Помоги проекту - поделись книгой:
Гражданская жизнь
Книги вторая, третья, четвертая
Кто… проявляет всяческое усердие и заботу в честных и достойных познания делах, из которых проистекает… частная или общественная польза, по заслугам достоин похвалы. Теряющие же время в занятиях искусствами, весьма темными, трудными и не имеющими отношения к науке жить добродетельно, достойны всеобщего позора, потому что приносит какую-то пользу не умение доказать человеку, человек ли он или баран и имеет рога, но доказательство того, что он рожден для добродетели, осуществление которой будет полезным делом и общим благом для многих…
В земной жизни существуют разнообразные и многочисленные вещи, созданные природой для того, чтобы доставлять удовольствие людям и быть ими очень любимыми. Но никакая другая любовь не влечет нас сильнее, чем любовь к родине и собственным детям. Понять это достаточно легко, ибо любое другое наше благо и любое другое приятное желание кончаются вместе с жизнью, [но] мы хотим и страстно желаем, чтобы родина и дети и после нашей смерти продолжали существовать и быть счастливейшими и преисполненными истинной славы. Я не мог бы объяснить в достаточной степени, откуда происходит такое, но признается без сомнения, что в наших душах есть словно бы врожденное желание будущей жизни; оно заставляет нас стремиться к нашей вечной славе, к счастливейшему положению нашей родины и постоянному благу тех, кто от нас родится…
Утверждают поэтому, что среди всех человеческих деяний самым превосходным, наиболее важным и наиболее достойным является то, которое совершается ради усиления родины и ее блага и ради наилучшего положения любого, хорошо устроенного государства, к сохранению которого более всего способны добродетельные люди. Греческие, латинские и варварские истории полны памятных примеров, показывающих, насколько мужественно благородные граждане пренебрегали всякой частной пользой ради спасения государства, за каковые свои труды были прославлены высочайшей славой и благодаря вечной памяти в мире стали бессмертными. Фабии, Торкваты, Деции, Марцеллы, Горации, Порции Катоны и выдающиеся своей славой Корнелии Сципионы и многие другие римские фамилии, чьи представители, будучи благородны душой и столь мужественны, не имели в душе ничего другого, кроме блага государства и его усиления, ради чего они выносили часто многие трудности, заботы, лишения, опасности, раны, принимали жесточайшую смерть, и столь пылко их воодушевляло величие государства и его спасение, что в достижении их они упорно преодолевали любое лишение и любую трудность, привыкая к ним, благодаря непрерывному опыту, начиная с детских лет…
То, что с неба приходят и на небо возвращаются все справедливые правители государств, утверждалось высочайшими мужами во все времена мировой истории с полной достоверностью. Платон в конце своего поистине божественного «Государства» душам лучших граждан, лишенных тел, выделяет место среди небесных тел, с которыми они пребывают [вместе] в блаженной вечности[25]. Равным образом наш Туллий[26] в своем заключении к книгам «О государстве» показывает с помощью Сципиона, что для душ тех, кто оберегает государство, определено место на небе. Достигнув после смерти этого места, Сципион Старший является Сципиону Младшему и побуждает его достойно трудиться ради государства с целью достичь того счастливейшего места, где, как он показывает ему, радуются удовлетворенные предки его и многие граждане, всегда стремившиеся только к спасению и усилению государства.
Когда я вспоминаю об этих вещах, мне на память приходит один случай (о нем я слышал многократно), который чудесным образом произошел с нашим поэтом Данте после выдающейся победы флорентийцев при Кампальдино[27]… Когда занялись поисками тел сраженных, Данте долго искал своего любимого товарища, который из-за полученных ран лишился жизни; наконец, Данте пришел туда, где лежало его тело, [но] тот, кто был изранен и искромсан, то ли ожив, то ли не будучи мертвым (мне неизвестно), вдруг поднялся перед Данте на ноги, подобно живому, как мне достоверно известно по слухам. Пораженный Данте, не надеясь увидеть его живым, весь задрожал и надолго потерял дар речи; наконец, когда заговорил, раненый сказал ему: «Укрепись духом и оставь всякое подозрение, потому что не без причины послан я по особой милости от светоча вселенной с тем только, чтобы рассказать тебе о том, что я увидел за эти три дня, находясь между двумя жизнями… Нет ничего на земле более приятного Богу, чем любить справедливость, милосердие и благочестие, хотя эти вещи важны в отношении к каждому человеку, но важнее всего остального в отношении к родине. Ее спасителям широко открыт путь на небо, в те вечные жилища, которые ты и отсюда видишь… А я там увидел души всех граждан, которые справедливо управляли в мире своими государствами; среди них я узнал Фабриция, Курия, Фабия, Сципиона, Метелла и многих других, которые ради спасения родины отодвигали на задний план себя и свои дела… Никакая человеческая деятельность не может быть лучше, чем заботиться о спасении родины, охранять города и сохранять союз и согласие соединенных во благо масс…»
Лоренцо Валла
Лоренцо Валла (1407–1457) – выдающийся итальянский гуманист, один из наиболее ярких мыслителей XV в. Родился в Риме в семье юриста. В университете не учился, но получил отличное знание латинского и греческого языков. Ранние годы Валлы прошли вблизи папской курии, где был апостолическим секретарем его дядя, ставший после смерти отца опекуном Валлы. В курии в этот период собрались известные гуманисты – Поджо Браччолини, А. Беккаделли, А. Лоски и др.; здесь царил дух вольномыслия, обсуждались события гуманистической жизни, вновь открытые рукописи. Все это не могло не оказать влияния на молодого Валлу. Важным этапом в формировании его взглядов была его работа в университете Павии, где он в 1431–1433 гг. преподавал риторику; здесь, в павийском окружении, рядом с такими гуманистами, как Маффео Веджо, Катоне Сакко, сформировались филологический метод исследования Валлы и его антисхоластическая и антиаристотелевская позиция. Самым плодотворным периодом в творчестве Валлы было его пребывание в 1435–1447 гг. при дворе неаполитанского короля Альфонса Арагонского. Позже Валла вернулся в Рим, служил при папской курии, занимался преподаванием в Римском университете и творческой работой.
Валла отличался независимым и критическим духом, остро чувствовал проблемы времени и откликался на них. Вокруг его работ постоянно велась полемика. Церковь, институты которой (монашество прежде всего) и светскую власть он критиковал, пыталась даже устроить против него в Неаполе инквизиционный процесс, но этому помешал король. Валла был выдающимся филологом своего времени, его трактат «О красотах латинского языка» стал первой научной историей языка; работа была очень популярной, читалась в гуманистических школах. Филологический метод Валла использовал в «Сопоставлении Нового Завета», где, исследуя ряд латинских и греческих рукописей, отмечает грамматические ошибки, ошибки переводчиков, предлагает многочисленные исправления, т. е. подходит к Новому Завету как к историческому документу, доступному филологическому анализу. Эту работу Валлы высоко ценил Эразм. В полемике со схоластикой и ее непререкаемым авторитетом Аристотелем Валла создает свою «Диалектику», где критикует метод мышления и способ аргументации схоластов и пытается, упростив диалектику, приблизить ее к жизни. В диалоге «О свободе воли» он выступает против средневековой теологической концепции относительно соотношения свободы воли и божественного провидения. Его знаменитый трактат «О ложном и вымышленном дарении Константина» (1440), в котором гуманист предстает во всеоружии блестящей филологической культуры, доказывает подложность документа, на котором основывалась светская власть папства; эта работа, помимо ее политического значения, явилась замечательным образцом гуманистической критики источника. В работе «Об истинном и ложном благе» (первая ее редакция – 1431 г., четвертая – видимо, после 1449 г.) Валла, основываясь на идеях отвергнутого Средневековьем и церковью Эпикура, развивает в споре стоика, эпикурейца и христианина свой взгляд на высшее благо, понимая под ним наслаждение и выстраивая на этом свойственном от природы всем живым существам стремлении этическое учение, в основе которого лежит личное благо.
Ниже приводятся фрагменты из книги Валлы «Об истинном и ложном благе», дающие представление о характерных чертах его этического учения.
Об истинном и ложном благе
Книга первая
X. [1] Теперь к тебе, Катон[28], возвращаюсь, с которым у меня битва, словно с неким императором заморских народов, далеких от наших нравов. Итак, вначале я мог бы правдиво и по совести, не оскорбляя ничьих ушей, ответить на то, что ты сказал о природе: то, что создала и устроила природа, может быть только свято и достойно похвалы, как это небо, например, которое простирается над нами, украшенное днем и ночью светилами и возведенное с великой разумностью, красотой, пользой. Надо ли упоминать о морях, землях, воздухе, горах, равнинах, реках, озерах, источниках, даже о самих тучах и дождях? Надо ли упоминать о домашних и диких животных, о птицах, рыбах, деревьях, пашнях? Ничего не найдешь устроенного, как уже говорилось, без высшей разумности, красоты, пользы, не наделенного и не отмеченного ими. Свидетельством тому может быть хотя бы само строение нашего тела, как очень ясно показал проницательный и красноречивый муж Лактанций в книге, названной им «О творении», хотя можно еще привести и гораздо больше примеров, и не хуже тех, о которых он упоминает. [2] Однако пусть тебя не удивляет, если я, который кажусь защитником Эпикура (ибо высшее благо, как и он, помещаю в наслаждении), признаю, что все создано провидением природы, чего он не считал.
XIII. [3]…Природа сделала для тебя доступными наслаждения и одновременно дала и сформировала душу, склонную к ним, а ты теперь не воздашь ей благодарности? Но не знаю, из-за какой болезни душевной (именно так подобает это назвать) ты предпочитаешь вести жизнь одинокую и печальную, и чтобы довести вашу несправедливость до высшей точки, вы [стоики] напали на природу, под руководством которой вы могли бы жить счастливее всего, как с самой ласковой матерью, если бы хоть что-то соображали. [4] И у тебя нет причин устрашать человеческий род этой своей речью против природы, как будто именно она вызывает войны, кораблекрушения, бесплодие и прочее – в наказание злым. В большей части [этих бедствий] повинны люди. Однако, о проницательный человек, когда ты видел, чтобы в милости у природы находились более остальных честные люди? Ведь если ты уступаешь ей наказание бесчестного, то в гораздо большей степени признай за ней возвеличивание честных людей. <…> [6] С другой стороны, ты сам назвал многих, которых сделали, как ты сказал, несчастными добродетели. Но разве ты не знаешь, что существует общее мнение всех философов (не только тех, кто говорит, что Бог ничего сам не делает, ничего не требует от других, но и тех, которые полагают, что Он всегда чем-то занят, что-то создает), что Бог ни на кого не гневается и никому не вредит? Ведь природа – то же самое, что Бог, или почти то же самое, как утверждает Овидий:
Бог и природы почин раздору конец положили[29].
XIV. [1]…ты, Катон, считаешь, что надо стремиться к добродетели, я – к наслаждению; оба эти принципа, очевидно, сами по себе противоположны, и между ними нет никакой связи, подобно тому, как говорится у Лукана:
…как пламя от моря
Или земля от светил – отличается право от пользы[30].
Ведь полезное – то же самое, что исполненное наслаждения, справедливое – то же, что добродетельное, хотя некоторые, чье невежество слишком явно, чтобы нуждаться в опровержении, отделяют полезное от исполненного наслаждения…
XV. [1] Итак, наслаждение есть благо, которое ищут повсюду и которое заключается в удовольствии души и тела, почти так определял его Эпикур, греки называют его «гедоне» (наслаждение). Ибо, как говорит Цицерон: «Нельзя найти никакого слова, которое вернее, чем наслаждение, выражало то же по латыни, что по-гречески [понятие] ηδονή. Под этим словом все люди, где бы они ни находились, понимают две вещи: радость в душе от сладостного волнения и удовольствие в теле»[31]. [2] Высокая нравственность (honestas) есть благо, смысл которого заключается в добродетели и которое желанно ради него самого, а не ради чего-то другого, в этом мнении сходятся Сенека и прочие стоики. Или, как говорит Цицерон, «под добродетельным как таковым мы понимаем то, что может быть похвальным по праву само по себе, независимо от всякой пользы, от каких-либо наград и результатов»[32]. Греки называют honestum καλόν, и я полагаю, что ты, Катон, к этому определению ничего не можешь добавить. Каждый из нас называет свое благо не только высшим, но и единственным, ты – основываясь при этом на авторитете Зенона, я же – Аристиппа, который, на мой взгляд, понимал это правильнее всех.
XXXIII. [1] Те четыре качества, называемые добродетелями, которые вы черните именем высокой нравственности[33] и на которые претендуете с обычным для вас высокомерием, не достигают ничего другого, как этой же самой цели… Благоразумие (скажу об этой вещи очень кратко) состоит в том, чтобы уметь предвидеть выгодное для себя и избегать неблагоприятного. Поэтому Энний тонко замечает: «Тщетна мудрость того мудреца, который не может быть полезен самому себе»[34]. Умеренность – в том, чтобы воздерживаться от какой-то одной радости, с тем чтобы наслаждаться многими и большими… Справедливость – в том, чтобы снискать себе у людей расположение, благодарность и приобрести выгоду… Скромность же (некоторые исключают ее из числа четырех добродетелей) является, насколько лично я понимаю, не чем иным, как средством как-то снискать авторитет и расположение у людей тем, что нет нелепости в голосе, лице, жестах, походке, одежде.
XXXIV. [1] Перед вами истинное и краткое определение добродетелей. Среди них наслаждение будет подобно не блуднице среди матрон, как болтает злоречивый род людей – стоики, а госпоже среди служанок; одной она приказывает поспешить, другой – возвратиться, третьей – остаться, четвертой – ожидать, восседая сама без дела и пользуясь их услугами.
XXXV. [1]…ты [Катон] привел много примеров, вступать в рукопашную схватку с ними всеми мне нет смысла. Нужно раз и навсегда иметь в виду следующее: что бы ни совершили те, которых ты перечислил, они совершили это ради одного наслаждения, то, что даже ты не можешь отрицать. Чтобы заложить основу этого дела, скажу, что ничего так не выделено природой роду живых существ, как способность сохранять себя, свою жизнь и тело и уклоняться от того, что может принести вред. Так вот, что более сохраняет жизнь, чем наслаждение – от вкусовых ощущений, зрения, слуха, обоняния, осязания, без чего мы не можем жить? Без добродетели можем. Так что если кто-то будет суров и несправедлив по отношению к какому-либо из чувств, то он будет действовать вопреки природе и вопреки своей пользе.
Книга вторая
XV [2] [Из всех приводимых примеров] явствует, что добродетель есть некое пустое и бесполезное слово, ничего не выражающее, ничего не доказывающее, и ради нее ничего не следует делать! Не ради нее совершали большие дела и те, которые были названы[35]. Какая же причина заставила их действовать? Причины могут быть многочисленны; но какие они были, я не ищу и не исследую. Достаточно того, что добродетель, т. е. ничто, причиной не была. Хотя этого для моего доказательства было достаточно, однако надо ответить подробнее и обстоятельнее и показать, что те герои, о которых упоминается, руководствовались не добродетелью, а одной лишь пользой, к которой все и следует свести. Ибо (отвечу в самых общих чертах) пользой только то надо называть, что или лишено ущерба, или, по крайней мере, больше, чем ущерб. Полезнее ли рыбам питаться пищей, бросаемой в течение нескольких дней в воду, с тем чтобы их можно было легче оттуда выловить? Или полезнее ли ягненку пастись на более тучных пастбищах, когда тем быстрее он будет заколот, чем быстрее пожирнеет? [4] Им подобны, можно сказать, те, кто предпочитает малые блага большим; вернее, даже благами не должны считаться те, что влекут за собой большее зло… [5]…таким образом, бо́льшие блага, каковые суть бо́льшие выгоды, предпочитаются меньшим благам или, по крайней мере, меньший ущерб большему. [6] Что же такое бо́льшие блага и что меньшие, определить трудно именно потому, что они меняются в зависимости от времени, места, лица и прочих подобных вещей. Но, чтобы разъяснить суть дела, скажу вот что: главное условие большего блага заключается в отсутствии несчастий, опасностей, беспокойств, тягот; следующее в том, чтобы быть любимым всеми, что является источником всех наслаждений. Что это такое, все понимают, и свидетельство тому – многочисленные книги, написанные о дружбе; это ясно и из противоположного, поскольку жить окруженным ненавистью подобно смерти. Согласно этому правилу мы оцениваем и определяем добрых и злых людей из того, умеют они либо не умеют сделать выбор между этими вещами.
XVI. [1] Скажу сначала о злых; тиран Дионисий был, несомненно, злым – не потому, что захватил власть (ибо она желанна и любой сделал бы так), но потому, что в то время как он других грабит, убивает, не оставляет ничего святого, наконец, в то время как внушает всем страх, он сам непременно их же боится… [2] Итак, этого человека я назвал злодеем потому, что он предпочел любви граждан, т. е. безмятежной и радостной жизни, пышные пиры, роскошное великолепие, произвол власти… Заметим, что то же самое было сказано и о других людях, которые потому злы и заслуживают наказания, что действуют во зло себе. Удовольствуюсь, однако, одним примером этого. Так, если кто-то скроет от детей вклад умершего отца и вследствие этого вызовет подозрение тех и остальных людей, он неразумен и несправедлив, так как не заботится о собственной жизни и добром имени. Если же не будет никакого подозрения, то он порочен, потому что предпочитает деньги уважению и благожелательному отношению людей. [3] Так что не может быть свойственно человеку, если не глубоко несчастному или привыкшему к злодеяниям, чтобы он не радовался благу другого человека и, более того, чтобы сам не был причиной радости того, например, в случае спасения кого-то от нужды, пожара, кораблекрушения, плена. Таким образом, на основании ежедневного опыта надо приучить себя к тому, чтобы уметь радоваться пользе других людей, и надо всеми силами постараться, чтобы они нас полюбили. Это случится только при условии, если мы их полюбим и будем стремиться оказывать им большие услуги. Если мы пренебрежем этим, то наша жизнь никогда не будет радостной.
XXVII. [1] Добавим кое-что о менее важных вещах, которые приводят те (противники). Ты нашел на земле деньги какого-нибудь прохожего: верни их человеку, если он не будет бесчестным или пропащим, хотя следует воздерживаться и от оскорблений бесчестных людей, чтобы из-за нанесенных им оскорблений не произошло вреда для добрых. Доброму же человеку ты возвратишь деньги не потому, что возвратить их добродетельно, но чтобы порадоваться его благу, его радости и расположению и вдобавок расположению других, чтобы снискать себе доверие. Однако здесь необходим совет: делать это не наедине и не скрытно от всех, а так, чтобы это известие дошло до людей; т. е. делать ради пользы, а не ради добродетели, как я уже неоднократно говорил. [2] Если твой расчет в том, чтобы не причинить человеку ущерба, насколько же достойнее и целесообразнее мой – чтобы и ему и себе быть полезным; хотя я действую только в собственных интересах, но при этом хочу быть полезным другому, с тем чтобы равным образом быть полезным самому себе. Поэтому, если бы я не возвратил деньги прохожему, то был бы преступником по отношению к своему доброму имени. Кроме того, верно и то, что если бы деньги были нужны мне для сохранения жизни, то, даже по вашему мнению, я не должен возвращать их.
XXXIII. [1]…Итак, мы говорим, что высокая нравственность есть то же самое в роде, что добродетели, в виде, каковые добродетели сводятся к цели пользы. Таким образом, те будут действовать добродетельно, которые бо́льшие выгоды предпочтут меньшим, меньший ущерб большему (в чем необходимо знание большего и меньшего), бесчестны же – те, кто это сделает наоборот.
Джанноццо Манетти
Джанноццо Манетти (1396–1459) родом из Флоренции, происходил из зажиточной семьи, в молодости занимался торговыми и банковскими делами. К гуманизму обратился поздно, но тем знаменательнее факт его обращения. Образование получил дома и в камальдуленском монастыре, ставшем одним из центров флорентийского гуманизма благодаря деятельности в нем монаха-гуманиста Амброджо Траверсари. Манетти изучил философию (моральную и естественную) и теологию, физику, геометрию; наряду с латинским языком выучил греческий и еврейский. Более других писателей ценил Августина и Аристотеля.
Манетти был активным участником общественной и государственной жизни Флоренции и на протяжении 15 лет (1437–1452) верно служил родному городу, пользуясь у граждан большим авторитетом. Он был неоднократным участником дипломатических миссий (к папе, в Венецию, к неаполитанскому королю, в Сиену и др.), исполнял ряд финансовых обязанностей на службе республики. Его речи по поводу коронации папы Николая V, посещения Италии императором Фридрихом III, по случаю смерти канцлера Флоренции Леонардо Бруни стяжали ему славу выдающегося оратора своего времени. Усиление во Флоренции власти Медичи вынудило Манетти покинуть город. Гуманист нашел прибежище в папской курии Николая V, а затем уехал ко двору неаполитанского короля Альфонса Арагонского.
Манетти переводил с греческого и комментировал этические труды Аристотеля. Он составил ряд жизнеописаний (Сократа, Сенеки, Данте, Петрарки, Боккаччо, папы Николая V), написал «Историю Пистойи», трактат «О землетрясении». Проявляя интерес к теологии, участвовал в религиозных диспутах, начал писать сочинение «Против иудеев и язычников», оставшееся незавершенным; переводил с еврейского «Псалмы». Часть работ Манетти до сих пор не опубликована, среди них интересный «Диалог на дружеском пиру» – о браке и семье, о животных, служащих человеку.
Самая известная работа гуманиста – трактат «О достоинстве и превосходстве человека», состоящий из четырех книг. Он посвящен доказательству превосходства человека над всеми другими живыми существами, обоснованию его достоинства и высокого, творческого жизненного предназначения. Автор развивает свои взгляды в полемике с идеологами аскетизма, и прежде всего с папой Иннокентием III, который, будучи кардиналом, написал трактат о жалкой участи человека и презрении к миру. Замысел трактата у Манетти родился в ходе дискуссий при дворе неаполитанского короля Альфонса Арагонского. Двор был культурным центром Неаполя, где Манетти появлялся в посольских миссиях. На вопрос, заданный Манетти королем относительно жизненного предназначения человека, тот ответил: «
О достоинстве и превосходстве человека
Книга третья
Поскольку мы [уже] отмечали, что тело и душа – лишь две [части], из которых состоит человек, и обращали внимание на некоторые присущие телу отличия и исключительные и достойные восхищения свойства души, а также на некоторые общие [качества] того и другого в их связи и поскольку по этой причине мы до сих пор, напомним, много говорили в первой книге о замечательных дарах человеческого тела, во второй – об особых дарованиях и преимуществах разумной души, то [теперь] в третьей книге рассмотрим кратко человека в целом в его смертной жизни, /человека/, кто был чудесным образом создан всемогущим Богом, в чем мы по праву не можем колебаться и сомневаться, раз те части, из которых, как известно, человек составлен и образован, сотворены божеством, что мы показали выше.
…Начнем более основательно издалека, и прежде всего рассмотрим кратко, что такое человек, ибо всякое учение, которое создается о каком-нибудь предмете, должно отправляться, согласно древнему суждению, от определения, дабы ясно было, что является предметом обсуждения[36]. Человек – социальное и гражданское животное, наделенное разумом и пониманием[37], – так он определялся, как известно, заблудшими и не знающими света [истины] и слепыми философами. Мы же, которым тайный и сокровенный свет истины явился воочию из божественных изречений священных книг, рассматривая вновь и вновь это самое (какое оно ни есть) определение язычников, с достоверностью знаем, что оно не во всех отношениях совершенно. Поскольку известно, что они обладали душой, связанной с бренным и мрачным обиталищем собственного тела и не озаренной никаким светом, кроме естественного, и вследствие этого совсем не могли постигнуть в человеческих спорах сокровенную неизвестность возвышенных вещей, то мы, укрепленные и поддержанные сверхъестественным и божественным величием, осмелимся исправить их определение таким, по крайней мере, образом: человек – животное с вышеназванными определениями (которые остаются), частично смертное, пока находится в этой земной жизни, частью бессмертное, когда воскреснет из мертвых…
Поскольку мы уже показали с очевидностью, что человек был создан всемогущим Богом, осталось, во-первых, немного шире рассмотреть, каким сделал его верховный учитель, затем кратко рассказать о том, к какому долгу и занятию предназначил его, созданного столь чудесным образом, и, наконец, сообщить, почему создал его таким. Изложив это по нашим способностям бесцветно и сухо, мы попытаемся, кроме того, добавить кое-что о некоторых благородных и превосходных свойствах человеческой природы.
Итак, с самого начала Бог, видимо, посчитал это столь достойное и выдающееся свое творение настолько ценным, что сделал человека прекраснейшим, благороднейшим, мудрейшим, сильнейшим и, наконец, могущественнейшим. Ведь его облик, как показали мы очень полно и широко в первой книге, столь возвышен и превосходен, что многие как языческие, так и христианские писатели утверждали, что бессмертные боги должны изображаться в храмах и святилищах только в человеческом образе, гораздо более возвышенном и превосходном по сравнению со всеми прочими; они полагали, что их [т. е. богов] образу подобает быть человеческим, или, скорее, нашему – божественным. Об этом прямо и ясно заявляет Цицерон в первой книге «О природе богов»; его слова таковы: «Этому содействовали поэты, живописцы, скульпторы, ведь нелегко было богов, что-то делающих и чем-то управляющих, изображать в других формах»[38]. Поэтому эти мнимые нарисованные либо изваянные образы богов получили название от подобия. Но единственным и истинным образом бога является человек, именно в нем все образованные, а равно благочестивые люди, рассматривающие этот вопрос, различают явление и отблеск некоего божественного подобия. Ибо какое соединение членов, какое построение линий, какая фигура, какой облик (если говорить о внешнем и видимом) могут быть прекраснее, нежели человеческие? И если сам мир так украшен и так красив, что не может быть прекраснее ни в действительности, ни в помыслах, ибо и название свое он получил от красы и нарядности, сколь красивым и изящным мы должны посчитать того, ради кого была создана, как известно, красота мира?
Но чтобы яснее и явственнее засияла вся красота этого мира в целом, вообразим на минуту перед своими глазами, как бы обозревая и созерцая, земли, моря, небеса, украшенные небесными светилами и звездами, солнечный и лунный свет, такой разный, восход и заход светил и их незыблемые и неизменные движения в вечности. Рассмотрим с этой целью разнообразие красот всего названного; неиссякаемость прохладных источников, прозрачную влагу рек, зеленые одежды речных берегов, различающиеся между собой зеленью разнообразных и, так сказать, несхожих оттенков, обозрим пустые глубины пещер, суровые скалы, высокие вершины гор, бескрайние равнины. А сколь разнообразны виды зверей, как прирученных, так и диких? Полет и пение пернатых? Скот на пастбищах и жизнь лесных зверей? Что скажем, наконец, о человеческом роде, который, назначенный быть как бы возделывателем земли, не допускает, чтобы она одичала от свирепых зверей и сделалась пустынной, [захваченная] дикими растениями, и благодаря труду которого равнины, острова, берега покрыты пашнями и застроены городами? Если бы мы могли все это охватить и обозреть единым взором душой и глазами, то перед нами предстало бы столь удивительное зрелище, что невозможно было бы ни словами выразить это сполна, ни вообразить в мыслях в достаточной степени. Ведь если в древние времена выдающиеся мужи считали, что достигли чего-то достойного, увидев вход в Понт и теснины, между которыми первым прошел знаменитый корабль Арго, равно как и те другие, кто увидел проливы океана, где стремительная волна, отделяющая Европу от Ливии, разъединяет их, то каким, надо думать, было бы зрелище, если бы было позволено разом обозреть всю землю, ее расположение, вид, очертания, красоту[39]. Но поскольку мы не можем увидеть телесным взором одновременно все собранное воедино, то, по крайней мере, укажем на некоторые отдельные, наиболее значительные и достойные вещи и скажем о них несколько пространнее, чтобы мы могли хотя бы лучше вообразить и представить все это столь прекрасное и достойное восхищения.
Итак, сколь удивительна красота моря Океана![40] Сколь невероятна величина его, обтекающего, видимо, всю землю! Сколь красиво и прекрасно также наше Средиземное море, которое вытекает из Океана, словно из источника и начала, и дивно омывает многие края и земли! Как красиво, огромно и многообразно все в целом! Как прекрасны морские и речные берега! Сколько различных видов животных живет в глубине и плавает на поверхности! А сколько красы в небесах! Ведь Солнце, которое нам кажется таким маленьким, словно бы ненамного превосходящим по своей величине размер человеческой головы, в действительности во много раз больше, чем вся Земля, вокруг которой оно вращается в непрерывном и вечном движении. Восходя и заходя, оно рождает день и ночь; то приближаясь, то удаляясь, оно каждый год совершает два противоположных поворота от крайних положений, в течение которых то словно какой-то печалью оно сжимает землю, то вновь радует, чтобы возвеселилась она с небом. Луна, чья величина меньше земной, бродит в тех же пространствах, что и Солнце. Остальные звезды (бродячие и блуждающие из них мы называем греческим словом «планеты») вращаются вокруг Земли и в силу того же самого движения восходят и заходят; их движение то убыстряется, то замедляется; они даже часто останавливаются. Далее следует большое множество неподвижных звезд, чье разнообразие, действительно, столь удивительно и велико, что нельзя ни найти, ни помыслить ничего красивее, превосходнее и восхитительнее этого зрелища. Всемогущий Бог их создал, видимо, не только с той целью, чтобы лучше и полнее являла себя красота вселенной, но также и для того, чтобы с исчезновением солнечного света после захода солнца не становилась слишком тягостной от неприятного и ужасного мрака темная слепая ночь, не причиняла вреда живущим и не мешала человеку, ради которого Бог установил и правильно распределил все живущее; потому он с помощью необъятного числа малых звезд и ослабил мрак ночи многочисленными маленькими светильниками…
Если считается столь замечательной и великой красота мира, то каким обликом, какой красотой и изяществом должен быть наделен человек, исключительно ради которого и был, без сомнения, создан самый красивый и самый украшенный мир! Поэтому не удивительно, если древние и новые изобретатели благородных искусств, считая, что над всеми одушевленными и неодушевленными существами возвышается божественная природа и превосходит их, и не найдя облика прекраснее человеческого, согласились, видимо, в том, чтобы богов ваяли или рисовали в образе людей. А сколь прекрасен и благороден этот облик человека, можно видеть более всего из того, что любой человек предпочел бы умереть, чем обратиться в какого-либо зверя, сохраняя при этом (если бы могло такое произойти) человеческий рассудок. Подобное говорят о некоем Апулее из Мадавра[41], который был обращен, как болтают, в осла, сохранив при этом человеческий рассудок; после того как он чудесным образом обрел вновь свой прежний облик, подлинно человеческий, он написал обо всем, что в то время выпало на его долю, в книге, которую назвал «Золотой осел». И в самом деле таким, то есть в высшей степени красивым и изящным, должен был быть облик этого скорее божественного, нежели человеческого существа (каким и является он на самом деле), чтобы по справедливости служить подходящим и удобным вместилищем для разума, скорее божественного, чем человеческого, что шире и подробнее мы показали в первой книге этой работы.
Но до сих пор речь шла об облике. А что сказать о тонком и остром уме этого столь прекрасного и изящного человека? Право же, этот ум столь могуч и замечателен, что благодаря выдающейся и исключительной остроте человеческого разума после первоначального и еще не законченного творения мира, видимо, нами было изобретено, изготовлено и доведено до совершенства все [остальное]. Ведь наше, то есть человеческое, поскольку сделано людьми, то, что находится вокруг: все дома, все укрепления, все города, наконец, все сооружения на земле, а их, бесспорно, так много и так они замечательны, что благодаря их великолепным свойствам они по праву должны считаться делом скорее ангелов, чем людей. Наша – живопись, наша – скульптура, наши – искусства, наши – науки, наша – мудрость (хотят или не хотят того академики, считавшие, что мы вообще ничего не можем познать, исключая, так сказать, только незнание). Наши, наконец, – чтобы не говорить больше об отдельных вещах, поскольку они почти бесчисленны, – все открытия, наши различные языки и разнообразные виды письменности, о насущной пользе которых чем больше размышляем, тем сильнее восхищаемся и изумляемся. Когда первые люди и их древнейшие наследники заметили, что они никак не могут жить сами по себе, без взаимной поддержки, они изобрели тонкое и остроумное искусство речи, чтобы через язык благодаря посредничеству слов становилось известным всем слушающим скрытое значение сокровенных помыслов. Когда затем, с течением времени, человеческий род удивительным образом умножился и населил различные области и районы земли, возникла необходимость изобрести буквы, с помощью которых можно было бы уведомлять отсутствующих друзей о наших намерениях. Отсюда, считается, взяли начало и распространились столь различные виды языков и изображения букв.
Наши, наконец, все орудия; удивительные и почти невообразимые, они были созданы и изготовлены с исключительным мастерством благодаря проницательности и остроте человеческого или, скорее, божественного ума. Все это и прочее, подобное ему, столь многочисленное и прекрасное, повсюду бросается в глаза, так что очевидно, что мир и его красоты, изначально созданные всемогущим Богом и предназначенные для пользования людей и принятые затем самими людьми с благодарностью, были сделаны ими значительно более прекрасными и превосходными и с гораздо большим вкусом отделанными. Откуда произошло, что первые изобретатели всех искусств стали почитаться древними язычниками за богов…
Стоит ли сверх того говорить о человеческой мудрости, когда само дело построения мира относится, как полагают, к достойному и единственному в своем роде долгу исключительно мудреца? Ведь мы не можем сомневаться и спорить, что мудрец по праву тот, чей прямой долг состоит, как мы говорим, в знании, и он, видимо, заключен именно в том, чтобы в действии соблюдать свой порядок. Но рассмотрим это немного яснее. Считается, что прямой долг мудреца заключается в том, чтобы благодаря своей исключительной мудрости все, что делается, устраивать и упорядочивать, а также управлять им. Но никто не будет отрицать, что большая часть того, что видят в мире, была устроена и упорядочена людьми. Ведь люди, словно хозяева всего и возделыватели земли, своими разнообразными трудами обработали ее удивительным образом, украсив равнины, острова, берега пашнями и городами. Если бы мы могли увидеть и обозреть это как душой, так и глазами, то любой, охвативший все единым взором, как мы уже говорили выше, вовек не перестал бы восхищаться и изумляться…
Далее мы никоим образом не понимаем, кому, как не мудрому человеку, принадлежит заслуга выработки интеллектуальных и моральных добродетелей. Когда он заметил, что двоякое, склонное к гневу желание свойственно как людям, так и животным, он, говорят, нашел и открыл для сдерживания необузданных и строптивых порывов этого желания интеллектуальные и моральные добродетели, которыми, словно уздой, усмирял разнообразные и многочисленные позорные наслаждения, ибо он полагал, что желание наслаждений у людей полнее и богаче, чем у прочих животных…
К чему говорить более? Наши – небеса, наши – светила, наши – созвездия, наши – звезды, наши – планеты и, что может показаться более удивительным, наши – ангелы, которые, по словам апостола, считаются созданными для пользы людей, как духовные руководители[42]…
Из всего сказанного нами выше и подтвержденного более чем достаточно следует прямо и безусловно, что человек является самым богатым и самым могущественным, поскольку он может пользоваться по собственной воле всем, что было создано, и по собственной воле господствовать надо всем и повелевать. Поскольку древние римляне понимали, что все это дано человеческому роду от природы по воле божества, они воздали [благодарственную хвалу] за принятое самому Юпитеру, главнейшему, как они полагали, среди остальных богов, и называли его поэтому всеблагим и величайшим[43].
Далее, провидение искуснейшего творца предоставило человеку, кого оно создало столь прекрасным, столь талантливым, столь мудрым, столь богатым и, наконец, столь могущественным, первейшим и всюду повелевающим, почти бесконечное наслаждение, которое он мог получить и вкусить от всех видов сотворенных вещей, но которое склонно было к пороку; поэтому Бог поставил выше его добродетель, чтобы она всегда боролась с наслаждением как с кровным врагом. В самом деле, с помощью каждого из ощущений (зрения, вкуса, обоняния, слуха, осязания) люди воспринимают более несомненные, пылкие и более многочисленные наслаждения и удовольствия, чем прочие животные…
Далее, некоторым святым людям была дана небом власть совершать многие чудеса и многих умерших (удивительно сказать!) воскрешать от смерти к настоящей и несомненной жизни, как, помнится, мы читали у достойных авторов о Моисее, Илье, Елисее, Данииле и многих других пророках Ветхого Завета, а также о Петре, Павле, Иоанне и остальных апостолах, о Стефане, Лаврентии, Гервазии, Протасии и многих других мучениках. Кроме того, всем священникам была дана власть не только отпускать и уничтожать путем крещения, [используя] некоторые составленные по форме выражения, первородный грех, которым все люди запятнаны от рождения, но и с помощью индульгенции и отпущения уничтожать и прочие человеческие прегрешения, проступки и позорные дела; и, кроме того, мочь – и это едва ли не лучшее из всех – приготовлять и освящать священнейшее тело Христово. Опустим епископов и других прелатов римской церкви и пап, которым, как известно, были уступлены и переданы всемогущим Богом бесспорные и достойные удивления привилегии осуждать и спасать людей…
Итак, после того как Бог назначил человеку быть таким, каким мы старались описать и обрисовать его, насколько это возможно, кратко, и после того как он наделил его, едва ли не в высшей степени, красотой, умом, мудростью, властью и многими другими восхитительными привилегиями, какую же обязанность вменил он этому небесному и божественному животному, установленному [в мире] столь чудесным образом? Рассмотрим это кратко.
Завершив сначала все дела по устроению мира, Бог сотворил затем человека; его мы называем по-еврейски Адам, именем, которое было дано ему, как известно, по справедливости, поскольку он был создан по воле Бога истинным и достойным человеком (Адам по-древнееврейски означает «человек». –
Иначе, то есть без действия и познания, человек совсем не мог бы, как нам думается, использовать мир, созданный ради него. Но никакое другое животное, за исключением человека, не могло по своей природе, как известно, стать причастным действию и познанию. Об этом говорил еще Цицерон во второй книге трактата «О границах добра и зла»[44], где он спорил с эпикурейцами, которые не увидели, что человек, словно некий смертный бог, рожден, по словам Аристотеля, для двух вещей – для познания и действия, как лошадь – для бега, бык – для пахоты, собака – для выслеживания. Также и сам философ, исследуя в первой книге «Этики» вопрос о присущей человеку обязанности и долге, полагал нелепым считать, что, если есть своя обязанность и долг у плотника и сапожника и у всех остальных ремесленников и, кроме того, у всех человеческих членов, например у глаза, руки, ноги и прочих, человеку как праздному и рожденному для ничегонеделания не выделено никакого особого и свойственного ему занятия. И мысль, которой Цицерон изящно закончил свою фразу, он выразил так: человек рождается именно для действия и познания, словно некий смертный бог. И если бы человек правильно и подобающим образом это делал, как надлежит делать, то он, несомненно, познал бы Бога через то, что создано видимым, и его, познанного, возлюбил бы, уважал и благоговейно почитал, ибо в этом, думается, и состоит собственный долг одного лишь человека, лишь в нем одном и заключен высший смысл его дел и блаженной жизни…
В эпилоге соберем, наконец, воедино разные задачи этой третьей книги, рассеянные там и сям. Если Бог создал мир и все, что в нем есть, ради человека, если пожелал, чтобы человеческий род всем владел и повелевал, если, сверх того, украсил человека красотой, умом, мудростью, могуществом и богатствами и, кроме того, властью и господством, если, наконец, наделил привилегиями как общего свойства, так и отдельными и особыми, то, действительно, кажется подобающим и соответствующим, чтобы тот, кого он поставил на такую высоту и столь выдающуюся ступень достоинства и ради кого он создал все существующее, не был осужден навечно[45]. Поэтому, хотя наш прародитель нарушил божественные заповеди и через это сам и все его потомки заслужили вечное осуждение, Бог, чтобы освободить их от этого, повелел сыну своему принять человеческую плоть, раз по-иному не мог сделать, и подвергнуться позорной смерти на достойном проклятия кресте. Впрочем, если прародители наши не согрешили бы вовсе, Христос тем не менее сошел бы на землю с небес – не для того, чтобы искупить вину человеческого рода, который в этом случае был бы не запятнан прегрешением и свободен от вины; он непременно пришел бы в мир, чтобы прославить человека чудесным и неслыханным образом благодаря этому смиренному принятию человеческой плоти, как вполне благочестиво полагали многие ученейшие, а равно святейшие мужи, побужденные многочисленными доводами и наделенные особой религиозностью и исключительным благочестием.
Ибо считалось, что этой природе [т. е. человеку], которую Бог создал столь прекрасной, столь благородной и столь мудрой, а также столь богатой, столь достойной и столь могущественной, наконец, столь счастливой и столь блаженной, было всего достаточно для ее полного и во всех отношениях абсолютного совершенства, за исключением разве лишь того, чтобы она путем смешения с самой божественностью не только соединилась в той личности Христа с божественной личностью, но также сделалась единой с божественной природой и посредством этого стала, если угодно, исключительной. Это, как известно, было дано, уступлено и назначено не ангелам, не какому-либо другому созданию, но только человеку, ввиду некоего восхитительного достоинства человеческой природы и также необычайного превосходства самого человека.
Итальянский гуманизм эпохи Возрождения / Под ред. С. М. Стама. Саратов, 1988. Ч. II. С. 16–18, 21–31, 34–36, 39–40.
Джованни Пико делла Мирандола
Джованни Пико делла Мирандола (1463–1494) – одно из самых громких имен итальянского Возрождения. Судьба одарила Пико всем: сиятельным происхождением (из рода графов Мирандолы и Конкордии), высокими связями, состоянием, счастливой наружностью; он в родстве со многими владетельными домами Италии, в дружбе с теми, кто определял духовный облик его времени; он благонравен, обходителен, даже скромен, его зовут «божественным»; но более всего современников поражало в нем необыкновенное богатство интересов, познаний, способностей. Он учится в Болонье, Ферраре, Падуе, Павии и Париже, осваивая право, древнюю словесность, моральную и натуральную философию, богословие, не пренебрегает никаким знанием; среди почитаемых им авторитетов не только мыслители Античности и Возрождения, но и средневековые схоласты. Он стремится охватить все самое важное и сокровенное из духовного опыта разных времен и народов, для чего изучает новые и древние языки (помимо латыни и греческого, также еврейский, арабский, халдейский и иные).
Воспитанник падуанских аверроистов, обстоятельно изучивший различные направления перипатетической традиции и доступные ему памятники восточного богословия и науки, Пико довольно рано завязывает отношения, а затем сближается с Марсилио Фичино, Анджело Полициано, Лоренцо Медичи и некоторыми другими участниками флорентийской Платоновской академии, дух и среда которой оказались весьма благоприятны для его творческих планов и религиозно-философских исканий. По возвращении из Парижа в 1486 г. он составляет «Комментарий к канцоне о любви Джироламо Бенивьени» и «900 тезисов по философии, каббалистике, богословию», лелея планы публично защищать их на философском диспуте в Риме в присутствии всех ученых именитостей Италии и Европы. Диспут, намеченный на 1487 г., должен был открыться «Речью», напоминающей скорее манифест, чем вступительное слово, посвященный двум главным темам: особому предназначению человека в мироздании и исходному внутреннему единству всех положений человеческой мысли, в чем бы она ни выражалась.
До диспута дело, однако, не дошло. Папа Иннокентий VIII, смущенный не только смелостью рассуждений, «выраженных новыми и необычными словами», о магии, каббале, свободе воли и иных сомнительных предметах, но и, кажется, возрастом философа, слишком уже возомнившего о себе в свои 23 года, нарядил для проверки «Тезисов» специальную комиссию, которая осудила часть положений, выдвинутых Пико. Наскоро составленная им «Апология» привела к осуждению всех тезисов. Перед угрозой инквизиционного преследования Пико бежит во Францию, но там он схвачен и заточен в Венсенский замок. Правда, ненадолго: его спасает заступничество высоких покровителей, прежде всего Лоренцо Медичи, фактического правителя Флоренции. Именно в этом городе проводит Пико последние свои годы.
В 1489 г. Пико заканчивает и издает трактат «Гептапл, или О семи подходах к толкованию шести дней творения», в котором, применяя довольно тонкую герменевтику, исследует глубокий, потаенный смысл книги «Бытия». В 1492 г. был написан небольшой трактат «О сущем и едином» – самостоятельная часть программного труда, который имел целью согласовать учения Платона и Аристотеля, но так и не был осуществлен. Не был осуществлен и другой замысел Пико – обещанное «Поэтическое богословие». Работой, завершенной им незадолго до смерти, стали «Рассуждения против прорицающей астрологии».
Похоронен Пико в доминиканском монастыре св. Марка, настоятелем которого был набожный и аскетичный Джироламо Савонарола, тесно общавшийся с философом-гуманистом в конце его жизни.
Идеи и начинания Пико имели огромнейшее влияние на гуманистическую и религиозную мысль Европы, во многом определили дальнейшие направления ее развития в творчестве Жака Лефевра д’Этапля, Иоганна Рейхлина, Эразма Роттердамского, Муциана Руфа, Томаса Мора, Джона Колета, Хуана Луиса Вивеса, Симфориана Шампье, Шарля де Бовеля, Ульриха Цвингли, воплотились в произведениях выдающихся поэтов, писателей, мастеров искусства. Антропология Пико есть обоснование учения о достоинстве и свободе человека прежде всего как полновластного творца собственного «я». Повторяя вслед за Фичино и другими гуманистами гордые слова «великое чудо – человек», взятые из герметического трактата, Пико имеет в виду божественное свойство человека охватывать своей субстанцией все виды реальности, растворять в себе всякую сущность, всякую природу; вбирая в себя все, человек способен стать чем угодно, он ничем не обусловлен, есть результат собственных усилий. А это означает, что он несет ответственность за себя и, сохраняя возможность нового выбора, никогда не будет до конца исчерпан никакой формой своего наличного бытия в мире.
Гептапл
Второе предисловие ко всей работе
По представлениям древних, существует три мира. Высшим из них является сверхчувственный, называемый богословами ангельским, философами – умопостигаемым, коий, как утверждает Платон в «Федре»[46], никем не воспет по достоинству. Сразу за ним следует небесный; последний из всех – это подлунный, в котором мы обитаем. Этот мир тьмы, тот – света; небо же устроено из тьмы и света. Этот обозначен водой, субстанцией текучей и изменчивой; тот – огнем по причине яркости света и устремленности ввысь; небо же промежуточной природы и поэтому называется евреями asciamaim, как бы составленным, о чем уже говорилось, из es и maim, то есть из огня и воды. Здесь – чередование жизни и смерти; там – вечная жизнь и беспрерывное действие; на небе беспрерывность жизни, но чередование действий и мест. <…>
Помимо этих трех, о которых мы вели речь, есть еще другой, четвертый мир, содержащий в себе все то, что имеется в остальных. Это – человек, как раз потому, по словам вселенских учителей (catholici doctores), нареченный в Евангелии именем всей твари, что Евангелие до́лжно проповедовать людям, не скотам и ангелам, но, как наказывал Христос, всей твари[47]. Общепринято среди ученых мнение, что человек – это малый мир, ибо у него есть тело, образованное из смешения стихий, небесный дух, растительная душа, ощущения животных, разум, ангельский ум и подобие Божье. <…>
Книга третья
Глава седьмая
Наконец, он [Моисей] называет человека не потому, что человек является ангелом, но потому, что он является границей и пределом ангельского мира, отчего, трактуя о тленной природе, он также упоминает человека не как часть этой природы, но как ее начало и главу. Отсюда следует, что рассмотрение человека затрагивает три мира: тот, который ему свойствен, и два крайних – мир бестелесный и мир стихий; между тем и другим человек расположен таким образом, что для одного он является пределом, для другого – началом. Но вижу западню, уготованную нашему рассуждению: поскольку можно было бы возразить на то, что человек владычествует над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над скотом[48]. В самом деле, если сие для нас есть признак ангельской природы, то каким образом может быть истинно, что, как записано, человек владычествует над ними, будучи, согласно мудрости философов и свидетельству пророка[49], умален перед ангелами? Помогает нам и уничтожает западню Тот, кто уничтожил расставленную перед нами западню Диавола, Иисус Христос, первородный всякой твари. Он воистину уничтожил западню и расторг и разрушил все оковы (nodum omnem); ибо, кроме того, что в нем, в ком телесно присутствовала полнота божественности, до такой степени возвышена человеческая природа, что человек Христос, поскольку он человек, ангелов, если верить Дионисию[50], наставляет, одаряет зрением, ведет к совершенству, будучи, по словам Павла, столь же превосходнее ангелов, сколько славнейшее пред ними наследовал имя[51], также и все мы, коим, по благодати, исходящей от Христа, дана власть соделаться сынами Божиими, можем вознестись выше ангельского достоинства.
Книга пятая
Глава шестая
Доселе речь шла о трех мирах – занебесном, небесном и подлунном. Теперь же перейдем к человеку, о котором написано: «Сотворим человека по образу Нашему, по подобию Нашему»[52]. Человек есть не столько четвертый мир, или же некое новое творение, сколько соединение и связь трех описанных миров.
Существует распространенный обычай, который принят царями и князьями земли: основывая великолепный и достойный славы город – ставить в центре его по завершении строительства собственное изображение, чтобы все могли видеть его и любоваться. Не иначе, как видим, поступил владыка всякой твари Бог, ибо, сотворив все мировое устройство (tota mundi machina), он последним в центре оного поместил человека, созданного по Его образу и подобию.
Трудно ответить на вопрос, почему человеку дана такая привилегия иметь образ Божий. В самом деле, если – с негодованием отвергая безумную мысль Мелитона[53], изображавшего Бога в человеческом виде, – мы вновь вернемся к природе разума и ума, которая, как Бог, является мыслящей, незримой, бестелесной, то на этом основании мы, несомненно, установим, что человек подобен Богу, в особенности той частью души, в которой представлен образ Троицы. Однако мы должны признать, что в ангелах все эти качества, по сравнению с нами, настолько и лучше, и чище от примеси противоположной природы, насколько больше у них подобия и родства с божественной природой.
В человеке же мы ищем нечто особенное, открывающее и свойственное ему достоинство, и образ божественной субстанции, не присущий более никакой другой твари. И в чем другом оно может заключаться, если не в том, что субстанция человека (как замечают и некоторые греческие комментаторы[54]) охватывает собой по своей собственной сущности субстанцию всякой природы и полноту всего мироздания? Говорю по своей собственной сущности, потому что и ангелы, и всякая мыслящая тварь некоторым образом содержат в себе все, когда сознают себя исполненными формами и разумными основаниями всех вещей. Ведь, подобно тому, как Бог есть Бог, не только потому, что мыслит все, но и потому, что в самом себе соединяет и собирает совершенство истинной субстанции вещей; точно так же и человек (хотя и, как мы покажем, другим способом, ибо иначе он был бы Богом, а не образом Бога) объединяет и связывает в полноте своей субстанции любую имеющуюся в мире природу. Чего нельзя сказать ни о какой другой твари – ангельской, небесной, чувственно воспринимаемой.
Между Богом и человеком различие в том, что Бог заключает в себе все как начало всего, человек же заключает в себе все как средоточие всех вещей (uti omnium medium). Отчего в Боге все вещи обладают более высоким совершенством, чем в самих себе; в человеке вещи более низкие становятся совершеннее, а более высокие по сравнению с ним терпят умаление. В теле человека, грубом и земном, которое мы видим, огонь, вода, воздух и земля обладают высшим совершенством их природы. Кроме этого, есть другое духовное тело, более божественное, нежели стихии (как говорит Аристотель), имеющее соответствие с небесной природой. Наделен человек и жизнью растений, осуществляя в отношении себя все те функции питания, роста и размножения, что и они. Он наделен, как и скоты, чувственным восприятием, внешним и внутренним; наделен также духом, коему свойствен небесный разум; он причастен ангельскому уму. В нем воистину божественное обладание всеми этими природами, сливающимися в одно; отчего вслед за Меркурием хочется воскликнуть: «Великое чудо, о Асклепий, человек!»[55] Именем человека может прежде всего гордиться человеческое создание; и никакая тварная сущность не считает зазорным служить ему. Ему подвластны и покорствуют земля, стихии, скоты; для него трудятся небеса; о его спасении и благе пекутся ангельские умы, если только истинно то, что писал Павел: «…все они суть служебные духи, посылаемые на служение для тех, которые имеют наследовать спасение»[56]. Не следует удивляться, что его любят все твари, ибо каждая находит в нем нечто свое, и более того – целиком всю себя.
Глава седьмая
Земные сущности покорны человеку, небесные – ему благоприятствуют, ибо он есть связующее начало и соединение небесного и земного, которые, если только он пребывает в мире с собой, не могут не быть в согласии с ним, в самом себе устанавливающем мир и союз между тем и другим. Но прошу: давайте поостережемся недооценивать то достоинство, в которое возведены, и будем всегда хранить в памяти в качестве надежной, незыблемой и неоспоримой истины следующее: все сущности к нам благосклонны, доколе мы соблюдаем данный нам закон, но будут неприязненны и враждебны, если по причине греха мы преступим закон и покинем его стезю. Ибо справедливым будет то, что мы, поступая беззаконно не только в отношении нас, но и вселенной, которую заключаем в себе, а также Бога, всемогущего творца мира, испытаем также все, в мире сущее, и Бога в первую очередь, как необоримых и страшных мстителей, взыскивающих за учиненное беззаконие. Из этого мы можем заключить, какие наказания, какие страдания ожидают нарушителей божественного закона. <…>
Мишель Монтень
Мишель Монтень (1533–1592) – крупнейший французский гуманист – представляет поздний гуманизм Европы, прошедший труднейшие испытания временем. Монтень происходил из богатой купеческой семьи, получившей в конце XV в. дворянство. Его отец, образованный человек, познакомившийся с итальянской гуманистической культурой во время походов в Италию в период итальянских войн, позаботился об основательном обучении сына древним языкам в раннем детстве. Затем Монтень учился в коллеже в Бордо. Позже получил юридическое образование. Был советником бордоского парламента и дважды избирался мэром Бордо. Живя в тяжелую для Франции эпоху религиозных войн, он не был яростным католиком и не стал протестантом, а продолжал оставаться гуманистом, сохранял человеческое достоинство, проявлял веротерпимость, старался смягчить вражду боровшихся группировок.
Важным событием в жизни Монтеня, оказавшим влияние на формирование его мировоззрения, была дружба с гуманистом Этьеном де Ла Боэси (1530–1563), создателем трактата «О добровольном рабстве». Главная и в сущности единственная работа Монтеня – «Опыты». В 1580 г. вышли две первые книги «Опытов». В этом же году гуманист предпринимает путешествие по Европе, посещает Германию, Швейцарию, Италию; путевые заметки составили дневник путешествия, многое из него вошло в «Опыты», а сам дневник был опубликован только в 1774 г. Для наблюдения над изданием «Опытов» (1588) (к этому времени была написана и третья книга) Монтень едет в Париж, по дороге он был ограблен лигистами, в Париже пережил «День баррикад», позже был арестован лигистами и посажен в Бастилию, но освобожден по ходатайству королевы. Он присутствовал на Генеральных штатах в Блуа (1588). После убийства короля Генриха III Монтень приветствовал Генриха Наваррского как единственного законного претендента на французский трон и убеждал его в письмах быть великодушным и милосердным. До конца своих дней Монтень продолжал работать над книгой своей жизни – «Опытами», он внес замечания и уточнения в издание 1588 г., которые были учтены в последующих посмертных изданиях.
«Опыты» написаны в жанре эссе – свободного размышления на самые разные темы, волновавшие гуманиста (характерны их названия: «О полезном и честном», «О раскаянии», «О суетности», «О дружбе», «О славе», «О самомнении» и др.). «Опыты» – это книга о самом Монтене, но одновременно и о человеке вообще, который глубоко интересует гуманиста. Огромный материал «Опытов» почерпнут из книг и из жизни, которая живо интересовала Монтеня, свидетельством чему являются путешествие по Европе, разговоры с матросами и купцами, побывавшими в Новом Свете, встреча с туземцами в Руане и др. Жизнью был и огромный опыт самонаблюдения. Интерес Монтеня в «Опытах» сосредоточен вокруг проблем этики и психологии, человека и природы, воспитания. Присущий гуманисту скептицизм был вызван в значительной степени претензиями схоластики на всезнание и ее догматизмом. Он усугублялся тяжелейшей обстановкой религиозных войн, с их жестокостью и насилием, когда человек своим поведением разрушал все высокие представления о нем ранних гуманистов, когда религиозные лозунги боровшихся группировок прикрывали политические расчеты.
Приводимые ниже фрагменты из «Опытов» показывают нам Монтеня-гуманиста, признающего за каждым человеком своеобразие, несхожесть с другими, ценящего человека по его личным качествам, а не по богатству и званию; но, с другой стороны, такого гуманиста, который отошел от христианского и гуманистического антропоцентризма.
Опыты
Книга первая
Поделиться книгой: