Помоги проекту - поделись книгой:
Какой позор видеть, как ребенка научают делать кукиш и подбивают показывать его матери. После того как несчастные дети бессознательно усвоят столько порочных привычек, мы еще удивляемся[196], что они стали дурными людьми. Но именно в нас они их видели и находили, от нас они их восприняли; ведь ничуть не стыдясь присутствием детей, мы разглагольствуем о наших грешках, о наших подружках, о потакающих чревоугодию пирах, во время которых исполняются похотливые любовные песенки, рассказываются бесстыдные историйки, можно слышать и видеть такое, что передавать, а уж тем паче делать, – непристойно.
Все это для детей становится привычным, развращает их характер, приучает ко всякой мерзости. Желая уберечь сына от пороков, отец должен проявлять большую осмотрительность и заботиться, дабы в своей семье он сам подавал только достойные примеры. В доме всегда следует говорить о вещах добропорядочных и пристойных, и даже сказочки, повествуемые женщинами, должны заключать в себе побуждение к добропорядочной жизни, чтобы через них детям внушались отвращение ко злу и любовь к благим вещам, как, например, в рассказах о том, что в аду владыка подземного царства, косматый и рогатый, пожирает дурных, хорошие же дети разгуливают в раю, играя с ангелочками, и им подобных, которые способны благотворно воздействовать на детский возраст.
Так, взрослея, ребенок постепенно начинает выходить из лона семьи. Ум приобретает способность к усвоению, память – удерживать то, что было сообщено, – словом, приходит время учить его наукам. Нет единого мнения о том, с какого именно возраста следует начать обучение ребенка. Некоторые утверждают, что природные способности у детей неодинаковы, и в зависимости от них одни должны приступать к занятиям в более раннем возрасте, другие – в более позднем. Иные полагают, что до семи лет дети еще не пригодны к учению: так говорят те, кто озабочен не пользой учащегося, но скорее стремлением уменьшить труды и тяготы преподавателя.
Однако считается, что лучше ни один возраст не оставлять без хотя бы чего-то напоминающего учение и уже в первые годы ребенка, находящегося пока на попечении кормилицы, полезно знакомить с написанием букв. Только не надо здесь принуждать, вызывая у него отвращение[197] к тому, что пока не может доставить ему удовольствия. Много лучше последовать совету, согласно которому игры и развлечения, коими ребенка обычно занимают, должны быть так организованы, чтобы иметь некоторую пользу и для учения. Например, составив буквы из плодов, сладостей и других любимых детьми лакомств, пообещать ему эти лакомства, если он узнает в них буквы, говоря: «Эта кривая – буква “S”, этот круг – “О”, а полукруг – “С”» и так далее о других буквах. Эти первые упражнения могут показаться мало полезными, но если прикинуть, что к семи годам ребенок освоит столько, сколько полагается освоить с семи до девяти, а к девяти – столько, сколько полагается освоить с девяти до одиннадцати, то, беря во внимание его возраст, он предстанет сверх меры знающим, достигшим в учении весьма больших результатов. Когда будет замечено, что умом, сметливостью, физическим развитием ребенок достиг возраста, годного для обучения, нужно позаботиться, чтобы как можно быстрее он к нему приступил[198]. В этот момент отец должен направить все свое старание на подбор добродетельного и весьма сведущего учителя для сына, и с самого начала пусть берет лучшего, какого только сможет найти, – так рекомендуют наиболее авторитетные писатели. Филипп, царь македонский, пожелал пригласить Аристотеля, выдающегося философа, для обучения сына своего Александра, дабы он, постигая буквы алфавита, затем слоги и слова, овладел правильным и безукоризненным произношением; ни мудрый царь Филипп не обнаружил бы такого желания, ни выдающийся философ Аристотель не ответил бы на него согласием, если бы они не ведали, что знание первооснов, полученное от того, кто наилучшим образом их умеет истолковать, весьма помогает [преуспеть] в великих делах[199]. <…>
Посему очень внимательно стоит присмотреться к тому, кому вы доверите нравственное и умственное развитие ваших детей. Прежде всего моральные качества наставника должны быть безупречными: вопреки нашему намерению было бы допускать повреждение нравов ради образованности, ибо мы всегда предлагаем сочетать отменную ученость с добропорядочным образом жизни. Словом, наставник[200] не должен быть человеком порочным; он также не должен быть ни слишком суровым и жестоким, но и ни чрезмерно добрым. Пусть он постоянно ведет речь о предметах, добропорядочных и благопристойных, обучает похвальным нравам. Не сердится и не делает вид, что не замечает недостатки, которые должны быть исправлены. И любезно отвечает, когда ему задан вопрос; неожиданно пусть спрашивает тех, кто, не будь им вопросов, могли бы привыкнуть к безделью.
Найдя такого наставника, от детей отец должен потребовать, чтобы они слушались его и прилежно усваивали все, что он им скажет. Пусть он внушит ребенку, что наставник заместо отца ему, если иметь в виду не тело, но душу и нравы[201]. [Дескать] вы, дети, слушайтесь этого человека и знайте, что научит он вас только похвальному и полезному; имейте в виду, что образованность принесет вам уважение людей; не командуйте учителем, заявляя: «Обучи меня этому, а вот то, другое, я знать не желаю», – но целиком полагайтесь на его усмотрение, ибо каждый хорошо судит о том, в чем он сведущ, и наоборот, судит плохо о вещах, им еще не освоенных. Примите во внимание правило Пифагора, который[202] всякому поступающему к нему в учение предписывал определенное время, по крайней мере два года, проводить в молчании, так как считал, что необходимо долго слушать, прежде чем начать говорить. Пусть так же делают и ученики, сознавая, что они еще не в состоянии хорошо говорить: намного лучше молчать, нежели приучиться болтать неизвестно о чем. Ведь, если говорить нечасто и о том, в чем хорошо сведущ и разбираешься, то так вырабатывается наилучшее суждение и речь размеренная и приятная; если же говорить очень много, не придавая значения словам, которые произносят уста, то речь получается бестолковой, косноязычной и не блещет умом. Пройденный материал ребенок должен повторять про себя; пусть он разберет его самостоятельно, а если не получится, попросит помощи учителя; и пусть старается усвоить больше, чем кто-либо другой. Он должен стремиться догнать того, кто первый в учебе, и, если возможно, превзойти его. По отношению к другим школярам ему следует держать себя дружелюбно, водя компанию всегда с теми, кто выделяется добрыми нравами и умом. Пусть он будет приветлив и весел, не вздорит и не сердится, когда его поправляют и наставляют, но ответствует любезно и силы своего духа устремляет на то, чтобы одержать победу, каждый раз стараясь первым из всех стяжать заслуженную похвалу. Во всяком учении необходимо сочетание желания и готовности преподавателя обучать с жаждой познания и охотой питомца постигать науку; ибо действительная обязанность преподавателя в том, чтобы учить, а ученика – быть готовым к усвоению знаний: как рождение не может состояться без обоюдного участия родителей, так и обучение пройдет безрезультатно, если не сольются воедино желания учить и учиться[203]. <…>
Упражняя тело, не следует предаваться занятиям, не воспитывающим мужество и приличествующим женщинам, вроде каких-нибудь игр сидя – исключения составляют те, что весьма способствуют развитию ума. Малышам следует разрешить игры с мячом, бег, прыжки и все другие благопристойные действия телом, но чтобы при этом они никогда не выходили за границы приличных манер. В эти годы заслуживает большого одобрения занятие музыкой, которая размеренными ритмами настраивает тело, пробуждая в нем достойные наклонности, а также развивает и питает ум, совершенствует голос, заставляя его звук быть то мягким, то резким, то низким, то звонким – в соответствии с тем, как тебе понадобится. Для воспитания в детях сметливости ума очень полезной считается геометрия. Она состоит из двух главных частей, то есть из науки о порядке чисел и науки о различии фигур; их знание сообщает человеку гораздо более умения (industria), развивает дух, заостряет ум, делая его способным и готовым к рассмотрению вещей сложных. Такое знание весьма годится для ребенка и доставляет великое удовольствие мыслительной способности, отчего многие держатся убеждения, будто душа наша соединена с телом при помощи чисел по законам небесной гармонии.
