Княгиня Екатерина Дашкова

— О которых она сама до сих пор не позаботилась. Это восхитительное небрежение доказывает, что она прежде всего женщина, далекая ото всех дворцовых интриг. Кстати, монсеньор, найдите хороший подарок для моего русского корреспондента. Лучше всего перстень, и непременно с бриллиантом.

— Вы сохраняете в секрете имя этого корреспондента, сир?

— Нисколько. Маньян сказал, что его зовут Михаил Воронцов. Он будто бы очень молод, состоит в штате Елизаветы и по первому желанию Маньяна ухитрился достать ее портрет. Может быть, даже специально его заказал. Я буду рад выразить ему благоволение.

— Ваше желание, сир, будет немедленно исполнено. Лепелетье подберет красивый, но не слишком бросающийся в глаза перстень и тайно перешлет нашему новому министру — маркизу де Босси для Михаила Воронцова. Маркиз, несомненно, справится с этим деликатным поручением лучше, чем Маньян. Вот только от чьего имени, сир, вы предполагаете сделать подарок?

— Франции, монсеньор, конечно, Франции.

— Я полностью разделяю ваше решение, сир. Расположение одного из доверенных лиц цесаревны нам очень важно, тем более что сама Елизавета по-прежнему чувствует к нашему государству живейшую симпатию.

* * *

В Измайлове весна первой в Москве наступает. Пруды водой набухают. Серебрянка-речка сад заливает. По проталинам ручьи звенят. Хмель на подпорах зеленеет. Огородники теплицы раскрывают. Дедушка, царь Алексей Михайлович, баловства не любил, садов не признавал — одному хозяйству радовался. Вместо гротов да беседок диковинных першпективы, на холсте рисованные, по дорожкам расставляли. Всех-то и развлечений. Цветы едва не счетом. Рвать — думать не моги: когда-то еще новые расцветут да вырастут. Перепелов еще в фаянсовых клетках расставляли — для услады.

Такое переделывать — себе дороже. Лучше летний Анненгоф прямо с садом новомодным соорудить. Растреллий все сумеет. Ему и денег особых не надо: дело ради дела любит, да и не доводилось ему еще толком строить. Пусть разворачивается как умеет. Анненгоф — хорошо… Никак, Андрей Иваныч к крыльцу поспешает. Не забыть его теперь графом титуловать — заслужил титла, как никто заслужил.

— Ваше императорское величество, разрешите еще раз выразить глубочайшие соболезнования по поводу постигшего ваше державнейшее семейство несчастия — внезапной кончины господина генерала и кавалера Ивана Ильича Дмитриева-Мамонова.

— Прав ты оказался, граф Остерман. Как есть все под Богом ходим. Что бы генералу до Измайлова доехать, а то едва из города кортеж императорский выехал, тут ему удар и приключился. Вот только печалуюсь, все ли для сохранения его здоровья сделано было?

— Не сокрушайте себя, ваше императорское величество, в животе и смерти Бог волен. Как только господин генерал с лошади свалился, окружили его и более никого к нему не допустили. Государыню царевну Прасковью Иоанновну и ту удержали. Ради генеральского блага, естественно. Ждали прибытия лейб-медика, за которым пришлось в Москву ворочаться. Хоть и с великим поспешанием.

— Однако Прасковья Иоанновна жалобу мне принесла, будто лежал Мамонов на солнцепеке и без помощи почти два часа.

— Поручиться за точное время не решусь. Одно могу засвидетельствовать: генерала Дмитриева-Мамонова, дабы не повредить его здоровью, до прибытия докторов с места не трогали. А то, что они его без признаков жизни застали, видно, так Богу угодно было. Цесаревна Прасковья Иоанновна зря немилость ко мне и иным придворным чинам заявляет.

— Тоже мне немилость! Да Бог с ней, с Прасковьей. Сам толковал, что без супруга, она со счетов долой. Лучше скажи, что с Лизаветой делать будем? Обрыдла мне вертихвостка треклятая, так обрыдла! Живет припеваючи, штат в пятьдесят персон, Анна Федоровна сказывала, завела. На Иоганна Ернестыча, никак, глаз положила. Как хочешь, граф, по мне, давно о раскрасавице монастырские стены плачут. Нечего ей, змее подколодной, при дворе моем делать. Да ты чего глаза-то утупил, Андрей Иваныч? Пусть сгинет под клобуком на веки вечные!

— Ваше императорское величество, лицо, нарушающее ваш бесценный покой и благоденствие, само собой разумеется, достойно тягчайшего наказания. Вот только спасут ли стены монастырские от всяческих осложнений.

— Опять заступаться? Опять, как Бирон, отродье проклятое спасать? Да что она, на вас порчу, что ли, навела? Чем приворожила, последний разум отняла? В каком таком танце завертела?

— Нет-нет, ваше величество, ни о каком заступничестве не может быть и речи. Как можно! Все дело в дипломатическом расчете — для России и для вашего процветающего двора. Умоляю разрешить представить все существующие по этому поводу соображения — их немало, и они совсем не просты.

— Да самодержица я или нет? Императрица всероссийская или по-прежнему герцогиня Курляндская, всеми «Кондициями» повязанная, что одного моего слова заместо всех ваших умствований мало? Сказано — в монастырь!

— Ваше императорское величество, всемилостивейшая монархиня, у вас не было оснований усумниться в рабской моей преданности. Мои соображения имеют в виду только вашу пользу и будущее российского престола. Неужто вы согласитесь, чтобы к цесаревне ушел державный скипетр?

— Вот те раз. Ты же сам не хочешь пострига цесаревны!

— Не вижу в нем смысла для интересов вашей державы.

— Ты меня вконец запутал, граф. Изволь немедля оправдаться.

…Бедность. Господи, да она всю жизнь заела! Измайловский вроде дворец. Бок о бок зверинец с диковинными зверями — вон олень какой рогатый голову через загородку тянет. Ружья под рукой нет — подстрелить бы. Кабаны ревут. Тетерева на тока собираются. Собор какой Покровский — кремлевским под стать. Стены с башнями — Коломенскому не уступят. А глаз все примечает. Как есть все. Вместо стекол в половине окошек слюда темнеет. Пол в покоях почернел, щелястый. Сукна на лавках пообтрепались, износились. В руках расползаются. Покоя особого, хоть для опочивальни, не сыщешь: все покои в ряд, через все проходить надобно. Танцы когда бывали, так хороводом по всему дому и ходили. Для настоящего политесу — слезы одни.

Разве забудешь: с сестрами-царевнами вместе на полу ночевать приходилось. С девками рядом. Кровать у одной матушки царицы. Да и то, слава одна, что кровать. Балдахин обветшал. Полог невесть на чем держится. От старости весь слинял. Ужинов матушка не ставила — откуда провизию брать? Камер-юнкеры голштинские, бывалоча, потанцуют, иной раз представление посмотрят и давай Бог ноги туда, где столы побогаче да бутылок побольше. А приезжали через силу — дядюшка, государь Петр Алексеевич, приказывал. Тоже театр Катерины свет Иоанновны — позор один. Кучеров да конюхов вместо артистов брала. Девок дворовых обряжала. Париков актерам нет — с гостей на время сымала, не чинилась. Паникадило раз на вечер зажигали: прогорят свечи — представление задержится, сиди в темноте.

Такого небось Лизавета Петровна не знавала. Под боком у батюшки да матушки то в Зимнем, то в Летнем, то в Сарском, то в Лефортовском дворцах. Чуть не день наряды новые: родителям не жалко. Туфелек пару, а то и две за ночь стаптывала — больно плясать горазда, с любым кавалером пойдет, не откажет. А если иначе все? Если на бал никто и не оставляет? Если одно платье десять раз перешивать надо, чтоб в одном и том же людям глаз не мозолить? Если туфельки до десяти раз чинить, пока не изорвутся совсем?..

— Начать с того, ваше императорское величество, что у цесаревны нет никаких средств.

— Как это нет?

— Очень просто. Пресветлой памяти государыня Екатерина Алексеевна завещала младшей дочери мызу под Петербургом и двор с домом в Александровой слободе. Мыза — одни кочки да болото, доходу никакого. Дом слободской — деревянный, низ каменный. Ветхий. Жить, от беды, можно, людей принять или продать — никак. За нищей цесаревной никто не пойдет, в чудеса не поверит.

— А свита где же?

— Кто в доме, кто в людских избах, кому и вовсе фатеру снимать в слободе надо. Как Роману Воронцову. Он хоть и не свитский, все обок держится. Да свиты по-настоящему нет — одна прислуга. Кузнец, кучер, поломойка, портомои, при столе да при кухне люди, кормилица…

— Хватит. Знаю, всех сосчитал. Ты мне свитских назови.

— Тут, ваше императорское величество, дело совсем плохо. Фрейлины — все двоюродные сестры цесаревны, три Гендриковых, одна Скавронская. Не столько служат, сколько обузой висят, просьбами о вспомоществовании докучают.

— Хороша семейка. А братцы двоюродные?

— Их в штате нет. Кто же станет рисковать будущим сыновей, оставляя их при цесаревне! Другое дело фрейлины-бесприданницы. Всегда надежда есть, что кто-нибудь из мелкопоместных ради титула высокого и позарится, за себя возьмет. Камер-юнкеры — это Петр Шувалов и Михаил Воронцов.

— Шубина не считаешь, граф? В первых ведь персонах при дворе голодраном ходил.

— Стоит ли о нем вспоминать после вашего мудрого решения, ваше императорское величество. Ему и дня не следовало оставаться возле цесаревны. Тут из амурной истории могло в одночасье бунтовское дело сладиться.

— Видишь! О том и толк. Лизавета свет Петровна совсем из-за поручика своего страх и стыд забыла. Мало что двоих от него родила, на шаг от себя не отпускала. В опочивальню при всем честном народе вместе шествовали. Потому и велела голодранца в Сибирь сослать безвестно. Без имени да фамилии кто когда его разыщет.

— Да никто и искать не будет.

— Не скажи. Как Шубина забрали, цесаревна-то наша дней десять в беспамятстве валялась. Жалела очень. Оклемалась — в ноги мне кинулась. Ото всего, мол, отрекусь, верни Алексея Яковлича. Ровно не в себе была. Сказывали, заговаривалась даже.

— Думаю, это особенность ее натуры, а не признак силы чувств. Когда покойный государь Петр Алексеевич Младший амурам цесаревны с Александром Бутурлиным конец положить решил, Елизавета Петровна тоже несколько дней в себя прийти не могла. За Бутурлиным в южные степи мчаться собиралась. Она способна чрезмерно увлекаться, и эта страсть обречет на гибель все ее замыслы. Полагаю, любое замужество ее устроило бы больше, чем долгий и тернистый путь к власти, которой она и не способна пользоваться.

— А монастырь здесь при чем?

— Цесаревна всегда была ценимой иностранными претендентами партией. Исчезновение ее за монастырскими стенами наложит нежелательную тень на справедливое и светлое правление императрицы Анны. Осмелюсь напомнить, ваше величество, еще в семьсот двадцать первом году начались переговоры с принцем Шартрским на условии получения им французской короны. Принц скончался в декабре семьсот двадцать третьего, и тут же встал вопрос о браке цесаревны с самим Людовиком Пятнадцатым, благо предназначавшаяся ему невеста — инфанта испанская — была выслана из Франции.

— Ничего не скажешь, дядюшка Петр Алексеевич о дочке пекся, не то что о племяннице: спихнул с рук, и ладно.

— Но, ваше величество, Курляндия в то время имела слишком большое значение для России. К тому же вы в конце концов счастливо и справедливо заняли отеческий престол, а Елизавета Петровна остается всего лишь полунищей принцессой при вашем дворе.

— Вот-вот, и вообще все это при государе дядюшке было.

— Но вспомните, ваше императорское величество, государыня Екатерина Алексеевна пыталась возобновить переговоры с Людовиком Пятнадцатым, однако французский король предпочел дочь принца Валлийского, а когда расстроился и этот союз, — брак с Марией Лещинской. Россия обращалась даже к герцогу Бургундскому, но тот был заинтересован лишь в немецких принцессах.

— Кстати, не твоя ли это была затея, Остерман, цесаревну за ее же племянничка просватать? Расстарался ты тогда, Андрей Иваныч, ой как расстарался.

— Ваше величество!

— То-то и оно, решил деток государя Петра Алексеевича старших да младших одним узлом завязать, чтобы дочкам Иоанна Алексеевича и надежды на престол не осталось. О нас-то, старших, законных, и вспомнить не соизволил? Плохи мы для тебя тогда были!

— Я готов бесконечно виниться перед вашим величеством, но не перед собственной совестью: ведь это лишь внешняя сторона вопроса.

— Да ты что мелешь, Остерман? Нас от престола отрешить — внешняя? Совесть твоя, значит, в порядке? Вон она какова правда-то Остерманова!

— Моя правда, ваше величество, проста и очевидна: цесаревна никогда бы не дала согласия на подобный брак.

— Не тебе судить, Остерман! Короны ради не с такими под венец идут. А из мальчишки, глядишь, и муж бы хороший получился.

— Ваше величество, цесаревна могла из-за Бутурлина сбежать в Александрову слободу и перестать приезжать в Москву, донельзя обозлив императора.

— Еще как сбежала. О родне своей собственной забыла. На отпевание дядюшки родного, Карла Скавронского, не явилась.

— О том и речь. Чем плохи были тогдашние соискатели ее руки? Хотя бы герцог Мориц Саксонский?

— Герцог за меня свататься хотел. За нее — с досады.

— Да, конечно, но ведь цесаревна отвергла его опять-таки ради Бутурлина. И теперь Елизавета Петровна ни на кого не согласится. Сожаления о поручике Шубине давно уступили место интересу к певчему Алексею Разумовскому. Если она будет тешиться тихой семейной жизнью, на ваш двор не ляжет никакого подозрения в деспотизме, а это крайне важно хотя бы в связи с выборами польского короля.

— Если ради Польши… Тебе виднее. Только пусть при дворе нос свой пореже кажет, а лучше в Александровой слободе сидит, благо там, в случае чего, и монастырь под боком.

— Ваше величество, ведь вы с тем и направили к ее двору Разумовского: глупостей не наделает, в случае чего предупредит.

Франция. Париж. Дом кардинала Флёри.

— Монсеньор, депеша от маркиза де Босси.

— Перемены в Москве?

— Императрица устраивает фаворита и его многочисленную курляндскую родню, что вызывает серьезное недовольство при дворе.

— Анна должна была это принимать во внимание. Ее непреклонность с Бироном поистине удивительна, тем более что прочность положения новой монархини достаточно сомнительна.

— Может быть, дело в материнских чувствах?

— Материнских? В отношении кого?

— Сына императрицы от фаворита. Мальчик появился в канун избрания Анны, и многодетная семья фаворита послужила ему лучшим убежищем.

— Супруга фаворита дала свое согласие?

— У нее не было выбора. Теперь императрица Анна проводит первую половину дня, играя с детьми фаворита, и среди них — с собственным сыном. Они даже вместе садятся за стол и вместе обедают: императрица, фаворит с супругой и все дети.

— Не слишком нравственное решение. Но что пишет де Босси?

— Что поведение императрицы и фаворита все больше раздражает дворянство. Курляндцы не пользуются симпатиями русских и почти не завязывают родственных связей с ними. Среди придворных все чаще звучит имя Елизаветы.

— Таково мнение де Босси? Но он слишком недолго в России.

— Лестока, монсеньор. Лестока, который вхож едва ли не во все дома благодаря своему положению лейб-медика. Маркиз уверен, что это идеальная креатура. Он услужлив, приветлив, остроумен и даже иногда добивается улучшения здоровья своих пациентов.

— По милости Божьей, надо полагать.

— Да, его лекарские способности вызывают немало сомнений, зато воспитанность и хорошие манеры устраивают всех — от умирающих до воображающих себя больными.

— Насколько же серьезен возрождающийся интерес к Елизавете?

— Лесток говорит о нем как о почве для будущего дворцового переворота. Единственное серьезное препятствие — нынешний фаворит.

— Любой фаворит может только мечтать о подобной перемене судьбы своей покровительницы.

— Но не Алексей Разумовский. Это один из очень удачных дипломатических ходов графа Остермана.

— Того, который занимается внешней политикой России?

— Да, именно графа Андрея Остермана. По его подсказке императрица Анна из числа привезенных для придворного хора с юга певчих одного, а именно Разумовского, уступила в виде подарка цесаревне. Расчет оказался точным. Лишившаяся своего последнего аманта, поручика Шубина, отрезанная от придворного общества, Елизавета не могла не обратить внимания на красавца певца. Но Разумовскому предварительно и объяснили открывающиеся перед ним возможности, и предупредили о крайней осмотрительности в поступках. Любое подозрение императрицы лишит его места и тех крох, которые ему стали перепадать. Вчерашний пастух из большого полуголодного семейства не мог не прислушаться к совету. Или приказу.

— И оказался своего рода соглядатаем при цесаревне. Неглупо, очень неглупо. А Елизавета не догадывается о его, скажем так, сложном положении?

— Может быть, и не догадывалась, если бы не ее доверенный, камер-юнкер Михаил Воронцов. Лесток уверяет, что у камер-юнкера хватает ума не настраивать цесаревну против фаворита, зато он достаточно тонко дает ей возможность самой разобраться в том, что Елизавета в минуты досады называет трусостью, хотя в действительности скрывает в себе предательство. Так или иначе, но она перестала приглашать фаворита для участия в конфиденциальных совещаниях. Каждый раз под иным предлогом.

— Кажется, я все серьезней начинаю относиться к этой русской принцессе.

— Она дочь своего отца, монсеньор, в гораздо большей степени, чем предполагают окружающие. И в чем-то даже превосходит его, старательно маскируя очевидное родственное сходство. Для всех она хочет оставаться легкомысленной бабочкой, летящей к одним удовольствиям.

— Чему Лесток так настойчиво призывает не верить.

— Он же, в конце концов, врач, монсеньор, и знаток анатомии.

— На этот раз не столько физической, сколько душевной, хотите вы сказать?

* * *

Вот оно — Елизаветино царство. Печь трещит. Июнь на исходе, а все тепла нет. Небо над слободой серое. То высоко подымется, холодом знойким прохватит. То на крыши туманом осядет — не продохнешь. Под ногами глина чавкает. Сыро. Душно. Ели лапами до земли обвисли. Цветов на лугах и в помине нет. Одна куриная слепота на тропках золотится.

Грязь на всю Торговую площадь разлилась. Мужик с телегой мается: лошадь совсем из сил выбилась. Бабы с коробьями на коромыслах, никак, в монастырь собрались. Петух на соседском тыне прокукарекать хотел, да от дождя отяжелел — свалился…

— Цесаревна матушка, чтой-то с тобой, голубонька, приключилось? Час битый у окошка стоишь, словечка не вымолвишь? Недужится, не дай Господь, аль как?

— Откуда прознала, Маврушка? — не было тебя тут.

— Роман Ларионыч от навеса глядел, мне сказал. Оба с Михайлой опечалились, меня позвали.