Помоги проекту - поделись книгой:
— Послушайте, граф, мне не дает покоя этот нелепый промах цесаревны Елизаветы с поздравлением герцогини Мекленбургской вместо действительной императрицы. Что стоит за ним?
— Вы не верите в простую небрежность, монсеньор?
— В отношении женщины и к тому же имеющей не меньшие права на власть? Ни в коем случае. Не могла ли Елизавета быть в курсе незнакомого нам расклада сил, который в последний момент почему-то не привел к победе? Нам абсолютно необходимо знать этот расклад на будущее.
— И настоящее, монсеньор. Хотя депеши Маньяна не дают для подобного предположения достаточных оснований.
— Вы говорите, достаточных? Но что-то вам все же удалось усмотреть?
— Пожалуй, если проанализировать московские донесения как бы в обратной перспективе.
— Давайте на время откажемся от ваших сомнений и попробуем разыграть подобный вариант. Итак?
— Монсеньор, разрешите пригласить Лепелетье — он специально занимается депешами из России.
— И болтает о делах на каждом перекрестке. Нет, я предпочту, чтобы разговор носил строго конфиденциальный характер. Позже вы сможете освежить и перепроверить свою память. Но для подобных теоретических прогнозов мне всегда важнее представлялось то, что запоминается непроизвольно. Слушаю вас, граф.
— Начать с того, что герцогиня Курляндская с момента своего брака была отставлена от измайловской семьи, как русские называют двор ее матери. И это несмотря на то, что спустя несколько месяцев после свадьбы она овдовела и снова оказалась в России.
— Но почему? Ей же принадлежали все права на Курляндию.
— Потому что она была не подготовлена к правлению, боялась самостоятельности и хотела быть возле матери.
— Такая пылкая дочерняя привязанность?
— Скорее малая образованность и внутренняя робость. Тем более, по словам нашего министра, царица-мать тяготилась ею. Любимицей царицы оставалась герцогиня Мекленбургская.
— Материнский эгоизм.
— Или разница характеров. Анну всегда отличал угрюмый нрав и свирепость. Екатерина, напротив, была и остается, несмотря на нынешнюю чудовищную полноту, веселой болтуньей, любительницей театральных представлений, в которых сама принимает участие, и всяческого рода развлечений. Она не чуждается любовных похождений и расстается с друзьями сердца так же легко, как сходится.
— А ее брак?
— О нем никто не вспоминает. Достаточно, что император с необычайной пышностью сыграл свадьбу племянницы в Данциге. На улицах били фонтаны с вином, стояли жареные быки, начиненные всяческой птицей, грудами лежали сладости, но — все за счет бедного города. Решался вопрос о репарациях, ввиду того что в качестве члена Ганзейского союза Данциг поддерживал в только что окончившейся Северной войне проигравших шведов. К тому же Петру нужна была встреча с польским королем под любым благовидным предлогом. Все выглядело на редкость богато, а русский монарх выступил, кроме того, и в роли утонченного знатока искусств. Он предложил Данцигу погасить все репарации ради единственной картины, которую пожелал иметь, — алтаря Ханса Мемлинга «Страшный суд».
— Знаменательный выбор. И что же совет бургомистров?
— Монсеньор, они ему отказали.
— Невероятно! Эти расчетливые торговцы и к тому же протестанты.
— Все не так просто. В свое время алтарь был заказан и оплачен семейством итальянских банкиров Портинари. Заказчику его отправили на судне под английским флагом, которое захватили пираты из Данцига. То есть Данцигу он не стоил ничего. Открытое обнародование алтаря даже по истечении столь значительного времени могло привести к достаточно сомнительному в своих результатах судебному разбирательству. Данциг рисковал лишиться алтаря и все равно выплачивать репарации.
— Забавно, но вернемся к нашим баранам. Итак, Екатерина…
— Стала герцогиней Мекленбургской и вскоре, не поладив с супругом, также вернулась к матери.
— Меньше всего ожидал бы от русских женщин подобной решительности. Тем не менее там образовалось гнездо увядающих и разочарованных в жизни женщин.
— Как сказать, монсеньор. Герцогиня вернулась в Россию достаточно образованной и познавшей вкус европейской придворной жизни особой. Вокруг нее стала собираться молодежь, офицеры, любители танцев и театралы. У нее постоянно бывала свита ожидавшего своей матримониальной участи герцога Голштинского. Герцогиня была радушна, обходительна, подчас слишком доступна и занята единственной мыслью — о собственном дворе.
— И власти, надо полагать.
— Почему бы и нет, особенно во время правления Петра Младшего? Она потакала юному императору, не конфликтовала с ним и вместе с тем успевала обращать внимание окружающих на все ошибки и неудобства, которыми изобиловало для дворянства его недолгое правление.
— Вы полагаете, она так дальновидна?
— По мнению Маньяна, скорее ловка.
— Впрочем, жажда власти всегда обостряла интуицию людей.
— Особенно женщин, монсеньор.