Было бы излишне много говорить о грамматике, ибо ни у кого не может быть ни малейшего сомнения в том, что без нее ни одна наука, коей будут наставлять, не принесет плодов. Польза от грамматики и плоды ее оказываются гораздо значительнее и больше, чем может показаться с первого взгляда, поскольку она заключает в себе все совершенство латинского языка, которым если кто владеет недостаточно, тот не в состоянии хорошо понять, что бы он ни читал. С ней тесно связана наука красноречия, в коей, говорят, благовоспитанным людям настолько же пристало превосходить остальных, насколько людям – превосходить бессловесных животных[204].
Заведующей всеми этими дисциплинами и наиважнейшей из них и из всех дел людских является, далее, философия. Оная состоит из двух [равно] достойных частей. Одна связана с исследованием тайн природы, что является делом прекрасным и возвышенным, однако куда менее полезным для нашего существования, нежели то, которому посвящена другая часть, имеющая попечение о нравах и надлежащем образе жизни для людей добродетельных; ибо хотя знание о том, как собирается и выпадает дождь, град и снег, в чем причина разноцветья небесной радуги, полыхания молний и громовых раскатов, является важным и замечательным и заключает в себе великое достоинство, тем не менее от него мало проку в жизни.
Эта вторая часть философии целиком повернута к нам, она служит для людей руководством, обучает добродетели, изгоняет пороки, побуждает к благой жизни, направляет на добро, является надежной опорой в нашем существовании; держась ее, человек научается жить не волей случая, как животные, но по верным правилам, имеющим в виду истинную цель; опираясь на нее, следует воспитывать детей; ею должны руководствоваться взрослые во всех своих делах. О ней уже было сказано в начале нашего рассуждения и пойдет речь далее вплоть до его завершения.
Жизнь человека можно делить по-разному; в самом общем плане она состоит из шести возрастов. Первый зовется детством – до того, как дети начинают говорить; второй зовется отрочеством или просто подростковым возрастом, длящимся до поры созревания; третий зовется юностью, и продолжается он, как считается, до двадцати восьми лет, поскольку до этого времени продолжается в человеке рост телесной силы. Далее следует возмужалость, длящаяся, как считается, до пятидесяти шести лет, – период, когда природные силы сохраняются в цветущем состоянии. <…> За этим следует пожилой возраст, длящийся до семидесяти лет. <…> За ним идет последняя пора нашей жизни – старость. Она, как считается, длится самое большее до ста двадцати лет. <…>
До сих пор в нашем разговоре речь шла о двух первых возрастах жизни, то есть о детстве и отрочестве, кои, следуя другому подразделению, можно было бы назвать периодом неведения.
Теперь наступает черед юности, когда душа получает представление о пороке и добродетели и по собственному усмотрению избирает в своей жизни путь того или другого. Однако поскольку чувства и помыслы людей с самого начала их земной жизни были во зло, как самолично объявил Господь Ною[205], нет человека, который не совершал бы ошибку, преследуя скорее удовольствия мира, нежели добродетели души. Почему и происходит, что мы, сбившись с пути, обнаруживаем себя погрязшими во грехах поодаль от благой жизни и не знаем, как выбраться, ибо попали туда, когда наша жизнь проходила период неведения. В этот период[206] [необходимы] труд и необычайное старание смертных, а также изначальная устремленность к добру и благой жизни, коей не достигнуть без особой благодати Божьей или стяжания высшей добродетели, исходящий от Него. В этот период пусть отец внимательно наблюдает за жизнью сына, которому кажется, что теперь он сам [все] понимает и волен выбирать жить, как захочет. В этот период он начинает постигать свой ум и естество, которые ранее в нем пребывали непознанными, когда возраст, страх, наставник и родители налагали на них запрет. В этот период молодые люди начинают вкушать мирские удовольствия и, потакая желаниям, тянутся к ним. Отчего заслуживающие доверия авторы[207] предупреждают против общения совсем еще молодых юношей с более взрослыми, ибо хотя по милости Божьей тот или другой [из этих последних] может быть человеком честной и незапятнанной жизни, все же нежный юный возраст, легко податливый для всех влияний, нужно ограждать от злокозненности тех, кто старше годами; и во всех делах человеческих нужно избегать не только достойных порицания бесчестных поступков, но также и намеков на них. Более чем в любом другом возрасте, нужно убеждать молодых людей быть восприимчивыми к критическим замечаниям в их адрес, которые обычно они с трудом переносят и которые так необходимы в их возрасте.
Мне следовало бы сказать несколько слов и о подобающем этому возрасту одеянии, которое тем больше способствует сохранению добронравия, чем менее оно отличается от того, что принято всеми. Рассуждая об этом, однако, следует принять во внимание, что иногда для праздников, общественных развлечений, а также домашних торжеств нужны красивые наряды: посему пусть в этих случаях будут дозволены одеяния любого покроя и качества, подобающие положению тех, кто в них облачается. В другие дни, когда нет праздников, никоим образом недопустимо употреблять иные одеяния, кроме как те, что общеприняты в городе. Нельзя позволять молодым людям носить роскошные, изящно отделанные, вышитые или же скроенные из разноцветных материалов одежды. И пусть всегда избегают всяких женских прикрас, ибо ни спускающиеся на плечи локоны, ни хорошо завитые, ни искусно подстриженные волосы не нужны тому, кто рожден для доблести.
<…> Итак, продолжаем наше рассуждение об образе жизни юношей, что постарше, возраст коих требует от них с прилежанием заниматься свободными искусствами, ибо нравственный склад, усвоенный в ранней молодости, предопределяет в очень многих случаях поступки взрослого человека, а занятия, коим предаются смолоду, очень многие сохраняют на всю жизнь. Коршун мышами и ящерицами вскармливает детенышей в гнезде, которые, вырастая и будучи способны и на более крупную добычу, питаются, однако, тем же, чем были вскормлены, когда росли. Орел же, охотясь, нападает на дичь и больших птиц и ими кормит беспомощных птенцов, а они затем, обретя силу и способность летать, отважно бьются, чтобы добыть себе ту прекрасную пищу, которую вкушали, лишь только вылупившись из яйца. Так и юноши в хорошее время приучаются к хорошим занятиям, из которых одни имеют отношение к телу, другие – к душе. Для развития тела в юном возрасте похвальными являются занятия с оружием, турниры и джостры[208], верховая езда и любые упражнения на ловкость. Кроме того, не возбраняется держать ловчих птиц и забавляться их охотой. Но наибольшую похвалу заслуживает охота на крупных зверей в гористой и труднодоступной местности, скитаясь по которой подвергаешь себя опасности и вместе с другими выдерживаешь нападение медведей и вепрей, подобно тому как, сказывают, было в молодые годы с Гектором, Энеем и многими другими именитыми людьми, слава которых еще живет в мире. Подобные дела, как считается, весьма возвышают и укрепляют наши души, а заодно настраивают тело на то, чтобы быть ему способным и готовым ко всевозможным поступкам, требующим силы и доблести. Полагается все же в подобных занятиях знать надлежащую меру и предаваться им не слишком, но с целью дать душе передышку и отдохновение от долгих трудов, положенных на размышления о нравственности и о блаженной жизни; ибо, кто проводит в подобных занятиях время, перестав питать душу и постигать науку жизни, тот никоим образом не может быть одобрен нами. Итак, перед всем другим предпочтение следует отдавать упражнениям души, каковыми являются все науки и некоторые виды ремесленного искусства: учиться у хороших наставников, общаться с философами, усваивая их предписания и сообразно этому действуя, рисовать, заниматься резьбой, ваять, замышлять прекрасные постройки и стараться быть сведущим во всех вещах человеческих и даже небесных (поскольку удается превозмочь немощь смертного тела), держась в качестве верного правила той мысли мудрых учителей и святых христиан, что всякий человек в земной жизни должен стремиться совершить немногое, и тем не менее он должен хотеть хорошо разбираться и судить обо всем том, что делают другие люди.
<…> Ум наш по природе своей столь разносторонен и так быстро реагирует на все вокруг, что не только в течение дня способен на многие вещи, но и в один и тот же момент порой осуществляет разные действия; к примеру, можно видеть, как преподаватели музыки, исполняя песню, правой рукой перебирают струны, левой управляют разнообразием голосов, ногами и другими частями тела в нужное время производят движение, а также следят за ошибками учеников, старающихся воспроизвести то же самое, и при этом их внимания хватает одновременно на все звучащие голоса, на любое выполняемое движение, любую модуляцию. Опыт этого не показал бы, не обладай ум способностью заниматься многими вещами сразу. Нам нет поэтому большой необходимости торопить время, но пусть сказанное будет [принято] за основоположение, дабы было известно, что ум наш в кратчайший срок способен на многое.
Из опыта видно, что гораздо труднее заниматься одним и тем же много часов, нежели в течение дня проявлять прилежание в различных дисциплинах. Из-за чего и бывает, что, даже сделав за день многое, мы со свежими силами беремся за новое. Нельзя не устать, если целый день занимаешься с наставником одним и тем же предметом. Перемена занятий доставляет удовольствие, действуя так же, как разнообразие сменяемых кушаний на пресыщенный желудок. Итак, не нужно сперва хотеть в совершенстве овладеть грамматикой, затем стать прекрасным музыкантом, потом – скульптором или архитектором, ибо искусство, приобретенное первым, забудется, когда будешь постигать последнее, а, потеряв впустую бо́льшую часть затраченного времени, ты непременно придешь в уныние. Занимаясь большим числом избранных предметов, ты их осваиваешь с удовольствием, совмещаешь в себе многие и становишься весьма сведущим в делах человеческих; особенным преимуществом для тебя является то, что тебе совсем не надо тратить время на восстановление сил, ибо одно благородное занятие (buona arte) приносит отдохновение от другого и, занимаясь ими [поочередно], ты получаешь удовольствие.
<…> Если я не ошибаюсь, до того, как вы отвлекли меня другим, у нас шла речь о занятиях для юношей, что постарше. Итак, в соответствии с нашими предписаниями, пусть они во всех своих поступках следуют тому образу жизни, который вызывает наибольшее одобрение их города. В разговоре они должны быть сдержанны, дабы человеку, с кем они беседуют, было бы не только незатруднительно, но и приятно общение с ними. Всякого пусть располагают к себе честными делами; не проявляют высокомерия и недоброжелательства к друзьям и держат себя любезно, чтобы хорошей дружбой заслужить похвалу. В этом возрасте каждый юноша должен, изучив и оценив способности ума своего, а также и тела, избрать жизнь, к коей считает себя наиболее пригодным, надеясь прожить ее наилучшим и наиболее достойным образом. Нужно остерегаться совершить выбор вопреки прирожденным своим способностям; напротив, оберегая оные, нужно следовать собственной природе. И хотя другие вещи могут быть значительнее, лучше и достойнее, пусть тем не менее юноши оценивают себя в соответствии с тем, на что они способны, к чему расположены их дарования, ибо ни в коем случае нельзя противиться фортуне и стремиться к тому, в чем природой тебе отказано. И, конечно же, напрасно преследовать то, что невозможно приобрести; а нельзя приобрести ничего такого, что было бы враждебно нашей природе.
Красоте и благолепию нашей жизни служит справедливость (l’equabilita) и надлежащее отношение к делам человеческим. На них не способен тот, кто, пренебрегая природными наклонностями, следует другому.
Итак, пусть каждый узнает, каковы его природные задатки, умело судит о своих достоинствах и недостатках и в тех вещах, к коим находит себя наиболее пригодным, проявляет наибольшее упорство. Случись какая-то необходимость заняться такими делами, к коим не расположена наша природа, мы должны все наше старание, все наши помыслы, все наше трудолюбие обратить на то, чтобы осуществить оные, если не получается как следовало бы, то по крайней мере не из рук вон и до постыдного плохо. Благовоспитанному человеку не обязательно знать все благородные искусства, коли природа этому препятствует, однако ему крайне необходимо избегать всех тех пороков, к которым он от природы тяготеет и расположен. Чтобы лучше это получилось, пусть каждый поразмышляет о себе самом, вспомнит, что, будучи рожден человеком, он подвержен всем превратностям фортуны, от которой если он хочет себя оградить, то не нужно ему искать ничего, кроме добродетелей души, единственных среди благ человеческих ей не подвластных. И помышлять мы должны не о том, чтобы жить, но о том, чтобы жить хорошо и честно. И пусть будет в жизни поставлена какая-нибудь определенная цель, к коей были бы направлены все наши действия. Ошибки наши проистекают из того, что мы живем без установленной цели, отчего и пути наши пролегают во тьме и мраке, не озаренные светом стези, которая нами избрана и определена; скорее, наоборот, мы идем, блуждая по кривым и сомнительным дорогам; и часто теряясь, мы сами не знаем, как нам вернуться туда, откуда вышли. Из-за этого подчас обременительными для нас становятся вещи, которые прежде мы с трудом сумели приобрести, и познается, что неохватна та надежная вещь, в коей могли бы найти успокоение желания людские. При выборе, как нам жить, перво-наперво надо установить, кем и какими людьми мы хотим быть и какой образ жизни вести. Такое решение труднее любого другого. Оно происходит в ранней молодости, когда ум и суждение наши еще шатки; каждый в этот момент выбирает то, что больше ему по нраву, отчего и происходит, что мы отдаем предпочтение какому-либо образу жизни прежде, чем смогли рассудить, какой является наилучшим. На эту первую ошибку способны не только люди неокрепшего ума, ибо даже Геракл, доблестью превосходящий всех смертных, готов был совершить ее, как читаем у Ксенофонта[209]: достигнув возраста, предназначенного природой для избрания жизненного пути, он удалился в пустынное место и, находясь там и видя две дороги, одну – наслаждения, другую – доблести, долго раздумывал, по которой из них ему пойти, и затем избрал ту, что приносит больше славы. Таким образом, по рассказам, правильного суждения был по милости свыше удостоен Геракл, происходящий из семени Юпитера; мы же, конечно, – нет, ибо, не очень раздумывая, в этом возрасте следуем по пути, нам по видимости понравившемуся. По разным причинам мы, не размышляя, направляемся туда, куда игрой случая увлекает нас судьба: многие следуют родителям[210] и живут в соответствии с их обыкновениями и нравами; другие считаются со взглядами и мнением толпы, одобряя и избирая то, что кажется самым прекрасным большинству людей; есть и такие, кто – вследствие то ли особой благодати, то ли великости ума, то ли необыкновенной учености и образованности, то ли и сего и другого – имели возможность решить, по какому пути они хотят следовать в жизни. При таком решении[211], как уже говорилось, пусть каждый сообразовывает выбор с наклонностями своей природы, ибо, если во всех делах нужно стремиться к тому, что наиболее подобает, то много больше нужно стремиться к этому же в определении всего жизненного пути, дабы суметь лучше на нем преуспеть, не изменяя ему и не перебегая на другой. В его определении наибольшее значение имеет наша натура, а затем – фортуна; хотя принимать во внимание надо и ту и другую, но в первую очередь – натуру, ибо она в действительности намного более надежна и стойка, так что иногда, как можно видеть, фортуна, будучи смертной, борется с бессмертной природой. Пусть тот, кто в соответствии с нашим пожеланием, использует все свое благоразумие в выборе для себя образа жизни, неизменно держится его, ибо так надлежит поступать человеку добродетельному, если только он не пришел к убеждению, что ошибся в своем выборе. Случись это, нужно изменить установленный строй жизни, ибо не то худо, что мало знаешь, но то, что при малом знании ты долго и без толку упорствуешь: первое есть общее свойство человеческой немощи, второе же имеет характер особого недостатка того, кто ошибается. Поэтому и говорит Гесиод:
Такая перемена никоим образом не должна быть поспешной, но осуществлена шаг за шагом в положенное время, дабы было видно, что она – результат зрелого и обстоятельного размышления. Когда образ жизни, определяемый наилучшей целью, уже избран, человек легко приобретает первоначала всех наших благ и предрасположен к усвоению любой благородной науки. Пусть обязанностью молодых будет уважительное отношение к добропорядочно живущим старикам, выбор тех, кто заслужил наибольшую славу и уважение, дабы следовать их совету и руководству. Подрастающее поколение должно всегда искать одобрение и поддержку стариков, упражняться в нелегких занятиях для души и для тела, дабы изжить всякое похотливое желание, развить навыки и обрести умелость в делах военных и гражданских. Затем, захотев отдохнуть душой и вкусить удовольствия, пусть молодежь ведет себя благоразумно, уважая границы, положенные стыдливостью; а это им будет легко, если они не потяготятся держать в памяти предупреждения древних и достойных почитания отцов.
Книга вторая
Бог сотворил человека выше и благороднее всех других живых существ, способным пренебречь земными вещами и, следуя наилучшим наклонностям, уподобиться вечным. Однако иные науки уводят нас с пути истинного, заставляя блуждать, и нечасто находится человек достаточно решительный и душой держащийся таких жизненных убеждений, который бы искал и алкал знания и учения не из тщеславной суетности, но прежде всего дабы обрести правила благой жизни, сохраняя верность во всем, что он говорит и делает, самому себе и истинному своему разуму. Случается видеть людей образованных, которые отличаются таким легкомыслием, упрямством и чванством, что лучше для них было бы и не учиться. Некоторые из них жадны, другие честолюбивы, немало также похотливых и покорствующих необузданным страстям: все это в людях ученых выглядит крайне отвратительно. Словом, занятия философией и всякой другой заслуживающей одобрения наукой приносят неодинаковые плоды людям; как хорошо возделанные поля не все одинаково плодоносят, но тем больше, чем лучше их земля, так же и хорошо обученные люди не все становятся добронравными, но тем лучше бывают, чем более благоприятны в них задатки доброй природы. Хорошее поле, как следует не ухоженное, не приносит добрых результатов; и равным образом добрая душа без учения сама по себе не может дать прекрасных плодов. Натура без искусства и искусство без натуры всегда недостаточны. <…>
Наиболее заслуживающие доверия авторы утверждают, что ничему не нужно следовать так, как тому, что наиболее нам подобает и подходит соответственно нашей природе. Показывая, чему именно, они рассуждают обстоятельно по порядку, установленному и указанному той же природой. Они говорят, что с самого начала, только родившись, каждое живое существо устраивается так, чтобы сберечь себя, заботится о своем прокормлении, не упускает никакой возможной помощи, ищет и добывает все, потребное ему для жизни, для защиты себя и сохранения собственной природы; и можно видеть, как в каждом заложено стремление не только к собственному благополучию, но также к увеличению и размножению своего вида (spezie). Отсюда во всех животных произрастает стремление к соитию, в результате которого у них появляются детеныши, сохраняется и приумножается их вид. О новорожденных проявляют великую заботу, стараясь выкормить и довести до положенного им природой совершенства. То, чем люди особенно превосходят всех скотов, есть разумное восприятие и способность выразить любую мысль; из скотов это недоступно никакому. Конечно, многие из них ощущениями, влечениями, телесной силой превосходят людей, однако лишь постольку, поскольку ощущение притягивает их к вещам наличествующим сейчас, ибо они мало или вовсе не ощущают те, что были или будут. Человек же, обладая разумом, воспроизводит в памяти прошлое, размышляет и судит о настоящем, предвидит будущее, отчего без затруднений он узнает весь путь своей жизни и заготовляет, что нужно, дабы ее направлять и поддерживать. В подобного рода целях и завязываются между людьми отношения дружбы, родства и супружества, устанавливаются формы общения и сотрудничества, годные для человеческой жизни; благодаря этому как бы стянутые вместе люди образуют целое объединившейся множественности. Отсюда пошли города, гражданские быт и нравы которых явили неисчерпаемые выгоды как для удовлетворения потребностей, так и для украшения и облагораживания (all’amplitutine et hornamento) нашего существования: в целях сохранения и упрочения сих порядков были затем свято установлены и утверждены божественные и человеческие законы; их первым творцом, общим учителем и единственным распорядителем был всемогущий Бог, коему кто не будет послушен, подвергнется тяжелейшей каре, даже если избежит мучений по приговору судий земли. В этом построенном на законе сожитии людей мы должны искать два основных блага: во-первых, добродетельность (l’honestà) и едва ли не в такой же мере пользу (l’utile), не слишком далеко отстоящую от нее; от нас, однако, не сокрыто, что добродетельность и польза при более глубоком знании вещей оказываются связанными друг с другом настолько, что никоим образом их нельзя разделить. Рассматривая общественную пользу, мы ведем речь не о выдуманных благах, но о таких, которые в жизни были обнаружены и обнаруживаются людьми добродетельными. Итак, скажем в самых общих словах о добропорядочных, подразумевая тех, чьи постоянство, верность, справедливость и мнения заслуживают наивысшего одобрения. Они должны всегда выбирать главным образом то, что добродетельно, и соединять с ним то, что полезно, насколько позволяют сие свойства предметов (la qualità della materia), коими они занимаются. Поскольку предметами, которым должна быть посвящена жизнь людей доблести, является все, что добродетельно и полезно, то мы, намереваясь говорить о делах достойной гражданской жизни, произнесем по этому поводу подобающую речь. Итак, пусть поначалу мы рассмотрим добродетельность и составляющие ее части, далее, вторым чередом, полезность, показывая, в чем из обстоятельств частной и общественной жизни более всего надлежит мудрым ее полагать. Как нам выше уже приходилось говорить, четыре главные части образуют гражданскую добродетель; необходимо, чтобы какую-нибудь из них имел своим основанием всякий добропорядочный поступок. Первая часть называется благоразумием и состоит в умении обстоятельно изучить и искусно выявить суть любой вещи, а также эту суть правильно истолковать. Второй следовало бы назвать правосудность (giustitia), но поскольку о ней я поведу речь в третьей книге, то прежде я скажу об отважности и умеренности: отважность требует неодолимой твердости, а также постоянства и величия души в отстаивании долга и права каждого; умеренность во всех наших словах и делах сохраняет надлежащий порядок и такт, сдерживает неразумные влечения и в сообразных пределах предполагает пользование властью (auctoritá) и достойное нашей жизни обустройство (hornamento). Правосудность как царица и госпожа над всеми другими добродетелями заключает в себе каждую[213]. Для этой повелительницы добродетелей свойственно сохранять союзы и отношения дружбы между людьми, воздавать каждому по праву его, блюсти верность в данных обещаниях.
<…> Людям старым надлежит сокращать занятия физическим трудом, упражнения же души должны в их жизни занимать все больше места. Молодежи, друзьям и особенно государству пусть, насколько это в их силах, своей мудростью и советом они оказывают услуги и помогают; более всего другого пусть они остерегаются предаваться такой бездеятельности и лени, от которой тело, обессиленное слишком долгим покоем, стало бы вялым, немощным, больным. Сластолюбие омерзительно в любом возрасте, однако в стариках оно намного более безнравственно, отвратительно, нетерпимо и бесконечно умножает зло: оно позорит собой старость, навлекая на нее стыд бесчестия, а также поощряет своим примером невоздержанность в молодых людях, делает их распутными и необузданными в желаниях. Кто занимает место среди магистратов, прежде всего должен знать, что он уже не частное, но общественное лицо, представляющее весь гражданский организм, обязанное поддерживать и защищать верховное достоинство и честь публичной власти, соблюдать законы, заботиться о добрых порядках, охранять государство[214] и постоянно помнить, что люди, коими оно управляет, все доверили ему. Частному гражданину подобает жить по одинаковым законам наравне с другими гражданами, не уклоняясь ни от чего, не раболепствуя, но также и не слишком заносясь; самому государству он должен неизменно желать мира, спокойствия и благоденствия, неизменно отдавать предпочтение славе, пользе и благу отечества перед собственными выгодами. Иноземцы же в чужом государстве не обладают правом ничем заниматься, кроме собственных своих дел, или иметь какую-либо общественную обязанность; жить они должны добропорядочно и со всеми обращаться приветливо и доброжелательно. <…>
Книга третья
Пусть каждый будет готов на жертвы и подвергнуться любой опасности, зная, что это должно послужить общему благу и пользе всего государства. Но пусть никто не подвергает себя опасности (разве только помимо собственной воли) во вред обществу, хотя бы для него это и обернулось верной выгодой. Общественная польза, слава и честь никогда не могут быть заслонены частными выгодами, и никогда не будет полезным то, что, служа удобству немногих, нанесет ущерб всему телу государства. Многие прославились тем, что не только имуществом, но также своей судьбой, кровью и жизнью пренебрегали ради общего блага отечества.
Маффео Веджо
Маффео Веджо (1407–1458) – известный гуманист, юрист и поэт. Преподавал на факультете свободных искусств университета в Павии, считавшегося в 20–30-е годы XV в. центром гуманистического образования; здесь работали такие известные гуманисты, как Лоренцо Валла, Дечембрио, Катон Сакко. Веджо разделял антиаристотелевские и антисхоластические взгляды павийского окружения, о чем свидетельствует его «Диалог истины и Филалета к брату Евстахию». Он был в дружбе с Валлой, который в своем диалоге «Об истинном и ложном благе» вывел его защитником эпикурейских идей. Трактат Веджо «О значении слов» (1433) стал первым юридическим гуманистическим словарем, его выход совпал с борьбой Валлы против средневековых авторитетов в юриспруденции. После Павии Веджо служил в папской курии секретарем, в конце жизни склонялся к религии, возможно, вступил в орден августинцев.
Трактат Веджо «О воспитании детей и об их достойных нравах» (между 1445 и 1448 гг.) наряду с работой Верджерио является важнейшим педагогическим сочинением итальянского гуманизма, среди работ на темы воспитания это наиболее обстоятельный и самый большой по объему трактат. В шести его книгах Веджо прослеживает воспитание ребенка с момента его рождения и до юношеского возраста, когда он будет в состоянии воспринимать высокие истины моральной философии. Первая книга посвящена воспитанию маленьких детей до начала их обучения; вторая – проблемам, связанным со школой (содержание образования, методы преподавания, учитель); третья обсуждает вопросы природных склонностей детей, музыки, отдыха, игр, физических занятий и занятий философией и некоторые другие вопросы в основном нравственного порядка, включая воспитание девочки; четвертая книга говорит о душевной закалке юношей, о скромности (verecundia) как важнейшей добродетели, которая у Веджо включает в себя ряд социальных обязанностей; пятая книга рассуждает о целомудрии и стыде, о пристойных манерах; шестая продолжает обсуждение нравственных проблем и пристойных манер, а также говорит о соответствии поведения месту и времени и о самом времени.
Трактат основан на обширной античной литературе, в нем широко используются Библия и раннехристианские авторы, особенно Августин, мать Августина, Моника, подается как пример воспитательницы. Христианские и античные источники используются Веджо вперемешку, и объявление такого подхода принципиальной установкой – характерная черта Веджо, он яснее других гуманистов показывает, что для него важно не звучание античной или христианской мысли в контексте древнего памятника, а включение ее в собственные рассуждения и подчинение своему ходу мысли. Большое значение в трактате имеет авторитет природы, аргумент от природы столь же важен для Веджо, как и книжный. И еще одна отличительная особенность его трактата – обращение к собственному опыту. Работа Веджо рассчитана на широкого читателя, она обращена к родителям, которых гуманист призывает хорошо воспитывать сыновей и выражает надежду, что его труд послужит делу такого воспитания.
Трактат Веджо оказал влияние на европейскую педагогику, особенно на Эразма.
В результате неправильной атрибуции трактат ошибочно выходил под именем другого итальянского гуманиста – Франческо Филельфо – в 1508 г. в Париже, в 1513 г. в Тюбингене.
О воспитании детей и об их достойных нравах
Введение
Если бы было у нас столько разумения, чтобы мы могли надлежащим образом и в совершенстве довести до конца то, что в настоящее время начинаем, то этот новый труд – плод бессонных ночей – способствовал бы немалой общественной пользе. Ибо мы напишем о том, как родители должны воспитывать детей и как дети должны вести свою жизнь; всякому, кто мыслит здраво, полагаем, известно, что знание этой вещи является не только полезным, но и необходимым, и потому, надеемся, любой прочитает охотно наше сочиненьице (каким бы оно ни было) и, читая, одобрит достоинство если не слова, то во всяком случае дела, о котором было произнесено слово. Поистине, что сильнее, чем любовь к детям? Что сладостнее? Есть ли какие затраты, труд или опасности, которые не претерпевали добровольно родители ради детей, чтобы видеть, что те, кого они пламенно любят, среди прочих смертных выдаются и богатством, и славой, и добродетелями, и достичь этого, без сомнения, нельзя никаким более удобным и более подходящим способом, чем благоразумное и добродетельное начальное воспитание; те, кто правильно получил его, становятся позже, бесспорно, великими и замечательными мужами, знаменитыми и известными в руководстве делами…
Книга первая
Итак, начиная говорить, как обещали, о воспитании детей и об их достойных нравах, мы, видимо, поступим очень правильно, если обратим внимание родителей на то, что они сами прежде всего должны жить так умеренно и нравственно, чтобы их жизнь не стала плохим примером для детей, которым они передадут благородные памятники нравов и наук. Никто ведь не будет отрицать, что при воспитании детей также следует применять то, что бывает [при обучении] в любом ином деле. Действительно, новички, которые учатся обрабатывать землю под руководством опытных земледельцев, наверняка больше преуспевают, когда увидят, как те пашут на полях либо копают, чем услышат, как они учат дома, передавая правила и предписания об обработке поля. И те, кто изучает искусство мореплавания, также скорее приобретают опыт на примерах морских опасностей и наблюдая за греблей, чем от поучений рулевых. <…> Наконец, и во всех прочих искусствах мастером будет только тот, кому помогает пример и живая переимчивость, нежели какая-либо наука и наставление. Ведь доверие к глазам надежнее, чем к ушам, также вернее и то ученье, которое приобрели примерами, чем предписаниями… Поэтому родители по всей справедливости должны стараться изо всех сил воспитать в себе всяческие добродетели и украсить себя ими, по крайней мере ради детей, которые подражают наподобие обезьян всему, что поглощают глазами, равно как и все, что ни делается родителями на их глазах (а общение с ними наиболее близкое), приучаются делать также с величайшим усердием и, раз привыкнув (такова сила привычки), постоянно держатся этого так, как вначале были приучены, словно по велению какой-то тайной силы природы… В таком случае родителям не следует пренебрегать заботой о добродетельной жизни, чтобы дети, благоговея перед их примером, по собственной воле возлюбили лучшее, а худшего избегали. Ведь если П. Сципион и Кв. Фабий, как мы знаем (это касается и каждого превосходнейшего человека), обычно побуждались и воспламенялись желанием добродетели как можно сильнее, когда устремляли душу к созерцанию образов великих мужей; если и Юлий Цезарь, увидев изображение Александра, и сам загорелся очень сильно славой великих дел[215], то какой пример может действовать сильнее, чем живой и звучащий голос, равно и лик родителей.
Полагаем, что родители уже достаточно убеждены в том, сколь необходимо им в целях воспитания детей устроить свою жизнь скромно и добродетельно; вслед за этим мы должны показать теперь, каким способом они воспитывают детей. Прежде чем мы приступим к этому, следует, по-видимому, позаботиться о том, чтобы сначала кратко коснуться тех вещей, которые должны соблюдать родители при произведении на свет детей, ибо мало было бы пользы заниматься воспитанием тех, которые так зачаты, что хорошо воспитать их можно лишь с огромным трудом, как это обычно случается у тех, кто выращивает деревца: когда они плохо укоренят саженец, то сколь угодно ни заботились бы потом о подрезании ветвей, напрасно будут ожидать когда-нибудь какого-либо доброго или богатого плода от них.
Итак, вначале все, кто желает постоянно радоваться рожденному дитяти, должны заботиться о том, чтобы не сходиться, как с женами, с другими женщинами, особенно с женщинами низкими и развратными. Хотя этот совет имеет отношение к соблюдению божественной заповеди, однако также очень полезен и благодаря человеческой философии, учащей чести и чистоте нравов и тому, как сохранить более славное имя детей, а также избегнуть позора при их рождении (в чем каждый легко может их упрекнуть). Ведь часто многие, которых природа наделила большим душевным благородством, зная об отцовском позоре, чувствуют себя подавленными и униженными, так что немало из того хорошего, что взяли они от природы, отнимает позорное рождение. Затем также любой из тех, кто сходится с блудницами, признает, что его влекут сила и жало более невоздержанной страсти, чем страсть к собственной жене, и он воспринимает ее воздействие, сходное с тем неумеренным желанием, сила и природа которого, как считают медики, отпечатываются, несомненно, столь прочно, что какие природные свойства и условия будет иметь семя, пока укореняется, их же оно внедряет в человеческие тела и умы, и удалить эти свойства никак нельзя. Посему из этого следует, что рожденные в результате такой неумеренности становятся также более склонными к любовным утехам… Из этого положения следует также и то, что отцов надо не меньше увещевать, чтобы сходились с женами, приняв в умеренном количестве пищу и питье, дабы не случилось им, если будут соблюдать противное, получить сыновьями кутил и пьяниц. О подобном упоминает Диоген в отношении какого-то юноши, обезумевшего от опьянения: «Молодой человек, – говорит он, – тебя породил хмельной отец…»[216]
Равным образом подобает, чтобы родители воздерживались, когда по причине поста или по другой причине делаются слабее обычного, когда устали от долгой дороги или от тяжкой работы, когда поражены каким-нибудь недугом и, что случается чаще с учеными мужами, когда размышляли над чем-нибудь глубже и продолжительнее обычного, чтобы из-за этих вещей рожденным затем детям не сопутствовал какой-нибудь порок, который приносит вред и душе, и телу. Не следует пренебрегать также тем, что одобряет авторитет медиков: не иметь внутри наиболее удаленных покоев нарисованных безобразных и чудовищных изображений, созерцание которых и размышление над которыми настойчивее обычного имеет удивительную силу – формировать детей по образу тех [чудовищных изображений], которые женщины либо глазами вобрали в себя, либо еще действеннее восприняли мыслью. Но особенно надо избегать привычки чрезмерных сношений, которые очень утомляют и ослабляют тело, равно и душу, из-за чего задерживаются рождения детей, а если они рождаются [вовремя], то обычно по этой причине всегда оказываются хуже…
Надо соблюдать также то, чему учат предписания медиков, равно и философов [а именно], чтобы никто не вступал в брак со слишком молоденькой девушкой, от которой рождаются более слабые и тупые дети (что было замечено не только у людей, но также и у прочих животных), и в тех обществах, где существует обычай отдавать замуж девушек более молодыми, там люди телом менее совершенны и крепки, матери выносят большие мучения при родах и их жизнь чаще подвергается опасности. То же следует думать и относительно старших по возрасту, у которых как и у более молодых, дети, как считают, менее совершенны и менее крепки душевно и телесно. Поэтому наши предки правильно полагали, что женщины должны вступать в брак не ранее 18 лет, а мужчины в 36 лет[217].
Далее, женщины во время беременности должны заботиться о том, чтобы принимать пищу в достаточном количестве, избегать пищи острой и горькой и безвкусных вин, чтобы умеренно трудиться, не ослабевая от лени и не утомляя себя никаким слишком сильным движением или работой, и старые авторы очень хвалят как более благоразумный и достойный способ такой: пусть каждый день посещают алтари и священные храмы, однако пусть стремятся быть душой как можно более радостными и спокойными, ведь как земля, более тщательно обработанная, приносит более богатые плоды, так и женщины чем тщательнее будут о себе заботиться, тем лучшие произведут плоды – человеческие тела.
Поле того как матери родили детей, им надлежит даже с большим старанием обратить внимание на их кормление, и матерей надо прежде всего побуждать к тому, чтобы они кормили собственным молоком[218] и не передавали для кормления другим женщинам, особенно низким и распутным. Ведь молоко, на наш взгляд, имеет не меньше силы и свойств, чем семя, как сказали мы выше, при формировании подобных [что и у матери] тела и души, что известно из практики как у людей, так и у животных… ничего более приемлемого, ничего более похожего на пищу, к которой дети привыкли уже в лоне матери, им нельзя предложить, чем молоко собственной матери, ничего также более подходящего для их питания и роста, ничего более соответствующего…
Намереваясь говорить о воспитании детей, мы не будем убеждать в том, что, как известно, предписано врачами [а именно], чтобы оберегали детей от крутых и высоких мест, откуда они легко могут упасть, чтобы не позволяли им прикасаться ни к чему железному, чем они могут поранить себя, уколовшись или обрезавшись, чтобы очень тщательно охраняли их от других опасностей, если есть какие, подобные тем, – от огня, либо от воды, либо от бегущих лошадей, собак или кусающихся зверей – ведь все это относится больше к безопасности детей, чем к воспитанию, о котором мы должны говорить; хотя мы видим многих родителей такими беспечными, что заботятся они об этом очень мало или никак не заботятся. Но мы думаем, что для душевных и телесных сил очень полезно, если дети питаются не слишком изысканно и если им готовят пищу не хуже обычной и также не роскошнее, но такую, какую требует природа, равно и одежду, что будет полезно как в настоящее время, так даже в будущем в любом их возрасте. <…> Ведь к какому образу жизни они тогда привыкнут, того же самого, словно неких заложенных основ жизни, будут всегда очень упорно держаться.
Но, видимо, будет полезно, если детей приучат к холоду. Сообщают, что это делали еще варвары, погружая детей в ледяные реки, как и покрывая их очень простым и скромным плащом. Ведь дети из-за присущего им жара более способны к упражнениям, и им легче упражняться, чтобы привыкнуть к холоду. Мы видим, что некоторые дети из-за крайней бедности родителей даже более суровой зимой ходят с голыми ногами и одетые в единственную и притом изношенную одежду, к которой они так привыкли, что не больше страдают от сурового холода, чем даже те, кто прекрасно обут и одет. Здесь стоит к месту рассказать, что, когда мне еще мальчиком случалось бывать в деревне, мне повстречался случайно один крестьянин, гнавший скот, и так как стоял лютый холод, а у него не было обуви и почти не было на нем одежды, чем укрыться, я, охваченный состраданием к нужде человека, спросил, как столь мужественно он переносит такой жестокий холод, который я, весь укутанный со всех сторон одеждами, едва мог вынести. Он ответил мне очень остроумно: «Ты думаешь, сынок, что не замерз бы, если был бы одет во все одежды, какие только имеешь?» И когда я подтвердил кивком головы, что не буду ощущать никакого холода, он говорит: «В таком случае не удивляйся, если и я не мерзну, так как всегда одет во все одежды, какие у меня есть». Право же этим не столь изящным, сколь исполненным мудрости ответом грубый и неученый человек указал мне, как важны опыт и привычка для восполнения телесных нужд.
Это мы сказали о холоде. Напротив, нельзя никоим образом допускать, чтобы дети страдали от голода, дабы не ослабить их природную силу, необходимую для непрерывного роста, который в них происходит. О сне должно думать то же самое, но при этом все должно быть в меру, как передают медики и философы и говорит М. Варрон в обширном исследовании, написанном о воспитании детей[219]. Если разрешить им слишком много есть и спать, то они становятся из-за этого, как было замечено, тупыми и вялыми, задерживается рост их тела и созревают они медленнее.
Но прежде всего их надо будет как можно лучше наставить в божественном культе, чтобы научились они уважать религию, о Боге говорить честные слова и никак не позорящие его. Равно не клясться его именем, использование которого в клятве очень удобно для лжи и также рождает высочайшее презрение к тому, кем человек клянется, а что недостойнее или ужаснее презрения к Богу может быть высказано? Но не меньше детей надо будет удерживать от стремления ко лжи, нет ничего более чуждого, чем она, свободному человеку… Пусть оберегают их также от непристойных слов, чтобы не рассказывать им ничего грязного и позорного, слушая которое, они приучаются говорить то же самое и, раз привыкнув, не стыдятся делать и когда подрастут…
Но надо соблюдать меру, чтобы не устрашать чрезмерными угрозами и бранью и не бить. Подобное заблуждение очень распространено среди родителей, думающих, что угрозы и побои будут способствовать воспитанию детей, тогда как, напротив, они вбивают в детей такой страх, что его нелегко искоренить даже в старшем возрасте; детей даже калечат, что чаще делают многие неразумнейшие женщины, когда, пылая гневом, хотят научить своих детей дурной привычкой бить их умеренности, которой сами вовсе не обладают. [Из истории] известно, что римский всадник Анксон, бичуя сына, забил его до смерти; в негодовании от такого злодейства весь народ, отцы и сыновья истязали его на форуме металлическими прутьями, от чего его с трудом, хотя и обладал он высокой властью, освободил Август. Юрист Юлиан сообщает о сапожнике, который у мальчика, происходившего из свободной семьи, учившегося [ремеслу] и не выполнившего хорошо задания, выбил глаз, ударив его колодкой сапога по затылку. Поэтому пусть родители при воспитании детей ведут себя осмотрительнее. Ведь побои не свободным людям подходят, но рабам, отчего случается, что те, кого столь угрожающе бранят и бьют, обретают рабскую душу, становятся покорными, сломленными, измученными страданием, отчаиваются, и если они имели нрав благородный, то теперь они унижены, всего боятся и не осмеливаются ни на что выдающееся и достойное свободного человека. Побои очень сильно вредят как душам, так и телам, ибо они порождают и вредные жидкости в теле, отчего члены иссушаются и чахнут. Как нежным растениям вредит, на наш взгляд, излишняя сухость, так и детям чрезмерная строгость. Этому нас учит и пример с животными. Так, к жеребятам и телятам не применяют ни кнута, ни шпор и не бьют их. Даже взрослые лошади, уже взнузданные, если их часто бить, становятся своенравными, строптивыми и всего пугающимися, но ведомые более мягкой рукой становятся благороднее; то же можно сказать и о быках, которые тем чаще отвергают ярмо, чем более острым стрекалом их погонять…
Действительно, с детьми нужна рука более мягкая. Мы не говорим этим, что следует идти на поводу у всех их желаний. Известно, что природа этого возраста мягка, податлива, более склонна к пороку, чем к добродетели, но чем умереннее и мягче способ воспитания, тем надежнее и легче отвлечь детей от порока и побудить любить добродетель; думаем, что к нему надлежит также присоединить наивысшее благоразумие и тщательность и обдуманность в любом суждении. Так, иногда подобает похвалить хорошо выполненную ребенком работу, чаще делать вид, что не замечаешь его ошибок. Также и исправлять надо мягко, смешивать с похвалой заставляющий стыдиться упрек, порицания чередовать с одобрениями. В зависимости от поступка и обстоятельств следует прибегать то к святой суровости, то к одобрению и улыбке, то, когда дети начали делать что-то хорошее, чтобы еще больше побудить их, к небольшим наградам, которые они очень любят в их возрасте.
Кроме того, надо будет назвать детям и превознести высочайшими похвалами тех выдающихся людей, кто прославились добродетелью и ученостью, и, напротив, проклясть тех, кто считались злейшими и опаснейшими врагами. Следует рассказать им, какие позорные наказания претерпели за свои деяния одни и каких почестей и наград были удостоены другие, чтобы примером первых дети устрашались пороков, а примером вторых воспламенялись к добродетели. Будет полезно также осудить их ровесников, когда они в чем-то провинятся, и, наоборот, высоко одобрить их и похвалить, когда сделают что-то достойное; поскольку это вызывает обычно к ним зависть, то, слушая, что их [сверстников] так хвалят, дети будут стремиться к добродетели, чтобы заслужить равные похвалы; устрашенные же порицаниями, они отпрянут от пороков, от которых, как они понимают, проистекают те порицания.
Следует воочию показывать детям почести и других людей, которые те стяжали за заслуги, ведь зрелище общественного прославления и возвышения чужой доблести немало возбуждает души и дает сильный стимул к подражанию. Надо позаботиться, напротив, и о том, чтобы дети видели поношение недостойных людей (подобное бесчестью пьяных рабов, выводимых лакедемонянами на пирах на позор[220]), не для того, чтобы наслаждаться чужим несчастьем, которому надо скорее сострадать, но чтобы устрашало бесчестье других и чтобы сильнее отвлекать души видящих это от позорной жизни, которой обычно сопутствуют пороки. По этой же причине весьма полезно приводить детей смотреть наказание разбойников, убийц и других преступников.
Надо будет позаботиться, кроме того, чтобы детей чаще побуждали к добродетели посторонние люди, обладающие большим авторитетом. Ведь в формировании нравов и в исправлении проступков увещевания посторонних часто имеют бо́льшую силу, чем домашних. И даже сверстникам детей и слугам надо также разрешить порицать их…
Никто не станет отрицать, что многие как языческие (в их числе Хрисипп), так и священные писатели авторитетно утверждали, что надо бить детей. Пусть они думают что угодно, мы также со своей стороны опираемся на высокие авторитеты, и притом такие, которыми не следует пренебрегать. Однако послушаем слова Священного Писания: «Кто любит сына своего, пусть чаще наказывает его, чтобы впоследствии утешаться им»[221]. Но, приводя священных авторов, никоим образом не следует отбрасывать и того, что говорит Павел (чей авторитет не меньше) в Послании к Ефесянам: «И вы, отцы, не раздражайте детей ваших, но воспитывайте их в учении и наставлении Господнем»[222]. Так же он пишет и в другом месте, наставляя Колоссян: «Отцы, не раздражайте сыновей ваших, дабы они не унывали»[223]. Поэтому родители должны будут тщательно обдумать в отношении сыновей, к чему окажется каждый более склонным, к добродетели либо к пороку. Если природные задатки ребенка столь благородны, что он сам влечется добровольно к добродетели и культуре, если он скромен, слушает старших, мягок с ровесниками, не избегает труда, не пренебрегает одобрением, однако иной раз и делает что-то не так (ведь даже среди взрослых и наделенных мудростью людей нет никого, кому бы не случалось ошибаться), пусть скажет мне тот, кто одобряет побои, пусть скажет мне, следует ли применять к нему угрозы и побои. Разве упомянутые священные авторитеты предписывают телесно избивать ребенка, бить его постоянно розгой и плетью? Не скорее ли надо опасаться того, как убеждал апостол Павел, что дети станут унылыми? И не будет ли лучше, как говорили мы выше, исправлять ребенка мягко и ласково, иногда даже не обращать внимания на его проступок и использовать сверх указанных другие способы исправления? Найдется ли ребенок столь дурной и извращенной природы, чтобы на него не подействовало мягкое обращение? <…> Мы знаем, что впрямь очень трудно изменить природу людей и дать другую форму смешанным элементам[224] единожды рожденных; но мы знаем и то, что нет от природы ничего врожденного, чего нельзя было бы, не скажу целиком изменить, но, по крайней мере, в чем-то исправить, если приложить искусство и опытную руку наставника. Известно, что даже дикие звери благодаря искусству делаются ручными… Поистине велика изобретательность человеческого ума, способного смягчить и часто ослабить силы природы, которые искоренить невозможно.
Прежде всего с наивысшим благоразумием и проницательностью следует изучить природу детей и выявить различные врожденные свойства характера, так, чтобы, исправляя нравы детей, применять для избавления от любого порока или болезни души соответствующие средства, как это обычно делают врачи, которые заботятся о теле. Ведь тела наши состоят из четырех элементов[225], каждый из которых обладает различными свойствами. Так, огонь содержит в себе врожденный жар, вода – холод, воздух – влагу, земля – сухость, поэтому какой элемент в каждом теле будет господствовать и будет в большом изобилии, такие свойства, особенности и такой характер он и определит, что, как очевидно, относится и к остальным живым существам [разных] мест и регионов. Откуда происходит, что тех, в ком преобладает огонь, мы видим гневными, в ком вода – мягкими, в ком воздух – веселыми, а в ком земля – печальными. И потому надлежит заботливо исследовать нрав каждого ребенка. Одни ведь словно нежнейшие цветки, в ком пробивается свет будущей выдающейся добродетели, хотя они и более робки, чем подобает, и более застенчивы. Другие необузданны, отважны, дерзки. Некоторых найдешь многословными и болтливыми, другие – с глазами, опущенными в землю, едва говорящие, даже когда прикажут. Много надменных и тщеславных и гораздо больше тех, кто стремится к истинной похвале и славе. Есть также небрежные и нерадивые, другие легкомысленны, непостоянны, гуляки, а иные твердого и ясного духа. Есть такие, кто не удостаивает послушания старших, но есть и те, кто охотно слушается младших. Есть те, кто охотно трудится и бодрствует, и те, кто позорно покоится в лени и бездействии. Некоторые все, что имеют, щедро раздают, другие крайне скупы, для них нет ничего страшнее, чем обеднеть, хотя они еще совсем не испытали бедности. Некоторые увлечены науками и добрыми искусствами, другие их не любят; многим нравится в жизни заниматься хозяйством, еще большему числу – насыщение чрева и обжорство. Одни имеют душу мягкую и кроткую, очень многие склонны к гневу, одних наслаждает мир, покой, согласие, других – ссоры и распри. Очень велико различие умов и волевых качеств, велика противоположность, поэтому при воспитании детей надо применять разные способы.
Один способ подходит к бесстыдному и дерзкому, другой – к робкому, кто краснеет по малейшему поводу, этого второго надо поддержать похвалой и чаще побуждать небольшими наградами, иной раз надо похлопать ему [в знак одобрения] и улыбнуться; а в отношении другого не следует применять ни улыбки, ни дружелюбного упрека, но подходить к нему надо с более строгим лицом и грозным взглядом. И это для того, чтобы первый не увял, не впал в уныние, не был удручен и не пришел в конце концов в полное отчаяние; и чтобы второй, вознесенный пустым самомнением, не чванился бы, не распоясывался, не становился необузданным и не низвергся бы вниз от чрезмерной самонадеянности. Первейший заслон страху и застенчивости, без сомнения, – похвала, души благородные и расположенные ко благу она обычно возвышает и окрыляет доброй надеждой на самих себя; а неумеренные и разнузданные от похвалы становятся более надменными, чванятся и раздуваются, словно река от долгих дождей; как этим похвала – губительный яд, так тем она служит обычно целительным средством…
Книга вторая
До сих пор мы рассуждали о том, как надо формировать нравы детей. Теперь нам, очевидно, следует сказать о том, как надо обучать детей наукам и добрым искусствам. Родители должны обратить на это внимание и приложить все силы своего ума, чтобы дать детям образование. Ведь если ради детей они стараются с такой заботой и беспокойством накопить богатства и увеличить наследство, насколько большую заботу им надлежит проявить, чтобы оставить детям сокровища гораздо более достойные и ценные – науки и добрые искусства. Ибо сокровища эти остаются вечными и неизменными, богатства же тщетны, мгновенны и преходящи. Науки и искусства услаждают и утешают любой возраст и являются, по словам Аристотеля, украшением в счастливые времена, убежищем в несчастьях, а богатства колют, как шипы, и мучат и часто порождают горчайшие заботы, а когда они исчезают, их бывших владельцев начинают презирать и насмехаться над ними. Науки и искусства также сильно побуждают и воспламеняют души любовью к добродетели, а богатства, как сказал Посидоний, – причина и начало всех бед[226]. Науки и искусства не могут украсть воры, уничтожить какое-либо насилие, огонь либо несчастье; богатства похищают то произвол могущественных людей, то нападение разбойников, то война, то ненасытное море, то еще более ненасытные ростовщики. Поэтому очень верным, хотя и неискренним, был ответ Нерона своему учителю Сенеке; когда Сенека напомнил о многочисленных и великих дарах, принятых им от Нерона, тот сказал так: «Ты взлелеял мое детство и затем мою юность наукой, благоразумием, наставлениями, и твои дары мне, пока я жив, будут вечными, а то, что ты от меня получаешь – сады, деньги, приносящие барыш поместья, – подвластно случаю». Можно вспомнить также выдающегося мегарского философа Стильпона[227]. Когда был захвачен и разрушен до основания город и Стильпон потерял детей и жену, его спросили, не претерпел ли он от войны какого-то ущерба. «Совершенно никакого, – ответил он, – ибо война не может никогда отнять ничего из добродетели». Похоже на это другое высказывание – Бианта из Приены. Когда была разорена его родина, кто-то спросил у него, видя его уходящего пустым, почему он не несет с собой, по крайней мере, что-то из своего имущества. Он ответил: «Все свое добро я несу с собой», – обозначая этим науки и мудрость.
Замечательно наставление по схожему случаю философа-сократика Аристиппа. Потерпев кораблекрушение, он был сильной бурей выброшен на побережье Родоса. Увидев на песке какие-то геометрические фигуры, он, говорят, воскликнул, увещевая спутников [по несчастью] возыметь добрую надежду, так как он увидел следы людей[228]. Ободренный уверенностью, он сразу же устремился в город, пришел в гимнасий, где, рассуждая с высочайшим изяществом о философии, был почтен родосцами славными дарами; ими он помог не столько себе, сколько своим спутникам, щедро позаботясь обо всех их нуждах. Собираясь вернуться домой, они спросили его, что поручает он им передать на родину. «Возвестите согражданам, – сказал он, – чтобы дали они детям такие богатства и такие припасы в дорогу, которые останутся при них даже тогда, когда они терпят кораблекрушение и спасаются вплавь»[229]. О глас, достойный философа! Как должны бы все родители прислушаться к нему и услышанное сохранить навечно! Аристиппу принадлежит и другое благоразумное высказывание. Спрошенный, чем отличается мудрый от глупца, он ответил: «Пошли их обоих голыми в неизвестные земли – и ты узнаешь об этом…»
Итак, родители должны приготовить для детей такие богатства, которые не будут тщетными, пустыми, мимолетными, которые не сможет уничтожить никакая сила судьбы и которые, будучи заключены в душах и умах, не будут подвержены никакой случайности и сохранятся навечно…
<…> Когда души окрепнут, детей следует отдать учиться в публичную школу, куда обычно собираются и другие мальчики, но не учить их дома, как полагали некоторые, с помощью частного учителя. Ведь в школах они будут избавлены от разговоров женщин и слуг, а также от лицезрения домашних дел, часто непристойных; будут оторваны от одиночества, которого более всего надо опасаться в этом возрасте, чтобы не случилось того, что происходит со многими детьми: словно извлеченные из каких-то потаенных мест, они страшатся людей, как призраков, и это, как смоляное пятно, сохраняется часто в них даже в зрелые годы. Кроме того, если дети будут обучаться в школах, то каждый будет лучше успевать благодаря примеру и знанию другого. Ведь похвальная добродетель одного их возбудит, осужденные пороки другого устрашат: так, надеясь на одобрение и боясь порицания, они становятся лучше. Надо остерегаться, часто меняя преподавателей, переводить детей для обучения из одной школы в другую. Для детских умов, как и для растений, когда их часто пересаживают, или для вин, когда их переливают в другие сосуды, это вредно и пагубно.
Надлежит также с большей тщательностью выбирать учителей публичных школ для обучения детей, чтобы… были они серьезными и свободными от всяких проступков, а также превосходно образованными. Ведь чем чище и питательнее молоко кормилицы, тем здоровее и крепче ребенок, так и с учителями – чем лучше будут их образованность и нравы, тем более прочные ростки добродетели и учености они оставят своим преподаванием в детях, ростки, которые лишь выше поднимутся [в дальнейшем]. И не надо колебаться выбирать с самого начала в учителя детям человека превосходной учености, хотя и кажется, что для обучения детей раннего возраста подойдет посредственно образованный и рядовой человек. Но чем образованнее будет учитель, тем более доступное для детей и более ясное знание даст он, которое щедро насытит их души; [такие] учителя заложат также в душах детей более прочные и надежные основы, которые, будучи заложены таким способом, укоренятся в них навсегда.
Но разыскивая образованных учителей, надо, однако, избегать школ с чрезмерным скоплением учеников, ибо из-за множества учеников проистекают трудности в обучении, трудности влекут за собой небрежность, небрежность – пренебрежение и все это в конце концов – потерю времени и денег. Итак, следует избегать школ, которые слишком переполнены учениками… Ведь любой учитель, даже очень образованный, если у него учеников больше, чем он может вынести, вряд ли сможет когда-нибудь удовлетворить в достаточной степени всех да еще иметь время для отдыха.
Также предпочтительнее определить детей к учителям спокойного и мягкого нрава, ибо бесчеловечность и, так сказать, черствость наставников очень мешают успеху того, кто отдан в этом возрасте учиться. Дети также очень легко подражают поведению старших, на которых постоянно смотрят; известен пример этому: воспитанного у Платона мальчика возвратили домой к родителям, и когда он увидел однажды раздраженного отца, повысившего голос, он, говорят, сказал ему, что никогда этого не видел у Платона…
Книга четвертая
Поделиться книгой: