой Головин занимался подбором потенциальных преподавателей будущих курсов, которых он выбрал из числа русского офицерства, занимавшихся самообразованием в военных кружках. Именно этой аудитории Головин предлагал ознакомиться с оттисками отдельных глав его будущей книги по мере ее печатания. Очень скоро в Париже образовался ряд самообразовательных кружков, число которых достигало 52 и в которых занималось свыше полутысячи офицеров. Они были объединены в «Курсы Высшего военного самообразования». Курсы получили дополнительную материальную поддержку от Великого князя и стали прообразом знаменитых парижских Высших военно-научных курсов генерала Головина. В начале зимы 1926–1927 годов генерал прочитал пять публичных лекций в помещении Галлиполийского собрания в Париже, посвященных боевым действиям в ходе Великой войны. С первой же лекции количество слушателей, желавших присутствовать на ее чтении, превзошло самые смелые ожидания организаторов. Люди слушали генерала Головина, стоя в проходах зала, а также полностью заполнили прихожую, расположенную перед залом, где выступал лектор. Хорошо осведомленный о неожиданном успехе прочитанных лекций, великий князь Николай Николаевич дал свое согласие на их окончательное открытие с учетом трех его основных пожеланий. Они состояли в том, что Положением о курсах должно было служить бывшее Положение о Николаевской военной академии в редакции 1910 года. При этом окончившие полный курс, могли иметь право быть причисленными к Генеральному штабу будущей русской армии. В академический знак лиц, успешно окончивших курс, должен был быть включен вензель великого князя с императорской короной. И, наконец, присвоить курсам полное название «Зарубежных Высших военно-научных курсов генерала Головина». Примерно в середине первого цикла лекций сам Головин объявил офицерской аудитории об открытии Высших военно-научных курсов в Париже и предупредил, что все желающие пройти на них обучение должны подать рапорт о зачислении в число слушателей до известного срока. К рапорту необходимо было приложить сведения о прохождении службы и рекомендацию командира части или старшего представителя части соискателя, а в некоторых случаях — полкового объединения за границей.

Когда курсы были открыты, действительными их слушателями были зачислены все офицеры, которые закончили военные училища во время войны. Для тех лиц, которые были произведены в офицеры из вольноопределяющихся за отличия в боевых действиях, Головиным были учреждены особые военно-училищные курсы, позволявшие освоить программы военных училищ в кратком виде и дающие право по их окончанию поступать на военно-научные курсы. В 1930-е годы на военно-училищные курсы поступало немало эмигрантской молодежи, получившей среднее образование за границей. Согласно приказу председателя РОВС — генерала Миллера, лицам, окончившим военно-училищные курсы, после сдачи офицерского экзамена присваивался чин подпоручика. Высшие военно-научные курсы были торжественно открыты в Париже первой вступительной лекцией Николая Николаевича Головина 22 марта 1927 года. Уже к началу марта у помощника главного руководителя курсов по строевой и хозяйственной части генерал-лейтенанта Михаила Ивановича Репьева накопилось более сотни рапортов офицеров, желающих получить высшее военное образование. Прохождение полного курса рассчитывалось на 4–5 лет и подразделялось на младший, старший и дополнительный класс. Отличие младшего класса состояло в том, что в нем теория боевых действий изучалась в рамках дивизии. Вместе с этим в нем проходилась тактика родов войск, и ряд военных дисциплин, требующихся для понимания и решения вопросов, возникающих обычно при подробном исследовании боевых действий дивизии. В старшем классе слушатели проходили использование дивизий в корпусах и в армии. А дополнительный класс давал возможность подробнее изучить вопросы стратегии и дисциплины высшего порядка. Прослушав полный курс, слушатель получал необходимые научные сведения, знание которых является необходимым каждому офицеру Генерального штаба для успешного принятия решений в быстроменяющейся военной обстановке и, конечно, в основу всего обучения была положена идея о том, что ценность знаний военного определяется возможностью их применения на практике. Эта идея нашла свое выражение в широко распространенном на курсах методе применения прикладного способа, когда слушатели всесторонне изучают предлагаемые им преподавателем вопросы, предлагая в ответ те или иные решения, а затем выслушивают критику собственных решений от преподавателей и коллег. Это предохраняет слушателя от одностороннего подхода к вопросу и помогает тем самым быстро находить его правильное решение. Завершающим этапом обучения на курсах являлась военная игра, в ходе которой ее участники решением каждого хода выявляют собственную степень подготовки. Общее количество учебных часов, предполагаемых для прослушивания на курсах, было определено генералом Головиным как 800 половину которых займут обязательные циклы лекций. Остальное время было оставлено на семинары, решения тактических задач, беседы с преподавателями и на военную игру, на которую отводилось 25 занятий. Наряду с этим по четвергам с 21 до 23 часов, в помещении Галлиполийского общества в Париже, проходили и Обязательные открытые лекции, на которые наравне со слушателями курсов допускался каждый член РОВС.

В это же время на курсах проходили практические занятия, на которые допускались лишь слушатели курсов. После 10 месяцев с начала работы курсов, генерал Головин попросил преподавателей представить ему к 1 января 1928 года оценку успехов участников практических занятий по 5 категориям — от «выдающейся» до «совершенно неудовлетворительной». Многим слушателям регулярное посещение занятий оказалось не по силам, ибо наряду с научными занятиями им необходимо было работать для того, чтобы поддерживать как себя, так и семьи, поэтому в ходе младшего класса отпадали все те, кто не мог угнаться за программой, и таких оказалось более половины. По мере того, как жизнь курсов развивалась далее, Головиным были сделаны некоторые дополнения в программу, расширявшую кругозор и политические познания будущих стратегов, а также выявлению тех из них, кто окажется способным для научной работы. О строгости в подходе к выпуску подготовленных слушателей говорит и то, что в состав экзаменационной комиссии курсов входили четыре профессора, специалиста по высшему военному образованию и несколько генералов, окончивших Военную академию еще до Великой войны. Они были хорошо знакомы с ее программой и требованиями, которые в то время предъявлялись к офицерам-слушателям академии до 1914 года. Наиболее талантливые выпускники курсов, сразу же по их окончанию, прикомандировывались к кафедрам, а через год или два, после выполнения различных научных работ и чтения пробной лекции, назначались на кафедры, сообразно избранной специализации. Формально курсы генерала Головина просуществовали до сентября 1939 года, но на деле они продолжали свое существование до начала германской оккупации Франции в 1940 году. Было произведено VI выпусков в количестве 82 слушателей, получивших право ношения нагрудного знака с великокняжеским вензелем и императорской короной. На курсах были прочитаны лекции по различным дисциплинам легендарными белогвардейскими командирами Гражданской войны — по тактике пехоты А.П. Кутеповым, по тактике кавалерии П.Н. Шатиловым, по тактике артиллерии князем Масальским. Кутепов в своих лекциях любил высказывать одну любопытную мысль: «Мы „белые“, пока „красные“ владеют Россией, но как только иго коммунизма будет свергнуто, с нашей помощью или без нее, мы сольемся с бывшей Красной армией в единую Русскую армию; и только наша вне-партийность и служение общегосударственным целям сделают это слияние возможным, иначе была бы увековечена Гражданская война».91

Говоря о потенциальном слиянии двух армий в освобожденной России, Кутепов считал необходимым сделать пояснение: «Не делайте из этого заявления вывод, что я верю в какую-то „эволюцию“ самого большевизма… Нет, коммунистический строй может гнить, но не может эволюционировать. Я верю, что рано или поздно у русского народа найдется достаточно сил, чтобы сбросить это иго».92

Примечательно, что в своих рассуждениях о русском национальном чувстве, в беседах с журналистами или в обращении к аудитории, Кутепов всегда просто и ясно выражал свою позицию: «Говоря о русском национальном чувстве… я не хочу быть неверно понятым. Я сам великоросс, но я считаю не только неправильным, но и вредным с государственной точки зрения, когда клич „Россия для русских“ понимается, как Россия для великороссов… Все народы, населяющие ее, без исключения, — ее дети. Среди них не должно быть пасынков… В нашем богатом языке, к сожалению утратилось одно слово — „Россиянин“. А между тем это слово нужно и даже необходимо — оно шире, чем слово „русский“. Все народы, населяющие Россию, независимо от их национальности, прежде всего россияне».93

Генерал П.Н. Врангель не успел прочитать своей лекции, так как неожиданно 25 апреля 1928 года из Брюсселя в Париж пришло известие о скоропостижной кончине генерала от «интенсивного туберкулеза». Именно в этой стране бывший Главнокомандующий Русской армией нашел свой последний приют, и именно в Бельгии ему было суждено отойти в Вечность. Благоустроенная, спокойная Бельгия, вне всяких сомнений, имела особую привлекательность для людей, переживших жестокое время революций и разрушительной Гражданской войны. У русской эмиграции создавалось устойчивое впечатление, что правительство этой страны вообще никогда не признает Советскую власть. Едва ли было даже возможно вообразить возникновение здесь Народного фронта вроде того, какой был создан Леоном Блюмом совместно с коммунистами во Франции в 1936 г. В королевстве Бельгии ее монарх являлся основой политической стабильности. То, что государственный строй Бельгии был основан на монархических началах, имело в глазах русской эмиграции огромное значение. И хотя королевская власть была весьма ограничена конституцией, сама личность бельгийского монарха сильно влияла на политическую жизнь и, можно сказать, на моральный облик страны.

Огромную роль в сравнительно устойчивом потоке русской эмиграции именно в Бельгию сыграл в то время католический кардинал Мерсье, архиепископ Малинский, усилиями которого было обеспечено бесплатное образование русской эмигрантской молодежи в бельгийских университетах. Не лишним будет упомянуть, что генерал Врангель избрал местом своего пребывания Бельгию еще и потому, что его дети так же начали свою учебу в школе именно в этой стране и продолжили свое образование в бельгийских университетах.

Одним из факторов, влиявших на выбор русской эмиграции в пользу Бельгии, являлся образ независимого и бесстрашного бельгийского монарха Альберта I. Эта доблестная личность была хорошо известна читающей русской публике с самого начала Великой войны. Еще совсем недавно русские поэты Серебряного века (Сологуб, Северянин, Гиппиус и др.) воспевали в своих стихах доблесть бельгийского сопротивления германскому вторжению, возглавляемого «Королем-Рыцарем». К тем русским, кто до самого конца Великой войны оставались его верными союзниками, король и впоследствии относился с большой симпатией. Бельгийской королеве Елизавете также были свойственны определенные симпатии к русской культуре и ее носителям, повлиявшие на ее решение, находясь уже в преклонном возрасте, изучать русский язык. К людям из России королева Бельгии всегда относилась с удивительной теплотой. После кончины короля Альберта в 1934 г. Елизавета Бельгийская продолжала долгие годы интересоваться судьбой русских эмигрантов и, где только могла, оказывала им помощь. История неожиданной смерти барона Врангеля показалась подозрительной очень многим, хорошо знавшим генерала и, не в последнюю очередь, его родным, проживавшим с ним в бельгийской столице, в одном доме на рю де Бель Эр № 17 — жене, детям и его матери.

Много лет спустя после этих трагических событий внезапной болезни и кончины барона, его дети Елена Петровна Врангель (в замужестве фон Мейендорф) и Петр Петрович Врангель сделали сенсационное сообщение прессе. Они сообщили, что неожиданно начавшаяся болезнь барона странным образом совпала с появлением в их доме «брата» Якова Юдахина, состоявшего вестовым при особе Врангеля.

«Брат» появился в доме Врангелей неожиданно, долго не гостил, пребывал, в основном, при кухне, в «господской» не появлялся, и так же потом тихо убыл восвояси, как и возник. Любопытно, что сам Яков Юдахин никогда не вспоминал про наличие каких-либо родственников, тем более, проживавших в СССР и могущих столь легко пересекать границы ради непродолжительного родственного свидания. «Брат» сказался матросом советского торгового судна, пришвартовавшегося в Антверпене, и умудрился разыскать дом своего родственника в Брюсселе, хотя ранее не состоял с ним в переписке и теоретически не мог знать, где проживал Юдахин. Последствием визита советского матроса начались 8 дней «сплошного мученичества». Температура барона поднялась до отметки 40 градусов, его силы быстро таяли, он метался, пробовал встать, спешил отдать приказания, звал секретаря генерала Н.М. Котляревского, чтобы успеть отдать какие-нибудь распоряжения. К нему были приглашены брюссельские медицинские светила, заключившие наличие у барона какой-то тяжелой инфекции. Из Парижа к заболевшему Врангелю прибыл его давний соратник профессор медицины Иван Павлович Алексинский, обнаруживший скрытый туберкулез в верхушке левого легкого. Алексинский и лечащий врач барона Вейнерт, приходили к выводу, что в сложившейся ситуации врачами было сделано все возможное, однако возможности остановить развитие болезни, по признанию обоих врачей, не представлялось возможным. Незадолго до кончины к барону был зван его духовник о. Василий (Виноградов), которому после исповеди и причастия Главнокомандующий Русской армией признался: «Я готов служить в освобожденной России хотя бы простым солдатом…»

25 апреля 1928 года в девять часов утра генерал тихо скончался. Последними его словами были: «Боже, спаси Армию!» Русская эмиграция долго не могла поверить, что сильный, полный энергии и здоровья 49-летний человек мог «сгореть» от внезапно развившегося туберкулеза всего за неделю. По кругам эмиграции пошли слухи о насильственном устранении видной фигуры Белого движения большевиками. Позднее его тело было перевезено в Белград, и здесь 6 октября 1928 года было погребено в русском православном храме Святой Троицы, в саркофаге, под сенью склоненных знамен русских полков. Погребение последнего Главнокомандующего стало своеобразной демонстрацией верности армии своему вождю. Траурная церемония проходила в торжественной обстановке. На артиллерийском лафете тело генерала провезли вдоль выстроившихся в почетном карауле солдат и офицеров Русской армии. После того, была создана восковая фигура Врангеля, которая находилась в музее Эрвен в Париже. Стоит отметить, что на похоронах Врангеля наряду с русскими последние почести отдавали ему сербские войска. Материалы личного архива Врангеля и по сей день хранятся в Гуверовском Институте войны, революции и мира в США. Несомненно, лучше других о вероятных причинах гибели Врангеля в эмиграции были осведомлены узкие круги в руководстве РОВС. Однако осведомленность советской агентуры о степени участия Врангеля в продолжавшейся борьбе против большевизма, как на территории СССР, так и за границей, была неполной, если не сказать, искаженной. Отойдя от идеи активной борьбы террористическими средствами, Врангель вплотную занялся вопросами теоретического характера о будущем переустройстве российской государственной жизни в случае падения советской власти в России. Часть офицерства, настроенная наиболее радикально и непримиримо к советской власти, сплотилась вокруг генерал-лейтенанта Виктора Леонидовича Покровского, считавшего, что при условии хорошо подготовленных десантов на советскую территорию, власть большевиков можно будет легко опрокинуть, а восставший народ довершит дело ее разгрома. Впрочем, на Дальнем Востоке в СССР борьба с большевизмом еще не была полностью окончена и ее последним носителем, сопротивлявшимся большевикам оружием, стал легендарный атаман Анненков. Борис Владимирович Анненков родился 9 /21 февраля 1889 года, происходя из семьи потомственного дворянина, отставного полковника, который имел около 70 десятин земли и имение в Волынской губернии. «По линии отца моя родословная идет от декабриста Анненкова», — писал Б.В. Анненков. Окончив к 1906 году Одесский кадетский корпус и в 1909 году Московское Александровское училище, молодой Анненков в чине хорунжего был определен на службу в 1-й Сибирский казачий Ермака Тимофеевича полк, где и командовал сотней, а затем служил в казачьем полку в Кокчетаве. Борис Анненков получил изрядное образование, знал французский, немецкий, китайский и тюркские языки. «Воспитание получил строго монархическое, — вспоминал он впоследствии, — тогда каждый офицер не имел права придерживаться никаких других взглядов. Я полагал, что монархический образ правления самый подходящий для России». Он признавал, что «на фронте заниматься политикой было некогда», хотя смутная необходимость перемен чувствовалась всеми, а известия о политических событиях поступали из газет и от приезжавших из отпусков сослуживцев. Отступившие в Китай в ходе Гражданской войны с большевиками, белые оказались в сложном положении. По настоянию китайских властей им пришлось сдать оружие, часть казаков покинула отряд, а сам Анненков, не выполнив требований китайцев о разоружении отряда, в марте 1921 года был ими арестован и посажен в тюрьму городка Урумчи. Китайцы добивались от него передачи вывезенных из России ценностей. Лишь в результате неоднократных обращений бывшего начальника штаба его дивизии полковника Н.А. Денисова к местным властям, а также к посланникам стран Антанты в Китае Анненкова в феврале 1924 года, наконец, освободили. Он решил полностью отойти от участия в эмигрантском движении, и даже уехать в Канаду, но не смог найти даже те небольшие средства, необходимые на получение въездной канадской визы, даром которую ему никто выдавать не собирался. Практически сразу после освобождения, молодой генерал стал получать многочисленные настойчивые предложения включиться в деятельность так называемых антисоветских организаций, объединить и возглавить монархические группировки и отряды от лиц, которых ранее не то что не знал лично, но даже и не слышал об их существовании. Бесами-искусителями Бориса Анненкова оказались советские сотрудники ГПУ, пытавшиеся таким образом заманить его назад, в СССР. Их конечной целью являлась задача предания Анненкова формальному суду, казнить его, сделав это «в счет прежних провинностей перед „рабоче-крестьянской властью“». Ясно оценив политическую ситуацию и соотношение сил, Анненков старался уклоняться от активной деятельности. Но, в конце концов, все же не удержался и принял предложение сформировать отряд в составе китайских войск под командованием маршала Фын Юй Сяна. Про этого китайского военачальника лишь самый нелюбопытный не знал, что он считался сторонником большевиков. 10 апреля 1926 года, неожиданно для многих знавших атамана, Анненков со своими ближайшими сподвижниками был отправлен через Монголию в Советскую Россию. Известно, что советские органы власти в это время добивались передачи им ряда руководителей Белого движения, в том числе Анненкова. Сведений о его позиции и характере отношений с китайским маршалом нет, однако 20 апреля 1926 г. газета «Новая Шанхайская жизнь» опубликовала обращение атамана в ЦИК СССР «с искренней и чистосердечной просьбой о прощении» и помиловании, если не его самого, то менее виновных бывших его соратников. Кроме того, он выступил с обращением к своим сторонникам прекратить борьбу с большевистской властью. Это неожиданное обращение Анненкова вызвало бурю негодования и возмущения в восточной белоэмигрантской печати. Обстоятельства, вследствие которых атаман был отправлен в СССР, остаются неясными. «Шанхайская заря» от 25 апреля 1926 года сообщала своим читателям, что атаман был арестован китайским командованием по распоряжению советского военного руководства, так как отказался перейти на сторону большевиков. По иной версии, он вместе с Денисовым был захвачен в монгольской гостинице «Калган» группой во главе со старшим советником Фын Юй Сяна неким господином Лином силами известного советского военачальника В.М.Примакова. Очевидно, это была еще одна хитроумно задуманная и осуществленная операция ОГПУ. После короткого открытого судебного процесса, состоявшегося над Анненковым и Денисовым в июле 1927 года в далеком от Москвы Семипалатинске, по приговору военной коллегии Верховного Суда СССР 25 августа 1927 года атаман был расстрелян.

Однако и советской власти приходилось получать ответные удары от Белого движения в изгнании.

Всего четыре года назад, в Швейцарии в Лозанне 9 мая 1923 года, бывшим капитаном дроздовского полка Морицем — Александром Конради, некогда служившим адъютантом А.В. Туркула, и его товарищем Аркадием Полуниным был застрелен генеральный секретарь советской делегации. Она прибыла на Лозаннскую конференции по Ближнему Востоку. В.В. Боровский был убит, а два его помощника ранены. По свидетельству энтузиаста-исследователя, увлекающегося историей Белого движения, и, очевидно, русской военной эмиграции, педагога В.Г. Чичерюкина-Мейнгардта, обстоятельства убийства генсека советской делегации оказались следующими: «Около 20 час. 00 мин. М. Конради пришел в ресторан гостиницы „Сесиль“ и занял свободный столик. В это время в зале было около тридцати посетителей. Вскоре в ресторан пришли Боровский и его помощник И. Аренс, а через некоторое время и другой советский сотрудник — М. Дивилковский. Все они заняли столик недалеко от Конради. Когда большинство посетителей покинуло ресторан, Конради подошел к Воровскому и два раза выстрелил в него в упор. С простреленной головой Боровский замертво рухнул на пол. После этого Конради выстрелил еще раз в воздух, чтобы напугать двух сотрудников Воровского. Аренс спрятался под стол и затем распластался на полу. Дивилковский же попытался обезоружить стрелявшего, но ударом кулака был сбит с ног и затем ранен в оба бока. Аренс также был ранен в плечо и бедро, но оба советских сотрудника, сопровождавших Воровского, отделались лишь легкими ранениями. Стрелявший сам попросил метрдотеля гостиничного ресторана, в котором и произошло убийство, вызвать полицию, и добровольно предал себя в руки властей. Вскоре швейцарская полиция арестовала и единственного сообщника Конради — также бывшего белого офицера А. Полунина». Суд города Лозанны оправдал убивших Воровского, однако, памятуя о возможной мести большевиков, Мориц Конради решил скрыться во Франции, где поступил в Иностранный Легион, осложняя чекистам их задачу добраться до него во чтобы это ни стало. В 1925–1926 годах он, вероятно, принял участие в войне испано-французских войск против так называемой Рифской республики — племенного повстанческого образования в Северном Марокко. По газетным сообщениям, Мориц Конради скончался в марте 1931 года в Африке, находясь на службе в Иностранном Легионе. Второй обвиняемый по делу об убийстве Воровского — Аркадий Полунин служил секретарем Российского Общества Красного Креста в Женеве, а в годы Второй мировой войны, по некоторым сведениям, принимал участие в Русском Освободительном Движении… Прошло еще 4 года, прошедшие после убийства Вацлава Воровского. В 1927 году 19-летний русский эмигрант Борис Коверда смертельно ранил на Варшавском вокзале непосредственного участника убийства Царской семьи П.Л. Войкова.

Войков оказался в тот день на вокзале, встречая и, одновременно провожая, своего давнего знакомого, бывшего руководителя советского консульства в Британии Аркадия Розенгольца. Бывший генеральный консул СССР в Лондоне был вынужден покинуть Великобританию в связи с крупным международным скандалом, в результате которого Великобритания разорвала дипломатические отношения с СССР и выслала из страны весь штат советского консульства во главе с виновником шпионского скандала Розенголцем. Теперь он возвращался в МИД, ожидать нового назначения, чем и решил воспользоваться Войков, задумавший с оказией попросить Розенгольца замолвить слово в Москве и о нем, отличившемся серией скандальных похождений во Франции и Польше, чтобы избежать возможных нареканий по службе. Неторопливо прогуливавшиеся по варшавскому перрону полпреды не заметили, как навстречу им направился молодой человек и, подойдя поближе, неожиданно сделал несколько выстрелов в сторону Войкова. Услышав стрельбу, Розенгольц проворно спрыгнул с перрона и выстрелил в незнакомца, но промахнулся, не имея навыков стрельбы.

Студент Борис Коверда стрелял неумело, но из шести выпущенных им пуль две сразу достигли цели. Войков упал на перрон, а Коверда остановился рядом с поверженным советским послом и безмолвно дожидался полиции, чтобы добровольно предать себя в руки правосудия. На первых же допросах в ближайшем привокзальном участке юноша показал, что является русским эмигрантом православного вероисповедания, что он совершил убийство советского полпреда из соображений мести большевиков за распятую родину. Едва ли молодой Коверда знал о деталях участия Войкова в убийстве царской семьи, однако его жертвой стал наиболее циничный организатор и участник расправы над безоружными женщинами и ребенком, совершенной в Екатеринбурге в ночь с 17 до 18 июля 1918 года. Один из очевидцев этой кровавой бойни — австрийский военнопленный И.Майер — позже писал: «…Когда мы вошли (в подвал — Авт.), Войков был занят обследованием расстрелянных, не остался ли кто-нибудь еще жив. Он поворачивал каждого на спину. У Царицы он взял золотые браслеты, которые она носила до конца… Когда мы приехали на нашей коляске, то вокруг нескольких костров сидели красноармейцы. Голощекин, Белобородов, Войков и Юровский стояли отдельно… Ермаков был разбужен, и они с Войковым стали разворачивать мертвых из шинельного сукна и их раздевать, причем они внимательно обыскивали одежду. Юровский положил свою фуражку на землю, и туда складывали все драгоценности…» На процессе Борис высказался относительно содеянного им преступления: «Я убил Войкова не как посланника и не за его действия в качестве посланника в Польше — я убил его как члена Коминтерна и за Россию». Польским судом Борис Коверда был приговорен к бессрочной каторге. Отец Бориса с криком: «Я горжусь тобой, сын!» упал перед ним на колени и стал просить у него прощения за свою трусость, считая, что он сам должен был бы уничтожить одного из палачей своего народа. Публика, присутствовавшая на процессе была шокирована происходящим, женщины рыдали, не скрывали слез мужчины… Через некоторое время президент Польши сократил время пребывания Бориса Коверды на каторге на 15 лет каторжных работ. Полностью его освободили в 1937 году по амнистии в честь 30-летия образования независимой Польши. Весной 1927 года при РОВС был организован Союз Национальных территорий для организации серии покушений и диверсий на советской территории. Кутепов имел там свои «окна» и «линии». Начальник боевого отдела РОВСа бросил свою группу в атаку: В. А. Ларионов, С. В. Соловьев, Д. Мономахов. Первый их взрыв прогремел в Центральном ленинградском клубе коммунистов на Мойке, в результате которого оказалось 26 раненых партийных и советских работников. Капитан Ларионов и его группа благополучно вернулись из СССР. Следующий взрыв прозвучал в большевистской Москве— бомба на Лубянке, в кабинете самого ОГПУ… Кутепов быстро вырос в основного опаснейшего противника советского режима. Под его началом РОВС направил свою деятельность в двух направлениях. Одно заключалось в установлении связи с высшими военачальниками Красной армии, многие из которых являлись тогда бывшими императорскими офицерами, для привития им национально-освободительной идеи и совместной с ними подготовки военного переворота в Москве. Другое направление представляло собой систему «среднего террора». В основу этой системы был положен удар по отдельным советским учреждениям в столицах. Это и было продемонстрировано кутеповцами в 1927 году их взрывами ленинградского партийного клуба и помещения ОГПУ в Москве. Попытки перехода советской границы не всегда удачно оканчивались для боевых групп. В ходе перестрелок с пограничниками погибала большая часть диверсантов. Многие из тех, кому переход оказался под силу, была позже обнаружена и арестована органами ОГПУ-НКВД в различных советских городах, на конспиративных квартирах, при активном доносительстве местного населения о появлении в местах их проживания «подозрительных граждан». При активной помощи Скоблина, поставлявшего в ОГПУ данные о законспирированных боевиках Кутепова в СССР, чекистами было арестовано большое количество человек в 17 городах СССР. Посылка через границу вооруженных групп диверсантов пошла на убыль после активных мер противодействия, развернутых большевиками против эмигрантских организаций на Западе, включая похищения и убийства руководителей РОВС генералов Александра Павловича Кутепова и Евгения-Людвига Карловича Миллера. В том и другом случае полиции так и не удалось выйти на след похитителей генералов, которыми в случае похищения Кутепова были сотрудники и агенты специальной группы Якова Серебрянского. Еще летом

1929 года советское руководство санкционировало операцию по «секретному изъятию» генерала Кутепова. 1 января 1930 года Серебрянский вместе с членами своей группы Турыжниковым и Эсме-Рачковским выехали в Париж. Александр Павлович Кутепов был похищен советскими агентами в Париже 26 января 1930 года при содействии одного из руководителей РОВСа генерал-майора Николая Владимировича Скоблина.

26 января Кутепов вышел из дома и отправился в церковь галлиполийцев, где должна была состояться панихида по случаю годовщины смерти бывшего офицера Лейб-гвардии Егерского полка генерала-от-кавалерии барона Александра Васильевича Каульбарса. Барон в Белой армии был широко известен тем, что в 1919 году принял на себя организацию авиационных частей Северо-Западной армии под Петроградом. Однако до церкви он так и не дошел. Полиции удалось установить, что около 11 часов дня Кутепова видел один белый офицер на углу улицы Севр и бульвара Инвалидов, но дальше следы генерала терялись. Наконец, спустя всего несколько дней, обнаружился один невольный свидетель его исчезновения. Уборщик близлежащей клиники, расположенной на улице Удино, некто Огюст Стеймец показал следующее. Утром 26 января 1930 года, около 11 часов из своего окна, выходившее на улицу Русселе, он увидел большое серо-зеленое авто, развернутое в сторону улицы Удино, возле которого стояли двое высоких мужчин в желтых пальто, а неподалеку от них — красное такси. Там же на углу стоял полицейский. В это время со стороны бульвара Инвалидов по улице Удино двигался мужчина среднего роста с черной бородой, одетый в черное пальто. Эти приметы в точности совпадали с образом Кутепова. Когда человек, напоминавший Кутепова, свернув с Удино на Русселе, поравнялся с серо-зеленым автомобилем, люди в желтых пальто, находившиеся возле авто, неожиданно схватили его и втолкнули в автомобиль. Полицейский, спокойно наблюдавший за происходящим, сел в этот же автомобиль, и машина, выехав на Удино, помчалась в сторону бульвара Инвалидов, а вслед за ней туда же отправилось и красное такси. После продолжительной поездки, проведенной генералом в бессознательном состоянии из-за усыпляющего укола, сделанного ему сотрудниками НКВД, Кутепова погрузили на советский теплоход «Спартак» под видом загулявшего старшего механика. В знак протеста против похищения генерала около 6 тысяч водителей парижских такси — преимущественно русские эмигранты — устроили забастовку. По сообщениям эмигрантских газет, по инициативе газеты «Либерте», в Париже состоялось собрание протеста против похищения генерала Кутепова. Собралось около 3.000 человек. Тут же на улице было решено устроить демонстрацию перед советским полпредством и министерством иностранных дел Франции. В разных местах Парижа дело дошло до столкновений с полицией, причем последней пришлось пустить в ход дубинки. Видные представители русской эмиграции потребовали от французских властей вмешаться и освободить генерала, но к тому времени судно с Кутеповым уже покинуло территориальные воды Франции. По одной из современных версий КГБ, обнародованных в прессе, генерал Кутепов умер от сердечного приступа вскоре после того, как теплоход прошел Черноморские проливы, в 100 милях от Новороссийска. Существует и еще одна версия гибели Кутепова, озвученная незадолго до смерти одним из старых французских коммунистов некоего Онеля в 1978 году. По версии самого Онеля, чей родной брат принимал непосредственное участие в похищении генерала, Кутепов — человек смелый и сильный — оказал агентам такое сопротивление, что они не могли вести машину. Тогда брат Онеля заколол генерала ножом. Программой действий похитителей этого предусмотрено не было. В страхе возмездия из Москвы за самодеятельность убийцы ринулись в дом к брату Онеля. Там, в парижском пригороде Леваллуа-Перре, тело Кутепова сначала спрятали в гараже, а потом Онель вырыл яму и тут же, в гараже, перетащив туда тело Кутепова, залил его закупленным им для хозяйственных нужд ранее цементом. Проверить этот рассказ сейчас уже невозможно, поскольку место, где находился гараж, на сегодняшний день застроено современными многоэтажными постройками. По завершении операции с Кутеповым Яков Серебрянский приступил к созданию автономной агентурной сети в различных странах для организации диверсий на случай войны. 20 июля 1930 года он был зачислен на особый учет ГПУ в связи с выездом за рубеж. Работая за границей, Серебрянский лично завербовал около 200 человек. Созданная «Группой Яши» сеть действовала в Германии, Франции, Палестине, США, Скандинавии, на Балканах и состояла не только из секретных агентов ОГПУ и Коминтерна, но и из просоветски настроенных русских эмигрантов.

22 сентября 1937 года сотрудниками НКВД, при содействии их давних агентов — генерала Николая Скоблина и бывшего министра Временного правительства Сергея Третьякова, был похищен генерал Миллер. Как ни странно, генерал Миллер, имевший немало оснований остерегаться Скоблина, избрал именно его на весьма ответственный пост РОВСа. В организации была тайная организация, носившая название «внутренней линии». С одной стороны, она занималась слежкой за собственными членами и подозрительными эмигрантами. С другой — подбором надежных сотрудников для «внешней линии», то есть для работы в СССР. В 1935 году генерал Миллер поставил Скоблина во главе «внутренней линии»… Но вскоре после этого назначения, из пограничных с Россией северных государств поступили тревожные для Миллера сведения. Военная разведка Финляндии дала ему знать через представителя РОВС в Гельсингфорсе, что существуют неоспоримые данные о сношениях Скоблина с большевиками. В русской колонии Парижа поползли слухи о связи Скоблина с советской агентурой. Обвинения против него разбирались судом чести, состоявшим из старших генералов. Но за отсутствием доказательств виновности Скоблин был реабилитирован. Тем не менее в конце 1936 года Миллер отстранил его от работы по «внутренней линии». Миллер уже не доверял Скоблину, но причины, побуждавшие осторожного Миллера не порывать со Скоблиным, так и остались неизвестны эмигрантской общественности. В гнетущей атмосфере обнаружившегося предательства, в Париже прошли «корниловские торжества». Устроителем и гостеприимным хозяином праздника был сам Николай Владимирович Скоблин. Газета «Часовой», «орган связи русского воинства и национального движения за рубежом», издававшийся в Брюсселе, сообщал своим читателям, что «в следующем номере „Часового“ будет отмечено это знаменательное событие». Но история распорядилась таким образом, что следующий номер журнала вышел с заголовком: «Злодейское похищение генерала Миллера!» Скоблин заманил его в ловушку, разработанную в недрах ИНО НКВД, пригласив председателя РОВС на мнимую встречу с представителями германской разведки. Этот день Скоблин тщательно продумал и разработал не только по часам, но и по минутам. Сам он все время должен был оставаться на виду. Ему просто необходимо было алиби, для отвода возможного подозрения в соучастии, которое могло пасть именно на него. В среду утром 22 сентября 1937 года, генерал Миллер, как обычно, вышел из своей квартиры в Булони и направился в канцелярию РОВС на Рю дю Колизе, 29. В руках он держал темно-коричневый портфель. Около 12 часов дня он ушел из канцелярии РОВСа, предупредив одного из помощников, генерал-лейтенанта П.В. Кусонского, что у него деловое свидание в городе, после которого он вернется обратно. Перед уходом, однако, он дал Кусонскому неожиданное указание. Генерал Миллер просил вскрыть конверт и прочесть вложенную в него записку, если он вдруг не вернется со встречи. Записка, как выяснилось позже, содержала следующую информацию: «У меня сегодня встреча в половине первого с генералом Скоблиным на углу улицы Жасмен и улицы Раффэ, и он должен пойти со мною на свидание с одним немецким офицером, военным атташе при лимитрофных государствах Штроманом, и с господином Вернером, причисленным к здешнему посольству. Оба они хорошо говорят по-русски. Свидание устроено по инициативе Скоблина. Может быть, это ловушка, и на всякий случай я оставляю эту записку». Под письмом стояла подпись Миллера. С этого свидания генерал Миллер не вернулся. По оплошности Кусонского, позабывшего о распоряжении начальника вскрыть письмо, конверт был распечатан им лишь около 11 часов ночи, после того, как взволнованная отсутствием мужа супруга генерала Миллера потребовала, чтобы служащие РОВС дали знать об исчезновении французской полиции. Прочитанная записка Миллера ошеломила Кусонского и адмирала Кедрова, заместителя генерала Миллера в РОВС. Ночной вызов мужа из дома на Рю дю Колизе настолько встревожил жену Кедрова, что она тоже приехала в канцелярию. Туда же явился один из офицеров организации, которого потом послали в гостиницу за Скоблиным, не сообщив тому ни слова о записке, оставленной Миллером. В канцелярии на прибывшего Скоблина набросились с вопросами взволнованные Кусонский и Кедров. Не подозревая о существовании изобличающего его документа, Скоблин спокойно ответил, что не видел генерала Миллера еще с прошлого воскресенья. Но, когда ему предъявили записку, он изменился в лице и на мгновение потерял самообладание. Однако, поборов смятение, продолжал настаивать, что Миллера он не видел, и что в 12.30 дня он с женой обедал в русском ресторане, уверяя, что факт его обеда может быть подтвержден свидетелями. Тогда вице-адмирал Михаил Александрович Кедров потребовал, чтобы Скоблин и присутствующие направились в полицию. Перед уходом Кусонский и Кедров решили наедине обменяться мнениями. Оставив их вдвоем, Скоблин сразу же воспользовался минутной заминкой. Он вышел из канцелярии, прошел мимо жены Кедрова и посланного за ним офицера (который все еще не знал о записке Миллера) и первым вышел на лестницу. Когда Кусонский и Кедров появились из канцелярии РОВС, Скоблин вдруг куда-то исчез. Не было его ни на лестнице подъезда, ни на самой улице. По распоряжению французских властей было установлено наблюдение на всех железнодорожных вокзалах, во всех морских портах и на пограничных станциях. Туда же передали описание наружности Скоблина с приказанием его задержать. Но время было упущено. Французское расследование в точности восстановило хронологию событий 22 сентября 1937 года. В общих чертах они были повторением того, что случилось с генералом Кутеповым ранее. Место, назначенное Скоблиным для свидания с Миллером, находилось в районе, где советское посольство в Париже владело несколькими домами. И, кроме этого, нанимало помещения для своих агентов и для служащих различных миссий. В квартале от перекрестка, где рю Жасмен пересекает рю Раффэ, стоял особняк на бульваре Монтморанси. Там находилась школа для детей служащих советского посольства. Она была закрыта на время летних каникул. Из окна одного из соседних домов свидетель, знавший и Миллера, и Скоблина, видел их у входа в это пустое школьное здание. Скоблин приглашал Миллера войти. С ними был еще один человек крепкого телосложения, но он стоял спиной к свидетелю. Это происходило около 12.50 часов дня. Несколько минут спустя перед входом в школу появился закрытый грузовик серого цвета. Тот же грузовик, но уже с дипломатическим номером, появился около четырех часов по полудню в порту Гавра и остановился на пристани рядом с советским торговым пароходом «Мария Ульянова». Автомобиль выглядел пыльным и грязным. В будний день путешествие на автомобиле из Парижа в Гавр (расстояние между городами— 203 километра — Авт.) можно было без труда преодолеть за три часа. Из автомобиля выгрузили тяжелый на вид деревянный ящик длиной приблизительно в шесть, а шириной — в два с половиной фута. И сразу же с помощью четырех советских матросов осторожно и бережно перенесли его по трапу на пароход. Вскоре «Мария Ульянова» неожиданно для портовых властей и без обычного предупреждения развела пары, снялась с якоря и вышла в открытое море, не успев даже закончить разгрузку. Портовый чиновник, зашедший по делам к капитану «Марии Ульяновой», сообщил потом полиции, что во время их разговора в каюту спешно вошел человек, на ходу бросивший что-то капитану по-русски, после чего тот сообщил, что получил радиограмму, требующую его немедленного возвращения в Ленинград. Французский портовый чиновник обратил внимание на то, что подобные требования обычно направляются к агенту пароходного общества, а не непосредственно капитану судна. Сходя с парохода, он обратил внимание на стоящий рядом грузовик, которого за 25 минут до этого там еще не было. На следующий вечер Эдуард Даладье, бывший тогда министром национальной обороны французского правительства, вызвал к себе советского посла. Сообщив ему о серьезных уликах и газетном шуме, поднявшемся вокруг похищения генерала Миллера, он предложил послу потребовать, чтобы пароход «Мария Ульянова» немедленно вернулся во Францию. Французские власти заявили советскому посольству протест против похищения генерала и угрожали выслать эсминец на перехват только что вышедшего из Гавра советского теплохода «Мария Ульянова». Советский посол в Париже Яков Суриц заявил, что французская сторона будет нести всю ответственность за задержание иностранного судна в международных водах, и предупредил, что Миллера на судне все равно не найдут. Французы отступились, вероятно, осознав, что живьем свою добычу чекисты не отдадут. Миллер был доставлен в Ленинград и уже 29 сентября оказался на Лубянке. Там он содержался как «секретный узник» под именем Петра Васильевича Иванова. 11 мая 1939 года по личному приказу наркома внутренних дел Лаврентии Берии, несомненно, санкционированному заинтересованными лицами, Миллер был расстрелян при участии коменданта здания НКВД на Лубянке Василия Блохина. Обыск, проведенный французской полицией в Париже доме Скоблиных, и дальнейшее расследование дела установили причастность Плевицкой к преступлению. При этом неожиданно для всех оказалось, что «семейная» Библия в зеленом переплете служила ключом для шифрованной переписки. Во время судебного процесса над Плевицкой среди многих других был вызван в суд для допроса и бывший поверенный в делах советского посольства в Париже Г.З. Беседовский. Он убежал от большевиков на Запад еще в 1929 году. Под присягой Беседовский сообщил, что в свое время уже известный нам парижский агент ОГПУ Владимир Янович говорил ему, что у него имеется свой «человечек» возле самого Кутепова и что этот «человечек» «женат на певице». Помимо упомянутого заявления Беседовского многие косвенные свидетельства связывали Скоблина и Плевицкую с советской агентурой еще в то время, когда во главе РОВС стоял генерал Кутепов. Только тогда обратили внимание на странное обстоятельство: не будучи в близких отношениях с женой генерала Кутепова, Плевицкая, тем не менее, старалась не отходить от нее в течение первых нескольких дней после исчезновения генерала. Под видом сочувствия горю госпожи Кутеповой Надежда Плевицкая, по всей вероятности, старалась следить за действиями полиции в ходе расследовании дела Кутепова. Участь Кутепова и Миллера чуть было не постигла и генерала Антона Ивановича Деникина. Сам генерал вспоминал впоследствии, что в Париже Скоблин настойчиво уговаривал его отправиться вместе с ним на автомобиле в Брюссель, чтобы присутствовать на банкете местных корниловцев: «Поезжайте со мной, ваше превосходительство! — уговаривал Деникина Скоблин. — Я повезу вас в моей машине. Если хотите, можно выехать завтра, в четверг». Деникин сухо отказался от предложения. Назойливость Скоблина показалась ему на этот раз подозрительной. Скоблин отлично знал, что бывший Главнокомандующий Добровольческой армией к нему не расположен, что в течение десяти лет он избегал даже разговоров с ним. «Я подозревал Скоблина в сочувствии большевизму с 1927 года»94, — позже объяснял свою «нелюбовь» к навязчивому молодому генералу Деникин. И, тем не менее, вот уже несколько раз подряд Скоблин упорно, под разными предлогами пытался навязать себя в шоферы к генералу: сначала он появился на квартире Деникиных в Севре. Поблагодарив Антона Ивановича за его прошлый приезд в Париж, Скоблин тут же предложил в виде ответной любезности лично отвезти Антона Ивановича в тот же день на автомобиле к семье в Мимизан. Просьба была выражена в почтительной, но настойчивой форме. Во время разговора неожиданно для Скоблина в комнату вошел один преданный Деникину казак, человек рослый, сильный и широкоплечий, с которым генерал заранее сговорился, чтобы тот натер полы и привел в порядок помещение его квартиры. Скоблин внезапно оборвал разговор. Деланно заторопившись, он быстро откланялся и ушел. Из окна своей квартиры Деникин мог наблюдать, что в машине Скоблина сидели какие-то два совершенно незнакомых ему человека. Вскоре от Скоблина последовало еще одно предложение доставить генерала на автомобиле сообразно с его желанием или обратно к семье в Мимизан, или в Бельгию на местный корниловский банкет. И, наконец, третье предложение Скоблина, сделанное им Деникину в присутствии полковника Трошина и Корниловского штабс-капитана Григуля, отвезти Деникина на своем автомобиле на следующий день, 23 сентября 1937 года, в Брюссель. Однако все попытки Скоблина подвести генерала к захвату его чекистами, оказались неудачными. После провала, выявившего его связь с похитителями председателя РОВС, Скоблину удалось скрыться из Парижа в республиканскую Испанию. Там он, по всей вероятности, вскоре был ликвидирован сотрудниками НКВД. По версии, опубликованной покойным генерал-лейтенантом КГБ Павлом Судоплатовым, Скоблин погиб при налете франкистской авиации на Барселону в 1937 год. Иных подробностей о гибели Скоблина чекистом-мемуаристом не указывалось. Третьяков, который помог Скоблину скрыться после разоблачения, был казнен в 1943 году немцами как советский шпион. Жена Скоблина, певица Надежда Плевицкая, была осуждена французским судом как соучастница похищения Миллера и умерла во французской тюрьме в 1941 году. Жизнь певицы, окончившаяся столь печально, имела свою закономерность в развитии. Авантюризм и неистребимая страсть к материальному благополучию, в конце концов привели ее к закономерному финалу. В большое искусство Плевицкую привел знаменитый оперный тенор Леонид Собинов, однажды услышав выступление молодой курской певицы на Нижегородской ярмарке. Собинов помог Надежде организовать первый многочасовой концерт в Большом зале Московской консерватории, восхитивший либеральную интеллигенцию, окрестившей певицу «талантливым самородком из народа». В Российской империи выходили одна за другой ее бесчисленные граммофонные пластинки, Плевицкой делают предложения о съемке в фильмах; постепенно Надежда Васильевна становится одной из самых высокооплачиваемых певиц своего времени. После выступления перед Царской семьей, Государь император Николай II одарил молодую певицу драгоценной брошью, ласково назвав Плевицкую «нашим курским соловьем». Вторым мужем Плевицкой стал поручик Кирасирского полка Шангин, и, когда началась Первая мировая война, Надежда отправилась вместе с ним на фронт, где стала сиделкой в полковом лазарете. В январе 1915 года кирасир Шангин геройски погиб в бою, и через некоторое время Надежда Плевицкая снова вышла замуж за другого офицера — поручика Юрия Плевицкого. Вскоре после этого события, российская империя начала рушиться, и вслед за этим разразилась великая российская смута. Жизнь Плевицкой во время Гражданской войны полна умолчаний и пробелов, сквозь которые ясно проступают лишь ее эксцентричные, любовные приключения. Известен ее роман с сотрудником одесской ЧК Шульгиным. Как-то, вместе с мужем Юрием Плевицким, ставшим красным командиром, под влиянием «друга семьи» Шульгина, они неожиданно для себя, попали в плен к белогвардейцам. И быть бы им расстрелянными, но великую русскую певицу узнал тогда молодой полковник Скоблин — командир Корниловского полка. Артистку привезли в штаб батальона, где она дала концерт для господ офицеров, причем очарованный командир корниловцев лично аккомпанировал Надежде Плевицкой на гармони. Во второй половине 1930-х годов, когда во Франции НКВД организовал и воплотил два своих громких преступления, еще в одной стране Западной Европы разразилась «горячая война» коммунистов и их противников. И именно туда потекли ручейки добровольцев из числа бывших офицеров и генералов Русской и Императорской армий. Всего на стороне генерала Франко воевало около 80 белых офицеров, из них 34 пали смертью храбрых. Предыстория же гражданской войны в Испании такова. В результате правления испанского либерала-социалиста Беркенгера, в стране воцарилась анархия и полный хаос, что, как и во время российской «февральской революции», вынудило монарха отречься от престола. Король покинул пределы Испании, и республиканцами была провозглашена республика. Правительство испанской Республики, как и Российское Временное Правительство, не могло должным образом справиться с положением внутри своей страны, и в Барселоне стало быстро набирать силу движение анархистов-последователей Бухарина, возникло полное безвластие, на фоне которого вспыхнула борьба политических партий. Внезапно выяснилось, что реальная власть в стране оказалась как бы никому не нужной. Испанские коммунисты и социалисты решили, воспользовавшись сложившимся положением дел, забрать власть в свои руки.

16 июня 1936 года, когда один католический депутат, некто Сотелло, выступил на заседании Кортесов, и, произнеся речь, показал всю гибельность «Народного Фронта» социалистов и коммунистов, малоизвестная тогда коммунистка Долорес Ибаррури, в ответной речи, призвала народ Испании к уничтожению всех «контрреволюционеров» подобных выступавшему. Для Испании начались дни «красного террора». 13 июля 1936 года католический депутат Кальво Сотелло был арестован ночью, увезен на грузовике и убит предположительно коммунистами, выстрелом в затылок. Труп его был выброшен убийцами на улицу. К этому моменту под давлением «Народного Фронта» умеренный Президент Республики Алькала Замора, был свергнут «восставшим народом» и заменен пламенным революционером Мануэлем Азанья. «Народным Фронтом» руководил член Коминтерна, советский агент, не раз бывавший в Москве, коммунист— Ларго Кабаллеро. В Испании 1936 года события развивались по российскому сценарию 1917 года под управлением Коминтерна. Для полной победы, международному коммунистическому движению осталось только лишь развалить армию и казнить офицеров-роялистов. В ответ на убийство Сотелло, испанские генералы решили взять власть в руки военных, навести порядок и подавить коммунистический бунт. Испанский генерал Франко, как и генерал Корнилов в России, возглавил это движение на Юге Испании. В ночь с 16 на 17 июля 1936 года восставшие офицеры под командой полковника Газало с верными частями захватили город Мелиллу в Испанской Северной Африке. Попытка восстания в столице-Мадриде, предпринятая генералом Виллегасом, провалилась. В ночь с 19 на 20 июля 1936 года революционеры- анархисты и коммунисты сожгли 50 церквей по стране, и следом за этим актом вандализма начались массовые убийства мирных граждан. Как и в России, толпы коммунистов врывались в частные дома, искали, захватывали и убивали офицеров королевской армии. Многие испанские генералы были убиты в ходе этой резни, однако генералу Франко, находившемуся вне страны, удалось овладеть всей Северной Испанской Африкой и почти без всякого сопротивления начать высадку своих войск на южном берегу Испании. На севере Испании также появилась новая сила: «карлисты» — приверженцы монархического образа правления государством, которые сразу присоединились к националистам и стали создавать свои боевые добровольческие части «красных беретов» под названием «рекете», командовали которыми выборные добровольцами офицеры. К концу июля 1936 года националисты захватили треть Испании. В «республиканской» коммунистической части Испании продолжался пожар «красного террора». Испанские коммунисты с невероятными жестокостями убивали офицеров, священнослужителей и государственных служащих. Примечательно, что в вышедшей в свет еще в 1932 году книге Ильи Эренбурга «Испания», как отмечает рецензент в газете «Парижский вестник», содержалось «кощунственное святотатство над христианскими обрядами, иконами, скульптурой, атрибутами культа, глумление над священниками и монахами… И переезжая с места на место, автор с торжествующим удовольствием сообщает: — Здесь они уничтожили все церкви! (Или несколько церквей или столько-то монастырей.) Он готов плясать от радости, получая сводку „успешных“ святотатственных событий на антирелигиозном фронте… Эренбург бросал искры в пороховой погреб и своей цели достиг. Одна из его искр вспыхнула…»95. Испанские «чекисты» все совершаемые именем революции убийства сопровождали чудовищными пытками: священников сжигали заживо, распинали на самодельных крестах, словно бы воскрешая былой опыт испанской инквизиции средневековья. Новый республиканский первый министр Хираль обратился к Председателю совета министров французской республики Леону Блюму с просьбой о помощи. Во Францию, родину коммунизма, полетела телеграмма от правительства Испании о направлении туда оружия и боеприпасов. Одновременно с этим, испанский коммунист Ларго Кабальеро телеграфировал просьбу об оказании подобной помощи в Москву. Французское правительство стало направлять испанским коммунистам оружие и самолеты. СССР послал военных специалистов и инструкторов. С молчаливого согласия Председателя Блюма, во Франции были открыты многочисленные вербовочные пункты для «Интернациональных бригад». И в начале августа 1936 года в сторону испанской границы, тронулся первый эшелон с 700 «интернационалистами» на борту. В ответ на этот ход французской стороны, Муссолини согласился с направлением вооружений, самолетов и итальянских добровольцев на помощь националистам Испании. Тем временем 15 октября 1936 года в Барселону прибыли первые советские пароходы «Георгий Димитров», «Нева», «Большевик», привезшие огромное количество боеприпасов, оружия и грузовиков. Советскими товарищами началось и кадровое обеспечение испанских коммунистов. В Испанию все прибывали и прибывали специалисты различных направлений: военные инструкторы, комиссары, артиллеристы, танкисты и летчики. По сведениям некоторых исследователей данного периода истории Испании, республиканцы передали Советскому Союзу весь золотой запас страны. В ответ на это лишь только к концу 1936 года они получили из Москвы: 160 000 ружей, 4 миллиарда патронов, 25 000 пулеметов, 400 орудий и 12 000 снарядов, 350 танков, 200 000 бомб и гранат. В ноябре 1936 года в Испанию стали прибывать в массовом порядке советские офицеры и технические работники. Примерно в это же время на южном побережье Испании начали выгружаться две итальянские стрелковые дивизии и приданная им авиация. В декабре 1936 года из Германии прибыл так называемый «Легион Кондор», 4 эскадрильи бомбардировщиков, 4 эскадрильи истребителей, батареи ПВО. Кризис в Европе 1938 года и появившийся ультиматум Гитлера, вынудил европейские страны отказаться от помощи противоборствующим сторонам в Испании. Премьер-министр Испанской «республики» Хираль был заменен альтернативной кандидатурой теневого премьер-министра — Ларго Кабальеро и фактически испанское республиканское правительство оказалось под прямым воздействием советских директив. Оказавшись в незавидном положении марионетки, президент Азанья еще в 1938 году покинул страну. «Интернациональные бригады», на которые республиканцами возлагались большие надежды, стали постепенной рассыпаться. Республиканский полковник Касадо, по собственной инициативе тайно связался с националистическим командованием и предоставил возможность эвакуации Мадрида. После этого Касадо сверг Миаха, арестовал и расстрелял других печально известных своим участием в испанском «красном терроре» коммунистических вожаков. 27 марта 1939 года республиканские войска постепенно отступили к Средиземному морю, и фактически гражданская война в стране завершилась. Героическая борьба испанских патриотов против социалистов и коммунистов привлекла симпатии русских белых офицеров, многие из которых пытались принять в ней посильное участие. Однако Франция, управляемая правительством Леона Блюма, была всецело на стороне «красного» испанского правительства, и граница для добровольцев, пытавшихся выбраться из Франции, была закрыта. Средств у русских эмигрантов не было никаких, и они пробирались в Испанию своим ходом, по горным дорогам, с постоянно присутствующим риском быть арестованными французскими пограничниками. Как известно, около 80 белым офицерам все же удалось пробраться в Испанию, в том числе и генерал-майору Анатолию Владимировичу фон Фоку, служившему в подразделении (терсио) Зумалонореги и погибшему смертью храбрых на Арагонском фронте. В число пробравшихся на территорию Испании, конечно же, не входят те из белых эмигрантов, которые к началу гражданской войны уже служили в Испанском иностранном легионе. В апреле 1937 года было получено распоряжение из штаба генерала Франко о формировании отдельной русской добровольческой части с русским уставом и русским командованием в составе терсио Донья Мария де Молина. Особую активность по организации записи русских добровольцев в армию генерала Франко проявил старший Парижской группы корниловцев полковник Г.З. Трошин. В начале марта 1937 года первая группа офицеров в количестве 7 человек, состоявшая главным образом из тех артиллеристов- марковцев, которые замечательно зарекомендовали себя в качестве охраны великого князя Николая Николаевича еще в конце 1920-х годов, выехала из Парижа в Сен-Жан-де-Люс, расположившийся на границе с Испанией, как раз напротив испанского городка Ирун. Техническую переправу добровольцев через франко-испанскую границу обеспечивал поручик инженерных войск Савин. Генерал фон Фок, причисленный в армии Франко к штабу терсио, сам вызвался пойти в роту добровольцем. Анатолий Владимирович фон Фок, Яков Тимофеевич Лопухин и Николай Всеволодович Шинкаренко приехали в Испанию из Африки: им пришлось нелегально перейти через границу Испанского Марокко, чтобы попасть к испанским «белым». Пограничники встретили их настороженно, так как все русские олицетворялись в глазах испанцев с Советским Союзом. Однако вскоре мнение о них изменилось. Поводом для перемены отношения к добровольцам послужила история с генерал-майором фон Фоком. Когда пограничный комендант в Испанском Марокко выразил сомнение в способности генерала быть полноценно задействованным на фронте, указав на его высокий чин, а главное — возраст генерала, которому было тогда 57 лет, Анатолий Владимирович фон Фок ответил испанскому колониальному пограничнику: «Насчет чина не волнуйтесь, я в 1918 году уже был рядовым бойцом (в батарее капитана Козлакова — Авт.), а насчет возраста судите сами…» и тут же на тазах изумленных испанцев проделал несколько акробатических приемов и показал гимнастические упражнения с винтовкой. Все четверо из прибывших чинов бывшей Белой армии были сразу же зачислены в испанскую офицерскую резервную роту. Генерал фон Фок вскоре получил назначение в 1/3 подразделения (терсио—Авт.) под названием Зумалонореги. Вскоре за отличие в боях он был произведен в лейтенанты (тениенте — Авт.) испанской армии и переведен на Арагонский фронт. В течение двух дней рота, где служил Фок и его боевые товарищи, мужественно сопротивлялась окружившим ее красным, больше половины ее погибло. Генерал-майор Анатолий Владимирович фон Фок, штабс-капитан Яков Тимофеевич Полухин и испанский фельдфебель Пастор перенесли раненых в часовню и, укрывшись там, открыли огонь по красным. Отрезанные от своих частей, они продержались в окруженной коммунистами часовне 12 дней, пока она и все, кто оставался в ней, не были сметены ураганным артиллерийским огнем испанских «красных». Так погиб начальник артиллерии 1 пехотной дивизии Русской Армии генерал-майор фон Фок Анатолий Владимирович, воевавший в Испании в чине подпоручика в подразделении Зумалонореги. Из белых добровольцев еще один русский генерал-майор, Николай Всеволодович Шинкаренко провоевал в чине лейтенанта франкистских войск, участвуя в борьбе против испанских коммунистов. Старший лейтенант русского императорского флота Николай Александрович Рагозин, был пожалован чином подполковника испанских ВВС за свои выдающиеся успехи в небе над Испанией. Еще один русский летчик — поручик В.М. Марченко (погибший над Мадридом в 1939 году), посмертно был удостоен высшей Испанской военной награды — коллективной Лауреадой. Подполковник Сергей Николаевич Благовещенский, директор страховой компании «Стандарт-Книон» в Париже, организовывал переброску русских добровольцев из Франции в Испанию. По окончанию войны все русские добровольцы, из тех, кто не получил офицерского чина в Испанской армии, были произведены в сержанты. Кроме того, русские добровольцы получили двухмесячные отпуска с сохранением за ними денежного содержания, а также (при наличии желания) испанское гражданство. Один из живущих в настоящее время участников русского добровольческого отряда в Испании, воевавший против коммунистов, 90-летний граф Григорий Ламсдорф, в интервью, данном в феврале 2002 года журналистке еженедельника «Совершенно секретно» Джин Вронской, так описывает свое участие в испанской кампании: «…уже через час после венчания ехал поездом к испанской границе. Ехал один. Знал, что мы там нужны. По-испански не знал ни слова. В этот момент войска фалангистов брали Ирун. Я переплыл реку и явился к ним. Когда я сказал, что русский, они решили: чекист из Москвы, провокатор. Меня вывезли в Наварру и отправили назад во Францию. Там на границе я встретил Колю Зотова, бывшего поручика Алексеевскою полка. В эмиграции он работал киномехаником в Париже. Он тоже хотел сражаться с коммунистами, и мы вернулись в Испанию. На этот раз нам повезло, правда, не сразу. Нас отвезли в Памплону, посадили в тюрьму, а потом начали разбираться и поняли, кто мы такие. Тогда нас послали в Сарагосу. У меня от рождения были способности к языкам, и я быстро схватил испанский, даже научился писать. Нам дали переводить какие-то советские документы. Мы встретили антикоммунистов из многих стран. Мир знает о сражавшихся в Испании на стороне республиканцев интернационалистах-коммунистах, а о нашем „антикоммунистическом интернационале“ никто и не слышал. Была сформирована русская часть из восьмидесяти бывших офицеров Белой армии и солдат. Меня назначили на пулемет, как молодого инженера со смекалкой, к тому же говорившего по-испански. С Зотовым нас разделили. Каталония была абсолютно красной — гнездом анархистов. Я два года провоевал в Испании. По вечерам писал письма за неграмотных солдат. Священник, князь Шаховской, регулярно нас навещал. В 1937 году в Сарагосе меня тяжело ранили — был поврежден левый глаз и разворочена вся левая сторона тела. Зотов в Испании спился. Умер он на улице Мадрида — замерз». В феврале 1939 года батальон с русским отрядом был передислоцирован через Теруэль в населенный пункт Эль-Торо, где русские занимали боевые позиции «Пенья Кемада» и «Пенья дель Дьябло» вплоть до окончания боевых действий. На март 1939 г. русские добровольцы были распределены следующим образом: русский отряд в терссио Донья Мария де Молина, состоял из 26 человек и находился под началом лейтенанта испанской армии Н.Е. Кривошея и сержанта П.В. Белина. В русский отряде в «Терсио рекетэ» Наварры служило 2 человека; в терсио Ареаменди — 1; в терсио Монтехура — 2; в легионе —3; а в эскадроне рекетэ Бургонья — 1 и трое оставили военную службу, из которых, один — ротмистр Г.М. Зелим-Бек вынужден был сделать это по состоянию здоровья. Из всех известных на сегодняшний день русских добровольцев в Испании, было убито 34, а из оставшихся живыми 9 ранено. Ранены были легионер Н.П.Зотов — пять раз, лейтенант К.А. Константинов — три раза (с потерей зрения на один глаз), К.К. Гурский — три раза, из которых один раз тяжело, сержант В.А. Двойченко — два раза, лейтенант Н.В. Шинкаренко — один раз, тяжело в голову. В разное время в ходе боев погибли: князь Лаурсов-Магалов, 3. Кампельский, В. Чиж, И.Бонч-Бруевич, Н. Иванов морской летчик — капитан 2 ранга М. Крыгин и др. Фалангист-легионер Куценко, раненный под Тэруэлем, был взят в плен и зверски замучен испанскими коммунистами. Известны подробности и гибели старшего лейтенанта В.М.Марченко.14 сентября 1937 г. он вылетел на ночное бомбометание над аэродромом противника. Уже после выполнения задания самолет Марченко внезапно был атакован несколькими республиканскими истребителями. В ночном воздушном бою самолет Марченко был подбит, а его экипаж, включавший пилота, пулеметчика и механика, успел выброситься с парашютами. Приземлившись, Марченко пешком направился в сторону позиций франкистов, но по дороге случайно наткнулся на отряд «красных» и был убит ими в непродолжительной перестрелке. По сообщению «Морского журнала», его тело, по требованию советских летчиков, принимавших участие в воздушном бое с ним, было захоронено на городском кладбище. Позже местные жители откопали гроб и зарыли его вне кладбища. После занятия этого района «белыми» останки летчика были найдены, перевезены в Севилью и вновь захоронены с воинскими почестями. 30 июня 1939 г. русские добровольцы были официально уволены из рядов испанской национальной армии. Франко не забыл своих русских соратников. Всем им было присвоено звание сержанта (за исключением тех, кто уже получил офицерский чин в ходе боевых действий), они получили двухмесячный отпуск с сохранением денежного содержания и испанские военные награды «Военный Крест» и «Крест за воинскую доблесть». Кроме того, всем русским добровольцам была предоставлена возможность получить испанское гражданство, чем многие из участников антикоммунистической борьбы в Испании и воспользовались. 29 октября 1939 г. группа русских добровольцев во главе с полковником Н.Н. Болтиным была принята генералиссимусом Франко в его резиденции во дворце Пардо, под Мадридом. На прощанье каудильо спросил их о том, что еще он может сделать для русских? От лица всех добровольцев Болтин ответил генералиссимусу: «Мы ничего не просим для себя лично, мы только просим, чтоб Вы устроили желающих офицерами в Испанский африканский легион». Эта просьба была также удовлетворена. Дальнейшая судьба «испанских русских» сложилась по-разному. Многие из них остались жить в Испании и выбрали себе различные мирные профессии, другие продолжили свою военную службу. Из первых четырех добровольцев (генералы А.В. фон Фок и Н.В. Шинкаренко, капитан Н.Е. Кривошея и штабс-капитан Я.Т. Лопухин) остался невредимым только капитан Марковского артиллерийского дивизиона Николай Евгеньевич Кривошея, который фактически командовал русским отрядом в терсио Донья Мария де Молина. Находясь в эмиграции, он постоянно следил за развитием военной науки, окончил в Париже Высшие военно-научные курсы генерала Н.Н. Головина, и пользовался высокой боевой репутацией не только у своих соотечественников, но и у испанского командования. Во время испанской Гражданской войны Кривошея успешно воевал на различных участках фронта, однако по испанским законам как иностранец не имел права на занятие высших командных должностей. Ряд русских добровольцев, сражавшихся в Испании, в последующие годы советско-германской войны принимали участие в боевых действиях на Восточном фронте в составе испанской «Голубой дивизии». Среди них были: Н.С. Артюхов, К.А. Гончаренко, С.К. Гурский, В.А. Клименко, В.Е. Кривошея, Л.Г. Тоцкий, А.А. Трингам. Некоторые из них, начинали свою службу переводчиками в частях Вермахта и даже, как А.А. Трингам, простыми конюхами германских вспомогательных подразделений. Общая их численность составила около 10 человек, трое из которых были убиты на Восточном фронте. В составе итальянских частей, вместе с вермахтом вторгшихся на советскую территорию в июне 1941 г. воевали бывшие белогвардейцы П.В. Белин, Н.И. Селиванов, Н.К. Сладков, А.П. Яремчук-II. Известно участие в сражениях на Восточном фронте и представителей бывших Императорских гвардейских полков, в том числе и Кавалергардского, воевавших в чинах лейтенантов германского Вермахта, как, например, барон Лев Львович Менгден и Федор Константинович фон Брюмер. Кавалергард одноименного дивизиона Федор Поспеев служил унтер-офицером Русского Добровольческого корпуса и пал в боях с Советской армией при защите Белграда в 1945 году. Иван Дмитриевич Звегенцов, бывший кавалергард, напротив, служил в чине лейтенанта в 7-й Танковой дивизии Британской Королевской Армии и погиб в бою с частями Африканского корпуса генерала Эрвина Роммеля 28 декабря 1941 года под Эль Агелией в Ливии. «Многие члены Кавалергардской семьи взялись за оружие и в чужих, а подчас и чуждых им армиях, стали на защиту приютивших их стран. Все они, не за страх, а за совесть, честно выполнили свой солдатский долг. Были среди них и пленные и бежавшие из плена, были контуженные и раненные. Но не всем было суждено вернуться в лоно родных своих семейств».96 С началом войны против СССР в Германии приступили к организации русских добровольческих частей в составе германского вермахта и позднее вошли в состав РОА граф Г.П. Ламсдорф, И.К. Сахаров (Левин) и другие. Новая война «белых» и «красных» была уже не за горами. До 22 июня 1941 года оставалось всего каких-нибудь два года и о том, что эта великая битва неизбежна, в Белом стане знали многие. Предполагали это и в стане красных и поэтому, еще задолго до первых залпов Великой Отечественной войны, именуемой иногда в эмиграции «Второй Гражданской», органами НКВД был развернут беспощадный террор против руководителей белой эмиграции за границей, не прекратившийся и после того, как смолкли последние победные залпы над Берлином в 1945 году.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. РУССКАЯ ВОЕННАЯ ЭМИГРАЦИЯ И ДУХОВЕНСТВО В 1928–1941 ГОДАХ

«Оттого высоки наши плечи,

А в котомках акриды и мед,

Что мы, грозной дружины предтечи,

Славословим крестовый поход…

…Да приидет! Высокие плечи

Преклоняя на белом лугу,

Я походные песни, как свечи,

Перед ликом России зажгу».

Савин

Пребывание русской эмиграции в балканских странах, внешне относительно благополучное, постепенно изживало себя. Трудно было ожидать, чтобы отношения между народом-хозяином и эмигрантами останутся навсегда братскими и дружественными. Политическая ситуация в этих государствах и мировая обстановка способствовали постепенному отчуждению двух сторон — так называемой принимающей стороны и живущих на правах гостей русских эмигрантов. На высшем государственном уровне на смену старым государственным и общественным деятелям приходили политики моложе, в большинстве своем ориентирующиеся на Запад. А в предвоенное время некоторые из молодых львов балканской политики сменили свои ориентиры, стремясь к упрочению отношений с СССР. Это последнее обстоятельство не могло не вызвать беспокойства в среде русской эмиграции, и особенно военной ее части. Отношение к русским белогвардейцам в принимавших их странах было неодинаковое и среди разных слоев населения. Так, например, служащие Белградского университета приняли «в штыки» поступивших на работу в это учебное заведение русских ученых. Объединившись, югославские преподаватели и профессора даже объявили своим новым коллегам профессиональный бойкот. Сербское духовенство также приняло настороженно русских священников. Строительство русской церкви, освященной во имя Святой Троицы, вызвало большой скандал, так как сербское духовенство выступало резко против этого. Когда же надо было подвесить колокол, то сербские клирики располагавшегося неподалеку храма Св. Марка активно противодействовали этому, и русские священники смогли подвесить колокол только после того, как на место столкновения двух сторон, по просьбе прихожан русской церкви, были присланы жандармы. Наиболее тепло военных эмигрантов приняло сербское офицерство, так как многие из них учились в российских военных училищах. Именно благодаря высшему сербскому офицерству, в лице генерала Милана Недича, были организованы русские кадетские корпуса и русско-сербская мужская гимназия. Что же касается простого населения страны, то есть крестьянства и рабочих, то тут было налицо почти полное непонимание того, кто такие «белые» и почему они эмигрировали из своего Отечества. Русские эмигранты вели «разъяснительную работу» по мере сил и возможностей: выступали с лекциями и докладами, печатали статьи в газетах, вели разговоры с жителями тех мест, где сами жили. Но все равно, в целом эти усилия не могли поколебать скептицизма сербов и черногорцев в отношении своих новых сограждан. Большинство местных жителей, говоря о СССР, продолжали употреблять выражение «мajкa Pycиja» («Россия-мать» — Авт.). Естественно, что этим заблуждением пользовались югославские коммунисты, проводя свою подрывную работу против русских эмигрантов и сербских патриотов. В октябре 1934 года во время визита во Францию, в Марселе король Александр был убит хорватским террористом Величко Георгиевым. По свидетельству очевидцев, последними словами короля были: «Чувате мojy Jyгocлaвиjy!» («Берегите мою Югославию!» — Авт.). Убийство монарха было большой потерей для всех народов Югославии, и само по себе предвещало немыслимые несчастья для их государства. Многие русские эмигранты в королевстве восприняли убийство Александра как личную трагедию. Они прекрасно осознавали, что король сделал очень много для белых изгнанников и являлся во многом гарантом их благополучного существования. Его правление обеспечивало устойчивую антибольшевистскую политику югославского государства. Стоит заметить, что когда государствами Малой Антанты, в которую входила и Югославия, был подписан с СССР договор о ненападении, русским белым эмигрантам были запрещены любые публичные антисоветские выступления. Сразу же при вступлении на престол сына Александра — Петра II (так как он был несовершеннолетним, то при нем был создан регентский совет во главе с принцем Павлом, двоюродным братом убитого короля) в югославских средствах массовой информации, как по заказу, появилось множество антирусских статей и передач. В них, в частности, обвиняли русских эмигрантов «в паразитизме на теле сербского народа». С началом этого периода политической жизни Югославии русская эмиграция начала активно включаться в публичное обсуждение югославских внутриполитических вопросов, так как чувствовала все нарастающую деятельность коммунистов и сепаратистов. Представители эмигрантских организаций, наряду с патриотами из Югославского Национального Движения «Збор» стояли на охранительных позициях, следуя последней просьбе великого короля: хранить Югославию. Довольно резким поворотом в судьбе эмигрантов оказалось признание Югославским правительством в июне 1940 года СССР как субъекта международного права, хотя еще в 1938 году премьер-министр Милан Стоядинович давал соотечественникам твердые заверения в непризнании Советского Союза. Этот акт правительства страны подорвал некоторым образом авторитет югославского правительства в глазах русских эмигрантов. Вместе с тем последовательная антикоммунистическая позиция германского правительства со времени прихода к власти Гитлера весьма импонировала русским белогвардейцам в изгнании. Некоторые историки придерживаются мнения, что в конце 20-х годов — начале 30-х Советский Союз также шел на сближение с Германией, и пик развития взаимоотношений двух стран пришелся именно на вторую половину 30-х годов. В ходе внутриевропейской борьбы, Германия стремилась подавить политическую активность своего давнего политического противника Франции, а впоследствии и разгромить ее военный и экономический потенциал. Вероятно, советская сторона предложила своим германским партнерам использовать пребывавших в то время в значительном количестве во Франции представителей русской военной эмиграции, формируя их мнение таким образом, чтобы использовать возникшие неприязненные настроения к французам и самой Франции в некий день «X», сделав из русских эмигрантов своеобразного троянского коня. Не исключено, что результатом этих имевших место переговоров двух новых европейских союзников, возможно, явилось решение всеми силами ориентировать деятельность чинов РОВС на развитие взаимоотношений с Германией, со временем подчинив Союз лицам, имеющим сильную прогерманскую ориентацию. Таковых пока во главе Союза не наблюдалось. После гибели генерала Кутепова во главе Союза стал Миллер, немец по национальности, но русский по своему духу, продолжатель идей погибших вождей Белого дела, государственник по образу своего мышления. Такой человек во главе РОВС снова становился препятствием на пути германской внешней разведки и, вероятно, по взаимному соглашению сторон, его ликвидацией занялись набившие в этом деле руку органы НКВД Миллер отнюдь не был новичком на ниве внешней разведки. Еще во время Великой войны Евгений Карлович служил представителем Ставки при итальянской Главной квартире. Его устранением НКВД расчистил дорогу для прихода в руководство РОВС менее ярких, зато более управляемых извне фигур. Известно, что Миллер искал себе преемника, не будучи абсолютно уверенным в том, что со временем его не попробуют устранить от дел. «Идеальный офицер Генерального штаба, Миллер был совершенно лишен честолюбия. Волевой, тактичный, доступный для подчиненных, скупой на слова, исключительно трудоспособный и энергичный, он жил для России и ее армии»97. Евгений Карлович попытался предупредить усилия чекистов внедрить своих ставленников в Союз, приступив к организации собственного контрразведывательного аппарата. По замыслу Миллера, это новое учреждение должно было стать составной частью РОВС.

В октябре 1930 года Миллер вызвал в Париж генерал-майора Н.И. Глобачева, служившего в начале XX века в корпусе жандармов. Генерал-майор был лично известен Миллеру, как выпускник Николаевской академии генерального штаба, неплохо подготовленный для контрразведывательной деятельности. Миллеру он казался перспективной фигурой еще и потому, что в свое время тот прослужил на ниве политического сыска на самых передовых рубежах Российской империи — в Царстве Польском. В короткие сроки Глобачевым была создана широкая агентурная сеть во Франции и сопредельных странах. Основной задачей агентов Глобачева было выявление агентов ОГПУ в среде русской эмиграции. Миллер получал самую свежую и достоверную информацию не только о деятельности советской политической разведки в Европе, но и даже внутри самого РОВСа. Так, например, от своего агента в Чехословакии Миллеру стало известно, что внутри самого Союза возник политический орган под руководством генерала-от-кавалерии Шатилова. После гибели Миллера, стараниями генерала Абрамова, близкого к Шатилову, Глобачева постепенно оттеснили от дел, а службу его свернули под предлогом нехватки средств. По сравнению с государственными дотациями ОГПУ-НКВД, финансовые возможности РОВС оказались смешными. Ряд попыток пустить деньги в рост, предпринятых еще Миллером, привели к утрате 7 миллионов франков, вложенных генералом на свой страх и риск в одну из тогдашних финансовых пирамид, основатель которой швед Ивар Крегер покончил жизнь самоубийством, чем обрек многие тысячи своих вкладчиков на полный финансовый крах. Не миновала сия чаша и средства РОВС. В ходе своего руководства Русским Общевоинским Союзом, Миллер часто подвергался критике со стороны многих радикальных кругов военной эмиграции, обвинявшим его в бездействии и отходе от активной борьбы с Советской властью.

…После похищения Миллера, активно участвовавший в организации похищения Председателя РОВС и затем сбежавший в Испанию генерал Скоблин, написал своему начальнику в НКВД примечательное письмо, которое стоить привести полностью в силу его красноречивого подтверждения связи Скоблина с советской внешней разведкой. «II.ХI.37. Дорогой товарищ Стах! Пользуясь случаем, посылаю Вам письмо и прошу принять, хотя и запоздалое, но самое сердечное поздравление с юбилейным праздником 20-летия нашего Советского Союза. Сердце мое сейчас наполнено особенной гордостью, ибо в настоящий момент я весь, в целом, принадлежу Советскому Союзу, и нет у меня той раздвоенности, которая была до 22 сентября искусственно создана. Сейчас я имею полную свободу говорить всем о моем Великом Вожде Товарище Сталине и о моей Родине — Советском Союзе. Недавно мне здесь пришлось пересматривать старые журналы и познакомиться с № 1 журнала „Большевик“ этого года. С большим интересом прочитал его весь, а статья „Большевики на Северном полюсе“ произвела на меня большое впечатление. В конце этой статьи приводятся слова Героя Советского Союза Водопьянова, когда ему перед полетом на полюс задали вопрос: „Как ты полетишь на полюс, и как ты там будешь садиться? А вдруг cломаешь — пешком-то далеко идти?“ — „Если поломаю, — сказал Водопьянов, — пешком не пойду, потому что у меня за спиной сила, мощь: Товарищ Сталин не бросит человека!“ Эта спокойно сказанная фраза, но с непреклонной верой, подействовала и на меня. Сейчас я тверд, силен и спокоен и тоже верю, что Товарищ Сталин не бросит человека. Одно только меня опечалило, это 7 ноября, когда вся наша многомиллионная страна праздновала этот день, а я не мог дать почувствовать „Васеньке“ (семейное прозвище, а возможно, и подпольная кличка Надежды Васильевны Плевицкой — Авт.) о великом празднике. Не успел оглянуться, как снова прошло 2 недели со дня Вашего отъезда. Ничего нового в моей личной жизни не произошло. От безделья и скуки изучаю испанский язык, но полная неосведомленность о моем „Васеньке“ не дает мне целиком отдаться этому делу. Как Вы полагаете, не следует ли Георгию Николаевичу теперь повидаться со мной и проработать некоторые меры, касающиеся непосредственно „Васеньки“? Я бы мог дать ряд советов чисто психологического характера, которые имели бы огромное моральное значение, учитывая почти 2-месячное пребывание в заключении и необходимость ободрить, а главное, успокоить. Крепко жму Вашу руку. С искренним приветом Ваш Николай Скоблин». Неизвестно, получил ли Скоблин ответ на свое «праздничное» письмо, однако очень скоро он погиб в Испании, по официальной версии, во время бомбежки. Так завершилась одна из несомненно удачных внешнеполитических операций НКВД. Она завершилась ликвидацией главного предателя в стане белых, оказавшимся совершенно ненужным использовавшим его советским органам внешней разведки.

В дальнейшем, в отношении Белой военной эмиграции НКВД проводил еще немало операций разнообразного масштаба. Одной из наиболее известных акций оказалось внедрение в белогвардейские организации сына руководителя 3-го отдела РОВС генерала Федора Федоровича Абрамова. Звали молодого неожиданно появившегося во Франции большевистского агента Николаем Федоровичем Абрамовым. Особая Комиссия РОВС, проделавшая впоследствии некоторую исследовательскую работу в отношении этой личности, пришла к выводу, что до своего внедрения в среду военного зарубежья, он прошел специальную подготовку в советской разведке, на что косвенно указывал ряд его способностей и умений, а также отменная спортивная подготовка молодого человека. «Маленький Николай жил в семье тетки и воспитывался в советской среде. Учился в советской школе, состоял в комсомоле, прошел разностороннюю подготовку в Осавиахиме. Был умелым шофером-механиком, хорошим фотографом, бойко стучал на пишущей машинке, любил спорт и вообще отличался недюжинными способностями. Советская школа привила ему атеистические взгляды на жизнь, преклонение перед сильной советской властью, ненависть к фашизму, презрение к демократии и белогвардейцам».98 Предыстория неожиданного появления сына генерала Абрамова такова: при уходе из России в ноябре 1920 года семья генерала была оставлена им, и 10-летний Николай Абрамов остался у большевиков. По какому-то странному стечению обстоятельств, волны репрессий обошли семью белого донского генерала.

На Западе Николай Абрамов объявился при не менее странных обстоятельствах. Служа матросом советского торгового судна, неожиданно легко в 1931 г. он сбежал с советского парохода, причалившего в Гамбурге. Не торопясь, добрался до германской столицы, отыскал штаб-квартиру РОВС в Берлине, обратился за помощью к дежурному офицеру. После первых перекрестных опросов молодого человека, выяснявших его личность, о нем было доложено начальнику Союза генералу фон Лампе. Алексей Александрович фон Лампе, в прошлом опытный военный дипломат и один из ближайших помощников генерала Врангеля в эмиграции, в предвоенное время возглавлял работу Союза в Германии. Фон Лампе сочувственно выслушал историю побега молодого Абрамова, и при содействии генерала, организовавшего получение болгарской визы для молодого человека, тот был отправлен к своему отцу в Софию. Рассматривая эту историю с позиции сегодняшнего дня, некоторые современные историки уверены, что личные взаимоотношения Николая Абрамова с отцом были довольно прохладными. Первые три года он жил у своего отца и получал от него небольшие деньги на расходы, а после, найдя постоянную работу, ушел от отца и перестал получать от него деньги. Главной задачей Николая Абрамова было его внедрение в ряды РОВС. Его любознательность и заметное чрезмерное любопытство не ускользнуло от некоторых проницательных взглядов в среде русской военной эмиграции. На поверку внедрение в среду русских эмигрантских организаций оказалось несложным. Как сыну видного белогвардейского генерала, Николаю оказались открытыми двери многих русских организаций за границей. А в самом РОВС его руководством были назначены лица, ответственные за политическую подготовку молодого человека. Чтобы не вызвать подозрений в собственной заинтересованности Абрамов-младший хорошо сымитировал не только разочарование в идеях комсомола, но и «искренне осуждал некоторые отрицательные стороны эмиграции…». В итоге, после предварительной идеологической работы с собой, он как бы нехотя выразил желание работать в секретных структурах РОВС — «внутренней линии». Сначала он был привлечен к «работе по контрразведке» офицером управления 3-го отдела РОВС капитаном Фоссом. Вскоре Николай вступил в «Национальный союз нового поколения» (НСНП) и еще ряд радикальных белоэмигрантских организаций, показав настойчивое стремление продвинуться в них к руководящим постам. «Его попытки изменить тактику НСПП натолкнулись на решительный отпор. Подозревая в нем советского агента и невзирая на его родство в видным белым генералом, М.А. Георгиевский настоял на его исключении из Союза. Генерал Абрамов и чины РОВСа были возмущены решением НСПП, и отношения между двумя организациями, уже омраченные… стали еще более неприязненными».99

В связи с досадным исключением, свое основное внимание молодой Абрамов сосредоточил теперь на РОВС.

Для начала Николай Абрамов, войдя в доверие к руководству 3-го отдела, добился направления на обучение диверсионной работе и вскоре он был допущен к руководству по обучению стрельбе в одной из секретных организаций. По распоряжению отдела контрразведки РОВС Николай Абрамов первоначально выполнял незначительные поручения по службе контрразведки и ведению наружного наблюдения. Вполне естественно, что при наличии прежнего опыта подготовки в Советском Союзе, он скоро достиг неплохих результатов. Со временем, Абрамов-младший, стремясь обеспечить себе доступ к секретной оперативной информации РОВС, прилагал все возможные усилия, чтобы стать «своим человеком» в управлении 3-го отдела, где сам постоянно бывал, оказывая незначительную помощь в канцелярской работе. Наконец, к 1935 году Абрамову-младшему удалось продвинуться дальше в реализации своего давнего замысла: он был допущен к секретной документации 3-го отдела, что дало ему превосходную возможность передавать наиболее ценные сведения советской разведке. Несмотря на хорошую конспиративную работу по маскировке своей деятельности, в конце 1936 года у его куратора капитана Фосса все же возникли некоторые подозрения относительно своего подопечного. Одной из причин, невольно привлекших внимание к личности Николая Абрамова, явился его вполне обеспеченный образ жизни при формальном отсутствии больших заработков, а также легкий флер тайны, окутавший происхождение его капиталов. Капитан Фосс не замедлил поделиться своими наблюдениями с болгарской полицией и контрразведывательным отделом РОВС, чтобы совместно с ними провести еще одну проверку Николая Абрамова. Почувствовав проявляемый к нему интерес, Николай начал постепенно отходить от текущей работы, очевидно догадавшись, что ему стали поручать задания, имеющие своей конечной целью его проверку.

Руководство РОВС, осознавая всю деликатность сложившейся ситуации, в которую оно невольно попало, не стремилось предавать возникшее дело Николая Абрамова широкой огласке в кругах военной эмиграции. «Провокационная деятельность Николая привлекла к себе внимание болгарской тайной полиции. За ним было установлено наблюдение. К середине 1936 года полиция выявила его связи с резидентом НКВД на Балканах. В дальнейшем она проследила его тайные встречи с проживавшими в Софии чекистами».100 Проверяющими лицами было решено даже не докладывать о начавшейся проверке его отцу, генералу Ф.Ф. Абрамову, щадя его чувства. Впрочем, ничего определенного следствие и не могло дать. Наличие каких-либо точных данных о виновности его сына отсутствовало. В какой-то степени развитию событий в данном ключе способствовало то обстоятельство, что Н. Абрамов работал квалифицированно, не оставлял контрразведке РОВС прямых улик. В течение всего 1937 г. косвенные улики постепенно стали накапливаться. По этой причине контрразведкой РОВС были приняты некоторые меры к ограничению круга деятельности Николая Абрамова и усилению его изоляции внутри РОВС.

Вскоре в Париже произошло похищение генерала Миллера и последовавшее за этим событием другое, не менее сенсационное — бегство генерала Скоблина в Испанию, деятельность которого на ниве «внутренней линии» подверглась расследованию в комиссии генерала Ивана Георгиевича Эрдели. Очень быстро комиссия Эрдели дополнила свою основную задачу проверкой 3-го отдела РОВС и деятельности в нем самого Николая Абрамова. Проверка комиссии генерала Эрдели была инициирована заявлением капитана Клавдия Фосса. В этом заявлении говорилось об открытой капитаном утечке сведений конфиденциального характера. При этом, как выяснилось при доследовании, обозначенная утечка сведений вовсе не означала физической пропажи каких-либо документов. Николаем Абрамовым, вероятно, либо делались выписки из секретных документов, либо необходимые страницы просто фотографировались. В марте 1938 г. в Белград прибыла комиссия, возглавляемая Председателем РОВС генерал-лейтенантом Архангельским, в составе генерала Артамонова и полковника Дрейлинг. Их задачей было детальное расследование дела Абрамова-младшего. Материалами для этого расследования послужили протоколы и доклады Особой комиссии полковника Петриченко, назначенной осенью 1937 г. генералом Ф. Ф. Абрамовым для изучения деятельности «внутренней линии». В качестве дополнительных документов были подготовлены опросы большого числа членов РОВС и военных эмигрантов, не принадлежавших к Союзу, но имевших то или иное отношение к делу Николая Абрамова. Особое внимание комиссии было уделено проверке работы 3-го отдела РОВС. В течение одной недели, с 13 по 20 октября 1938 г. в правлении РОВС комиссией были заслушаны доклады лиц, руководивших контрразведкой. В прозвучавших докладах была отмечена общая уверенность чинов контрразведки в самой вероятной причастности Николая Абрамова к органам зарубежной разведки НКВД. Расследование, проводимое в режиме повышенной секретности, продолжалось. В ходе расследования, в частности, контрразведкой РОВС были приняты меры к выявлению источников материального обеспечения Абрамова- младшего. Будучи иностранной общественной организацией, РОВС не имел возможности применить против сына Абрамова какие-либо репрессивные меры. Изначально, у полиции Болгарии также не было оснований для его задержания, ибо болгарских законов Абрамовым нарушено не было, а строго формально деятельность его была направлена исключительно против общественной организации российской военной эмиграции.

Летом 1938 года болгарскими властями Николаю Абрамову было настоятельно рекомендовано покинуть пределы Болгарии. 13 ноября того же года Николай Абрамов выехал с женой из Болгарии, получив хлопотами отца визу на трехмесячное пребывание во Франции. Лидеры военной эмиграции — генерал-лейтенант Архангельский, фон Лампе и Кусонский не предъявили никаких претензий к отцу Николая — генералу Абрамову, так как расследование установило, что сам генерал действительно ничего не знал о деятельности сына, однако обстоятельства самого дела показали, что авторитет генерала в среде русской военной эмиграции был все равно серьезно подорван. Вследствие этого, генерал Абрамов не был назначен на освободившийся пост Председателя РОВС.

Руководство Союза приняло внутреннее решение не предавать дело сына генерала Абрамова широкой огласке, поскольку публичное разоблачение Н. Абрамова могло нанести бы излишний моральный удар обществу и лично генералу Ф. Ф. Абрамову. И хотя в этом случае явный выигрыш был на советской стороне, русская военная эмиграция в долгу не оставалась. Впрочем, борьба белогвардейцев с большевизмом в Европе, перешедшая в плоскость взаимных точечных ударов внешних разведок, не затрагивала в полной мере жизнь тех солдат офицеров Белой армии, которые оказались по другую сторону Атлантического океана. Русские военные эмигранты в Латинской Америке занимались привычным делом несения строевой службы, нередко выступая в качестве военных советников, а то и командиров молодых латиноамериканских армий. «Группа чинов РОВС, находившаяся в городе Вильтце (герцогство Люксембургское), в составе 32 мужчин, 8 женщин и 4 детей, переехала в Южную Америку, в Парагвай, колонизацией которого ведает генерал Беляев…»101, — так зачастую решались судьбы белогвардейцев, пытавшихся трудоустроиться и прокормить возникшие за рубежом семьи любым путем.

Так Парагвай, в своем стремлении одержать военную победу над боливийскими противниками, сделал ставку на русских военных эмигрантов, проживавших в стране — они были неприхотливы, бездомны и бедны. Парагвай же готов был предложить им не только офицерские должности, но и гражданство. По некоторым данным в рядах парагвайской армии оказалось около 80 русских офицеров. Впрочем, эмигрантские источники указывают иную цифру: «Всего же, в этой войне в рядах Парагвайской армии приняло участие свыше 30 белых русских офицеров…».102 Официально парагвайским правительством были задействованы в следующих чинах 2 генерала — Иван Тимофеевич Беляев и Николай Федорович фон Эрн, 8 полковников, 4 подполковника, 13 майоров и 23 капитана. Как и в Боливии, иностранцы здесь в основном служили в авиации, а также в артиллерийских частях и на штабных должностях. Большинство офицеров в полевых войсках составляли «местные кадры», произведенные в высокие армейские чины уже в ходе боевых действий. Именно они вынесли на своих плечах основную тяжесть войны. В Парагвае была объявлена всеобщая мобилизация, численность армии в течение буквально нескольких недель увеличилась в двадцать раз — с 3000 до 60 000 человек. Правда, при этом во многих отрядах солдаты первоначально были вооружены лишь ножами-мачете, а одна винтовка системы Маузер аргентинского производства приходилась на 5–7 человек. Однако «на вооружении армии были горные гаубицы Шнейдера, крупповские 73-мм пушки и мортиры Стокс-Брандта, и все мы в один голос признали, что парагвайскую армию вооружали, собственно говоря, боливийцы. Отношение к казенному имуществу было довольно, на наш взгляд, оригинальное, что объясняется, думается мне, большой примитивностью парагвайцев, совмещавших понятие о настоящем патриотизме с безразличным отношением к казенному добру».103 Парагвайскую армию возглавил полковник Хосе Феликс Эстигаррибиа — талантливый и волевой военачальник, по происхождению из местных индейцев племени гуарани. Начальником Генерального штаба был назначен генерал-майор Иван Тимофеевич Беляев, до этого занимавший скромную должность начальника военного училища в Асунсьоне. Поначалу боевые действия представляли собой беспорядочные стычки в джунглях и короткие схватки за отдельные укрепленные районы. Но постепенно, в ходе боев, начала вырисовываться линия фронта, редким пунктиром пересекавшая болотистую сельву и поросшую жестким кустарником равнину под палящими лучами солнца. Обе стороны активно использовали фортификацию, возводя на контролируемой ими территории дерево-земляные укрепления, гордо именуемые ими «фортами». Парагвайцы полковника Эстигаррибиа добавили к этим сооружениям создание широкой сети минных полей. Войска зарывались в землю, опутывая свои позиции колючей проволокой, сооружая блиндажи и пулеметные гнезда. «Что дали Парагваю наши офицеры? прежде всего они дали свой военный опыт Великой и Гражданской войны, и не только участием в самой войне, но и подготовкой офицерского состава… Наши офицеры были… знающими и опытнейшими инструкторами по пулеметному делу; были знающими и даже учеными артиллерийскими техниками, наладившими работу в единственном в Парагвае Асунсьонском арсенале, особенно в его отделе взрывчатых веществ, в лаборатории и в починочных мастерских, где за время войны производили не только починку орудий, ружей и пулеметов, но занимались и выделкой авиационных бомб, ручных гранат и т. п. Наши моряки дали свой многосторонний опыт личному составу парагвайских речных канонерок, а наши врачи и ветеринары поставили на должную высоту санитарную и ветеринарную службу в армии. Наши топографы и частью офицеры Генштаба значительно продвинули вперед дело снабжения войск картами и планами, а наши инженеры, а также офицеры Генштаба научили и фортификационному, и дорожному строительству»104. С начала 1934 года в войне окончательно наметился перелом — парагвайцы начали хорошо подготовленное наступление на северо-запад вдоль рек Пилькомайо и Монте-Линдо. Наступил сезон дождей, боливийская техника часто выходила из строя, а парагвайские солдаты упорно пробивались вперед. Несмотря на численное превосходство противника, за два месяца парагвайцам удалось продвинуться почти на 200 километров, захватив более 7000 пленных. К весне 1935 года обе стороны достигли крайней степени финансового и морального истощения. Однако боевой дух парагвайской армии был еще крепок, и в конце марта полковник Эстигаррибиа перенес военные действия на территорию Боливии, атаковав нефтеносный район у городка Вилья-Монтес, расположенный в 60 километрах севернее аргентинской границы. Через две недели боев оборона боливийцев рухнула по всему фронту. Попытки сдержать парагвайское наступление авиацией привели лишь к потере двух «Фальконов», сбитых ураганным огнем с земли. В конце мая Вилья-Монтес, обороной которого руководил чехословацкий генерал Плачек, был окружен со всех сторон. После этого Боливия, у которой просто не осталось войск, обратилась в Лигу Наций с просьбой о посредничестве в заключении перемирия. 11 июня 1936 года было подписано соглашение о прекращении огня. Потери сторон убитыми составили 40 000 солдат у Парагвая и 89 000 — у Боливии. В плену у парагвайцев оказалась практически вся боливийская армия — 300 000 человек. За время трехлетней войны двух стран на стороне Парагвая погибло пять русских офицеров: есаул Василий Федорович Орефьев-Серебряков, в чине майора парагвайской армии, ротмистр Борис Павлович Касьянов, также в чине майора, хорунжий Василий Павлович Малютин в чине капитана, ротмистр-текинец Сергей Сергеевич Салазкин в чине подполковника и штабс-капитан-марковец Николай Иосифович Гольдшмидт (поступивший на службу в Русскую императорскую армию прапорщиком после соответствующих реформ Временного правительства в 1917 году) в чине капитана. В столице Парагвая их именами были названы пять улиц, а в Свято-Покровском православном храме Аусунсьона установлена соответствующая мемориальная доска. Впрочем, справедливости ради, стоит отметить и оборотную сторону отношения парагвайцев к своим недавним товарищам по оружию. «Что же война дала русским, принявшим в ней такое видное участие? Часть офицеров была оставлена на военной же службе, часть была устроена на службу гражданскую, но., некоторые, по увольнении в запас, были предоставлены своей судьбе… Но вот довольно показательно, что когда в парламент был внесен проект закона о предоставлении русским врачам, принимавшим участие в войне, права практики наравне с врачами-парагвайцами, то… проект это был провален, и русские врачи, так много сделавшие и так потрудившиеся на войне не получили права свободной практики и вынуждены, как и прочие иностранцы, работать только в тех местах, которые отстоят не ближе как на несколько десятков километров от места практики врача-парагвайца… В заключение думаю, что не погрешу против истины, если скажу: жаль, конечно, что русская кровь пролилась на парагвайских полях за совершенно чуждое нам, русским, дело…»105 В целом же, настроение русских в Парагвае, спустя годы после победы над Боливией, лучше всего охарактеризовано в письме казаков из Парагвая, адресованному редакции казачьего журнала, выходящего в Париже: «Настроения… заставляют желать много лучшего… — Бросается в глаза тоска и печаль по Родине, если можно так выразиться, тоска по Европе… Уж слишком нам приелась южно-американская экзотика…»106 Для Парагвая победа в войне обернулась резким усилением влияния военных во внутренней политике. При этом среди офицеров, выходцев из низов общества, поначалу преобладали ярко выраженные «эгалитаристские» тенденции. В феврале 1936 герой Чакской войны полковник Рафаэль Франко совершил военный переворот националистического характера и попытался вернуть страну ко времени великих лидеров XIX века, Хосе Родригеса де Франсии и Франциско Солано Лопеса — то есть провести ускоренную индустриализацию с опорой на собственные силы, с усилением роли государства и введением элементов социализма. Естественно, что с такой программой полковник долго не удержался у власти — через полтора года его свергла Либеральная партия, требовавшая вести Парагвай по пути демократии «западного образца». Но на выборах 1939 года президентом вновь был избран военный — маршал Хосе Феликс Эстигаррибиа, национальный герой страны и главнокомандующий вооруженными силами Парагвая в Чакской войне. Уже в 1940 году он сам осуществил военный переворот и изменил конституцию, однако вскоре после того погиб в результате авиакатастрофы. К власти пришел генерал Ихинио Мориниго, установивший в стране жесткий диктаторский режим. Отдельно стоит сказать о личности генерал-майора Ивана Тимофеевича Беляева, чей вклад в победу Парагвая в Чакской войне несомненен. Он также сыграл не последнюю роль и в жизни страны в целом. Современная российская исследовательница Наталья Гладышева в своих увлекательных работах значительно дополнила образ этого малоизвестного современному читателю генерала Белой армии многими неизвестными сторонами его научной и политической деятельности, оставившего заметный след в истории Парагвая в 30–50 годы прошлого века. Беляев прибыл в Парагвай в марте 1924 года. Он сразу же смог устроиться в Военную школу Асунсьона преподавателем фортификации и французского языка, но научным планам генерала не суждено было получить своего развития в тот период его жизни. Уже в октябре 1924 г. по заданию министерства обороны Парагвая Беляева направили в район Чако-Бореаль, представлявший из себя междуречье Парагвая и Пилеканойо. Правительству Парагвая было необходимо детально исследовать эту малоизученную еще местность и нанести на карту основные географические ориентиры. Это требовалось еще и для того, чтобы закрепить границу между Парагваем и Боливией пусть пока лишь на бумаге. Закрепление границ «де-факто» помогло бы Парагваю если не предотвратить, то хотя бы отодвинуть казавшуюся возможной войну. Исследование и нанесение на карту топографических ориентиров на территории Чако в 1925–1932 годах оказалось важным вкладом Беляева и его немногочисленных русских спутников в мировую географическую и этнографическую науку. Совершив 13 научных экспедиций, Беляев оставил после себя обширное наследие, разделы которого были посвящены географии, этнографии, климатологии и биологии Парагвая. Он изучил быт, культуру, языки и религии местных племен индейцев, составив первые словари: испанско-мокко и испанско-чамакоко. Исследования Беляева помогли, наконец, разобраться в сложной племенной и этнолингвистической структуре индейского населения Чако. Его записки об индейцах Чако имеют особую ценность, уже хотя бы потому, что автор их не был сторонним наблюдателем, а постигал туземную жизнь «изнутри». Усилия Беляева, способствовавшие укреплению дипломатических и военных позиций Парагвая, не остались незамеченными правительством — ему был присвоен национальный генеральский чин. В войне против Боливии, пришедшейся на 1932–1935 годы и проходившей за Чакский район, Беляев лично участвовал во многих сражениях. Им было успешно спланировано много боевых операций на посту начальника Генерального Штаба Вооруженных Сил Парагвая. Война, нанесшая серьезный удар по экономике Парагвая, не позволила Беляеву реализовать свои планы, связанные с привлечением талантливых и национально мыслящих представителей русской эмиграций, и в 1937 г. он, к тому времени уже оставивший военную службу, стал во главе борьбы за права парагвайских индейцев. Но Национальный патронат по делам индейцев, которым руководил Беляев, не получил ни денег, ни земель для организации колоний, а сам директор вскоре был смещен со своего поста. Но Беляев на этом не успокоился. В апреле 1938 г. в Национальном театре Асунсьона с аншлагом прошла премьера спектакля первого в истории Америки индейского театра об участии индейцев в «Чакской войне». Автором либретто был сам Иван Тимофеевич Беляев. Через некоторое время труппа в 40 человек под руководством Беляева выехала на гастроли в Буэнос-Айрес, где их ждал шумный успех. Не забывал Беляев и о своих русских сослуживцах, с которыми прошел военные тропы недавней парагвайско-боливийской войны. Он устраивал их на работу, помогал, чем мог. Словом, был их утешителем и наставником. Нужно заметить, что в ходе парагвайско-боливийского конфликта в парагвайской армии служило около трех тысяч русских офицеров и солдат, в т. ч. двое — Беляев и Эрн были в генеральских чинах, 8 русских были полковниками, 4 подполковниками, 13 майорами и 23 капитанами. За время своей военной карьеры в Парагвае, Иван Тимофеевич Беляев успел послужить и генерал-инспектором парагвайской артиллерии, и начальником (с 1933 года — Авт.) Генерального штаба парагвайской армии. Будущий парагвайский президент Стресснер служил тогда под их началом и навсегда вынес убеждение, что русские офицеры — люди чести и долга. В наши дни в парагвайской столице Асунсьоне и других городах страны улицы и проспекты носят имена русских воинов: Команданте Беляев, Команданте Саласкин, Команданте Канонников, Офисьеро Серебряков. На карте Асунсьона значится улица России. А на западе страны есть город Фортин-Серебряков. Там же стоит памятник русскому генералу Беляеву — главному военному советнику парагвайской армии. Неизвестным в наши дни осталось идейное наследие Беляева, видевшего в сохранении и приумножении гуманитарной культуры русского народа залог его исторического прогресса. Он был инициатором создания в Парагвае колонии русских беженцев — «Русского Очага», так называемого «духовного пристанища» для сотен тысяч изгнанников с родной Земли, где обычаи, религия и вековая культура их Родины могла бы сохраниться «как в ковчеге» до «лучших времен». Субъективные факторы нанесли делу патриотической эмиграции наибольший вред. Вина легла на эмиграционные верхушки — парижскую и парагвайскую. Идея патриотической эмиграции, отвергавшая интервенционистские цели, грозила пошатнуть позиции тех кругов, которые обеспечили себе авторитет и добились привилегий в белоэмигрантской верхушке. Серьезным ударом по планам «Русского Очага» стал уход из жизни влиятельных фигур, так или иначе поддерживавших начинания Беляева — смерть барона Врангеля в 1928 году, Африкана Богаевского в 1934 году, «таинственное исчезновение» из Парижа генерала Кутепова в 1930 году. Эти печальные события, как считал Иван Тимофеевич, помогай его недоброжелателям в Парагвае, недовольным тем исключительным влиянием, которое он оказывал на жизнь колонии. Генералы Эрн и Бобровский вступили в контакт с новыми «первыми лицами» из эмигрантской верхушки в Париже, с целью распылить русскую колонию в Парагвае и лишить ее пребывание патриотического смысла, представляя это начинание Беляева как «подрыв тех мощных организаций, которым суждено с помощью Германии разгромить большевистскую Россию». Стараниями верхних слоев русской военной эмиграции в Париже благородные начинания Беляева в отношении эмиграции в Парагвай были быстро свернуты. Патриотическая идея была переведена на чисто коммерческую основу, скромные материальные возможности эмигрантов были подорваны. Стали появляться различные ориентированные на коммерцию центры, готовые за определенную плату организовать выезд переселенцев в Южную Америку. Пользуясь тем, что генерал находился вдали от Парижа, многие предприимчивые люди добивались расположения генерала Беляева и занимались тем, что разрушали его дело. Одним из примеров растаскивания «иммиграционного проекта» генерала Беляева по незначительным частным акциям, может служить известный случай с организацией эмиграции в Парагвай русских староверов и казаков из Прибалтики. В марте 1934 года Беляев получил письмо от президента общества «Русская эмиграция в Африку» некоего Федорова с просьбой оказать содействие выезду в Парагвай 1000 семей русских староверов и казаков, осевших в Литве. Сначала они намеревались выехать в Марокко, но, прочитав в журнале «Казак» манифест Беляева, призывающий к отъезду в Парагвай, решили попытать счастье на южно-американской земле. Беляев одобрил эту идею.

Он пожаловал Федорова своим личным представителем в Парагвае и уведомил о том, что обратился в МИД страны с просьбой назначить его почетным консулом. Получив звание почетного консула Парагвая, Федоров заявил о независимом характере своей эмиграционной организации и предложил Беляеву принять в ней участие при условии полного разрыва с Колонизационным центром. На это Беляев пойти не мог. Он пытался дезавуировать Федорова как своего личного агента в Прибалтике. Но это уже не могло помешать Федорову проводить самостоятельную эмиграционную политику. Распад колонии «Надежда» не привел к краху личных судеб колонистов благодаря заботам Беляева. Всем вернувшимся в Асунсьон генерал выхлопотал квартиры, необходимые документы и помог устроиться на службу. Это были небольшие должности, но при дешевизне парагвайской жизни прожить на это жалование было можно. Многие пошли в армию и с годами дослужились до высоких чинов. Так нашла свой конец, не воплотившись в жизнь, идея «патриотической эмиграции». Возможно, что если бы Беляев уделил больше внимания «субъективному фактору», парагвайская колония сумела бы выжить. В записках, оставленных генералом Беляевым, можно прочитать строки, граничащие с безнадежностью, но есть и другие, не допускавшие отчаяния, отказа от борьбы: «Памятником… остались тысячи русских интеллигентов, частью устроившихся в Парагвае или расселившихся по Аргентине, Уругваю, Бразилии, и двадцать тысяч крестьян, нашедших здесь спасение… не считая тысяч других, застрявших в иных краях. Поля, дома, хутора, скот — их тяжелый труд не пропал даром. И от этих людей я не слышал иного, кроме искреннего привета и благодарности». Велик был вклад русских и в культурную жизнь страны. При участии многих российских архитекторов в эмиграции был построен Асунсьон — столица Парагвая. Дочь генерала фон Эрна, Тала Николаевна фон Эрн, стала основательницей первой в стране балетной школы. И еврейская колония в Парагвае была создана в основном иммигрантами из России. Эта община дала Парагваю таких крупных художников, как Ольга Блиндер, Бернардо Краснянский и Бернардо Измахович, ярко проявивших себя также в парагвайской культуре. Наши соотечественники всегда щедро и открыто делились своими знаниями и опытом с гражданами Парагвая, оставляя в их жизни благотворный след.

В Европе, тем временем, в связи с началом агрессии СССР против Финляндии, начальник РОВС генерал Архангельский обратился к фельдмаршалу Маннергейму с предложением участия русских добровольцев в вооруженной борьбе против Красной армии на советско-финляндском фронте. В сложившихся обстоятельствах начальник Русского Общевоинского Союза считал себя просто обязанным обратиться к фельдмаршалу Маннергейму с предложением и просил высказать его взгляд на возможность такого участия, чтобы затем, получив принципиальное согласие Маннергейма, обсудить вопрос о форме участия чинов РОВС в этой кампании. Число русских добровольцев Архангельским прямо указано не было, но было вполне очевидно, что крупный отряд русских добровольцев организовать в короткое время будет невозможно. Участие и помощь Финляндии со стороны белогвардейцев должны были выразиться, по мнению Архангельского, не в виде простой живой силы, а в качестве специалистов разного рода для работы в тылу Красной армии, для поднятия восстаний и разжигания гражданской войны в СССР.

Это обращение к фельдмаршалу Маннергейму в полной мере отвечало общему желанию чинов Русского Общевоинского Союза принять участие в новом походе против советской власти. Желание это находилось также в полном соответствии с общим чувством негодования против советской власти, охватившем мир после нападения СССР на Финляндию. И потому русским добровольцам можно было рассчитывать на помощь себе, как организованному белогвардейскому ударному отряду, со стороны европейских стран. Фельдмаршал Маннергейм ответил генералу, что в данном периоде войны он не видит возможности воспользоваться сделанным ему предложением, но высказался, что некоторые возможности для чинов русской военной эмиграции могут открыться в будущем. До получения ответа от фельдмаршала Маннергейма РОВС стало известно, что финское правительство отдало распоряжение своим дипломатическим представителям за границей содействовать поступлению добровольцев в финскую армию. При этом оно запретило принимать русских, проживающих в Финляндии, и лишь в январе 1940 года они были мобилизованы. Советская власть объявила войну не Финляндии и финскому народу, а выступала с «поддержкой» искусственно созданного ею «народного правительства» Куусинена против «белобандитов и клики Таннера — Маннергейма», т. е. советское правительство начало борьбу на платформе гражданской войны в Финляндии, борьбы «красных» против «белых». Принять борьбу в этой плоскости финны не могли, так как это грозило бы единству их нации, и внешняя война могла бы, действительно, перейти в войну гражданскую, гибельную для всякой страны, а тем более для такой маленькой, как Финляндия. Финскому правительству было необходимо сохранить полное единение своего народа, а этого можно было достичь, лишь ведя войну национально-освободительную, направленную против русских. На этих именно условиях самая крупная фракция Сейма — социалисты — гарантировала правительству полную поддержку со стороны представляемых ею групп населения. Ведением войны национально-оборонительной против «русских» единство нации действительно было сохранено, и в стране возник огромный национальный подъем. В этих условиях участие русских, да еще окрашенных в «белый» цвет, для Финляндии было недопустимо по политическим соображениям. Это не только внесло бы недоумение в стране, но и дало бы повод советской власти вести агитацию о «захватнических белогвардейских» планах финнов, «поддерживаемых русскими белогвардейцами». При этом финны считали, что вред от такой агитации не может быть компенсирован значительностью белогвардейских сил на фронте. Маннергейм понимал, что длительная война с СССР грозит его небольшой стране полным истощением и гибелью. В половине февраля 1940 года, с появлением в Финляндии небольшого числа пленных красноармейцев, обстановка несколько изменилась и появилась возможность для применения сил и способностей русской военной эмиграции. Финское правительство решилось попытаться воспользоваться наличием в Финляндии некоторого количества советских военнопленных для организации их действий в новом качестве в тылу Красной армии, а именно, для пропаганды и прочей подрывной деятельности. Постепенное развитие этих действий должно было происходить следующим образом: среди военнопленных должна была быть произведена соответствующая агитация, чтобы доказать им, что они во всем обмануты советской властью. Затем, в случае успеха агитации из пленных должны были быть формируемы небольшие «русские народные отряды» для партизанских и иных действий в тылу Красной армии и для убеждения красноармейцев к переходу на сторону белогвардейцев для борьбы за свержение советской власти. При успехе отряды должны были быть развернуты в строевые части «Русской Народной Армии». К командованию отрядами, а позднее частями Русской Народной Армии, предназначались чины и офицеры военной эмиграции, сначала по принципу добровольчества и в зависимости от их подготовки, а затем, по мере развития действий, и прочие чины РОВСа и других эмигрантских воинских организаций. Правительство Финляндии, с согласия фельдмаршала Маннергейма, одобрило указанный выше план в середине февраля 1940 года. Однако осуществление его несколько затянулось, и финнами сначала было предложено произвести «опыт». Для этого опыта был избран один из лагерей для военнопленных, в котором было около 500 здоровых пленных красноармейцев (великороссы, украинцы и некоторое количество национальных меньшинств). Спустя всего одну неделю пропагандистской работы РОВС над пленными красноармейцами около 200 человек из них выразили желание вступить в ряды «Русских Народных Отрядов» и идти на фронт для агитации среди чинов Красной армии и для борьбы с советской властью. При этом их не только не принуждали к этому, но предупреждали об опасности, напоминая, что их семьи, оставшиеся в СССР, могут пострадать. Красноармейцы, выразившие желание вступить в Русские Народные Отряды, были переведены в другой лагерь и там из этих красноармейцев были сформированы пять небольших отрядов. Во главе отрядов были поставлены офицеры из рядов РОВС, зачисленные в финскую армию на командные должности.

Заслуживает особого интереса тот факт, что когда красноармейцев, выразивших желание поступить в Русские Народные Отряды, спросили, с какими начальниками они желают идти на фронт — с лицами из командного состава Красной армии или с белыми офицерами — эмигрантами, они выразили желание, чтобы ими командовали «белые» офицеры. Формирование дальнейших отрядов затянулось по некоторым причинам. Поэтому до конца финляндско-советских военных действий удалось отправить только один отряд численностью 35–40 человек. Работа этого отряда оказалась успешной — он привел с фронта красноармейцев в количестве, значительно превышающем его собственный состав — все они так же пожелали перейти на сторону Русского Народного Отряда. Генерал Архангельский говорил: «Нельзя не признать, что общая обстановка для подобного опыта и для пропаганды были неблагоприятны. Стояла суровая зима, и трудно было надеяться, что пленные красноармейцы, только что спасшиеся от опасности на фронте, попавшие после сильных морозов в тепло, накормленные досыта, могли быть возбуждены пропагандой до такой степени, чтобы идти опять на холод и голод и вновь подвергать свою жизнь опасности. Но тем не менее, несмотря на неблагоприятную обстановку и на короткий срок, отпущенный РОВС для воплощения своих замыслов, произведенный „опыт“ с пленными дал необычный результат». Успехи большевиков на фронте и мир, вызванный не только ослаблением финской армии и недостатком снарядов, но и политическими условиями, положили конец попыткам радикальных кругов русской военной эмиграции принять участие в войне, и намечавшееся было для них «окно» для перенесения борьбы на родную территорию, едва приоткрывшись, захлопнулось окончательно…

В довоенной Германии работа РОВС налаживалась стараниями Алексея Александровича фон Лампе. На личности этого деятеля русской военной эмиграции стоит остановиться подробнее и вернуться немного назад, в историю к началу его деятельности. Летом 1922 г. фон Лампе был назначен Врангелем собственным представителем в Берлине; при этом он сохранил за собой должность военного представителя в Венгрии. С 1922 по 1924 гг. фон Лампе, являясь одновременно главой двух представительств, постоянно проживал в Берлине, выезжая в Будапешт два раза в год и ведя там не слишком активную работу, по признанию современников. Несмотря на сокращение финансирования из штаба Русской армии и ухудшения в связи с этим материального положения его семьи, фон Лампе не последовал примеру многих эмигрантов, уезжавших из Берлина в Париж, решил не покидать «родину предков». Хотя сначала он с большим трудом изъяснялся на немецком языке, так как его родители говорили дома только по-русски, и ему, выросшему в России, пришлось даже брать уроки немецкого.

В своей деятельности фон Лампе более всего желал объединения всей военной эмиграции под флагом умеренного монархизма. В ситуации, когда между «николаевцами» и «кирилловцами» развернулась открытая борьба за влияние на военные организации, фон Лампе, по мере возможности, противодействовал попыткам лидеров «Высшего монархического совета» сместить Врангеля и подчинить всю эмиграцию «диктатору», на роль которого претендовал все тот же великий князь Николай Николаевич. Врангель по достоинству оценил позицию фон Лампе и в декабре 1923 г. произвел его в генерал-майоры. В 1924 г. фон Лампе был назначен Врангелем начальником 2-го отдела РОВС, имевшего свою штаб-квартиру в Берлине. В последующие за этим годы, Алексей Александрович фон Лампе постоянно оставался на позициях поддержки Врангеля, в том числе и тогда, когда разразился конфликт между Врангелем и его заместителем генералом А.П. Кутеповым. Суть конфликта состояла в том, что Александр Павлович, без ведома своего начальника, создал внутри РОВС организацию, занимавшуюся разведывательно-диверсионной деятельностью на территории СССР. При этом Кутепов обвинял Врангеля в «бездействии» и уклонении от активной борьбы против большевиков.

Еще в первые годы эмиграции у Алексея Александровича фон Лампе родилась идея публикации сборника документов и воспоминаний лидеров Белого движения. Он рассчитывал выпустить сборник документов «Белый Архив», используя при этом часть архива Врангеля, которую ему, как начальнику 2-го отдела РОВС, удалось получить на хранение из рук самого Главнокомандующего. Кроме этого, он собрал множество документов и материалов для публикации, сделав это по собственной инициативе. В его «архив» входили комплекты газет «Россия» и «Великая Россия», коллекции газетных вырезок из русской эмигрантской и немецкой прессы, систематизированные по различным тематическим разделам, служебная переписка, сводки, брошюры эмигрантских издательств и все подобное в этом роде. Так как средств на издание даже небольшого сборника к 1924–1925 годам ни у РОВС, ни у самого Врангеля уже не было, фон Лампе обратился к состоятельным и авторитетным эмигрантам, сочувствовавшим Белому движению. С 1926 г., с трудом собирая минимальные средства на каждый последующий выпуск, фон Лампе начал издание серии сборников «Белое дело. Летопись белой борьбы». Всего его усилиями было опубликовано 7 подобных сборников. Алексей Александрович фон Лампе остро переживал неприменимость своих знаний и опыта в условиях изгнания, о чем не преминул упомянуть в своих записках: «Как-то раздумался над нашим положением, и пришло в голову, что все наше несчастье в том, что мы стали в буквальном смысле слова людьми без будущего. Впереди не только никаких надежд, но и даже не знал бы, на что надеяться, если взять себя в руки и начать хотеть… нет, решительно ничего соблазнительного, и все ограничивается тем, что мечтаем, чтобы не стало хуже…»

Чтобы прокормить семью, а отчасти изыскать средства на содержание 2-го отдела РОВС, фон Лампе начал сниматься в кино. В конце 20 — начале 30-х гг в Германии снималось много «русских» фильмов (по русским сценариям и посвященных жизни в России, Великой и Гражданской войнам); немецкие кинорежиссеры не были вполне компетентны во многих вопросах русской истории, да и просто русской жизни. Поэтому русские офицеры и другие эмигранты, желая заработать, могли участвовать в массовых сценах, либо получить место исторического консультанта, что считалось большой удачей. Сначала фон Лампе работал статистом, потом его стали приглашать в качестве консультанта. После смерти Врангеля в апреле 1928 г. сменивший его на посту председателя РОВС генерал А.П. Кутепов прекратил финансирование 2-го отдела, не простив фон Лампе его поддержки покойного. Единственным источником доходов оставалась деятельность фон Лампе в кинематографе. Благодаря его нетривиальной внешности его довольно часто приглашали сниматься в эпизодах, и, несмотря на недовольные замечания Кутепова по поводу того, что физиономия начальника отдела постоянно мелькает на экране, нарушая всякую «конспирацию», фон Лампе не оставлял съемок и продолжал содержать отдел на средства, полученные от своей актерской деятельности. После похищения в 1930 г. Кутепова агентами ОГПУ новый председатель РОВС генерал Е.К. Миллер возобновил финансирование 2-го отдела, предложив фон Лампе взять на себя «дела» Кутепова в России. Как и другие начальники отделов, он отказался от этого «наследства», мотивируя свой отказ тем, что «террористом никогда не был, конспирацией не занимался и „учиться“ этому не хочет». В начале 30-х гг., когда материальное положение эмигрантов в Берлине в связи с углублением кризиса значительно ухудшилось, а «русские» фильмы снимать прекратили, фон Лампе вынужден был искать другую работу. Ему удалось устроиться на временное место в автомобильной фирме — работал торговым агентом по распространению противоугонных устройств, но вскоре его сократили, не выплатив выходного пособия на том основании, что он эмигрант и не имеет немецкого гражданства. В условиях начавшейся в Германии предвыборной истерии фон Лампе поначалу занял позицию нейтралитета, пытаясь удержать своих офицеров от участия в политической жизни. После же прихода нацистов к власти он принял решение о сотрудничестве с ними. Однако в начале осени 1933 г. он был арестован гестапо по обвинению в шпионаже. Около трех месяцев он провел в тюрьме и был освобожден по настоянию друзей, чтобы присутствовать при последних днях умирающей от туберкулеза легких единственной дочери (Евгения фон Лампе умерла в декабре 1933 г.). После смерти ребенка Алексей Александрович сосредоточил все свои силы на общественно-политической работе в РОВС.

Он считал, что для эмиграции ее сотрудничество с нацистами — единственный шанс вернуться в Россию победителями большевиков. После похищения генерала Миллера агентурой НКВД председателем РОВС стал генерал А.П. Архангельский, постоянно проживавший в Брюсселе; своим заместителем он назначил фон Лампе, который, со своей стороны, не захотел покидать милый его сердцу Берлин. Но в августе 1938 г. по требованию немецких властей, возражавших против подчинения 2-го отдела РОВС штаб-квартире в Брюсселе, руководство РОВС приняло решение формально выделить его в самостоятельную структуру во главе с фон Лампе — «Организацию русских военных союзов» (ОРВС). К началу Второй мировой войны фон Лампе служил в крупной издательской фирме, а также занимался организацией отделений Русского Красного Креста в Берлине и в завоеванных Германией странах Западной и Восточной Европы. Эти отделы должны были помогать русским эмигрантам, попавшим в немецкий плен, так как многие эмигранты были мобилизованы в армии стран, в которых они имели постоянное место жительства до войны. Русская эмигрантская община в Германии была вполне сопоставима по своему многообразию с таковой во Франции и по представленным в ней эмигрантским организациям и институтам немногим отличалась от тех, что существовали в столице Французской республики. К началу 1920-х гг. в Германии поселилось более 200 тыс. белоэмигрантов, позднее большинство из них переехало в другие страны.

В 1935 г. в Третьем рейхе, по данным гестапо, насчитывалось около 80 тыс. эмигрантов из России. В 1936 г. их стало примерно 100 тысяч по сведениям германского Министерства церковных дел.

Поиски российской эмиграцией в Германии своего места в дальнейшем историческом развитии, постепенно привели к появлению в ее идеологии новых концепций. Возрождение национальной России представлялось части русской эмиграции возможным. Осуществить его на данном историческом отрезке времени казалось им наиболее возможным и путем, предлагавшимся национал-социалистами. В данном случае фашизм воспринимался российскими эмигрантами в качестве возможной- альтернативы советскому строю; его агрессивный антикоммунизм виделся им как единственно возможный инструмент борьбы с большевизмом. Антибольшевизм национал-социалистов привлекал к себе и эмигрантов старшего поколения, увидевших в Гитлере воплощение своих несбывшихся мечтаний о некой всесокрушающей силе, которая сможет уничтожить как советский режим, так и восстановить в России национальное государство.

Отчасти поэтому 26 октября 1933 года достоянием общественности стало письмо Алексея Александровича фон Лампе, в котором тот писал о проведенных переговорах с представителем НСДАП.

«…После переворота 30-го января с.г. в Германии я и мои друзья предложили наше содействие в борьбе против коммунистов германской власти — я в последнее время вошел в частные переговоры с представителем отдела Иностранных сношений Германской Национал-социалистической рабочей партии (отдел г-на Розенберга), по вопросу о совместных действиях против большевиков». И далее фон Лампе излагал существо проведенных переговоров: «…Мне кажется, что достигнута возможность взаимного доверия. В данный момент начальник Восточного отдела выразил настоятельное желание получить от нас, по возможности, разработанный план тех действий, которые мы предполагали бы желательным осуществить совместно с германскими национал-социалистами в направлении к уничтожению большевистской власти в России, как в направлении усиления при помощи немцев внутренней работы в России по всем направлениям, пока при соблюдении полной тайны наших взаимоотношений с немцами, а потом и возможной интервенционной деятельности в широком масштабе… По предложениям, высказанным во время имевших место переговоров, инициатор их — начальник Восточного отдела, на основании нашего плана… сделает соответственный доклад, который должен привести к дальнейшим переговорам с представителем Иностранного отдела партии… С переходом переговоров в следующую, так сказать, официальную стадию, все лица, принимающие в них участие, как нами о том было оговорено, получат гарантии в том, что с ними не может повториться недоразумения, подобное тому, которое привело к моему аресту. Это совершенно необходимо, так как, конечно, мы примем все меры, дабы сведения о переговорах не просочились в эмигрантскую гущу, но гарантировать от слухов едва ли сможем…». События ближайшего будущего ясно показали, в какой степени руководящие круги национал-социалистской партии были заинтересованы в сотрудничестве с радикально настроенными кругами российской эмиграции в Германии. В марте 1934 г. фон Лампе в одном из своих писем уже с некоторым недоумением писал о том, что начатые переговоры с нацистами неожиданно прервались. На поставленный вопрос о причинах представители нацистских партийных кругов отвечали фон Лампе, что национал-социалистское руководство, несмотря на все желание, не в состоянии уделить время «русскому» вопросу. Другими словами, фон Лампе не слишком вежливо было дано понять, что русские эмигрантские круги в Германии и их возможное содействие в будущей борьбе с русским большевизмом мало интересуют новую власть. Позиция Алексея Александровича фон Лампе во взаимоотношениях с нацистским режимом являлась наглядным примером того огромного заблуждения, которым страдала значительная часть российской эмиграции в Германии и за ее пределами относительно будущих целей Гитлера в отношении Советской России. Представляя фашизм в виде идеологического тарана, который поможет русской эмиграции, образно говоря, пробить ворота в осажденную советскую крепость, многие представители русской эмиграции в Германии не могли до конца оценить подлинную мотивацию национал-социалистов. Поэтому все замечания и оценки лидеров русской эмиграции накануне Второй мировой войны о сотрудничестве с нацистами и о своих задачах после того, как Советская власть падет, выглядят вполне прекраснодушными побуждениями, ничего общего с реальностью не имеющими. В одном документе, под названием «Соображения по некоторым вопросам международной политики», написанном в декабре 1933 г., Алексей Александрович фон Лампе пытался осветить существующие у российской эмиграции принципы относительно вопроса поддержки будущей германской и международной агрессии против Советской России. В частности, он писал: «…Надо делать все, что в наших силах, чтобы… увеличить шансы выступления Германии против СССР и… наилучше его использовать. В случае выступления какой-либо державы против СССР…мы должны стараться всемерно использовать создающееся положение в русских интересах, но не можем покрывать такое выступление иностранной державы нашим национальным флагом…». В самой Германии, накануне Второй мировой войны, и, начиная еще с 20-х годов, существовало несколько организаций русских фашистов. Самая небольшая из их (по своему количественному составу) называлась «младороссами» и возглавлялась Александром Львовичем Казем-Беком. Этот молодой человек был потомком аристократической семьи, прибывшей в Россию из Персии в начале XIX в. и полностью обрусевшей. В 1923 г. в Мюнхене был основан союз «Молодая Россия», главой которого стал Казем-Бек. Союз отстаивал новый тип тоталитарной монархии, борьбу против масонства и международного капитала, а также стиль жизни, представлявшийся молодым людям единственно полноценным: «жизнь, полную крови, огня и самопожертвования». Александр Казем-Бек ввел в обиход союза всю внешнюю атрибутику фашизма того времени — форму одежды, полувоенную дисциплину, основанную на принципе поклонения вождю. На заседаниях «Молодой России» последователи Александра Казем-Бека приветствовали его поднятием правой руки и выкрикивали слово «Глава!». Если сформулировать убеждения молодого человека, то, согласно им, старый российский режим прогнил до основания, его источили филистерство, буржуазная алчность, наркотики и заболевания духа и плоти. Следовательно, большевики в 1917 году обошлись с ним вполне заслуженно. Революция и Гражданская война были общественно катастрофой, но это было необходимо. Поклонение личностям Муссолини и Гитлера Казим-Бек сочетал с искренним восхищением Сталиным, отстаивая синтез старого и нового порядка — монархию, возглавляемую великим князем Кириллом Владимировичем и опирающуюся на советские институты власти, своего рода некую большевистскую монархию. Эта идея нашла в 30-е годы таких неожиданных сторонников, как философ И.А. Ильин и И.Л. Солоневич. В сентябре 1933 г. Александр Казем-Бек отправился в Берлин, где должно было состояться обсуждение более тесного сотрудничества с Русской нацистской партией в Германии. Однако развить там свою деятельность младороссам не удалось из-за активного противодействия разных официальных германских инстанций — германские власти с большой подозрительностью относились к организациям, зарегистрированным за границей, а тем более — во Франции. В 1956 году Александр Львович Казем-Бек вернулся в СССР, принял иноческий сан и стал работать в Иностранном отделе Московской патриархии до самого конца своей жизни.

В том же 1933 г. русским немцем А.П. Пельхау-Святозаровым в Германии было создано «Российское освободительное народное движение» (РОНД.). В его организации насчитывалось около 200 штурмовиков по образцу германской нацистской партии. РОНД основал и три своих издания — «Голос РОНДа», «Пробуждение России», «Девятый вал». В одном из них РОНД опубликовал воззвание к русскому народу «Пора понять! Призыв!». Оно содержало в себе основные идеологические и политические положения созданной организации: «Братья! — не советская Россия, не эмиграция зовет вас, — Россия требует от вас творческой работы и подвига!.. Наш русский национал-социализм (фашизм) в каждом русском! Время пришло вскрыть наши раны!.. В наших собственных руках наше спасение — наш русский фашизм, и это последняя карта русского народа врагами нашими не будет бита!!!» Главными составляющими этого программного обращения являлись призывы к национальному возрождению на основе православия, антисемитизма и бескомпромиссной борьбы с большевизмом. Риторика призыва в чем-то перекликалась с призывами «Союза русского народа». По существу две эти организации рознило лишь то, что РОНДом был введен новый «образ» в перечень предполагаемых духовных ориентиров для русского народа — «Белый крест истины», призванный подчеркнуть ведущую роль российской эмиграции в деле борьбы с большевистским режимом.

В том же 1933 году в Германии возникла Партия российских «освобожденцев», именовавших себя также «Центральной организацией русских националистов» (ЦОРН). По оценке Алексея Александровича фон Лампе, в описываемое время ЦОРН «влачила жалкое существование». Тем единственным, что выделяло эту малочисленную партию из числа ей подобных, была ее тесная связь с русскими фашистскими организациями на Дальнем Востоке, с одной стороны, и младороссами Казем-Бека — с другой. Во главе ЦОРН стояли генерал П.Р. Вермонт-Авалов и начальник штаба гауптман Меленхов. Присутствие в руководстве русской фашистской организации достаточно высокого в германской иерархии должностного лица указывало на попытку нацистских властей поставить под свой контроль стихийный процесс создания и деятельности организаций российской эмиграции, пожелавших именоваться «фашистскими». В начале 30-х в Германии возник «Русский национал-социалистический семинар», основанный и возглавлявшийся бывшим редактором печатного органа РОНДа Меллер-Закомельским. В него входила, по преимуществу, самая молодая и неопытная часть российской молодежи в Германии. Более взрослая часть молодых людей более тяготела к «Национальному союзу нового поколения» (НСНП). Некоторая часть русских офицеров, членов РОВС, объединилась в 1933 г. в Военно-монархическую группу, которую возглавил полковник Байбус. Военно-монархическая группа состояла примерно из 30–40 человек. Изначально она попыталась встать на путь конфронтации с РОВС, обвиняя его в «противодействии национал-социалистическому движению». В отличие от прочих организаций подобного толка в Германии, организации полковника Байбуса удалось попасть в так называемый «резерв национал-социалистических организаций», при этом все ее члены подписали обязательство не принадлежать ни к какому другому политическому союзу. По этой причине все ее участники вынуждены были подать заявления о выходе из рядов РОВС. Последней из созданных в 1933 г. в Германии русских фашистских организаций стала группа генерала К.В. Сахарова, о которой Алексей Александрович фон Лампе писал, что она: «значения не имеет. После своего исключения из РОВСа… генерал Сахаров увлекся „вождем“ Пельхау-Святозаровым и, по некоторым сведениям, присягнул ему. Последние события выбили его из колеи… Около генерала Сахарова несколько чинов армии адмирала Колчака, тоже, по-видимому, критически относящихся к нему». Два года спустя, в 1935 году возникла новая организация — «Российское национальное и социальное движение» (РНСД) во главе с полковником Н.Д. Скалоном. По идейным установкам это движение мало отличалось от РНСУВ или других, но влияние идеологии немецкого национал-социализма на нее было довольно очевидным. «Да, мы преклоняемся перед личностью Вождя Германской нации Адольфа Гитлера и видим в нем, как и в его союзнике Бенито Муссолини, духовного вождя мировых сил света, спасающих человечество от кромешной тьмы большевизма. Не деньгами купил Адольф Гитлер наши сердца, а силой своего духа и правдой своей идеи», — обратился к соратникам в своем докладе представитель РНСД в Берлине барон А.В. Меллер-Закомельский.

Из вышеприведенных примеров более или менее очевидно, что фашизм и германский национал-социализм оказали существенное влияние на русскую эмиграцию в конце 20-х — начале 30-х гг. Эти два явления казались русским эмигрантам наиболее бескомпромиссной антикоммунистической силой; обладая хорошей динамикой развития, эти движении привлекали молодое поколение российских эмигрантов. Их развитие обещало активное действие и быстрые результаты в отличие от бесконечных дискуссий, характерных для эмигрантских организаций, созданных старшими поколениями. Фашизм казался части эмигрантской молодежи движением будущего, тогда как западная модель демократии виделась многим из них отживающим явлением, место которому уготовано в будущем на свалке истории. Другая часть эмигрантской молодежи, не менее разочарованная в западном обществе, в котором начиналась и проходила их жизнь, обратилась в сторону традиционной углубленности в духовные вопросы жизни, связывая себя с православными течениями и организациями, чья деятельность в Германии была не столь однозначна.

Численность русской православной общины в Германии была сравнительно небольшой. Берлинский епископ Тихон (Лященко) писал в 1933 году о 23.700 прихожанах Русской церкви в Германии, а по данным Статистической рейхсслужбы на 16 июня 1933 года в стране числилось 13 023 православных. В 1937 году эта цифра возросла весьма незначительно. Православные общины в Германии того периода не имели единого управления и принадлежали трем юрисдикциям: Московскому патриархату, Русской православной церкви за рубежом (РПЦЗ) с центром в югославском городе Сремские Карловцы («карловчане») и Временному экзархату Вселенского патриарха на территории Европы с центром в Париже, который возглавил митрополит Евлогий (Георгиевский).

Единственная община Московского патриархата в Берлине существовала с 1931 г. до самой смерти ее настоятеля протоиерея Григория Прозорова в 1942 году. Она насчитывала лишь 50 человек и не привлекала внимания германских ведомств.

Постановлением Архиерейского Синода РПЦЗ от 1 июля 1926 года территория Германии была выделена в самостоятельную епархию, епископом Берлинским и Германским назначен Тихон (Лященко). К 1935 году в стране имелось 4 карловацких прихода. Наиболее многочисленны были евлогиане: 9 приходов, имевших статус «зарегистрированных объединений» со времен Веймарской республики, и 4 незарегистрированные общины. После создания национал-социалистического правительства представители всех трех юрисдикций Русской церкви пытались прояснять для себя возникшую новую политическую ситуацию. Отец Георгий (Прозоров) в письме от 6 сентября 1934 года на имя рейхсканцлера А. Гитлера, сообщал, что в настоящий момент епископ Тихон и митрополит Евлогий пребывают в схизме, то есть в расколе. Вследствие этого, пояснял Гитлеру клирик, «единственным законным владельцем русской церковной собственности являются исключительно высшие русские церковные власти, которые в настоящее время представляют Священный Патриарший Синод и возглавляющий его митрополит Московский Сергий». Митрополит Евлогий также письменно обращался к германскому рейхсканцлеру. 10 мая 1934 года Евлогий обратился к Гитлеру с просьбой о доброжелательном отношении к подчиненным ему приходам. Православные приходы в Германии, по словам Евлогия, «…сочетают чувство сердечной признательности своих членов к их немецким друзьям с глубокой верой в Бога и любовью к Отчизне…». Гитлер не посчитал нужным ответить на оба послания русских духовных особ. Борьба вокруг православной церковной собственности в Германии тем временем продолжилась. Епископ Тихон и его «представитель по мирским делам» князь А. К. Массальский в 1933 году предприняли попытку получить в свое управление всю русскую церковную собственность в стране. Государственное признание виделось им в форме присвоения карловацкой епархии статуса корпорации публичного права, который в июле 1933 года был предоставлен Немецкой евангелической церкви и, по конкордату с Папой, — католической церкви. Просьбы об этом и призывы принять меры против находящихся под французским и масонским влиянием «евлогиан» содержались в письмах, отправленных епископом Тихоном и князем Массальским в июле 1933 — августе 1934 г. в правительственные инстанции гитлеровской Германии. Синод РПЦЗ, именно в это время рассматривавший вопросы об отзыве епископа из Германии и путях примирения с митрополитом Евлогием, к подобным инициативам отношения не имел. Почти до самого конца 1935 года германские ведомства не проявляли заметного интереса к проблеме Русской церкви на своей территории, занимаясь, в основном, первоочередными задачами создания государственного аппарата нового типа. Перемены в отношении произошли сразу же после образования по указу Гитлера от 16 июля 1935 года Рейсхминистерства церковных дел. Подавляющее большинство руководителей Третьего рейха считало, что данное учреждение должно постепенно подорвать влияние церкви в стране и упразднить ее. За формирование политики в отношении русской православной общины в Германии, в Министерстве церковных дел рейха с самого начала и вплоть до мая 1945 года отвечал некто Вернер Гаугг. Рейхсминистерство настойчиво пыталось унифицировать русские приходы на территории Третьего рейха с целью подчинить их своему политическому и идеологическому влиянию. При этом нацистские ведомства отдали предпочтение епархии РПЦЗ как наиболее консервативной в церковном и политическом плане, по-прежнему остающейся бескомпромиссной по отношению к коммунизму и самой многочисленной по числу прихожан за пределами СССР. Сооружением кафедрального православного собора Воскресения Христова в Берлине была отмечена добрая воля германских церковных властей по отношению к РПЦЗ. По мнению современных исследователей, это была одна из дорогостоящих пропагандистской акций Третьего рейха, и она оказалась осуществимой лишь благодаря исключительной настойчивости Рейсхминистерства по делам церкви. Прочие германские ведомства ограничивались декларированным, но весьма пассивным соучастием, но случалось, что и выражали свое критическое отношение к происходящему.

Предыстория возведения храма такова. В 1925–1928 годах в германской столице на деньги русской эмиграции было возведено здание, в котором предполагалось устроить собор, но из-за финансовых осложнений оно было продано с аукциона. Новый его владелец сдал в аренду карловацкой общине ряд помещений на 3-м этаже, где в ноябре 1928 года была освящена церковь. Семь лет спустя, в августе 1935 года здание было приобретено профсоюзным объединением «Рабочий фронт» для страхового общества «Германское страхование жизни». Эти организации хотели снести дом, чтобы выстроить на его месте комплекс административных зданий, и в декабре 1935 года, согласно решению судебных органов, добились освобождения русской общиной предоставленных ей ранее помещений. Епископ Тихон обратился с протестами в различные инстанции, но, в конечном счете, был найден иной выход. Началось строительство нового храма. Сам храм строился около двух лет. Его торжественное освящение произошло 12 июня 1938 г. в присутствии представителей Сербской и Болгарской православных церквей. Это событие воспринималось как акт торжества православия в инославной европейской стране. Приветственные письма по этому случаю прислали Антиохийский патриарх, Афинский и Кипрский архиепископы. Ко дню освящения прибыл в Берлин и председатель Архиерейского Синода митрополит Анастасий. 12 июня 1938 года он передал представителю Рейхсминистерства благодарственный адрес для рейхсканцлера А.Гитлера. Оставшиеся в Германии 4 евлогианские общины продолжали свою жизнь и деятельность. В связи с этим в июле 1938 года гестапо намеревалось выслать из страны архимандрита о. Иоанна (Шаховского), — знаменитого православного проповедника и активного противника перехода в карловацкую юрисдикцию, на основании того, что «Иоанн, особенно в последнее время, вносит беспокойство в среду здешней русской эмиграции своими подчеркнуто дружественными евреям проповедями и высказываниями». В связи с этим о. Иоанн был допрошен в гестапо. Он признался, что всегда отвергал расовую теорию нацизма. В 1934 году им была опубликована в Берлине брошюра «Иудейство и Церковь», где владыка рассказал о несовместимости националистической религии и расизма с христианской верой. Высылке из страны отца Иоанна помешали первые совместные богослужения, проведенные с ним 28 и 30 июля 1938 года епископом Серафимом, а также очень доброжелательное по отношению к евлогианам письмо владыки в Рейхсминистерство. В результате ознакомления с письмом епископа, министерство предложило гестапо наблюдать за развитием дела Шаховского, не прибегая к его высылке. В период 1938–1939 годов, по ходу расширения территории Третьего рейха чиновники Рейсхминистерства приступили к практическому воплощению своей идеи распространения православной Германской епархии на все контролируемые Германией территории. Первоначально к епархии были присоединены православные общины в Австрии и Богемском и Моравском Протекторате. В Австрии два прихода РПЦЗ в столице и городке Пяхларне перешли под управление архиепископа Серафима согласно постановлению Архиерейского Синода от 31 марта 1938 года. Особая ситуация сложилась в сентябре 1939 года в процессе оккупации гитлеровскими войсками Польши. Судьба православных приходов на землях, включенных в состав Третьего рейха и отведенных под генерал-губернаторство, оказалась неоднозначной. Часть общин, из которых 14 были русскими и одна украинской, в конце 1939–1940 годов добровольно вошла в состав православной Германской епархии. Накануне войны с СССР заметно ухудшилось и общее отношение к жившему в Германии русскому духовенству. По свидетельству архимандрита Иоанна, в это время был официально закрыт его сравнительно нейтральный религиозный миссионерский бюллетень, а сам он исключен из германского профессионального союза прессы. Наиболее же остро перемены в отношении затронули русское духовенство в Германии уже в годы Великой Отечественной войны, когда принципиальной позицией всех нацистских министерств и ведомств стала открытая враждебность к Русской православной церкви. Все, что предшествовало началу войны гитлеровской Германии и ее союзников с СССР, война в Испании, захват Сталиным Прибалтики и Западной Украины, а Гитлером — Польши, ясно показывали русской эмиграции, как в Германии, так и во Франции и других европейских странах, что война между Красной армией и Германскими Вооруженными Силами — неизбежна. Само же начало войны Германии с СССР разделило всю русскую эмиграцию на «пораженцев» и «оборонцев». Чины и руководство РОВС, хотя и готовили себе смену в кадетских корпусах и училищах, имели слишком малые силы для самостоятельной войны с регулярными частями Красной армии. Большинство офицеров считало, что необходимо присоединиться к армиям Германии и Италии для совместной борьбы с Красной армией и превращения Второй мировой войны в России во «Вторую Гражданскую». Война приближалась. Безусловно, поддерживая будущий поход против большевизма, паутиной опутавшего их русское Отечество, часть эмиграции не слишком восторженно относилась к планам Гитлера поработить и уничтожить Россию как державу, разделив ее на уделы и княжества под германским протекторатом.

И все же большую часть русской эмиграции питали ложные надежды. Они состояли в том, что лишенные в своей изоляции от внешнего мира какой-то высшей истины советские люди будут восприимчивы к призывам эмигрантских вождей. Что они примут без оговорок то великое множество противоречивых идей и государственных установлений, выработанных лучшими мыслителями и общественно-политическими течениями. Что обездоленный советской властью крестьянин возьмется за оружие, и будет бить ненавистных ему комиссаров под командой русского офицерства. Однако изоляция советской жизни сыграла и здесь злую шутку с лучшими устремлениями эмигрантов. Едва ли им было ведомо, что за прошедшие двадцать лет в сознании многих людей, тех, кто родились, выросли и жили под советской властью, произошла разительная перемена. Было утрачена вера, разрушен привычный быт и моральные установки, изменены взгляды на роль государства в жизни каждого индивидуума. По ту сторону железного занавеса установилась особая апостасийная государственность. И все то, что ранее составляло основу Российской империи — литература, философия, прикладные науки и сама история государства, служило теперь, в лучшем случае, подсобным материалом для создания новых принципов жизнедеятельности государства.

Но главное открытие, которое предстояло сделать русской эмиграции, состояло в том, что при внешнем отрицании национальной идеи, советской власти удалось организовать небывалый отпор Германии, сумев вызвать к жизни национальное самосознание и чувство обиды за поруганное государственное достоинство, дремавшее до поры. Пробудившись, оно несколькими ударами сокрушило в своем праведном гневе и агрессора и тех, кто шел вместе с ним. Однако этого эмигранты предположить не могли, и с тревогой вглядывались в перспективу новой схватки с противником, отложенной на двадцать долгих лет.

ГЛАВА ПЯТАЯ. БЕЛОЕ ДЕЛО НА СЛУЖБЕ ГЕРМАНИИ В 1941–1945 ГОДАХ

Незадолго до разразившейся Второй мировой войны, 16 июля 1937 года в своей речи на собрании Русского национального Союза участников войны, опубликованной позднее в эмигрантской газете «Возрождение», генерал-майор Антон Васильевич Туркул сформулировал концепцию, ставшую впоследствии обоснованием службы и сотрудничества части белых эмигрантов с антибольшевистскими силами. «…Мировые события приближаются… Русский народ, порабощенный коммунистической властью „интернационала“, неминуемо будет вовлечен в это столкновение, но не во имя России, а во имя спасения советской власти и порабощения… других народов. Что же делать нам, русским воинам, в эти грозные часы?…Нельзя же до бесконечности ждать, что кто-то или что-то спасет Россию и самим ничего не делать. Нам пора начать верить в собственные силы, пора организовываться, работать. В эволюцию советской власти мы не верим. Сталин такой же палач русского народа, каким был Троцкий или Дзержинский. От России властью III интернационала уже отторгнуто 710 тыс. квадратных верст с 28 миллионами жителей и какие еще „куски“ будет отдавать советская власть, какие еще „похабные“ договоры будет она заключать, чтобы только спасти свою шкуру? А так называемые оборонцы, пособники советского палачества, кричат здесь о защите России. Их главари и вдохновители, когда мы, солдаты, стояли в огне за Россию, были и против нас и против России, а когда рушилась в крови и смуте российская империя, они помогли ее крушению… К какой же „обороне“ они зовут теперь? Они зовут к обороне не России, а советской власти. Но мы, русские солдаты, против советской власти. Каждый лишний год, месяц, день власти III интернационала над Россией губит российскую нацию. Большевики двадцать лет развращают и терзают русский народ. Вот почему мы, русские солдаты, непримиримые враги большевиков и всех их попутчиков. Мы верим в Россию и русский народ и не боимся наступающих событий, как бы грозны они ни были».

В эмигрантской довоенной публицистике было ясно выражено сложившееся у правой эмиграции отношение к СССР и ко всем его внешнеполитическим акциям, проходившим в Европе, Азии и Китае. Об этом отношении довольно ясно высказался принц Сергей Ольденбургский в одной из своих статей, опубликованных в 1939 году и посвященных весьма распространенному видению России и СССР глазами эмиграции и иностранцев: «И сейчас, когда эта советская власть продвигает свои полчища в Европу, когда ей достаются обширные области, когда везде говорят о росте влияния правительства Коминтерна — можем ли мы этому радоваться? Конечно, нет! Можно ли радоваться тому, что миллионы людей попадают под жестокую власть ГПУ? Можно ли радоваться тому, что гибнут кое-как уцелевшие очаги культуры?! Мы, находящиеся пока „за безопасным рубежом“, защищенные от Красной армии, можем ли мы радоваться, смеем ли мы радоваться большевистским завоеваниям? СССР… Иные говорят: они забирают русские области. Казалось бы, тем хуже для русских, попадающих под большевистскую власть. Пусть население польских „крестов“, имевшее основание быть недовольным польскими властями, порой искренно приветствует красноармейцев. Что из этого? Надо уметь взглянуть на несколько месяцев вперед! Надо себе представить, что станется с этим населением через несколько месяцев советской власти… Никто не знает будущего, но много более вероятно, что большевики утратят не только свои нынешние завоевания, но и многое другое раньше, чем будут окончательно повержены в прах. Соблазн советских завоеваний — опасный соблазн. Он заставляет русских сочувствовать своим злейшим врагам. Он вносит смуту в умы— и не в первый раз… Русские не в праве радоваться тому, что красноармейский сапог топчет землю, над которой некогда реял русский трехцветный флаг, да СССР и Россия — не одно…»

Общее настроение неизбежного столкновения с большевистской Россией, витавшее в русской белогвардейской среде за границей, во многом определило выбор части эмиграции — с кем быть? Не вдаваясь в тонкости политики германского рейха, да, возможно и не имея возможности знать все о подлинных геополитических замыслах Германии, и о германском видении роли славян в будущем мироустройстве, с самого начала военных действий эмигранты шли воевать против своих старых врагов. В большинстве случаев они проходили службу в составе германских (разведывательные подразделения) и итальянских (кавалерия) Вооруженных Сил. В Белграде чины бывшего 1 Армейского Корпуса Русской Армии вместе с подросшими детьми- воспитанниками кадетских корпусов и военных училищ, объединились в Русский Корпус, но германское командование оставило его на Балканах бороться с красными партизанами Иосипа Броз Тито, так и не допустив добровольцев на Восточный фронт. И, тем не менее, стоит задаться вопросом, как русские эмигранты вообще попадали на Восточный фронт, ведь с самого начала войны немецкое главное командование определенно дало понять представителям русской эмиграции, что в их услугах не нуждается? Впрочем, если эмигранты и не попадали в строевые части германской армии, то для них всегда была открыта ниша административной работы. Так, например, вербовкой русских эмигрантов в вермахт в качестве переводчиков занималось Русское Представительство в Германии так называемое Vertauernschtelle fur Russische Fluchtlinge под руководством некоего Сергея Таборицкого, действовавшего под опекой руководителя всей русской эмиграции в Германии генерала Василия Бискупского. В свое время, в 1919 году Бискупский много и плодотворно интриговал против командующего Добровольческим корпусом на Северо-Западе России Редигера фон дер Гольца, активно интересовался германской внешней политикой и вообще по природе своей был и оставался германофилом. В 1920 году он участвовал в так называемом «капповском» путче, после его подавления вместе с генералом Людендорфом, знакомство с которым свел накоротке во время своей жизни в послевоенной Германии, разрабатывал планы подавления европейских революций. В двадцатых годах Бискупский неосторожно обвинил одного из будущих нацистских чиновников высокого ранга в поддержке украинского сепаратизма, за что впоследствии пострадал. В 1933 году, после прихода Гитлера к власти генерал был брошен в тюрьму. Позднее, в 1936 году в качестве моральной компенсации за понесенные неудобства, Бискупского назначили на должность начальника германского «Управления по делам русской эмиграции» (УДРЭ). Кроме Германии, похожие структуры создавались во всех оккупированных странах, где проживали русские эмигранты. Прямое сопротивление назначению Бискупского на официальную должность в рейхе оказало ведомство Розенберга, которое подозревало в нем русского монархиста и защитника идеи «единой и неделимой России». В своих выступлениях перед эмигрантской аудиторией в Германии сам Бискупский не переставал подчеркивать, что основная его забота— защита русских, проживающих на территории рейха от возможных национал-социалистических нападок. Вскоре после начала войны, 13 июля 1941 года в разговоре с немецким дипломатом Ульрихом фон Гасселем В.В. Бискупский высказал тому свое мнение относительно политики Розенберга: «Война ведется не против большевизма, а против России… Смертельный враг русских, Розенберг поставлен во главе политического руководства… Если Гитлер будет так продолжать, Сталину удастся создать под своим руководством национальный русский фронт против германского врага…» Заместителями у Бискупского были два известных русским эмигрантским кругам человека: Сергей Таборицкий и Петр Щабельский-Борк — невольные убийцы либерал-демократа по убеждениям эмигранта Владимира Дмитриевича Набокова, отца известного писателя. В марте 1917 году Набоков-отец подготовил отречение великого князя Михаила Александровича от российского престола, тем самым косвенно приняв участие в лишении России потенциального законного монарха. В 1922 году они застрелили Набокова, заслонившего собой единомышленника по либеральному лагерю бывшего лидера кадетской партии Павла Николаевича Милюкова. Будучи участником Великой войны, Сергей Таборицкий, в отличие от своего начальника, был давним членом НСДАП. По воспоминаниям своих современников, тем не менее, своим вмешательством и участием он спас жизнь многим русским берлинцам в 1945 году. Он помог многим из них покинуть Берлин перед входом в город частей Красной армии, сделав это, несмотря на категорический запрет Гитлера покидать столицу «Тысячелетнего рейха». Хотя, нужно признать, что в апреле 1945 года нарушение трудно проверяемого в исполнении приказа фюрера уже не грозило серьезными неприятностями Сергею Таборицкому, любившему щегольнуть в форме войск СС. Как свидетельствовал русский историк-эмигрант Б.И. Николаевский, проживая в Германии и неся службу в официальном ведомстве рейха, Таборицкий «…вел картотеку русской эмиграции, то есть занимался политическим за нею наблюдением» и лично знал очень многих проживавших в Берлине во время войны русских людей. Сергей Таборицкий был известен в берлинских кругах русской эмиграции еще и тем, что состоял главой Национальной организации русской молодежи в Германии, которую создали сами немцы в 1939 году для контроля над эмигрантской молодежью, а так же как публицист, чье имя часто мелькало в прессе под псевдонимом «Старый Киребей». Всем другим жанрам Таборицкий предпочитал историческую эссеистику, в рамках установленной германской цензурой политической корректности к стране проживания. В 1941 году на прием к Таборицкому в «Русское Представительство» стали приходить русские эмигранты, бывшие обер-офицеры Добровольческой армии и просто гражданские лица, выражавшие искреннее желание поехать на Восточный фронт. По роду своей службы переводчики помогали немецким армейским чинам и чиновникам на оккупированных территориях при опросах пленных, допросах лиц, заподозренных в связях с партизанами и органами советской разведки. Большую роль играли переводчики при налаживании контактов с местным населением. Была у переводчиков и так называемая «тайная деятельность», невидимая на первый взгляд окружающим. Каждый переводчик имел на связи «доверенных лиц» — агентов, которые регулярно доносили о положении дел в той или иной местности. О характере работы переводчика в вермахте весьма любопытно рассказал граф Григорий Ламсдорф в своем интервью двухлетней давности журналистке российского еженедельника «Совершенно секретно»: «Мы остановились в Берлине в отеле „Эксельсиор“ и пришли к генералу Бискупскому. После долгих разговоров он послал нас в Россию переводчиками. Сережа знал шесть языков, а я четыре. Это было в 1941 году, до знаменитой холодной зимы. Мы попали в Вязьму. Там командовал генерал Шенкендорф, который считал, что приходится Палену каким-то дальним родственником. Сережа называл его „дядей“ и при этом очень хохотал. Пален при нем и остался. А меня послали в шестую танковую дивизию переводчиком, где я научился неплохо писать по-немецки. Зима была лютая. Никто не мог припомнить такого холода. В Смоленске видел, как из окна госпиталя выбрасывали сапоги вместе с отрезанными обмороженными ногами. Наша танковая дивизия стояла в тылу. Я был там полтора месяца. Пален прислал письмо, чтобы меня вернули в Вязьму. А в этот момент началось формирование Русской национальной армии в Орше. Я был младшим лейтенантом РНА. Мы с Паленом поехали в Париж закупать материал для военной формы. А сами были в такой странной форме, да еще с какими-то немецкими фамилиями — Пален, Ламсдорф, — что все решили, что мы немецкие шпионы. Когда мы вошли в церковь на улице Дарю, батюшка, отец Александр Спасский, во время богослужения подошел к нам и спросил, что это за форма на нас такая и почему мы при оружии в церкви, это, дескать, не полагается. Смотрел на нас крайне неодобрительно. Я ему объяснил, что это форма РНА. Все оборачивались в нашу сторону. Потом мы рассказывали присутствовавшим на службе о целях нашей армии. В церкви вокруг нас собралась толпа. Многие приглашали в гости, чтобы узнать побольше…». Многочисленные военные комендатуры, бургомистраты, тайная полевая полиция (ГФП) и различные хозяйственно-заготовительные команды из Германии также не могли общаться с населением оккупированных территорий, не прибегая в своей повседневной работе к услугам переводчиков. Помимо эмигрантов, в переводчики вербовались и владеющие немецким языком представители местного населения. В большинстве своем ими становились школьные учителя немецкого языка, однако особое предпочтение германской администрацией отдавалось уроженцам немецких районов Поволжья. Служили у немцев и отдаленные родственники бывшей Императорской фамилии. Одним из них был герцог Сергей Николаевич фон Лейхтенбергский, уроженец Петербурга, родственник Николая II, белоэмигрант, руководивший подразделением пропаганды и по совместительству служивший переводчиком Ржевской комендатуры и штаба 6-го Армейского корпуса. Очевидцы говорили, что герцог прекрасно владел немецким, итальянским и английским языками. В городском театре Ржева, открытом при немцах, вел свою активную работу по созданию труппы переводчик комендатуры, известный окружающим под именем Андреас. Он выдавал себя за артиста Берлинского театра, частенько появляясь на репетициях в нетрезвом виде. На самом же деле Андреас был, если угодно, сценический псевдоним Василия Федоровича Голубева, уроженца Воронежской губернии, бывшего офицера Добровольческой армии, белоэмигранта, задолго до войны осевшего в Восточной Пруссии, в Кенигсберге. Как ни странно, по свидетельствам очевидцев, сам Андреас владел русским языком не особенно хорошо. Переводчики в частях вермахта имели свои знаки отличия. Знаком переводчиков была белая нарукавная повязка, образец которой был установлен приказом ОКХ от 24 декабря 1941 года. На белом фоне черными нитками была вышита надпись «Sprachmittler-Dolmetscher». Служившие в частях Люфтваффе переводчики носили на левом рукаве ниже локтя красную повязку с черной надписью «Wehrmachtsdolmetscher». В своей повседневной работе переводчики доводили до сведения немецких властей жалобы, просьбы и ожидания местного населения. От правильного перевода подобных документов часто зависела жизнь человека. Многие переводчики старались максимально облегчить жизнь простых людей под оккупацией. Другим нравилось быть «вершителями судеб» на своем уровне или порой одолевало неодолимое желание выслужиться, результатом которого было подведение ни в чем не повинных людей под расстрел или заточение в концлагерь. Сотрудничество русских белоэмигрантов с абвером до начала военных действий против СССР проходило, в основном, на уровне абверштелле, сокращенно ACT и подчиненных им абвернебенштелле, сокращенно АНСТ — региональных звеньев немецкой военной спецслужбы, а также так называемых «Кригсорганизацьон», в сокращении КО — военных организаций, действовавших под прикрытием дипломатических представительств Германии за рубежом. ACT, АНСТ и военные организации вели сбор разведывательных данных о военной и экономической мощи СССР, помогали, насколько позволяла им компетенция и знание вопроса, в разработке контрразведывательных комбинаций. Основной средой для вербовки агентуры были русские эмигрантские колонии и, в особенности участники различных антибольшевистских организаций эмиграции. Для получения интересовавшей абвер информации агентам поручалось заводить знакомства с сотрудниками зарубежных советских представительств, моряками торгового флота и должностными лицами, прибывшими из СССР или имеющими обширные связи на его территории. Кроме использования отдельных эмигрантов, абвер при необходимости объединял таких лиц в сети резидентур. Так, ACT «Вена», действующий на всем пространстве Юго-Восточной Европы, имел три крупные резидентуры — в Софии и Будапеште («Бюро Клатта») и Варне («Бюро Келлера»). Кроме этого, сотрудником ACT был бывший командир Дроздовской дивизии генерал-майор Антон Васильевич Туркул. Некоторые русские белые эмигранты, главным образом, немецкого происхождения, назначались бургомистрами. Приведем свидетельство того же графа Ламсдорфа, данное им в интервью для «Совершенно секретно»: «Палена назначили губернатором Шкловского района Могилевской области. Первое условие, которое поставил немцам Пален, — чтобы в его районе их духу не было. Хорошее условие, не правда ли? Он им сказал, что сам будет всем распоряжаться. Как он распоряжался, я вам сейчас расскажу. Приходит в госпиталь, где лежали вместе немецкие и русские солдаты и офицеры. Видит — на каждой кровати история болезни. Написано по-немецки. Он приказывает это выбросить и все перевести на русский. На стене висит портрет фюрера. Пален говорит: „Убрать эту мерзость!“ На него, конечно, тут же донесли. Там ведь лежали и засланные — чекисты и гестаповцы. К счастью, немецкий полковник, перед носом которого положили написанный по-русски донос, ни слова по-русски не знал, и его вернули Па-лену на перевод. Так мы и дознались, кто Сережу продал. Мы этого типа судили и даже дали ему адвоката, все по закону. Но защита объявила, что полностью согласна с обвинением. Мы этого то ли Полякова, то ли Полянова расстреляли по приговору суда. Но донос все же возымел действие. Нас с Паленом вернули в Берлин. Мы там переводили какие-то бумаги, бегали по инстанциям и высматривали, кого бы обработать, чтобы вернуться в Россию. И добились своего. Мы вернулись в Россию и стали активно действовать. Вы не поверите, но я вел прямые переговоры с партизанами. Я сказал им, чтобы они не лезли в мой район и тогда мы не будем их преследовать. Они согласились». Во время войны состоявшая, в том числе и из белых эмигрантов военная организация «Финляндия», наиболее известная как «Бюро Целлариуса», вела сбор информации о советском Балтийском флоте, Ленинградском военном округе и в целом о Северо-Западном регионе России. Официальными сотрудниками КО были бывшие офицеры Императорской и Белой армий — Добровольский, Пушкарев, Алексеев, Батуев, активный участник Кронштадтского мятежа Соловьянов и некоторые агенты из числа прибалтийских немцев. КО «Бюро доктора Делиуса» также тесно сотрудничала с белоэмигрантскими кругами. Так, секретарь болгарского отдела «Русского Общевоинского Союза» и начальник его разведывательного отдела Клавдий Фосс снабжал абвер добытой информацией об СССР, собираемой для него подчиненными ему чинами РОВС и лиц, приехавших из СССР. Аналогичную работу вели участники так называемого «Петровского движения». После начала военных действий на Восточном фронте все русские сотрудники абвера из числа «эмигрантских» резидентур были включены в состав фронтовых органов абвера либо работали по специальности на оккупированной немцами территории. Наибольшее число русских белоэмигрантов было сосредоточено в абвернебенштелле под названием «Юг Украины». Он проводил свою контрразведывательную работу на различных территориях Украины, а с 1942 года и в Крыму. Эмигранты возглавляли штатные контрразведывательные резидентуры, состоявшие из 2–3 штатных резидентов, проявлявших самостоятельность в вербовке агентуры. Помимо вербовки в абвер, на оккупированных территориях велась постоянная работа по привлечению в ряды РОВС.

Созданный орган контрразведки «Абверофицер-3» при штабе командующего тылом группы армий «Юг-A» состоял из русских сотрудников — белоэмигрантов, служивших ранее в АНСТ «Юг Украины». Агентурной работой органа руководил упомянутый выше К.А. Фосс. Орган вел контрразведывательную работу через сеть своих резидентур в Мелитополе, Херсоне, Борисполе и Одессе. В марте 1944 года штаб «Абверофицер-3» был переброшен в Румынию, откуда большая часть его русских сотрудников выбыла в Болгарию. Русская белая эмиграция участвовала и в активной вооруженной борьбе и даже состояла в частях и формированиях СС. Так группа русских эмигрантов из Бельгии под руководством братьев Сахновских в 1943 году, вместе с двадцатью единомышленниками записались в Валлонский легион СС. По прибытии в СССР вместе с бельгийскими легионерами Н.И. Сахновский развернул активную монархистскую пропаганду среди местного населения. По некоторым данным, в формируемую Сахновским, с дозволения немецкого командования, часть записалось 200 человек. Первым боевым опытом, который приобрели русские бойцы Валлонского легиона — был встречный бой с советскими войсками, проведенный во время Корсунь-Шевченковской наступательной операции советских войск в январе 1944 года. В ходе боя, быстрого и жестокого, погибла большая часть добровольцев. Оставшиеся в живых русские были выведены с фронта вместе с Валлонским легионом СС и отправлены на отдых в Западную Европу. Там «русская рота» была расформирована, а ее солдатам предоставлена полная свобода действий. Некоторые демобилизовались и разъехались по европейским странам, однако значительная часть из них осталась в рядах дивизии СС, надеясь продолжить борьбу с Советами. 20 февраля 1944 года, командира Валлонского легиона Леона Дегреля, уже носившего звание гауптштурмфюрера СС и командира бригады, наградили Железным рыцарским крестом за отвагу в бою. Гитлер сказал: «Будь у меня сын, я хотел бы, чтобы он был похож на Дегреля». В июле 1944 года штурмовая бригада «Валлония» приняли участие в сражении под Нарвой. Той же осенью бригада была развернута в 28-ю танково-гренадерскую дивизию войск СС «Валлония», хотя по численности своей она была полком. Дивизия вернулась на Восточный фронт в январе 1945 года и была брошена на боевой участок в Польше, под Штеттином. После тяжелых боев она отступила в Данию и сдалась англо-американским союзникам. Сам Дегрель беспрепятственно отбыл в Испанию, где и жил до своей смерти в 1993 году. Бельгийский Верховный суд приговорил его заочно к смертной казни за измену. Некоторые русские воевали и в рядах 32-й гренадерской дивизии войск СС под названием «30 января». Дивизия эта была сформирована лишь в январе 1945 года в Курмарке из разрозненных частей и подразделений различных школ СС. Первоначально планировалось использовать ее в боевых действиях на Западном фронте, однако складывающаяся обстановка потребовала ввести дивизию в бой на Восточном фронте. Дивизия была сформирована из трех танковых гренадерских полков СС, полка артиллерии СС и отдельного 32 саперного батальона СС. Последний, 32-й саперный батальон СС состоял на 70 % из балтийских немцев, выходцев из немецких поселений в русском Поволжье, советских русских и украинцев. Батальоном саперов командовал бывший лейтенант РККА, а нынешний унтерштурмфюрер СС Антонов, получивший от командования в знак признания его заслуг ряд немецких наград. 32 дивизия СС понесла исключительно тяжелые потери в сражениях на Одере в феврале — марте 1945 года. Затем некоторые подразделения дивизии были переведены и сражались в южной части Берлина. Уцелевшие остатки дивизии сдались в плен союзникам 5 мая 1945 в Танемюде. Были русские эмигранты и в составе японских вооруженных сил — союзников Германии во второй мировой войне. Известно, что на базе фашистской ячейки РФП в городе Сахалян, которую возглавлял некий Наумов, окончивший ранее Учебную команду при ВФП и имевший чин фельдфебеля, был скомплектован отряд численностью около 20 человек. В отряд вошла в основном русская молодежь в возрасте от 14 до 24 лет. До середины 1940 года военную подготовку отряда проводил только Наумов, а после зачисления в отряд еще 8 молодых людей, прибывших из Харбина для работы в японской Военной миссии и полиции, в помощники был взят А.Л.Солодов. Незадолго до того Солодов окончил русскую полицейскую школу на станции Ханьдаохэцзы, занимавшуюся подготовкой унтер-офицерских кадров для лесной полиции Маньчжоу-Го. Осенью 1940 года отряд провел двухнедельный лагерный сбор при участии 2-х японских инструкторов. В начале 1941 года служивший в полиции Наумов уволился из ее состава и переехал в Харбин. Отряд возглавил надзиратель городской полиции ГОДА П. Милюков. При нем состав отряда увеличился до 45 человек за счет привлечения к обучению мужского населения в возрасте от 18 до 40 лет. С началом советско-германской войны сборы отряда участились и проводились раз в месяц или в два. Военное обучение чинов отряда проводилось японскими инструкторами. Упор делался на методы ведения партизанской войны и изучение разведывательных дисциплин: техники съемки планов населенных пунктов и местности; фотографирования, методов сбора сведений о военных объектах; способов антисоветской пропаганды; использованию современных средств связи, сигнализации; методов диверсий на объектах связи. Проводились занятия по подрывному делу. Из Харбина приезжали инструктора-кавалеристы. В начале 1943 года командиром отряда был назначен A.Л. Солодов, а с японской стороны — второй помощник начальника японской Военной миссии в Сахалине капитан Нагаи (Мори). Численность отряда к этому времени сократилась до 22 человек. С весны 1943 года отряд был передислоцирован. С этого же времени чины отряда были зачислены внештатными сотрудниками японской армии с оплатой в местной валюте в размере 100–150 гоби в месяц плюс обеспечение их семей продуктами. Конец 1943 года и первые месяцы 1944 года в отряде были посвящены закреплению полученных знаний и навыков, а также тренировкам в длительных переходах по бездорожью и пересеченной местности, которые включали и ходьбу на лыжах. В конце мая 1944 года отряд был отчасти демобилизован, но все его чины оставались в Сахаляне — частично в лагере и на хозяйственных работах при японской военной миссии. В июле 1944 года весь состав отряда был перевезен в верховья Амура и группами по 3–5 человек переброшен на советскую территорию для выполнения разведывательных заданий. Известно, что одна из групп на обратном пути при возвращении в Маньчжурию столкнулась с советскими пограничниками. В перестрелке был убит командир отряда, а другой член группы был ранен и смог переплыть Амур благодаря помощи третьего участника. После этих выходов до осени 1944 года личный состав отряда использовался главным образом на хозяйственных работах при японской военной миссии. С осени 1944 года до августа 1945 года отряд вновь продолжал практические занятия по методам партизанских действий и разведывательной работе. С 1 марта 1945 года отряд был доукомплектован за счет прибывших в резерв русских воинских отрядов и вырос в численности до 22 человек. Командиром отряда остался Солодов, его помощником — Притуляков. В обычные дни занятий личный состав отряда носил японскую форму без знаков отличия, а во время выходов в город — штатскую. В ходе самых ожесточенных боев за Сталинград, командование германской армии использовало в качестве боевой единицы своеобразное подразделение, состоявшие как из представителей русской эмиграции, так и бывших советских военнопленных и казаков. Эта дивизия была сформирована в Сталинграде 12 декабря 1942 года. В дивизию были набраны русские добровольцы, казаки, украинские и русские полицейские, находившиеся в Сталинградском котле. В дальнейшем в состав дивизии принимали русских перебежчиков. Вооружена дивизия была в основном русским трофейным оружием. Для усиления дивизии в противотанковом отношении в нее были включены небольшие подразделения 9-ой Зенитной дивизии Люфтваффе. Командный состав до уровня командиров рот был направлен из различных дивизий и частей вермахта, оказавшихся в окружении. Но впоследствии на командные должности стали назначать бывших советских офицеров. Так в январе 1943 года, командиром Каменского батальона стал бывший майор Красной армии Тухминов. Дивизия была полностью разгромлена советскими войсками под Сталинградом в феврале 1943 года. Когда капитулировала 6-я Армия, часть этой дивизии заняла оборону на территории Тракторного завода, где и была уничтожена. Любопытно и еще одно воинское формирование, хотя и не связанное напрямую с русской эмиграцией, однако имевшее с ней некоторые контакты и связи во время пребывания в Европе. В СССР эта 29-я дивизия войск СС начала свою историю с октября 1941 года, когда немецкие войска вошли в город Локоть— небольшой поселок в тогдашней Орловской, а ныне — в Брянской области. Для обеспечения безопасности тыла 2-й танковой армии при поддержке командования 2-й немецкой танковой армии, возглавляемой Хайнцем Гудерианом, а после его отставки генералом Рудольфом Шмидтом и командующим группой армий «Центр» фельдмаршалом фон Клюге, был создан так называемый «Локотский район». Во главе его стал советский учитель физики в местном техникуме — Константин Павлович Воскобойник. Из его короткой биографии известно, что он родился в 1895 году в Киевской губернии. В годы Великой войны был на фронте. После революции 1917 года добровольно вступил в Красную армию, где и прослужил до 1920 года, после чего поселился в Саратовской области. Там он был замечен в крестьянском бунте. После подавления восстания Воскобойнику удалось бежать с фальшивыми документами, и он стал переезжать по стране с места на место. Но вскоре, в начале 30-х годов устал от бега и добровольно сдался ГПУ. Отсидев положенный срок — 3 года — Воскобойников с женой и дочерью продолжил свои переезды с места на место пока не остановился в городе Локоте, где устроился работать преподавателем физики в техникуме. Ближайшим помощником Воскобойника стал Бронислав Владиславович Каминский, родившийся в 1899 году в черте оседлости, в Витебской губернии. По его собственному утверждению, его отец был поляком, а мать — немкой. До революции учился в Петербургском политехническом институте, после чего пошел добровольцем в РККА. После гражданской войны Каминский снова пошел учиться в институт. В 1937 году Каминский был арестован по обвинению в контрреволюционной деятельности, а точнее, за активное участие в троцкистских организациях, к которым питал необъяснимую для сталинских следователей слабость. Освободившись в 1941 году, Бронислав Владиславович поселился в Локоте, устроившись на работу на местном спиртзаводе инженером. Локотское окружное самоуправление создало военизированную милицию-ополчение численностью до 200 человек, чтобы бороться с партизанами. Вскоре в Локоте была создана во главе с Воскобойником так называемая Русская национал-социалистическая партия. В организации нового дела Воскобойник придавал огромное значение быстрейшей связи с германским командованием. Он хотел, чтобы там знали, что в России есть люди, которые хотят и могут сами с оружием в руках бороться против коммунизма, за свою Родину, за свое освобождение. Он хотел, чтобы там знали, что русский народ, перенесший на своих плечах весь кошмар двадцатичетырехлетнего ига, сам поднимется на защиту своих прав и уничтожит ненавистную ему власть, что честные русские люди будут не пассивными зрителями, а активными борцами за счастье своей Родины. Возглавив отряд народной милиции, численность которой в то время уже возросла до 1700 человек, Бронислав Каминский развернул против партизан активные действия и вскоре очистил от них значительную территорию. Убедившись, что местное самоуправление способно своими силами обеспечить безопасность тыловых районов, командование 2-й танковой армии реорганизовало Локотской район в уезд, а затем в округ, с включением в его состав 8 районов Орловской и Курской областей с общим населением 581 тыс. человек. Обязав назначенного обер-бургомистром Каминского заботиться о спокойствии и порядке на территории вверенного ему округа и осуществлять поставки продовольствия для немецких войск, оно предоставило ему полную свободу действий. Фактически это означало наделение Бронислава Каминского безграничной властью. Поскольку отряды местной полиции и самообороны не могли самостоятельно контролировать огромный район, из которого были выведены все немецкие войска, перед Каминским встала задача организации более многочисленных и хорошо вооруженных частей на регулярной основе. Осенью 1942 года была объявлена мобилизация мужского населения 1922–1925 годов рождения, которая носила принудительный характер — вплоть до привлечения уклонявшихся к суду по законам военного времени, взятия из семьи заложников, выселения из дома и прочих репрессий. Благодаря этим, мерам в распоряжении Каминского оказалось несколько тысяч бойцов, что дало возможность переформировать разрозненные отряды и группы в подобие регулярной армии. Рассматривая свою деятельность в масштабах всей России, Локотской обер-бургомистр присвоил своим войскам громкое название — «Русская освободительная народная армия» (РОНА). К концу 1942 года в ее составе насчитывалось 14 стрелковых батальонов, броневой дивизион, зенитная батарея, истребительная рота и комендантский взвод, все они были объединены в бригаду общей численностью до 10 тыс. человек. Каждый батальон имел 4 стрелковые роты, минометный и артиллерийский взводы. На вооружении по штату полагалось иметь 1–2 орудия, 2–3 батальонных и 12 ротных минометов, 8 станковых и 12 ручных пулеметов. Однако на практике, как в личном составе, так и в вооружении отдельных батальонов единообразия не существовало. Все эти силы были задействованы в борьбе с партизанами. Это борьба, начавшаяся с первых дней существования «новой власти» и продолжавшейся вплоть до эвакуации частей РОНА из Локотя. Жители округа Каминского видели в партизанах своего страшнейшего врага — большевизм. И не желая возращения коммунистов, поневоле вступали в РОНА. Официальной идеологией Локотской республики стал национализм, правящей партией — Русская национал-социалистическая партия, а главным пунктом ее программы — антисемитизм. В основном же программа РНСП была схожей с программой НСДАП. Один из пунктов этой программы, популярно изложенной в газете «Голос народа» в октябре — ноябре 1942 года, так и назывался «Евреи — враги народа». По сути, в Локотской республике были установлены национал-социалистские порядки. Согласно местным законам, браки между евреями и неевреями запрещались. В Локоте были запрещены аборты, и проводилась «политика сохранения семьи», согласно которой запрещались разводы, признавались лишь церковные браки и поощрялась рождаемость. В трудовом кодексе округа существовала специальная статья под названием «особая рабочая сила», по которой евреям разрешалось платить только 80 % от их зарплаты и запрещались какие-либо надбавки. В округе Каминского расстреливались все евреи, занимавшие при советской власти высокие должности в коммунистической партии. Однажды местные партизаны написали весьма красноречивое, в чем-то пророческое послание Каминскому: «Главному предателю, фашистскому холую, сиятельному палачу русского народа, шлюхе гитлеровского притона, кавалеру ордена в мечах и осинового кола, обер-бургомистру Каминскому. На твое письмо шлем мы ответное слово. Мы знаем, что ты — изменник! Ты предал Родину за чины и ордена. Ты был троцкистом, тебе не впервые торговать Родиной и кровью русского народа. Мы били тебя с твоей поганой полицией. Вспомни, как, удирая от партизан, ты потерял свои грязные портки и кожанку. Дрожи еще сильнее, сволочь! Слышишь канонаду? То наши советские пушки рвут в клочья твоих хозяев-немцев. Ты содрогаешься при разрыве наших приближающихся снарядов. Дрожи еще сильнее, знай, час расплаты близок». Письмо, которое получил Каминский из леса, было, увы, жестокой правдой. По сути, он был и оставался ни больше ни меньше — троцкистом и приспособленцем, выслуживавшимся перед своими новыми немецкими хозяевами. В нем не было сильных убеждений старой русской эмиграции, и свойственных ей предубеждений в отношении немецкой власти и глубокого чувства историзма, позволявшего взглянуть на окружающий мир с точки зрения интересов русского человека. Однако у Каминского налицо присутствовал неизжитый менталитет мещанина советской формации — думать одно, делать другое, а говорить третье. 28 октября 1942 года Каминский издал приказ, обязывающий «в целях расширения дела народного просвещения и поднятия культурного уровня населения… обучать всех детей в объеме 7-ми классов средней школы». Каминский требовал организовать подвоз детей, живущих за три километра от школы, или создать для них школы-интернаты. За непосещение детьми школ с родителей взимался штраф в размере 500 рублей «в пользу государства», причем уплата его не освобождала от прихода на уроки. В конце Каминский сделал примечательную оговорку: «Данный приказ не распространяется на те селения, которые являются передовыми позициями на фронте борьбы с партизанщиной, а также на те населенные пункты, где школьные здания заняты воинскими частями или уничтожены в ходе военных действий». Стоит отметить, что школы открывались не только в округе Каминского, а почти везде. Так, например, командование группы армий «Север» предупредило население, что за непосещение школы детьми их родители будут подвергнуты штрафу до 100 рублей. Тем временем ситуация на Восточном фронте становилась все более угрожающей для немцев и их союзников. Поэтому Каминский обратился к своему новому начальнику Генриху Гиммлеру с просьбой об эвакуации гражданского населения. Гиммлер дал согласие на эвакуацию гражданского населения в Венгрию в количестве 10500 человек, где русским рейхсфюрер СС разрешил образовать самоуправление подобное Локотскому. Для охраны гражданских в Венгрию отправилось некоторое количество бойцов РОНА. Однако из-за проблем на железной дороге беженцам пришлось ехать несколько месяцев и не в Венгрию, а в южную Германию, где они, вопреки ожиданиям, были направлены на сельскохозяйственные работы. Что ж касается самой 29-й дивизии войск СС, то ее личный состав по приказу Гиммлера должен был быть направлен в Германию для переформирования. Однако этого не случилось, так как 2 августа 1944 года в Варшаве разгорелась восстание и немцем понадобилась помощь частей Каминского в его подавлении. Немецкие части, подавлявшие восстание, находились под командованием обер-группенфюрера СС Эриха Юлиуса Эбергарда фон дер Бах-Зелевски, организатора массовых казней в Могилеве и Минске. В 1942 году фон дер Бах-Зелевски долго находился в госпитале, «где лечился от психического расстройства, вызванного участием в массовых казнях»107. После войны этот профессиональный палач неоднократно арестовывался местными властями и приговаривался к различным срокам заключения. В последний раз суд приговорил его к пожизненному сроку, во время которого он скончался в 1972 году в мюнхенской тюремной больнице. В состав частей, привлеченных для выполнения этой задачи, входила и 29-я дивизия СС. Из каждого полка РОНА было выделено по 300–400 добровольцев, которые под командованием оберштурмбаннфюрера СС Фролова были введены в польскую столицу. В состав полка Фролова входило свыше полутора тысяч человек. На вооружении полка состояли: советская САУ СУ-76, 4 трофейных советских танка Т-34 и 2 гаубицы. Для Каминского и его солдат уличные бои в большом городе были непривычны, и группа РОНА несла большие потери. Это, в свою очередь, оборачивалось общим падением дисциплины, грабежами и насилием в отношении мирного населения. В Варшаве насилия чинов РОНА над мирным населением достигли своей наивысшей точки, при этом их жертвами стали преимущественно жители кварталов, не охваченных восстанием (в районах Охота и Воля практически не было партизан). Если верить польским историкам, солдаты русской дивизии СС в Варшаве убили 15 тысяч людей. «Всего в ходе восстания и от последовавшего за ним террора от рук подчиненных Бах-Зелевски войск, погибло 200 тыс. человек»108.

На требование германского командования унять своих подчиненных Каминский, получивший в ходе боев в Варшаве ранение, раздраженно отвечал представителю немецкого командования: «Мои люди потеряли в борьбе с большевизмом все свое имущество, и я не вижу ничего дурного в том, что они стремятся поправить свое материальное положение за счет мятежных поляков, враждебных немцам».

Зверства солдат и офицеров РОНА грозили сорвать капитуляцию частей Армии Крайовой в Варшаве, о которой в описываемое время шли переговоры с немецким командованием. В конце августа 1944 года группа оберштурмбаннфюрера СС Фролова, потерявшая 30 % личного состава, была наконец выведена из Варшавы. Вскоре мертвое тело Каминского нашли в лесу. Немцы заявили, что бригаденфюрер был убит партизанами. В доказательство этого они показали уполномоченным чинам РОНА машину бригаденфюрера, опрокинутую в кювет и изрешеченную пулями. Однако есть и иная версия, которую излагает в своих мемуарах Хайнц Гудериан, бывший в то время Начальником генерального штаба германских войск: «Бригада Каминского состояла из бывших военнопленных, главным образом русских, враждебно относившихся к полякам; бригада Дирлевангера состояла из немецких штрафников, которые должны были искупить свою вину… Сам фон дер Бах однажды, докладывая о наличии вооружения в его частях, сообщил мне о бесчинствах своих подчиненных, пресечь которые он не в состоянии. От его сообщений волосы становились дыбом, поэтому я был вынужден в тот же вечер доложить обо всем Гитлеру и требовать удаления обеих бригад с Восточного фронта [с подавления Варшавского восстания 1944 года]. Вначале Гитлер не согласился удовлетворить мои требования. Но даже офицер связи Гиммлера с Гитлером бригаденфюрер СС Фегелейн вынужден был заявить в подтверждение моих слов: „Так точно, мой фюрер, они действительно босяки!“ Гитлеру не оставалось ничего другого, как принять мое предложение. Фон дер Бах позаботился о том, чтобы Каминского расстреляли: этим он избавился от нежелательного свидетеля».

Иначе обстояли дела для русских борцов с коммунизмом в Югославии. Еще летом 1941 года, в условиях развернутого югославскими коммунистами террора против русских эмигрантов, в ходе которого ими вырезывались иногда поголовно целые семьи, на 1 сентября 1941 года полицейскими органами было зарегистрировано более 250 случаев одиночных и групповых убийств. Возглавлявший русскую эмиграцию в Югославии генерал-майор М.Ф. Скородумов выступил с инициативой организации русской части для защиты эмигрантского населения, и 12 сентября 1941 года им был отдан приказ о формировании Русского Корпуса, имея в планах последующую переброску корпуса на Восточный фронт для борьбы против коммунизма. Уже к февралю 1942 года по 3-му Отделу РОВС было распространено сообщение, приглашавшее желающих поучаствовать в борьбе с большевизмом. «Никаких особенных обещаний. Служба на положении солдата… Записалось 90 корниловцев плюс взвод Кутеповской роты (молодежь, воспитанная в корниловском духе в Софии)…Обмундирование коричневого цвета, русского образца, русские знаки отличия; кто имеет ордена, надевает их… Оркестр грянул Корниловский марш. Выходит полковник Кондратьев, за ним знаменщик… ассистентами дроздовец и марковец… Церемониальный марш под звуки старого Егерского».109 В 1942 году Русский Корпус причислили к вермахту и хорошо вооружили. Впрочем, из-за недальновидной политики немецкого партийного руководства эти надежды русских эмигрантов не оправдались. Самого Михаила Федоровича Скородумова немцы арестовали, и его корпус остался в Югославии. Конечно, корпус задействовали в боевых операциях, но строго определили рамки его борьбы. В итоге он начал свою историю, сражаясь против местных коммунистов Иосипа Броз Тито. В корпус вступили представители трех поколений русской эмиграции. Наряду с 16—18-летними внуками белых офицеров, был ряд лиц старше 70 лет. Особую жертвенность проявили старые офицеры, вынужденные за недостатком командных должностей всю службу в корпусе провести на рядовых должностях. Корпус, возглавленный генерал-лейтенантом Б.А. Штейфоном при начальнике штаба генерал-майор Б.В. Гонтареве, состоял из 5-ти полков. Бригадами и полками командовали генерал-майоры В.Э. Зборовский, Д.П. Драценко, И.К. Кириенко, А.Н. Черепов, В.И. Морозов, Егоров, полковники А.И. Рогожин, Б.С. Гескет, Б.А. Мержанов, А.А. Эйхгольц, Д.В. Шатилов, подполковник Н.Н. Попов-Кокоулин. Русский Корпус, выведенный заменившим внезапно умершего Штейфона полковником Рогожиным в Австрию, прекратил существование 1 ноября 1945 года в лагере Келлерберг, превратившись со временем в Союз чинов Русского Корпуса. «Гложет сознание, что мы идем к гибели за чужое, нерусское дело… Понесены ненужные жертвы, но вина не наша, не Русского Корпуса. Многие из корниловцев награждены Железными крестами. Корниловцы исполнили свой долг…».110 Целый ряд офицеров-эмигрантов принимали участие в деятельности РОА. Многое для РОА было сделано прибалтийским немцем, служившим в вермахте, капитаном В. Штрик-Штрикфельдом.

Среди руководства РОА представителями белой эмиграции были генералы В.И. Ангелеев, В.Ф. Белогорцев, С.К. Бородин, полковники К.Г. Кромиади (Санин), И.К. Сахаров (Левин), Н.А. Шоколи, подполковник А.Д. Архипов, а также М.В. Томашевский, Ю.К. Мейер, В. Мельников, а также Скаржинский, Голубь и другие. Некоторое время с армией Власова сотрудничал герой Северо-Западной армии Н.Н. Юденича, человек бесстрашный и отчаянный, лично водивший в атаку на большевиков танки под Петроградом, генерал-майор Б.С. Пермикин.

Поддержку РОА оказывали также генералы А.П. Архангельский, А.А. фон Лампе, А.М. Драгомиров, Н.Н. Головин, Ф.Ф. Абрамов, Е.И. Балабин, И.А. Поляков, В.В. Крейтер, Донской и Кубанский атаманы генералы Г.Д. Татаркин и В.Г. Науменко. Правда, между бывшими советскими пленными и старыми эмигрантами существовал некоторый антагонизм, и последние постепенно были вытеснены из руководства РОА. Большинство из вытесненных белоэмигрантов служило в других, не связанных с РОА русских добровольческих формированиях. Лишь в конце войны часть белоэмигрантских формирований формально присоединились к РОА. Это была бригада генерала А.В. Туркула в Австрии, части 1-й Русской национальной армии генерала графа Б.А. Хольмстона-Смысловского, отряд «Варяг» полковника М.А. Семенова, отдельный полк полковника Кржижановского и, разумеется, казачьи соединения: 15-й Казачий кавалерийский корпус и Казачий стан. По свидетельству Николая Толстого-Милославского, у самого Бориса Алексеевича Хольмстона-Смысловского в войсках все командные посты занимали штаб-офицеры из старых эмигрантов: Ряснянский, Месснер, Тарасов-Соболев, Бобриков, Истомин, Кондырев, Колюбакин, Каширин, Климентьев. Хольстону-Смысловскому удалось в конце войны вывести вместе со своими частями помимо прочего и наследника российского престола великого князя Владимира Кирилловича в Лихтенштейн и избежать выдачи. Борис Алексеевич направил послание Францу Иосифу Лихтенштейнскому, в котором просил князя о предоставлении убежища для себя и своих людей. В августе 1945 года в столицу княжества Вадуц прибыла репатриационная советская миссия. По воспоминаниям барона Эдуарда фон Фальц-Фейна, участвовавшего на этой встрече в качестве переводчика, «все советские представители производили впечатление самого низкого пошиба». До 1947 года Лихтенштейн выдавал на содержание содержавшихся в княжестве на правах беженцев русских 30 тысяч швейцарских франков в месяц, а после оплатил расходы по эмиграции всех желающих в Аргентину, что дополнительно составило более 500 тысяч швейцарских франков. Правительство Лихтенштейна отказало в убежище лишь князю Владимиру Кирилловичу и его свите, отосланной прочь на следующий же день по прибытии в княжество. После своей высылки великий князь и его «двор» поддерживали связь лишь с Михаилом Александровичем Семеновым, командиром русского полка «Варяг», также обосновавшемся в Баварии после войны.

Известно, что большинство чинов РОА было выдано на основании определения их «советского» происхождения, но старые эмигранты выдаче в принципе не подлежали, и пострадали лишь некоторые из них. Среди офицеров РОА некоторые чины, вроде Т.И. Доманова, В.Ф. Малышкина, М.А. Меандрова, М.В. Богданова, А.Н. Севастьянова, Ф.И. Трухина в свое время тоже были офицерами русской армии. С той лишь разницей перед белыми эмигрантами, что они либо изначально служили в Красной армии, либо попали туда после пленения во время Гражданской войны. Наиболее тяжелая участь постигла казачьих офицеров. Казаки, проживавшие на Балканах, с началом войны стали нести службу в известных антибольшевистских вооруженных формированиях.

28 мая 1945 года все они были переданы советским представителям. В их числе были более половины (1430 человек) не подлежащих выдаче старых эмигрантов. Что в общей сложности составило 2756 офицеров. Среди выданных союзниками большевикам было 35 генералов во главе с П.Н. и С.Н. Красновыми. Там же оказались и А.Г. Шкуро, Т.И. Доманов, 167 полковников, 283 войсковых старшины, 375 есаулов, 460 подъесаулов, 526 сотников, 756 хорунжих, 124 военных чиновника, 15 офицеров санитарной службы, 2 фотографа, 2 священника, 2 дирижера, 2 переводчика и 5 офицеров связи РОА.

В действительности, за исключением не явившихся, покончивших самоубийством, бежавших и убитых, Советам было передано 2146, из которых 68 % составляли старые эмигранты. Большинство из них было расстреляно еще в Австрии в 1945 году. Чины Русского корпуса избежали в большинстве своем выдачи Советам. Не без основания, они искали способы всеми путями избежать этой участи, и на это у них были все основания. Основной контингент корпуса (охранной группы) составили офицеры, солдаты и казаки Русской армии генерал-лейтенанта П.Н. Врангеля, осевшие в 1921–1922 году в Югославии и Болгарии. Примерно 10 процентов от общего числа добровольцев составляла русская молодежь, выросшая вдали от родины. Циркуляры о наборе добровольцев рассылались по русским военным организациям и в других странах — в Германии и Протекторате, Польше, Франции, Греции, Италии, однако число призванных из этих стран было невелико. С сентября 1943 года корпус пополнялся также за счет добровольцев из числа русского населения Буковины, Бесарабии и Одессы — территорий, аннексированных в 1941 года Румынией. Из этого контингента, составившего почти половину всего корпуса, удалось сформировать еще два новых полка. Кроме того, незначительное пополнение прибыло из лагерей военнопленных с Восточного фронта. Всего же за годы войны через Русский корпус прошло свыше 17 тыс. человек. С начала 1944 года части корпуса сдерживали наступление партизан И.Б. Тито почти на всем протяжении сербо-хорватской границы, а осенью вместе с отдельными немецкими частями отражали наступление поддерживаемых югославскими партизанами войск советской 57-й армии, неся при этом большие потери. В ходе этих боев из отдельных батальонов и рот корпуса были созданы полноценные действующие полки под русским командованием — 1-й Казачий, 4 и 5-й Сводный. Капитуляция Германии застала корпус в Словении. В течение четырех дней подразделения корпуса смогли по отдельности прорваться в Австрию, где 12 мая в районе Клагенфурта капитулировали перед английскими войсками. К этому времени в составе Русского корпуса оставалось 4,5 тыс. человек. Любопытен пример и еще одного антибольшевистского военного формирования, возглавляемого русским военным эмигрантом. В Словении началось развертывание батальона в полк «Варяг». Личный состав комплектовался из эмигрантов и военнопленных, которых набирали в лагерях на территории Германии и оккупированных ею стран. Один из батальонов полка формировался в Силезии. Общая численность достигала 2,5 тыс. солдат и офицеров. Командиром полка был назначен полковник М.А. Семенов, а его помощником — майор Гринев. Организационно полк Семенова вошел в состав группы генерал-майора А.В. Туркула, являвшейся номинально частью Вооруженных сил КОНР. После капитуляции Германии личный состав полка был переведен на юг Италии в лагерь военнопленных около города Таранто, откуда часть бойцов из советских военнопленных была выдана советской стороне, а остальные, вместе с военнослужащими словенских и сербских формирований, — партизанам Тито. Лишь небольшая группа, присоединившаяся в последние дни войны к Русскому корпусу, избежала общей судьбы. Таким образом, после Второй мировой войны русские воинские формирования так никогда уже более не возродились. Давние замыслы русской военной эмиграции свергнуть коммунистический режим в СССР потерпели сокрушительное поражение, а участникам этой борьбы от оставшихся в стороне от нее пришлось выслушать немало упреков в ошибочности их выбора. Генерал Краснов в очередной раз пережил крушение своих надежд, связанных с победой над большевизмом. Многие исследователи склонны видеть в нем радетеля о нуждах казачества, не стеснявшегося в средствах достижения цели, в том числе и союзу с нацистами. Давнее германофильство Краснова, ставшее особо заметным еще на полях сражений Добровольческой армии с большевизмом на Дону, развилось у престарелого генерала до невероятных размеров, а любовь к Германии и германскому образу жизни плавно была перенесена и на новое нацистское правительство, пришедшее к власти в 1933 году. Красноречивым примером является искреннее письмо поддержки Краснова к Гитлеру по поводу неудавшегося на него покушения 20 июля 1944 года.

Оно достойно того, чтобы привести его полностью. «Вождь! Казачьи войска, перешедшие на сторону Германии и вместе с ней сражающиеся против мирового еврейства и большевизма, с глубоким негодованием и возмущением узнали о гнусном и подлом покушении на Вашу жизнь. В чудесном спасении Вашем они видят великую милость всемогущего Бога к Германии и казакам, Вам присягнувшим, и залог полной победы Вашей над злобным, жестоким и не стесняющимся в средствах борьбы врагом. Казаки усугубят рвение своего служения для спасения Германии и Европы от большевистской заразы. Живите многие годы, наш Вождь Адольф Гитлер. Генерал от кавалерии П.Н. Краснов». Практическими соображениями письмо 75-летнего генерала, находящегося на закате своей жизни, подобную патетику трудно объяснить. Автор склонен считать, что здесь явно проявилось чувство искреннего уважения и перешедшей по наследству любви к германскому руководителю, кем бы тот ни был. Влечение к эпистолярному жанру на высшем уровне у генерала Краснова возникло еще в царствование Вильгельма Второго в 1918 году. Петр Николаевич направил несколько писем германскому императору из охваченного кольцом большевистских войск Дона, в которых атаман выражал свою уверенность в преданности казаков своим «германским союзникам». Письмо к нынешнему германскому руководству, выдержанное в торжественно возвышенном духе было написано им и теперь. Свое понимание военной ситуации и отношение казачества к приходу гитлеровских войск в СССР, Краснов выразил в переписке с Власовым: «Казаки, как только немецкие войска подошли к их Землям, всем народом перешли на сторону Германии и, вооружались, чем попало, создали казачьи полки и сотни, сражались плечо к плечу с немцами, как при наступлении Германской армии, так и при отходе ее из пределов СССР. Германское правительство оценило это добровольное сотрудничество с войсками. Оно признало казаков своими союзниками, а 10 ноября 1943 года объявило, что оно признает права казаков на их земли, кровью и трудами предков завоеванные, и их права на самобытность существования, то есть создание своих полков со своими казачьими начальниками и управление своими Атаманами. И цели — уничтожение большевизма в России, и средства — тесное сотрудничество для того с Германией, у Вас и у казаков — одни и те же. Какая же тут может быть размолвка? Если бы военные обстоятельства не прервали наших переговоров, мы бы с Вами договорились, и пошли бы, как и надлежит идти, как всегда шли русский солдат и казак. Нашей кажущейся размолвкой воспользовались большевики. Через своих агентов и заблудших казаков, авантюристов, личное честолюбие и выгоды ставящих выше блага Родины, они сеют смуту, говоря, что казакам следует отойти от своих вождей и начальников, идущих с немцами и перейти к Вам, делающим Русское дело без немцев. Они возбуждают ненависть к немцам, подрывают доверие к Германской армии. Они говорят, что в Штабе Казачьих Войск и в станицах засели заскорузлые старики, которые только и думают подвести Казачество под протекторат Германии, и одновременно распространяют волнующие казаков слухи об успехах Вашей армии, подошедшей к самой Москве?! Все это ни Вам, ни казакам не на пользу. Это нужно только большевикам. Хорошо зная чаяния казаков, свидетельствую Вам: у казаков одна мечта — вернуться в родные Края, зажить там своей жизнью, какой они жили до прихода к власти большевиков. Казаки хотят иметь свое самоуправление: Круг (Рада) и выборных атаманов. Казаки ничего не имеют против того, чтобы те, кто жили и живут теперь на их землях, там и оставались жить равноправно с казаками. Казаки сознают, что после победы Россия останется под наблюдением и покровительством Германии. Казачьи Войска, самостоятельно развиваясь, будут пользоваться помощью немцев, как союзники Германии».

Краснов искренне уповал и верил в рецидив Гражданской войны, вспыхнувшей на оккупированных советских территориях как следствие предвоенных событий в СССР: насильственной коллективизации и массового террора НКВД. Петр Николаевич искренне полагал, что вот-вот русский народ поднимется и сбросит ненавистное ему коммунистическое иго даже тогда, когда сама Германия находилась на волосок от пропасти, и исход Второй мировой войны был уже предрешен. Он был и оставался принципиальным и последовательным германофилом, искренним врагом еврейства и большевизма, и ничто не могло исправить человека, которому скоро должно было бы исполниться 80 лет. Его противники оказались не менее принципиальными в оценке его личности, поставив точку в деятельности генерала на московском процессе 1947 года.

Необычный феномен массового сотрудничества с врагом, не имеющий аналогов в истории Советского Союза, на первый взгляд трудно объяснить. Ведь не случись этого беспрецедентного массового коллаборационизма, то уже в 1942—43 годах германская армия была бы возможно разбита и близка к своему краху, разделив участь Наполеоновских полчищ. В этом случае армия Германии не смогла бы дотянуть до весны 1945 года, и была бы разбита на год раньше. Нацистской Германии просто бы не хватило, как минимум, одного миллиона солдат для удержания Восточного фронта и охраны тыловых коммуникаций. Великая Отечественная война, завершившись на 1–2 года раньше, принесла бы куда как меньшие потери и жертвы. Ход истории мог бы повернуться иначе, если бы на этом пути не возникли досадные случаи коллаборационизма и открытой помощи врагу, что началось уже в первые месяцы войны. Ярким примером здесь может служить личность обыкновенного советского командира полка, в котором страх перед германской мощью и потерей собственной драгоценной жизни, заставил играть невероятную роль «идейного борца с коммунизмом», и, кроме того, конъюнктурно выдавать себя за представителя славного донского казачества. Иван Никитович Кононов родился в 1900 году в станице Ново-Николаевской, по его собственным словам, в семье есаула Войска Донского, расстрелянного большевиками. В 1922 году он отчего-то оказался в Красном стане, в звании красноармейца 14-й кавалерийской дивизии Первой конной армии. В 1922 году окончил школу младшего комсостава, в 1924 года вступил в комсомол, в 1929 году — в РКП(б), с 1927 по 1934 год после окончания Объединенной военной школы им. ВПИКа в Москве служил в 3-й кавалерийской дивизии в должности командира взвода, командира эскадрона, начальника полковой школы, командира полка, В 1935—38 годах учился в Военной академии им. Фрунзе. Участвовал в финской кампании в должности командира полка, был награжден орденом Красного знамени. В самом начале войны полк Кононова в полном составе, за исключением нескольких комиссаров (опять же по рассказам самого Кононова) добровольно перешел линию фронта на участке, которым командовал генерал фон Шенкендорф, один из злейших противников восточной политики Гитлера и большой либерал по своим убеждениям. В своем дневнике Кононов записал: «22 августа 1941 года 436-й стрелковый полк, 135-й стрелковой дивизии, под командованием майора И.Н. Кононова, вступил в открытую борьбу против советской власти, перейдя на сторону немцев».

Другим крупным казачьим формированием на территории, оккупированной Германией, был Казачий Стан — особое казачье образование со своей иерархической структурой, размещавшееся на обособленной территории, на которой дислоцировались действующие воинские части и располагались поселения казаков. Его организатором и первым Походным атаманом стал начальник Штаба освобождения Дона полковник царской армии С.В. Павлов. Сергей Васильевич Павлов родился 4 октября 1896 года, в Новочеркасске. В 1914 года окончил Донской кадетский корпус, а в мае 1918 — казачью сотню Николаевского кавалерийского училища. В 1916 году был командирован в Винницкую военно-авиационную школу, по окончании которой служил в боевой авиации на Юго-Западном фронте. Имел ряд боевых орденов. Возвратившись на Дон в 1917 году, служил добровольцем в партизанском отряде, был ранен в бою. С 1918 по 1920 год служил в рядах Донской армии, был произведен в чин есаула, командовал автоброневиком «Казак», впоследствии перешел в боевую казачью авиацию. В дни гибели Донской армии остался в Новороссийске. Скрывался под вымышленной фамилией, работая на заводах на разных должностях. Закончил заочный инженерно-строительный институт, получив диплом инженера-конструктора. Перед приходом немцев работал инженером Новочеркасского паровозостроительного завода «Локомотив», где пытался создать антибольшевистскую подпольную организацию. Его завод в ожидании прихода немцев, был поставлен на консервацию. Павлов и группа преданных ему казаков занимались разминированием цехов завода и электростанции, подготовленных к взрыву. Павлов не стал эвакуировать свою семью и дочь, студентку Политехнического института. После прихода немцев Павлов осенью 1942 года при участии своего тайного недоброжелателя Т.И. Доманова приступает к формированию пластунской сотни. Доманов до прихода немцев, жил вполне обеспеченным советским работником, устроившись на должность снабженца Северокавказских курортов. Семью Доманов успел заблаговременно эвакуировать вглубь страны. Сам он перебрался позже в окрестности Шахт, где тихо проживал, ничем себя не обнаруживая и выжидая, чья из воюющих сторон возьмет. Позже Доманов примкнул к отходящему Казачьему Стану С.В. Павлова в качестве «пассажира»-беженца и не более того. Когда Казачий Стан подходил к Кривому Рогу, Доманов решил, что настал его час показаться на глаза немецкому начальству. Стал не без их участия начальником штаба Походного атамана. На этой должности Доманов только «мешал деятельности последнего, особенно в борьбе с партизанами, направлял некоторые обозы по опасным дорогам, извращал приказы и распоряжения Атамана, чем и вызвал неприязнь не только со стороны С.В. Павлова, но и казаков, а в особенности казачек, которых боялся больше, чем огня. Людей всегда сторонился и избегал. Его вообще в походе никто не видал. Даже после предательского убийства С.В. Павлова, он изредка стал появляться в безопасных местах, при усиленной охране, произнося „речи“, полные угроз расправиться с „внутренними врагами“ (?). Был случай, когда игра Т.И. Доманова привела к тому, что советские танки гусеницами давили казачьи обозы от хвоста до головы, а сам Доманов с небольшой кучкой охраны был спасен немецким отрядом, перевезших их на лодке через реку. Это гнусное дело расписали как „беспримерный героизм Т.И. Доманова“, дорого стоивший казакам, за что он получил с помощью Радке (куратора Доманова от вермахта — Авт.) Железный крест».111 В конце ноября 1942 года B.C. Павлов формирует казачий полк. Независимо от них в это же время в станице Грушевской формируется конная сотня под командованием есаула Федорова и хорунжего Харитонова. Инициативу Павлова поддерживает первоначально П.Н.Краснов. 11 ноября 1942 года он направляет Павлову письмо, в котором дает ряд рекомендаций по организации повстанческой деятельности и формированию казачьих частей. Бывший офицер штаба Павлова Петр Донское в одном из писем Н. Беттелю — автору книги «Последняя тайна» — обвиняет П.Н. Краснова в — «подготовке убийства Павлова с целью завоевать доверие немцев и стать Атаманом». Павлов погибает при странных обстоятельствах, обстрелянный белорусскими полицаями, но, в сущности, это оказалась акцией немецкого командования, увидевшего в Павлове слишком независимого харизматического казачьего лидера. Доманов же, после смерти Походного атамана Павлова, успел погреть руки на посылке казаков на усмирение Варшавского восстания в 1944 году, где те участвовали в этой кровавой вакханалии вместе с уголовниками из РОНА. «Сколько погибло там казаков, а у Т.Н. Доманова появились варшавские „сувениры“ — драгоценности и килограммы золота, которыми он сам хвастался, называя их „подарками от героических полков“. Известно, что и за эту гибель казаков он получил Железный крест…»112 (II класса—Авт.) Другой политический авантюрист, Кононов, после того, как ему удалось ускользнуть из рук СМЕРШ в 1945 году, активно разыскивался советскими органами госбезопасности. С 1956 года его фамилия постоянно находилась в «Алфавитных списках агентов иностранных разведок, изменников Родины, участников антисоветских организаций, карателей и других преступников», подлежащих розыску КГБ. Возможно, что розыск достиг поставленной цели: 15 сентября 1967 года Кононов погиб в Австралии в автомобильной катастрофе в возрасте 64 лет. Подобная судьба постигла и еще одного чина РОА — К. Сахарова (Левина), и именно в Австралии. Этот континент оказался просто противопоказан военным преступникам из вермахта.

Сама же биография Кононова еще требует дальнейшего изучения и объективного осмысления, наряду с его ролью в РОД и казачьем движении во время Второй мировой войны. Современные исследователи отрицают даже казачье происхождение Ивана Никитовича на основании воспоминаний многих казаков в эмиграции. Несмотря на декларативные утверждения Кононова, что он пришел в расположение частей фон Шенкендорфа вместе с полком и полковым знаменем, что ошибочно повторил А.И. Солженицын в первом томе своего монументального «Архипелага», где про подчиненных Кононова автор с наивной патетикой воскликнул — «…и весь полк пошел за ним!».113

Сохранились документы, в которых сообщается, что Кононов был взят немецким патрулем в плен, и не вместе с полком, а вместе с группой, состоявшей из нескольких советских офицеров. Что же касается личного состава полка, то часть его еще некоторое время продолжала боевые действия против немцев. Полковое знамя в настоящее время находится в московском Музее Вооруженных сил. На одном из допросов в СМЕРШ немецкий офицер связи при Кононове некто Ритберг показал, что при формировании своей первой казачьей сотни в составе вермахта Кононов объехал несколько лагерей для военнопленных красноармейцев и завербовал несколько десятков человек. О личном составе полка, который, по утверждению склонного к мифотворчеству Кононова, подбирался им с финской кампании, немецкий офицер ничего не говорит. Во всяком случае, оказавшись в немецком плену, Кононов весьма кстати «вспомнил», что он казак. Мы знаем, что отношение к казакам со стороны немцев было более лояльным, нежели к другим народам, в частности к русским. Тем более что сам Гитлер признал казаков «полноценной расой» и даже союзниками Германии в борьбе с русскими. Отсюда конъюнктурно появился первый кононовский призыв к казакам: «первый враг — русские, второй — большевики». Многим позже, опять в силу быстро меняющейся фронтовой обстановки, Кононов изменил столь резкую постановку вопроса и призывал к объединению всех антибольшевистских сил в рамках Русской Освободительной Армии. Не до конца известны и действия Кононова на заключительном этапе войны. По мнению казачьих генералов Науменко и Полякова, он в тяжелую минуту бросил казаков, отбыв из 15 Казачьего кавалерийского корпуса в штаб Власова. Согласно некоторым воспоминаниям офицеров РОА, есть свидетельства о том, что этот поступок был продиктован также конъюнктурными соображениями — Кононов выбивал себе должность командира корпуса, уговаривая главнокомандующего ВС КОНР сместить Хельмута фон Паннвица. Фон Паннвиц, как известно, был казнен в Москве, добровольно решив разделить участь своих казаков 15 Казачьего кавалерийского корпуса. Генерал же Кононов оказался в дальнем зарубежье. Какое-то время Кононов состоял в рядах Союза Андреевского Флага, в Австралии, где не пользовался авторитетом у представителей эмиграции первой волны, вскоре вышел из него и отошел от какой-либо борьбы с большевизмом. Затем, очевидно, его и нашла «рука судьбы» в лице соответствующих подразделений советского КГБ. Подписанное же в Ялте 11 февраля 1945 года межсоюзное соглашение «О репатриации советских граждан», напрочь лишало возможности политического убежища всех без исключения подданных СССР, которые покинули родные края вместе с отступавшими на Запад немецкими частями. Казачий Стан состоял как из беженских станиц, так и из казачьих полков, которые составляли 1-й Казачий Корпус Походного Атамана. По мнению очевидца, эти полки «не представляли войска в смысле требования нашего времени. Это был табор в разных формах одежды, частью в гражданской; на повозках везлась рухлядь, тут же были свиньи и овцы». Начальник британской 78-й дивизии генерал-майор Арбатнот заявил казачьему руководству следующее: «Нет, военнопленными мы считаем тех, кого взяли в бою с оружием в руках. А вас я считаю лишь добровольно передавшимися». Однако, несмотря на подобные заверения, все казачьи части были британцами разоружены и размещены в лагерях на положении военнопленных. Вместе с этим, в этом же районе, где был сосредоточен Казачий Стан, «…примерно в 20 км от него находились чины горских частей войск СС: Северокавказский и Грузинский полки под началом штандартенфюреров СС Кучука Улагая и князя П. Цулукидзе». Командованием СС из этих частей в апреле 1945 года планировалось сформировать Горскую дивизию. По свидетельству Н.Н. Краснова, это была «распущенная орда, прекрасно вооруженная автоматами, в немецких формах, говорившая на „17-ти кавказских наречиях“, прошедшая огонь, воду и медные трубы в дни усмирения знаменитого варшавского восстания. Они занимались грабежом и бандитизмом на больших дорогах. Они насиловали женщин и жгли селения. Их безобразия бросали пятно и на тех, кто честно и по-солдатски пришел исполнять свой долг, на тех, кто шел бороться с коммунизмом». С ними британское командование старалось не встречаться, занявшись подготовкой захвата казачьих чинов и задействовав в этом организаторские таланты Доманова. В связи с этим вышел приказ «Походного атамана» Доманова об обязательном выезде на «сообщение» 2756 человек. Однако, вопреки ожиданиям британского командования, в назначенное время явилось, и было погружено в транспорт лишь 2201, а по иным данным 2461 человек. Всех их отвезли в городок Шпиталь, поместив в строго охраняемом лагере. Не менее интересной историей является выдача инспектора резервов Казачьих Войск генерал-лейтенанта А.Г. Шкуро. Так, по свидетельству переводчицы лагеря Пеггец О.Д. Ротовой, вечером 26 мая 1945 Шкуро был приглашен якобы на ужин к Походному атаману генералу Доманову. Генерал Соламахин, например, бывший начальником штаба Походного атамана, никогда на такие ужины не приглашался, хотя его комната была напротив домановской. «В 3 часа утра 27 мая 1945 к ним в комнату ввалился Шкуро, сел на кровать и заплакал.

— Предал меня… Доманов, — восклицал он. — Пригласил, напоил и предал. Сейчас придут англичане, арестуют меня и передадут советам. Меня, Шкуро, передадут советам… Он бил себя в грудь, и слезы градом лились из его глаз. В 6 часов утра он был увезен двумя английскими офицерами».

На следующий день, 28 мая 1945 года, Шкуро оказался вместе с другими казачьими офицерами в том же городке Шпитале. По некоторым свидетельствам, «Шкуро сорвал с себя британский орден и бросил его под ноги английскому офицеру. Он требовал оружия, не желая отдаться живым в советские руки». Казаки-ветераны, проживавшие в Западной Германии 1960-е годы прошлого века после возвращения из советских лагерей, вспоминали, что арест Шкуро проходил без излишней эмоциональности и надрыва: «…во дворе завода появился советский генерал Долматов, в сопровождении советского майора и еще 3-х офицеров. Быстро осведомившись о том, где находятся генералы П.Н. Краснов, Шкуро и другие, Долматов подошел к ним, поздоровался за руку и высказал свое удовольствие быть с ними знакомым. Тут же Долматов заговорил о гражданской войне, напомнив генералу Шкуро одно из сражений, в котором он, Долматов, опрокинул части Шкуро. „Ну и мы вам давали“, — не выдержал генерал Шкуро, прибавив крепкое словцо. „На то она и война“, — засмеялся Долматов и выразил тут же свое крайнее удивление по тому поводу, что англичане привезли и старых эмигрантов, сказав: „советское правительство требовало выдачи только своих советских граждан, а со старых эмигрантов нам спрашивать нечего, они не наши, но списки уже в Москве и он отпустить нас не может, т. к. это дело Москвы…“»114