— Трудно не согласиться. Но кто-то должен был подозревать о планах герцогини.
— Несомненно, и не один человек. Цесаревну Елизавету о них поставил в известность отец камер-юнкера Воронцова.
— Какая у него должность при дворе?
— До настоящего времени никакой. Тем не менее Маньян счел нужным остановиться на его особе. Малое состояние и неумеренная жажда денег заставляли его искать применения своей ловкости при всех царственных особах. Дочерей царицы Прасковьи отличали стесненные материальные обстоятельства и мотовство. Они не задумывались над источником получения денег. Маньян отметил, что около герцогини Мекленбургской мелькала супруга Лариона Воронцова.
— Приходится отдать должное министру: он записной сплетник.
— Или, если угодно, министр поглощает такое количество разнородных сведений, что не успевает отметать плевелы от зерен. На этот раз нам оказались полезными плевелы.
— Время покажет, граф.
…В Крестовоздвиженском поздняя обедня отошла. Многолетие самодержице всероссийской Анне Иоанновне, всему ее семейству, а про цесаревну Елизавету опять не помянули. Скажешь дьякону — крушится, на оплошность собственную пеняет, а через раз снова за свое — от настоятеля, видно, приказ имеет.
От ворот монастырских до воронцовского дома рукой подать, в карете и вовсе — влез да вылез. Братья карету отпустили, идут медленно. Важных разговоров и в собственном доме в Москве не поведешь. На ветерке весеннем оно безопасней выходит…
— Так-то, братец Михаил Ларионыч, служить нам, Воронцовым, выходит, государыне цесаревне. И близко престолу, и ой как далеко. Может, ближе никогда и не подступишься. В ссылке вроде.
— Далеко, говоришь, братец Роман? А по мне, батюшка прав: во дворце николи не угадать, что далеко, что близко. Глядеть в оба надо, вот что.
— Я не про то. Кому, кажись, как не дочке государя Петра Алексеевича, на престол вступать. Ан Иоаннов корень верх взял: отыскали себе, Господи прости, самодержицу. Кто о ней слово доброе когда сказал? Со стариком Бестужевым-Рюминым куролесила. Обобрали старика, за Бирона взялась. Отсюда и смелости набралась «Кондиции» порвать, что Бирона сюда не пускали. Да и Екатерина Иоанновна сестрице подыграла: рви, мол, «Кондиции», уважь шляхту.
— Не подыграла, Роман Ларионыч, — погибели ее хотела.
— Да ты что, статочное ли дело?
— А то, что по «Кондициям» какой пункт ни нарушь, тут же власти лишишься. Герцогиня на то и расчет держала: верховники сестрицу престола лишат, их с Прасковьей Иоанновной черед наступит. Вдругорядь своего уж не упустят.
— Может, и так. Да сами себе навредили.
— Женский ум потому что — он короткий. Сердце женское дело иное: к ему прикипит, не отстанет.
— Вон какой ты у нас, Михайла, разумник. Книгочей. Диалекты иноземные постигаешь. Вот только как они тебе денег принесут, прикидывал?
— Сразу, может, и нет. Позже непременно сгодятся.
— Позже. Жить-то сейчас надо. Одежонку подороже справить, лошадок хороших, карету модную завести. Государыне цесаревне куда лестней, коли ее камер-юнкер в грязь лицом не ударяет. У самой много ли за душой? Государыня Екатерина Алексеевна, упокой, Господи, ее душу, не больно о дочке позаботилась. Едва до скипетра дотянулась, фаворитов одаривать стала — не до дочек ей.
— Не греши, Роман. Женихов для цесаревны по всей Европе искала, а там бы и приданое какое следует определила.
— Определила бы! По моему разумению, ни одна дочка ей не нужна здесь была. Анну Петровну на рысях обвенчала, в Киль послала. И с Елизаветой Петровной только случаю ждала. С меншиковской подсказки опасалась, не ровен час, гвардейцы дочку выкликнут.
— И то правда. Гвардия за цесаревной куда охотней бы пошла — от верных людей знаю. После Монсова дела государь Петр Алексеевич престола супруге оставлять не собирался. Шутка, что ли, отрубленную Вилимову голову в спиритус опустить велел да у постели царицы на столике особом держать; любуйся, мол, ночами на милого дружка.
— Господи! Подумаешь, дрожь берет!
— Еще бы не брала. После такого о каком завещании в пользу изменницы речь. Все знали, о дочерях думал.
— Известно, об Анне Петровне. Надо же, не повезло как: замешкалась, на отцовский зов вовремя не прибежала, судьбу свою и проиграла. Что там государь на доске-то грифельной — всего два слова написал: «Все отдать…» В беспамятство впал. А может, и стер кто имя, постарался.
— Не сомневайся, постарался. Неужто Александр Данилович промашку бы дал. Махнул платочком, рукавом ли провел — имени как не бывало. Кричи себе в охотку: «Виват государыне Екатерине Алексеевне!»
— У одного бы не вышло. Тут преображенцев со штыками понадобился не один десяток. Никто из сенаторов-то светлейшего не поддержал. Волынский батюшке сказывал: как воды в рот набрали.
— Отчаянный светлейший был, ничего не скажешь.
— Не такой уж и отчаянный, коли время точно рассчитать. Вот бы нам так с цесаревной! А на престоле отеческом ей быть. Беспременно быть, покуда гвардия есть. Так что придет для Воронцовых пора. Рано или поздно — придет.
…Вроде уладилось все, обошлось. Прав Остерман. А на душе тоска. Вон весна свое берет. Скоро собираться пора — то ли в Петербург, то ли в Измайлово. В Петербурге старые тени мерещиться станут — как каждому придворному поклоны отбивала, милости да поддержки просила. В Измайлове не лучше — матушка ни разу за нее, за Анну, не заступилась, приездам ее вымечтанным, вымоленным не порадовалась. Едва слово приветное вымолвит и тот же час с вопросом: когда в обратный путь? Будто для нее одной места не найти. Будто одна она всех объесть может. Все равно здесь пока лучше быть. Где шляхетство выбрало, где дворяне честь оказали, со знатью петербургской не посчитались.
За Кремлевской стеной постройка поднялась. Растреллий молодец, с театром торопится. Строго-настрого наказала, чтоб в одночасье готов был, чтоб без проволочек. Об одной радости и мечтала — в ложу свою императорскую в платье большого выхода войти, заморских певцов да музыкантов послушать. Иоганн Эрнестович сказывал. Студентом к театрам приохотился да и ее соблазнил. Какая, мол, императрица без придворного театру.
Сама рисунки Растреллиевы смотрела. Балконы в три жилья. С ложами. Чтоб особно сидеть. Внизу хоть стой, хоть садись, коли стулья внести — партер. Паникадило преогромное, золоченое. Свечей не счесть. Мост, где актерам представлять. С балконов двери наружу, на лестницы — от пожарного случаю. Дождаться бы только…
За окном возок опрокинулся. Дверцы раскрылись. Достают кого-то. Никак, Лизавету Петровну. Так и есть. Хохочет. Только что с парубками молодыми не обнимается.
— Анна Федоровна, парубков этих знаешь?
— Разрешите присмотреться, моя государыня. Никого среди них достойного вашего внимания нет — прислужники цесаревнины.
— Достойны — не достойны, сама разберусь. Имена знаешь?
— Под ручки Елизавету Петровну подхватили братья Шуваловы. Тот, что пониже, Петр, в камер-юнкерах у нее. Повыше — Александр, должности никакой не имеет. По своей воле заезжает.
— На всякий случай, выходит. Откуда взялись?
— Выборгского коменданта сыновья, моя государыня. Карты побережья морского он снимал, у вашего величества с поклоном был.
— Кажись, припоминаю. Что ж лучшего дела для сыновей не сыскал? Или к государю Петру Алексеевичу прилежит?
— Наверняка не скажешь, моя государыня. Денег от службы не накопил. Образования сыновьям не дал. Куда таких пристроить?
— Напомни Андрею Иванычу сказать. Пусть лучше у нас пристроит. А те двое, что возок подымают?
— Тоже братья. Воронцовы. Михайла при цесаревне, Роман сам по себе.
— Не в штате?
— Нет, моя государыня. Сказывают, Елизавету Петровну не чаще раза в месяц посещает. Больше о невесте богатой хлопочет.
— Вон уж и шлеи разобрали. Поехали. В Покровское небось.
— Не иначе, моя государыня. Иного дома у Елизаветы Петровны на Москве нет.
— Что слышно из России, монсеньор?
— О, вы соскучились по политике, сир?
— Ни в коем случае. Маньян по возвращении из Петербурга показал мне портрет цесаревны Елизаветы. Она прелестна, и это спустя десять лет после того несостоявшегося сватовства.
— Сир, ее обвиняют в недопустимом легкомыслии.
— Которое и делает ее столь очаровательной. Полноте, монсеньор, в грехах можно покаяться и получить их отпущение, но годы, прожитые в скуке, невосполнимы.
— Мне больно слышать, что вы так отзываетесь о собственном браке. Королева Мария — образец благочестия и материнских добродетелей.
— В том-то и беда: сочетание молитв и беременностей. К тому же разница в целых семь лет делает ее скорее похожей на воспитательницу, чем на супругу.
— Вы богохульствуете, сын мой.
— Вам остается вымолить мне прощение, кстати, и за то, что я возжелал Елизаветы, но, как и все в моей жизни, слишком поздно. Надо учесть этот промах на будущее. Кстати, как складывается судьба русской красавицы?
— Ее высочество находит в себе мужество противостоять всем тем огорчениям, которые приносит ей правление императрицы Анны.
— Она, конечно, еще не просватана?
— О нет, и вряд ли императрица согласится на какой бы то ни было ее брак. Ведь любой супруг вместе с рукой Елизаветы приобретает и права на российский престол.
Поделиться книгой: