История воссоединения Руси. Том 1

Под защитой местности, казаки расположились кошем в виду татарских кочевьев. Но вещественной ограды было недостаточно. Запорожская колония могла держаться на своем опасном займище только чрезвычайным напряжением духовных сил, которое казаки называли в своих думах лыцарством. Оно состояло в мужественной решимости на все, что бы ни случилось в удалении от населенных мест Украины, состояло в терпеливом перенесении всяких трудов и лишений, в сохранении спокойствия при всевозможных случайностях и неудачах. Не найдя счастья в семейном и общественном быту, запорожцы создали себе семью без женщины. Они друг друга называли братьями, братчиками, а своего "отамана" — батьком. Ввести в Сечь женщину запрещалось казаку под смертною казнью, хотя бы то была его родная мать. Сичь — мати, а Великий Луг — батько, говаривали запорожцы, и эти слова вставили в песню, дошедшую до нашего времени. Мрачное чувство отчуждения от света и обычных утех сказывалось в запорожском быту. Запорожская веселость, которою низовые братчики гордились и хвалились, которую вменяли молодежи своей в обязанность [21], была веселость трагическая, происходящая от разочарования в жизни, и постоянно сопровождалась ирониею или сарказмом, в знак презрения к её обманчивым благам. Опасность висела у запорожца над головой каждую минуту, жизнь его была крайне необеспечена, и отсюда — равнодушие к смерти, которым запорожские казаки постоянно удивляли своих наблюдателей. В основании сечевого братства лежал своего рода аскетизм. Он выражался главным образом в готовности на смерть, в спартанском перенесении физических страданий, в совершенном равнодушии ко всему, чем дорожит человек в быту обыкновенном. В чём же запорожец находил отраду, которую наша душа, этот всепобеждающий инстинкт жизни, создает себе в каком бы то ни было безотрадном положении? У него была вера в будущую жизнь, противоположную здешней [22]. По его убеждению, истреблять мусульман, вредить им всеми возможными средствами — было лучшей заслугой перед божеством. Заслугу истребления и вредоносности, на своем опасном посту, сознавал он постоянно, и это сознание было отрадой безотрадной жизни его. В его глубоком чувстве вражды к мусульманам было, без всякого сомнения, нечто традиционное. Неожиданный татарский погром, этот разбойницкий удар по русскому сердцу, запечатлелся в "храбрых русичах" вечною ненавистью к монгольскому племени, и она нашла самое сильное выражение свое в запорожском казаке. Это чувство для людей, не имевших ни церкви, ни священника, на расстоянии трехсот верст, было заменою религиозности, которую ошибочно приписывают казакам в смысле церковном [23]. Оно зародилось до появления казачества на исторической арене и пережило его падение. До сих пор народная песня повторяет мотив, который был основою запорожской завзятости:

Та вже шаблі заржавіли, Мушкеты без курків, А ще серце козацькее Не боіться турків.

В отрывочной заметке, записанной неизвестным поляком в XVI столетии, сохранилось характеристическое воззвание, с которым появлялись запорожцы в Украине перед каждым задуманным ими вторжением в Туреччину. Вот как они заохочивали к походу на своего исконного врага монгола, преобразившегося в татар и турок: "Кто хочет за християнскую веру быть посаженным на кол, кто хочет быть четвертован, колесован, кто готов претерпеть всякия муки за святой крест, кто не боится смерти, — приставай к нам. Не надо смерти бояться: от нея не убережешься. Такова казацкая жизнь!"

И не каждого принимали они в свое военное братство. Для того, чтобы вступить в их курени, требовалось или громкой известности, или сурового испытания. Ни породою, ни званием они не считались. Самые атаманы запорожские, после выбора на их места других, делались простыми казаками. В делах частных, суд и расправу производили запорожцы большинством голосов по куреням; в делах, общих для всего войска, приговоры постановлялись радою, в которой участвовал каждый с одинаковым правом голоса. Срок пребывания за Порогами ни для кого не назначался: можно было приехать в Сечь и уехать из Сечи во всякое время. Какие бы кто ни совершил преступления в городах, запорожскому братству ни до чего не было дела; но зато строго карались проступки, совершенные в пределах запорожского присуда. За кражу самой незначительной вещи определялась смертная казнь [24]. За убийство товарища, преступника зарывали в землю вместе с убитым. Пьянство между запорожцами не считалось пороком, но в походах против неприятелей, под страхом смертной казни, соблюдалась трезвость. Опасное положение запорожского коша требовало строгой дисциплины. Не смотря на свободу приезда и отъезда, не смотря на равенство между членами военного братства, порядок действий, и бдительность сторожевых постов на Запорожье, или на Низу, как говорилось встарину, славились даже между польским рыцарством. По свидетельству геральдика Папроцкого, не только многие хорошие воины из мелкой шляхты, но и сыновья знатных панов ездили за Пороги для изучения "порядка и рыцарского дела" [25].

Это была республика, образовавшаяся в силу противодействия русского духа татарскому. С одной стороны, она сохраняла главные черты своего происхождения, именно — христианскую веру и богатырские обычаи, с другой — усвоила себе наезднические нравы, без чего невозможно было бы ей существовать. Как татары вместе с турками вторгались беспрестанно в днестровскую и днепровскую Русь, так запорожские рыцари нападали на татарские улусы и турецкие замки. Как татарская орда получала подарки от польского короля и от московского царя за то, чтобы не вторгалась в их пределы, так и орда казацкая принуждала не только обоих государей, но и самих татар откупаться от неё ежегодными подарками [26].

Первоначальною задачею казачества, как мы видели из реляции Претвича, было — наблюдать в степях за движением татар и посылать к пограничным гарнизонам известия о приближении опасности. Когда королевским воеводам и старостам удавалось встретить или настигнуть и поразить орду, обыкновенно вооруженную плохо и неспособную к продолжительному бою, — казаки пускались в погоню за остатками разбитой ватаги и, в награду за свою неутомимость, получали отбитую у ней добычу, всего охотнее — лошадей. Утвердясь за Порогами, казаки сторожили татар на переправах через Днепр, не допускали их переходить с "татарской" на "русскую", то есть на правую сторону. Но не всегда были у них к тому средства, и вообще низовцы предпочитали нападать на татар, когда они обремененные пленниками и награбленным добром, возвращались в свои улусы.

Польское правительство не поддержало ни Дашковича в его предложении устроить на Днепре сильную стражу, ни князя Вишневецкого во время опасного пребывания его на острове Хортице. Дядя польского летописца Бильского, Ян Орышовский, долго гетманствовал у запорожцев при Стефане Батории, и также пришел к мысли о необходимости защитить от татар поднепровские замки. Он был готов заняться этим делом лично, и не сомневался в успехе. "Если бы на днепровских островах построить замки", пишет, наслушавшись его, племянник, "не лазили бы к нам эти вши татары; отняли бы мы у них весь Днепр, только бы захотели. Но мы предпочитаем отбиваться от татар у Самбора!"

Правительство Сигизмунда-Августа не знало, что ему делать с казаками. Оно нуждалось в них во время войны; но войну Польша вела тогда на севере, куда казаки шли не охотно. В низовых пустынях, между Днепром и Днестром, польская политика старалась поддержать мир; а в мирное время казакам оставалось только чумачествовать, да — в отмщение татарским казакам — грабить степных чабанов. В том и другом промысле стесняли их пограничные воеводы, старосты и другие урядники, которые уже и тогда смотрели на низовых казаков, как на помеху в управлении краем. У каждого из них были свои казаки, составлявшие низшую степень привилегированных служебников. Вольного сбора людей, приходивших на зиму в городовую Украину с днепровского Низу, они не любили. С другой стороны, низовые казаки вели себя в Украине буйно, не платили долгов и, как люди неоседлые, которых "не по чом было сыскивать" отличались безнаказанностью. Чтобы держать их в большей зависимости от правительства, король-Сигизмунд-Август, в 1572 году, поручил коронному гетману, Юрию Язловецкому, выбрать лучших из них на королевскую службу. Этим выбранным назначено было из королевской казны жалованье; они были освобождены от власти и присуду украинских урадников, и подчинены непосредственно коронному гетману, для разбирательства же споров между оседлыми жителями и казаками, приходившими с Низу в королевские города и зáмки, был назначен старшим и судьёю над всеми низовыми казаками белоцерковский шляхтич Ян Бадовский. Чгобы воеводы, старосты и другие украинские урядники не препятствовали ему действовать по усмотрению короля и коронного гетмана, он освобождался от юрисдикции местных властей, кроме случаев насилия и кровавых поступков, а два дома его в Белой-Церкви, с огородами, грунтами и всеми их принадлежностями, были изъяты из зáмкового и мещанского присуду белоцерковского, освобождены от всяких платежей и повинностей, и, сверх того, дозволено было Бадовскому и его жене содержать в своих домах вольный шинк, мед, пиво, горилку, не платя установленной за то капщизны и других пошлин.

Оставляя Днепр в спорном владении низовых казаков и татар, Польская Речь-Посполитая как-бы отреклась от русской территории, лежавшей за чертою украинских замков; а польские писатели XVI века прямо говорили, что запорожцы живут на татарских землях. Королю Сигизмунду-Августу и его сенаторам казалось возможным оставаться постоянно в мирных отношениях с турецким султаном, который обещал вешать на крюках татарских мурз, если они осмелятся вторгаться в польские владения, и, взамен того, требовал укрощения казацких разбоев. Платить крымскому хану дань и направлять его на московские земли находили они удобнейшим, нежели воевать с азиятцами. Татарские набеги небольшими ордами на пограничные воеводства считались неизбежным злом против которого принимались меры местными властями, как против разбоя. Так точно и турецкое правительство смотрело на казаков, нападавших от времени до времени на татар и турок. Между реками Днепром и Бугом турецкие чабаны пасли овец на польской земле, и уполномоченные с той и другой стороны делились общею с них десятиною.

Из этого видно, что в царствование Сигизмунда-Августа, не смотря на развитие казачества, которое было едва заметно при Сигизмунде I, несмотря на разорение Очакова и других турецко-татарских крепостей, построенных на бывшей территории великого княжества Литовского, несмотря даже на столкновение русско-польского рыцарства с турками в Молдавии, отношения Польского государства к Турции были вообще мирные. Но в русских областях, противолежащих мусульманскому миру, накоплялся запас боевого народу, для которого война составляла насущную потребность. Молодежь, собираясь на пограничье или за Порогами, с неудовольствием выслушивала подтверждения правительства о сохранении мира с султаном, который называл своими земли, занятые татарскими кочевниками. Под видом преследования хищников, они беспрестанно вторгались в чужие владения; а украинские землевладельцы того времени не столько рассчитывали на доходы с хозяйства, сколько на военную добычу. Всё вместе, наперекор центральной власти, как это часто бывало в Польше, привело государство к неизбежному столкновению с Турцией, от исхода которого должна была зависеть вся будущность Речи-Посполитой.

Первой причиной столкновения было стремление пограничных панов овладеть Молдавским господарством. Неудачная попытка князя Димитрия Вишневецкого и его трагическая кончина не только не ослабили, но еще усилили в них охоту идти по его следам. Пограничные представители шаткой политики Речи-Посполитой, русские паны Язловецкие, Синявские, Мелецкие, Гербурты, Рожинские, Лянцкоронские, на собственный риск, но не без тайного одобрения королевских советников, издавна соперничали с турками за господство в Молдавии, хаживали в казаки через её границы, искали в ней воинской славы и часто находили смерть.

Эта страна была тогда еще независимым княжеством, но турки, дав ей почувствовать свою силу, наложили дань на её господарей и, чтобы увеличить эту дань, помогали одному господарю низвергнуть другого, лишь только являлся такой претендент на молдавский престол, который обещал платить больше своего предшественника. Вместе с этим, они захватывали в свою власть крепкие позиции в Молдавии, заводили в ней мусульманские поселения, и самих господарей старались отуречить. С своей стороны, пограничные паны Речи-Посполитой вмешивались в молдавские дела, на том основании, что молдавские господари издавна были вассалами польских королей. Они помогали то одному, то другому господарю в борьбе за молдавский престол, смотря по тому, кто из них был полезнее для них лично, и от кого Речь-Посполитая могла ожидать больше добра.

Население Молдавии исповедывало православную веру, совершало богослужение на церковно-славянском языке, употребляло письменность русскую и, независимо от местного румунского наречия, во многих местах говорило языком днестровской и днепровской Руси. Множество природных русских, во времена татарщины и пограничных бедствий в XV и XVI веке, выселялось целыми осадами в Молдавию. С другой стороны, богатые молдаване, теснимые турками и деспотизмом самих господарей, приобрели имения в Брацлавщине, на Подолье, на Покутье, и делались подданными польского короля. Родственные, приятельские и торговые связи между молдаванами и населением русским были таковы, что Молдавия казалась пограничным панам другою Украиною Польского государства. Что касается до казаков, то между ними многие были природные молдаване, — волохи, как тогда говорилось. Даже за Порогами можно было найти людей, бежавших из Сороки, Ясс и других молдавских городов вследствие разных случайностей. Молдавские бояре служили также и в пограничном, так называемом подольском войске, которое состояло почти из одних русских. И наоборот, многие казаки-дворяне и казаки-мещане постоянно находились в службе у молдавского господаря Богдана, в качестве его телохранителей.

Сам Богдан был предан интересам Речи-Посполитой, готовился купить на Руси имения, чтобы в них поселиться, в случае ссоры с султаном, и состоял в родстве с русскими панами. Родная сестра его была замужем за Каспером Паневским, сыном жидичевского старосты; другую сватал у него знатный пограничный пан, Христофор Зборовский, а сам он был женат на дочери львовского хорунжего, Яна Тарла. Брак этот состоялся при посредстве пограничных воевод — русского Яна Язловецкого и подольского Николая Мелецкого, которым Сигизмунд-Август, по смерти Яна Тарла, вверил опеку над его дочерью. В основании родственных и дружеских связей Богдана с пограничными панами лежала мысль — возвратить Молдавии прежнюю независимость от турок. Эту мысль, без сомнения, поддерживали в нем его днестровские приятели, которые хотели заслонить Волощиною Речь-Посполитую от турок, "как щитом или стеною".

Но, пока Богдан готовился к борьбе, та же самая мысль овладела другим, более отважным и способным человеком. Некто Русин Ивоня, обогатившийся удачною торговлею, проживая в Царьграде, воспользовался ропотом молдавских бояр на то, что господарь окружил себя поляками (так назывались тогда безразлично все подданные польского короля), которых содержание обходится туземцам слишком дорого. Он вошел в тайные сношения с недовольными, а между тем расположил в свою пользу султанский двор богатыми подарками. Ивоня домогался господарского престола еще прежде, но не успел в своих стараниях у султана. Теперь он решился на самое сильное средство — принял магометанскую веру. Султан позволил Ивоне составить наемное войско из турок, греков и сербов для вторжения в Молдавию. С помощью преданных себе знатных молдаван, Ивоня овладел престолом, без отпора со стороны Богдана. Тогда Богдан, обеспечив за собой Хотинскую крепость, обратился за помощью к подольским своим приятелям. Дело было представлено королю Сигизмунду-Августу. Король не решился посылать войско в Молдавию, из опасения нарушить мир с турками. Вместо того, он просил султана чрез своего турецкого посла, Тарановского, возвратить господарство Богдану. Но султан, как и следовало ожидать, отдал господарский престол Ивоне. Все это было не более как формальности. Правительство польское предоставило пограничным панам разрешить частным образом вопрос о том, кому владеть Молдавиею. В случае неудачи, они поплатятся своими потерями, а в случае торжества над турками, Речь-Посполитая примет их дело за свое собственное. Так постоянно вело себя польское правительство по молдавскому вопросу.

В Украине, а под это время в особенности в Украине Подольской, было много людей, жаждавших идти в казаки, — кто просто из-за добычи, кто для рыцарской славы, а кто с политическою целью — не дать восторжествовать в Молдавии турецкой партии на счет партии польской. Представителями последнего разряда охотников до казацкого промысла были такие люди, как подольский воевода Николай Мелецкий, русский воеводич Синявский, скальский староста Станислав Лянцкоронский и хмельницкий староста Михаил Язловецкий. К ним примкнуло много других пограничных панов с панцырными ротами и казацкими сотнями. Синявский составил один отряд своего ополчения из безбородых юношей, жаждавших военной славы, которая на пограничье считалась лучшим, чего может желать представитель дворянского рода. Набралось всего тысячи две воинов: сила сравнительно незначительная; но польская Русь редко выступала против азиятцев в большем числе. Подобно чешским таборитам, пограничные рыцари-казаки вообще стояли на том, чтобы малым числом хорошо вооруженных и опытных воинов поражать нестройные силы противников.

Поход в Молдавию 1572 года описан польским геральдиком Папроцким, который отличался особенною любовью к собиранию всякого рода современных известий. Сочинение Папроцкого утрачено, но оно послужило материалом для сказания, составленного об этом походе славным поборником кальвинизма в Польше, Яном Ласицким. Автор посвятил свое сказание самим предводителям похода, Мелецкому и Синявскому. Это обстоятелство не позволяет нам принимать на веру всего, что в нем говорится о мужественных подвигах каждого из главных действующих лиц. Обратим внимание только на те места рассказа Ласицкого, которые характеризуют панские походы того времени вообще и казацкие в особенности [27]. В них мы получим новые понятия о людях, которые прикрывали колонизацию польской Руси от мусульманского мира и непосредственно принимали в ней участие.

Переправясь за Днестр, Богдан, с общего согласия войска, вверил начальство над ним Мелецкому, а Мелецкий выбрал помощником и товарищем Синявского, которому (замечает Ласицкий) король вскоре предоставил главное предводительство походом. Войско начало свое дело грабежем жителей, под предлогом обычного собирания съестных припасов. Мелецкий поставил среди лагеря виселицу и грозил ею грабителям; потом сделал перепись войску; 700 человек, неспособных к войне, отослал домой, и только с 13-ю сотнями продолжал поход к Пруту. Первые стычки с отрядами Ивони позволили ему двинуться к Яссам; но у Степановецких-Могил узнал он, что Ивоня идет навстречу с превосходными силами. Предприятие оказалось безуспешным. Мелецкий решился отступить. Это было одно из тех отступлений, которыми войска гордятся, как победами. Все свое искусство употребил Мелецкий на то, чтобы уклониться от битвы с многочисленным неприятелем, который преследовал его от одного становища до другого. Из противного стана выманивали горячих воинов на обычное тогда единоборство. Турецкие удальцы в золоченых панцырях, говоря по-славянски (это, конечно, были "потурнаки", ренегаты-славяне), вызывали прославившихся в пограничных войнах смельчаков на бой поименно и осыпали их насмешками. Те рвались "защищать свою честь", и, не смотря на запрещение предводителя, от времени до времени закипал так-называемый грець. Сперва сражались в одиночку; потом десятки и сотни воинов бросались в поле на выручку товарищей. С трудом удерживал Мелецкий своих спутников от общего боя, который был бы для них гибелью. С обеих сторон действовали копьями и закрывались щитами. Употреблялись в дело пушки, но о ружьях у Ласицкого не упоминается. Простота одежды, свойственная казачеству, была такова, что одного турецкого богатыря, одетого сверх лат в леопардовую шкуру и украшенного страусовыми перьями (обычная впоследствии роскошь военной шляхты), прозвали шляхтичи святочною маскою. Отражая нападение за нападением, войско Мелецкого продолжало отступать к Хотину. Здесь неприятели заступили ему дорогу к переправе на родной берег. Коронный гетман Язловецкий выручил своих из беды только угрозою вступить в Молдавию с коронным войском, которого, впрочем, у него было всего 800 человек. При этом турецкому правительству было заявлено, что будто бы польское войско помогало Богдану отстоять свое господарство без ведома коронного гетмана и короля, так как ему не была известна воля султана о возведении на престол Ивони вместо Богдана. Все-таки волохи затруднили Мелецкому переправу. По случаю прибывшей в Днестре воды, множество лошадей потонуло.

Как характеристическую черту нравов ходившей в казаки русской шляхты, приведем следующие слова Ласицкого: "Говорят все, что Мелецкий вымолил у Бога спасение своего войска: не раз видали его молящимся по целым ночам".

Богдан, потеряв надежду на возвращение господарства, уехал с своими сокровищами в Московское царство. В Хотинской крепости оставался, между тем, посаженный им гарнизон, под начальством шляхтича Добросоловского. Новый господарь Ивоня воспользовался этим случаем, чтобы войти в дружеские сношения с пограничными панами. Он выразил королю готовность присягнуть ему на верность, если крепость будет ему сдана без боя, и действительно присягнул. Отсюда с новым господарем начались у панов те же отношения, какие были с Богданом. Ивоня, подобно своему предшественнику, находился в близких связях с пограничными панами, тем более, что по языку был русин, так что русские люди даже называли его Иваном, а не Ивонею. Магометанскую веру Ивоня отбросил, лишь только вытеснил из Молдавии Богдана, наёмное турецкое войско распустил, а вместо того зазывал к себе на службу християн и укреплял важнейшие военные пункты на границах своих владений. Сделалось очевидным, что Ивоня намерен господарствовать по примеру прежних владетелей Молдавии. Богатырская наружность, цветущая молодость и редкое мужество в битвах привлекали к нему сердца охотников до войны, а жестокими казнями, на турецкий манер, он заставлял всю Молдавию повиноваться себе беспрекословно.

Пользуясь возникшими в Царьграде на счет Ивони опасениями, Петр, господарь Закарпатской Волощины (как называли тогда Валахию, в отличие от Молдавии, которая называлась просто Волощиною), начал искать господарского престола для своего брата, и предложил султану платить вдвое больше подати, против того, что платил Ивоня, именно 120.000 червонцев. Между тем Сигизмунд-Август скончался, и на польский престол был призван французский принц Генрих, царствовавший потом во Франции под именем Генриха III. В то самое время, когда в Кракове совершался обряд коронации, к Ивоне явился султанский чауш с требованием двойного харача. По примеру Богдана, просившего помощи у Сигизмунда-Августа, Ивоня обратился к новому королю с просьбою защитить его от султана, или, по крайней мере, объявить во Львове, Каменце и других городах, что никому не запрещается вступать в службу к молдавскому господарю. Но Генрих, тем же порядком, что и Сигизмунд-Август, отказался содействовать в войне господаря с турками, ссылаясь на мирные договоры польского правительства с султаном.

Прошлый поход в Молдавию коронный гетман приписывал своевольству пограничной шляхты, которая будто бы без его, и королевского ведома поддерживала господарские права Богдана; теперь надобно было прикрыться своевольными казаками. Шляхтич Горецкий, описывая новый поход в Молдавию, так же как и Ласицкий, на основании утраченного для нас повествования Папроцкого, говорит, что Ивоня, получив от Генриха отказ, обратился к небольшой горсти польской конницы, которая промышляла добычею в низовьях Днепра, и которую скорее можно было назвать наездниками, потому что она всюду гонялась за неприятелем по бездорожьям, скрытным местам и пустыням. "Казаки, как называют в Польше этих наездников (продолжает Горецкий), не обращая внимания на короля Генриха, который запрещал им идти в Волощину, тотчас явились на зов господаря", и т. д. Сочинение Горецкого, посвященное польскому магнату Андрею Гурке и напечатанное на его счет во Франкфурте, имело характер правительственной манифестации. С одной стороны, оно должно было заявить Европе, с какими малыми силами возможно противостоять страшному в те времена могуществу турок, но с другой — автор, покровительствуемый одним из правительственных лиц Речи-Посполитой, не иначе мог прославить подвиги поляков, как прикрывши их именем казаков, которых и самое существование не известно правительству. Между тем во главе предприятия поставил он знаменитое имя Сверчовского, которого предок, в 1512 году, под предводительством князя Острожкого, участвовал в прославленном на всю Польшу поражении татар у Вишневца, над Горынью. Сверчовский, по словам Горецкого, "муж опытный в военных делах и отличавшийся физическою силою" имел у себя две сотни конницы. Столько же привел с собой Барсан. К ним присоединились две сотни, составившиеся из брацлавян [28]. Как понимать это слово у Горецкого, решить покаместь трудно: были ли то дворяне из Брацлавщины, или же просто мещане города Брацлава, которые, заметим кстати, так же, как и корсунцы, долго не подчинялись юрисдикции королевского старосты, считая себя прямыми казаками. Остальное войско, очевидно, состояло из дворянских ополчений, ходивших в казаки ради славы и добычи [29]. Казаков-дворян участвовало в походе Сверчовского много, но Горецкий упоминает только о четверых, как о предводителях. То были: Козловский, с двумя сотнями спутников; Стушенский, также с двумя сотнями; Янчи, с сотнею, и Соколовский, с сотнею; всего 12 сотен. В числе захваченных потом турками в плен упомянуты еще следующие дворянские имена: Задорский, Залеский, Копытский, Ресковский, Либишовский, Чижовский, Суцинский и Богуцкий [30]. Все это, очевидно, были знатные дворяне, так как родственники выкупили их из плена "за большие деньги".

Поход Сверчовского известен в летописях под именем Войны Ивони. Война эта имела исход несчастный, но сделала сильное впечатление на тогдашнее польское общество, благодаря красноречивому описанию Горецкого. При франкфуртском издании книги припечатаны латинские стихи познанского медика и философа, Линденера, в которых автор поставлен наравне с Титом Ливием. Знаменитый ученый того времени, Писторий, перепечатал сочинение Горецкого в своем собрании историков польских. Трудом Горецкого воспользовался, при составлении своей хроники, Бильский, а через полвека — известный Фредро, в "Истории Польского Народа". Последний несколько раз позволил себе усомниться, чтобы малочисленное войско Сверчовского одержало столько блистательных побед над неприятелем, который превышал его численностью, по крайней мере, в двадцать раз, но тем не менее вдается в описание битв со всеми подробностями, очевидно, вымышленными Горецким.

Личность Сверчовского, по недостаточному развитию исторической науки в XVI и XVII веке, остается для нас темною, и в чем именно состояли подвиги казаков, помогавших Ивоне, трудно сказать наверное. Знаем только, что казаки заняли, разграбили и до половины сожгли Белгород на Днестре, ибо на это указывает Ахмат-чауш, приезжавший в посольстве от султана на сейм 1575 года, и что, кроме того, разрушили еще какие-то замки, на что жаловался польскому королю великий визирь в Царьграде [31].

Ивоня, так же как и Сверчовский, заслужил у современников славу героя. Ласицкий, описывая поход Богдана, говорит, что Мелецкий устранял его вмешательство в стратегические распоряжения. Напротив Горецкий отводит Ивоне, в своем повествовании, широкое поле военной деятельности. Чтобы спасти сподвижников (так объясняют его плен), он отдался в руки туркам, но раздражил их гордою речью и был убит Капуд-башею. Янычаре воткнули на копье голову Ивони, а тело растерзали, привязав между двух верблюдов. Так рассказывает в своей реляции Горецкий, и прибавляет, увлекаясь легендарным духом времени, будто бы турки намазывали лезвея своих сабель кровью Ивони и давали ее лизать своим коням, прося Бога, чтоб он вдохнул в турецкое войско мужество молдавского господаря. Между тем по другим польским сказаниям Сверчовский, без всяких приключений, был выкуплен из плена родными.

ГЛАВА III.

Необычайный татарский набег и опустошение новозаселенных земель. — Ропот на казаков между поляками. — Вопрос о войне с турками и об уничтожении казаков. — Отделение от них казаков реестровых. — Составные элементы казачества. — Новый поход в Молдавию.

В то время когда казаки геройствовали и погибали в Молдавии, новый польский король Генрих, узнав, что для него упразднился во Франции престол, ушел из Кракова в Париж. Все пришло в беспорядок, как в Польше, так и в отрозненной Руси. Шляхта занялась обычными своими сеймиками, на которых каждая партия преследовала собственные цели; а коронное войско разъезжало по королевщинам и, под видом вознаграждения себя за недоплату жалованья, занималось грабежем. Воспользовавшись общим замешательством, татары вторгнулись в отрозненную Русь, и прежде чем коронный гетман, Язловецкий, узнал об их набеге, увели 3.000 пленников. Этот набег был только пробою. На другой год весною, когда Речь-Посполитая всё еще волновалась по случаю безгосударного времени, татары предприняли набег всеми своими силами. О приготовлениях крымского хана к походу знали. На избирательный сейм, происходивший в мае 1575 года, не приехал ни один русский магнат. Ожидали татар и готовились к отпору.

Вскоре получены были вести, что татары переправляются через Днепр. Коронный гетман послал к днепровским казакам осведомиться: много ли татарской силы? Казаки отвечали, что татары идут большою ордою: с низовых степей, давали они знать, набежало в Украину зверей и налетело птиц, испуганных движением войска. Но орды появилось на русской, то-есть на правой стороне Днепра, только 15.000. Она переправилась через Днепр немного ниже Киева. Главное войско татарское раскинулось кочевьем по степи, а 15.000 пустились загонами на грабеж и дошли до Константинова, города князя Острожского. Но против них вышли 4.000 боевого народу под предводительством киевского и подольского воевод. Подоспел и сендомирский воевода. Татары бежали в рассыпную и очистили русскую сторону Днепра. Довольные своим подвигом, русские ополчения разошлись по домам. Татары между тем условились с молдавским господарем, чтобы он пропустил их через свою землю в польские владения, и в сентябре, неожиданно вторгнулись в Подолье из-за Днестра. Чтобы не встревожить край, татары, не жгли даже сел. Днем и ночью шли они без отдыха, распуская хищные загоны во все стороны. Наконец, расположась кошем у Тернополя, выжгли села и заполонили все живое до самого Львова, а оттуда, с обычной своей быстротою, бросились на Волынь, обозначая свой путь пожарами. На пространстве 40 миль в длину и 20 в ширину, остались целыми одни замки да панские дворы, в которых были пушки. Успех татарских набегов зависел от быстроты. Минуя крепкие места, орда спешила набрать пленных и захватить стада. Все, что попало в руки татар, соединили они у Тернополя, а оттуда двинулись кКаменцу и переправились обратно через Днестр, который в том году до-того высох, что даже овцы перешли в брод. Современный летописец Оржельский насчитывает до 35.000 пленников, уведенных в этот раз татарами; лошадей угнано 40.000; рогатого скота — до полумиллиона, овец — без счету. В числе пленников было много шляхты. Между прочими, татары захватили в плен жену князя Богдана Рожинского, гетмана низовых казаков, как титулуют его польские летописцы, а мать убили. До сих пор поют на Украине сложенную в то время думу:

Ой Богдане, Богдане, запорозький гетьмАне! Ой чого ж ты ходиш в чорним оксамити ? [32] Геq, були в мене гости, гости татарове; Одну ничку ночували, Стару неньку зарубали, А миленьку соби взяли...

Далее дума говорит о безуспешной погоне за татарами; но едва-ли князь Рожинский был в то время на Украине. По сказанию Бильского, он отплатил татарам за набег набегом, в котором казаки не щадили ни женщин, ни детей, а потом, осаждая татарскую крепость на Днепре, Аслан-Городок, взлетел на воздух от неудачного подкопа. Никто не гнался за татарами. Прежде чем узнали о них в стратегических пунктах, они пошли уже на уход. Скота угнали они так много, что несколько тысяч штук бросили по сю сторону Днестра. От избытка ясыру освободились избиением старых или неспособных к работе. Богатый край, не знавший до тех пор набегов, остался без людей и без построек. Так как задолго перед тем деревья были почти всюду вырублены на шляхетские дворы и мужицкие хаты, то Русь теряла и надежду когда-либо снова обстроиться. Паника разнеслась до Кракова и встревожила даже обитателей Великой Польши. Краков несколько дней стоял замкнутый; на башнях и стенах чередовались вооруженные отряды. Уехавшие из города купцы разнесли  тревогу до самой Вены. Когда истина наконец выяснилась, много было горя, говорит летописец, но много и смеху. Благочестивые люди приписывали общий страх Божьему допущению.

О причине татарского набега 1575 года ходили в польском обществе самые дикие толки. Одни обвиняли короля Генриха, что будто бы он направил в польские владения орду для того, чтобы не дать полякам избрать короля на свое место; другие утверждали, что сами поляки призвали татар на грабеж, лишь бы заставить панов, которым нравилось безгосударное время, решить поскорее выбор короля. Летописец Бильский основательно приписывает бедствие, постигшее Речь-Посполитую, походу Сверчовского в Молдавию. Казаки начали возбуждать в обществе сильное неудовольствие, и, по всей вероятности, с этого уже времени явился в Польше вопрос об их уничтожении. До тех пор о них можно было слышать только восторженные отзывы. В сочинении протестанта Эразма Гличнера о воспитании детей, напечатанном в Кракове 1558 года, говорится: "Школы или коллегии очень похожи на жолнерство или казачество, о котором прилагают попечение достойные и искусные люди, которые неприятелей-татар, грубых варваров, побивають и преследуют, как то было прежде и теперь есть при Претвиче, князе Вишневецком, Прокопе Синявском и других, поистине безупречных и знаменитых Геркулесах, у которых заведены такие школы, как у нас поляков или итальянцев, или немцев, школы наук. И в самом деле, как школы нужны для учения, так казаки — для обороны (границ). Тогда только или до тех только пор Польша будет процветать, пока у неё будут добрые казаки. Кто хочет быть добрьм воином, пусть идет в казаки; а кто желает сделаться хорошим латинистом, пусть идет в коллегию или в школу".

После татарского набега 1575 года, вместо похвал, начали раздаваться обвинения против казаков — не только в том, что они накликают на всю Польшу бедствия войны, но и в том, что они умышленно пропускают орду через днепровские переправы, чтобы потом отбивать у неё добычу. Шляхтичам, которые выставляли свои заслуги в запорожском войске для покрытия прежних проступков, государственные сановники отвечали словами коронного гетмана, Яна Замойского: "Не на Низу ищут славной смерти, не там возвращают утраченные права. Каждому рассудительному человеку понятно, что туда идут не из любви к отечеству, а для добычи". А один из польских сенаторов, киевский бискуп Верещинский, в 1583 году, высказался о казаках печатно следующим образом: "Что отец с матерью собрали по грошу, наживая с большим трудом за много лет имущество, то безрассудный сынок пропусит через горло в один год, а потом, когда уж не откуда взять, боясь околеть с голоду, слышишь о нем — или очутился на Низу и грабит чабанов турецких, или в Слезинском бору вытряхивает у прохожих лукошки". Словом — казак и мародер сделались понятиями однозначащими. Вопрос о том, воевать ли, или не воевать больше с турками (а татары были послушным орудием турок), решен был в польском обществе отрицательно. Поплатясь дорого за вмешательство в молдавские дела, сеймовые паны взвалили вину с больной головы на здоровую, и оправдывали себя перед обществом необузданностью казаков. Если бы счастье благоприятствовало им в задоре Турции, казачество слыло бы у них школою рыцарства; поворот судьбы в противную сторону быстро низвел эту корпорацию на ступень разбойников. Решено было взять казаков, где бы они ни завелись, в крепкие руки.

Мы видели, что еще в 1568 году король Сигизмунд-Август писал к низовцам универсал, призывая их в пограничные замки, из которых они выехали на Низ без ведома украинских старост, и повелевал им прекратить набеги на улусы и кочевья подданных турецкого султана и перекопского хана. Этим набегам король приписывал вторжения Орды в Украину и в более внутренние поветы государства Польского, а потому повелевал казакам, оставив свои низовые притоны, возвратиться в пограничные замки и города, и довольствоваться положенным за их службу жалованьем.

Ни воззвания короля, ни порицания со стороны общества на казаков не действовали. Они вели войну с турками и татарами ради славы и добычи, а каковы были последствия их подвигов для государства, — об этом они, натурально, заботились еще меньше, чем пограничные представители центральной власти.

В то время крымские татары брали подарки и от короля польского, и от царя московского, за то, чтобы не воевать их владений, а опустошать владения их противников. Если хан ходил войною в Москву, ему платилось денег больше; если не ходил — меньше. Обыкновенно посол с королевскою данью отправлялся в Черкасы и на походе хана мимо Черкас доставлял деньги в его табор. Сам турецкий султан считал хана состоящим на жалованье у польского короля. В 1569 году писал он к Сигизмунду-Августу: "Хотя хан и требует от вас прибавки жалованья, но вы давайте ему столько, сколько изстари давали; а он должен быть готов идти всюду, куда вы ему прикажете". По одинаковости положения, московский царь, с своей стороны, подкупал хана, чтоб он вредил Польше. В сеймовой инструкции послу 1568 года говорится: "Московский тиран, которого мы считаем варваром и глупцом, везде устраивает против нас ковы. Своего и нашего соседа татарина, как голодного волка, он приласкал к себе подарками, дважды направил на опустошение наших владений, обрушил на нас бремя турецкой войны, а низовцев подучил вторгнуться в Молдавию" [33].

Позаимствовавшись многим от татар, днепровские казаки усвоили себе и их политику. Они служили тому из государей, который был к ним щедрее. О связях днепровских казаков с московскими воеводами мы уже знаем. С донскими казаками было у них много общего. Иногда переходили они на Дон целым кошем своим, и вместе с донцами пускались в Азовское и Черное море для военного промысла. Точно так и донцы нередко гостили целыми тысячами на Днепре, и вместе с днепровцами занимались, как мирными промыслами, так и войною. Связи днепровских казаков с обитателями земель государства московского еще более делали для них чужим польское правительство, которое, с своей стороны, готово было от них отчуждаться. Особенно стали в Польше смотреть на казаков изчужа во времена Стефана Батория. Отправляя весною 1578 года посла Бронёвского в Крым, Баторий написал ему в инструкции: "Если казаки нападут на татарские улусы, то это будет наверное без нашего ведома. Мы их не только не желаем содержать, напротив, желали бы истребить; но у нас в тех местах нет столько военной силы, чтобы совладать с ними. Для достижения этой цели, ханский посол советовал нам, во первых, запретить украинским старостам давать им селитру, порох, свинец и съестные припасы; во вторых, не дозволять казакам проживать в украинских селах, городах и замках; и в третьих, пригласить старших казаков на королевскую службу. Попробуем, можно ли их привлечь к себе; но не ручаюсь за то, чтобы часть этих сорванцов не перешла кмосковскому царю" [34].

Вслед за сим Стефан Баторий пишет два универсала: один к украинским старостам, а другой к самим низовцам, как называли тогда казаков запорожских.

В первом из этих важных для нашего предмета документов, он упрекает пограничных старост в том, что они действовали заодно с низовыми казаками, давали им у себя пристанище, помогали им людьми и снаряжали для походов в турецкие владения. "Не впервые уже (говорил король в универсале) я убеждал панов старост не скрывать у себя низовцев и не снабжать их порохом, свинцом и съестными припасами; но они меня не слушались, и тем навлекли со стороны татар опустошительный набег на пограничные области. В последнее время ханский посол прямо указывал, что предводители низовцев, Шах и Арковский, зимовали — один в Немирове, а другой в Киеве, и при этом объявил, что никакие подарки не будут достаточны для удержания татар от набегов, если казаки не перестанут беспокоить их владения. В таком положении дела (говорится далее в универсале) повелели мы Константину Константиновичу князю Острожскому, киевскому воеводе, чтоб он, исполняя свой договор с перекопским царем, двинулся к Днепру и прогнал оттуда разбойников казаков, а кто из них попадет ему в руки, карал бы смертью. Всем же украинскнм старостам повелеваем содействовать в этом князю Острожскому и также ловить и карать смертью запорожцев, когда они разбегутся с низовьев Днепра" [35].

Во втором универсале, обращенном к самим низовцам, король Стефан, называя их запорожскими молодцами, выражал удивление, что они уже в третий раз, походом в Молдавию, нарушают мирный договор с Турциею, и приглашал их к себе в службу против московского царя, "где каждый добудет больше славы, чем в Молдавии". Потом он грозил им за непослушание лишением достоинств, жизни и имущества, и уверял, что Петр Волошин, которого они собирались вести в Молдавию на господарство, вовсе не сын господаря Александра, а самозванец [36].

Не известно, каковы были действия князя Острожского в этом случае; но, как он вступил в договор с крымским ханом против запорожцев, то становится понятно, почему казаки, решась в 1592 году обратить против панской силы свое оружие, направленное до тех пор против мусульман, пошли прежде всего разорять имения киевского воеводы.

В летописи Бильского говорится, что когда король Стефан хотел-было истребить днепровских казаков, они ушли в московские пределы к донским казакам; что в присоединении их к донцам король видел еще большую для себя опасность, и что, вероятно, поэтому оставил их в покое.

Принимая решительные меры к уничтожению казаков, польское правительство, в том же году, уведичило свои военные средства так-называемыми выбранцами. Сеймовым постановлением 1578 года было определено: из городов, местечек и сел выбирать в королевскую пехоту одного человека на каждые двадцать ланов, или — что одно и тоже — из каждых двадцати тяглых жителей посполитого звания. Выбор должен был падать на самого смелого, достаточного и способного к военной службе, но не иначе, как по добровольному его на то согласию. Обязанности выбранца состояли в том, чтобы в каждую четверть года являться к своему ротмистру или его поручику на назначенное место с собственною рушницею, саблею, топором, с порохом и свинцом, в одежде такого цвета, какой будет объявлен; в военное же время выбранцам назначено жалованье наравне с прочею пехотою. За свою службу освобождались выбранцы от всяких повинностей: чинша, лановой подати, извозов, подвод и иных тягостей, лежавших на городском и сельском посполитом народе. Всё это должны были отбывать за них остальные девятнадцать тяглых жителей. Выходит, что и всё семейство выбранца, оставшееся на лану, освобождалось вместе с ним от государственных повинностей [37].

Этою общею для всего государства мерою, в областях, ближайших к вольным степям днепровским, старались уменьшить наплыв за Пороги охотников до казакованья. Людям, освобожденным от повинностей и содержимым в военное время на жалованье от правительства, не было больше искушения искать мирного заработка в Великом Лугу, или военной добычи в казацком походе на татар и турок.

Кроме того, король Стефан Баторий велел составить реестр казакам, которые имели свои оседлости в украинских королевщинах и изъявили согласие находиться в полном распоряжении правительства. Этим способом казаки разделились на реестровых, или городовых, и собственно, так-называемых, запорожских, иначе — низовых казаков. Чтобы уничтожить значение запорожской Сечи, как сборного места для обсуждения войсковых дел, и значение войсковой скарбницы, как склада оружия, казакам предоставлено было в исключительное распоряжение лежащее на Днепре, выше Канева, местечко Трахтомиров, с древним монастырем, для содержания казацких инвалидов, и с приписанными к нему землями, с тем, чтоб они содержали в этом местечке свои рады и хранили военные припасы.

До сих пор, кроме летописей, мы не имеем другого следа распоряжений Стефана Батория относительно отделения реестровых казаков от запорожских. Единственными подлинными свидетельствами этого события служат покамест — упомянутая выше инструкция послу Бронёвскому, в которой говорится о приглашении на службу лучших казаков, да рукописный универсал Батория к низовцам от 17-го апреля 1579 года, в котором он, повелевая им не помогать Волошину Лакусте, говорит: "Так как вы вступили в нашу службу, то обязаны это исполнить, верно служить нам и Речи-Посполитой, и во всем повиноваться нашему черкасскому старосте, под которого начальством состоите" [38]. В бумагах времен Батория сохранилось указание на запасы сукна, которые он делал для казаков около 1585 года. Бильский, говоря о пребывании короля Стефана во Львове в 1578 году, замечает мимоходом, что он, усмирив немного казаков казнью Подковы, "поставил над ними гетманом Орышевского, нашего Правдича" (то есть принадлежащего, как и сам летописец, к гербу Правдич). Все это подтверждает, в известной степени, летописное сказание о Баториевской регуляции казацкого войска; но едвали следует понимать эту регуляцию в смысле разделения казаков на полки и проч., как об этом распространяются украинские летописи, при молчании источников польских. Чтобы судить, что значило для казаков самое постановление над ними гетмана, стоит только обратить внимание на то, как отвечал Баторий, в 1579 году, татарским послам, когда они жаловались на казацкие грабежи: "Это люди своевольные, и карать их мудрено. Что могу сделать, сделаю".

До времен Батория, звание казацкого гетмана принадлежало каждому, кто собирал вокруг себя казаков для похода, или содержал их в виде охранной дружины при своем дворе. Таким образом одновременно встречаются в актах имена казацких гетманов: Лянцкоронского, Вишневецкого, Рожинского и других, менее знатных. Все это были королевские пограничные старосты, которые, для отражения татар и для преследования их на возвратном пути с набега, входили в разнообразные условия с воинственными пограничными жителями для казацкого промысла. Ополченцы их назывались казаками, в смысле добычников, а сами они именовались гетманами, в смысле предводителей. Казаки, как сословие, и даже как отдельная корпорация, в украинских городах еще не существовали [39]. На Запорожье казаком назывался каждый, принятый тамошними "братчиками" в их товарищество; в городах это название - определяло характер жизни, но не права отдельных лиц или целого общества. Так в наше время употребляется слово чумак, под которым разумеется человек той или другой среды, вдавшийся в известный промысел. Впоследствии уже, когда казачество заявило мысль о своем самоуправлении, отрицая юрисдикцию старост, в имениях королевских, и панов, в так-называемых волостях, — жители городов начали выразительно делиться на мещан и казаков. Тогда послушными стали называться собственно мещанские дома, а непослушными — казацкие. Послушные мещане отбывали главную в то время повинность — военную службу, под предводительством королевских старост, а непослушные избирали себе предводителя вольными голосами; но те и другие так тесно соединены были между собою, что слово казаки в официальных бумагах почти не употреблялось: администрация, можно сказать, знала одних мещан.

Таким образом начало казачеству дали украинские города, поставленные в необходимость усвоить себе наезднические обычаи для отражения татар. Города эти заселялись выходцами из сравнительно безопасных мест, в которые, во времена так-называемого татарского лихолетья, спасались жители днепровских равнин. Главную массу новых поселенцев украинских, естественно, составляли люди русские. Но к ним, по сказаниям современников, примешивались и польские выходцы. Религиозность, столь тесно связанная в XVI-м веке, с патриотизмом, внушала знатным шляхтичам подвиги самоотвержения. По словам современного киевского бискупа Верещинского, многие из них переселялись в Украину с целью защищать християнство от неверных, во славу Божию и в честь рыцарского имени, которое они носили; других привлекало сюда желание отмстить татарам за гибель или плен своих родственников; некоторые оставляли Польшу с "досады на новые обычаи, которые соседи перенимали от испорченных немцев". (Это значит — "испорченных" реформациею.) Вместе с ними (продолжает Верещинский) появились в Украине промотавшиеся богачи и те, которые, родившись в панских домах, отрекались от шляхетства ради насущного хлеба, которые были принуждены наниматься у мещан и поселян в чернорабочие [40], а не то — промышлять разбоем и воровством. Рядом с роскошью, внутри польского края была тогда такая нищета, что многие гербованные шдяхтичи просили милостыни, а иные даже умирали с голоду. Все это стремилось в Украину по различным побуждениям и, без сомнения, много содействовало первоначальному образованию казачества, в котором религиозная задача спасать християн из рук неверных соединялась по самой необходимости с жаждою добычи.

В состав казачества входили еще так-называемые своевольные люди, которых накопилось множество во всех провинциях Польского государства, и в особенности на Волыни. Это были убогие шляхтичи, поступавшие на службу к более богатым и бежавшие от них из чувства оскорбленной гордости, мести или страха кары. Судебные акты и частные письма конца XVI и начала XVII века (эпохи колонизации отрозненной Руси по образцу внутренних провинций государства) свидетельствуют, что почти все владельцы крупных имений в пограничных воеводствах делали один на другого неприятельские наезды. Мелкая война между панами чаще всего кипела на границах смежных воеводств, как это показывают и многочисленные комиссии, которые назначались на сеймах для разграничения обывателей воеводств: Русского, Бельзского, Подольского, Волынского и Киевского. Слово граничиться значило в то время воевать. Без войны, ни одно, можно сказать, панское имение, в земле Киевской, на Волыни, на Подолье и в Червонной Руси не вошло в свои окончательно-определенные границы; а для войны панам необходимы были люди, готовые сражаться против кого угодно. Потребность эта создала в пограничных воеводствах многочисленный класс так-называемых панских слуг из неоседлой шляхты, которые были не что иное, как домашняя орда, перекочевывавшая из одного панского двора в другой. Одни из них служили в высших дворских должностях: были управителями имений, дворецкими, заведовали охотою, лошадьми и т.п.; другие употреблялись только для конвоя, для посылов и для войны; но вообще — это был класс людей безнравственных. Уцелело много жалоб на их обманы и хищничество. С другой стороны, власть пана относительно слуги-шляхтича была, по закону и обычаю, так велика, что простиралась до телесного наказания; а некоторые паны, пользуясь польским или — что всё равно — княжеским правом (jus polonicum, jus ducale), даже казнили смертью служивших у них шляхтичей, как об этом рассказывает в своих мемуарах известный Альбрехт Радзивилл. Не удивительно, что шляхтич, принуждённый к службе у богатого своего собрата бедностью, и руководствуясь только чувством страха, пользовался первым удобным случаем ограбить своего пана и бежать от него в казацкое общество, в котором не считались породою и не доискивались прежней жизни. Королевский секретарь при Стефане Батории, Гейденштейн, рассказывает, что, когда после московской войны, коронное войско, было распущено, значительная часть его, состоявшая из людей, непривычных к труду и обыкших жить добычею в неприятельской земле, пошла в казаки и увеличила их силу. Известно, что польскому войску почти никогда не доплачивалось жалованье; что жолнеры обыкновенно вознаграждали себя грабежом королевских, панских и духовных имений, и что правительство объявляло их за это банитами. Такие-то люди из-под королевского знамени переходили под бунчук запорожского гетмана. Им труден был возврат в прежнее состояние; они всецело отдавались казацкой жизни и вносили в неё всё, что могло в ней привиться. Поэтому-то, и именно по одному этому, деятельность запорожского войска имела уже и в начале характер некоторой враждебности относительно правительства. Сословной и национальной вражды не было вовсе в первобытном казачестве, так как не существовало ни вещественных, ни нравственных интересов, которые впоследствии разделили казаков и дворянство на два враждебные лагеря. Казаки, как мы видим, действовали заодно с королевскими пограничными старостами — сперва явно, а потом, с переменою государственной политики относительно Турции, тайно. Запорожье было убежищем не одной черни, искавшей там насущного хлеба, но и людей знатных, имевших в виду нравственные, фамильные или политические цели. На различие вероисповеданий не обращалось внимания, так точно, как и на различие сословий. Ценились только боевое мужество и способность выдерживать походные труды.

Кроме общего казакам искания добычи, у них было общее стремление — противодействовать туркам, как врагам християнства, — стремление, усиленное самими обстоятельствами. Со времени подчинения татар турецкому султану, их набеги на отрозненную Русь усилились. Этому, как уже сказано, способствовало, во-первых, то, что торговля невольниками увеличилась по мере развития в домашнем быту турок азиятской роскоши, а во-вторых то, что турки, поселившиеся по Дунаю и под Очаковым, помогали татарам людьми и лошадьми в их набегах. Но была ещё одна причина, именно: что султан, считая татарские улусы «оттоманскою землёю», грозил полякам войною за нападение на эти улусы. Сигизмунд-Август не нашел другого средства удерживать татар от набегов, как платя им ежегодную дань в 50.000 червонцев. Стефан Баторий увеличил эту дань 20-ю тысячами талеров, и старался направлять татарские силы на Московское государство. Казакам ни до чего этого не было дела. Они помнили свои личные обиды; у них перед глазами турки и татары уводили в плен их соплеменников; со всех сторон до них доходили слухи о страданиях християн от неверных. Не ограничиваясь залеганьем на татар у переправ через реки и нападениями на их улусы, казаки воевали принадлежавшие туркам низовые города и предпринимали походы в Молдавию, где находили тех же турок. Не только татары, находившеся в распоряжении турецкого султана, но и волохи, повиновавшиеся туркам, были, в глазах казаков, неприятелями, которых руйнувати и плиндрувати считали они своим рыцарским долгом.

В 1577 году поднял их против посаженного турками на Молдавское господарство Петра проживавший между ними брат покойного господаря Ивони. Он отличался необычайною силою, так что ломал подковы, и за это казаки, по своему обычаю, прозвали его Подковою. О покушении Подковы овладеть господарским престолом в летописи Бильского рассказано с подробностями, которые показывают, что автор повторил слова очевидцев события. Это тем вероятнее, что его дядя, Ян Орышевский, долго был у казаков гетманом, много рассказывал ему о Запорожье и, конечно, возвратясь к оседлой жизни шляхтича, не прерывал с казаками приятельских сношений [41].

Волохи (говорит Бильский), узнав, что Иван Подкова находится между запорожскими казаками, просили его, через своих тайных посланцов, поспешить на родину и занять после своего брата господарский престол, как законное родовое наследство. При этом они жаловались на притеснения со стороны своего господаря, Петра, и окружавших его турок. Подкова благодарил их за расположенность, но ни на что не мог решиться, по недостатку средств. Тогда они прислали ему два письма со множеством печатей знатнейших бояр. Одно письмо было адресовано к князю Константину Острожскому, киевскому воеводе, а другое — к барскому старосте. Бояре умоляли дать Подкове средства пройти только до Днестра, а там они встретят его в назначенный день с войском. С этими письмами приехал Подкова незаметным образом в Бар и вручил их старосте. Староста, в тайной беседе, сказал ему, что рад бы был помочь казацкому походу, да боится раздражить короля, который строго наказал не нарушать заключенного с турецким султаном мирного договора. Он советовал Подкове даже уехать куда-нибудь из Бара, чтобы слух о нем не дошел в Молдавию и не наделал там тревоги. Подкова удалился в более уединенное место, как в это самое время в Бар возвратился со степей один из пограничных панов, Станислав Копицкий. Узнав о Подкове, он поспешил с ним увидеться, поздравил его с счастливою новостью и предложил свои услуги. Копицкий состоял в дружеских отношениях с казаками, с которыми лет двадцать имел разного рода дела; он отправился к ним и роздал между ними какие имел за свою службу деньги. В этом помог ему также и Волошин Чапа, который женился и жил в Брацлавщине. Стараниями их обоих, собралось 330 отборных казаков, над которыми гетманом был Шах. Они вместе с Подковою вторглись в Молдавию; но, сведав, что господарь Петр идет против них с большими силами и множеством пушек, отложили поход до более удобного времени, а теперь набрали только съестных припасов и вернулись во-свояси.

 Тогда коронный гетман дал знать королю, что настигнул Подкову в Немирове, но что наместник брацлавского воеводы, Яна Збаражского, не захотел выдать его. Король послал к воеводе, чтоб он приказал выдать Подкову; но, пока коморник явился в Немиров с приказанием, на помощь к Подкове опять пришел гетман Шах, уже с шестью сотнями казаков, оставив четыре сотни на Низу. Подкова встретил его на шляху, называемом Пробитым. Шах приветствовал Подкову, как молдавского господаря, и велел битъ в бубны. Казаки проводили Подкову до города Сороки. За Сорокою сперва признала его господарем чернь. Узнав об этом, Петр приготовился к отпору и, когда казаки подошли к Яссам, выступил навстречу с войском, которого у него было не мало. Произошла битва. Шах и Подкова остались победителями. Петр ушел к своему брату, господарю Закарпатской Волощины, и оттуда отправил к турецкому султану посольство с жалобою на казаков, подданных короля, и с просьбою о помощи.

ГЛАВА IV.

Воинственная, или русская часть польского общества, как защита колонизации. — Связи русских панов-землевладельцев с запорожцами. — Пребывание владельца Злочова за Порогами. — Голодное скитанье по пустыням.

Несмотря на неудачи в Молдавии, от которых терпели лично пограничные паны, и на затруднительное положение, в какое они поставляли все государство задором Турции, не переставали они делать новые и новые попытки к господству над Молдавиею. Из писем разных лиц к господарю Ивоне, попавших в руки великого визиря, обнаружилось, что его подстрекали к войне с турками и обнадеживали своею помощью, кроме других диц, и такие люди, как воевода серадский, Лаский, и воевода киевский, князь Константин Острожский. По смерти Ивони, две сотни русских смельчаков проникли в глубину Молдавии и увезли за Днестр тестя Ивони, его жену и семь жен других молдавских панов, а вместе с тем захватили казну Ивони, из которой не был еще уплачен султану годовой харач. Вслед за тем предпринята была экспедиция Подковы. Казнь его не остановила вторжений в Молдавию. Одни из пограничных русских панов ходили за Днестр, без дальних замыслов, из любви к казакованью; но некоторым из них постоянно грезилось господарское знамя молдавское, которое султан давал тому, кого, или по неволе, или за деньги, признавал господарем Молдавии. Те и другие искатели счастья были народ отчаянный. В случае ссоры за поход с королем, у которого, как говорилось, меч был длинен, мелкие личности готовы были спасаться бегством на Запорожье и, бросив свои дворянские гербы, совершенно оказачиться, а другие рассчитывали на помощь могущественных приятелей, которым было за обычай "отводить силою право".

Кроме необузданного своеволия, произвольные действия пограничных панов объясняются еще — странно сказать, но так оно было — их сознанием независимости в государстве, именуемом Речью-Посполитою. Речь-Посполитая была королевством только по имени; в сущности, она представляла федерацию областей, поветов и отдельных панских владений, — федерацию до такой степени свободную, что в ней каждый пан поступал, как самостоятельный государь. В описываемый нами период, свобода действий развилась у панов до такой степени, что на избирательных съездах, после Генриха-Француза, они предлагали вовсе не избирать короля, а управлять государством посредством наместников. Если, таким образом, каждый магнат в отдельности преследовал свои личные выгоды, не обращая внимания на интересы общие, то тем более подобная политика имела место в областях, которые подчинялись особым условиям своего положения. Собственно так-называемая тогда Польша, защищенная от татар и турок русскими областями, не видела ни необходимости, ни пользы в военных предприятиях. Все свое внимание обращала она на устройство доходных имений и на политику, посредством которой надеялась достигнуть постоянного мира. Героический век миновал для неё. Напротив, окраины государства, с тремя пустынями между реками Днепром и Днестром [42], переживали ещё ту пору, которая у каждого народа предшествует высшему развитию культуры. Здесь никакой доход не получался без участия оружия; здесь, по выражению современного поэта, "сабля приносила больше барышей, чем хозяйство". Пограничные землевладельцы равнодушно относились ко всему, что не давало боевой славы, и были убеждены, что только посредством войны можво было достигнуть прочного мира. С каждым годом подвигались русские колонисты всё далее и далее в три великие пустыни, оспариваемые у християн мусульманами и, мечтая о рыцарской славе, с пренебрежением оглядывались на жителей внутренних областей, которые мирные занятия предпочитали кипевшей на пограничье войне. Геральдик Папроцкий, в весьма редкой ныне книге своей "Panosza" [43], так обращается собственно к польским панам: "Явижу, что, ища мира, вы погрязли в ремеслах своих, так как вам приятнее толковать о волках в загонах, нежели о вечной славе в потомстве. А я бы вам советовал домогаться вечного мира с турками и татарами саблею, а не бумагами".

Да, руссакие земли Польского государства в XVI веке существенно отличались от земель польских своею воинственностию. Из них — это достойно замечания — происходили все коронные гетманы, присяжные хранители границ Речи-Посполитой, и они не только служили для Польши щитом от татар и турок, — они давали ей людей, которые одни поддерживали в тогдашнем польском обществе мужественную простоту жизни, героизм и самопожертвование — условия независимости каждого народа. Эта мысль весьма выразительно заявлена в стихотворном обращении геральдика Папроцкого "К полякам", напечатанном в 1575 году.

"Не думайте (говорит Папроцкий), что я льщу русским; я недавно еще живу между ними, и не с ними воспитывался; но я тотчас оценил их славные дела, которые заслуживают вечной памяти в потомстве. Не один раз в году эти достойные люди преследуют татар и подвергаются опасностям войны. Как мужественные львы, охраняют они все християнство: почти каждый из них может назваться Гектором. Не имея от вас никакой помощи, они доставляют вам такое спокойствие, как откармливаемым волам. А вы, считая себя выше их, выпрашиваете себе в этих областях имения. Вы бы еще сами уделили им от своих избытков за то, что, по их милости, наслаждаетесь такою безопасностию. Явите-ка вы здесь достойные памяти дела, какие совершают беспрестанно эти, можно сказать, святые люди. Кто в наше время в чём бы то ни было превзошёл русака? Пошлете вы его в посольство — он исполнит посольство лучше, нежели вы ему прикажете. Между русаками ищи полководца и хорошего воина. Они с неудовольствием смотрят на ваши совещания о мире. И лучшего коня, и лучшего всадника добудешь на Руси. Даже наш Матуш [44] делается здесь другим человеком. Не бродит он по улице, не занимается драками. Из Матуша выходит здесь добрый воин, а панский ваш сынок превращается на Руси в ротмистра или в храброго рыцаря. Но вы-то сами чем заслужили пожалования вам имений в этом крае? Видали ли вы обнаженный против себя меч — не среди улицы, а в какой-нибудь знаменитой битве? Выслушайте же мое мнение. Неприлично мудрому человеку домогаться чужого; не годится богатому пренебрегать убогим. У подолян не различишь, кто пан, а кто слуга; нет у них ни на грош гордости. Не носят они пестрых одежд; они покрыты славою, которая дороже ваших нарядов. Слава этого народа распространена всюду, и останется за ними во веки вечные, хотя бы Польша и погибла. Что делал Геркулес, который побивал гидр и не щадил земных богов, то на Руси сумеет сделать каждый. Сампсон разодрал челюсти льву; подобные подвиги в наше время русаку за обычай. Могущественный Турок разинул на нас пасть, и храбрые русаки не раз совали в нее руку. Устремился бы он с многочисленным войском в Польшу, но останавливает его русская сила. Бросаются русские в пропасть войны, пренебрегая опасностями, и, когда совершат что-нибудь полезное, всем вам прибывает от того славы. Будьте же довольны славою, которую они добывают, хотя и нет вас между ними в походах; не посягайте на русские имущества, если всякий раз, когда надобно сражаться, вы сидите где-то в лесу".

Кроме оседлых дворян, из которых каждый, при всякой тревоге, превращался в воина, на Подолье стояла еще пограничная стража, состоявшая или из молодежи, не обремененной семейными заботами, или из холостяков и вдовцов, не расположенных к женитьбе. Эта стража была не что иное, как домашние казаки-дворяне, которые относительно казаков полевых, или запорожских, были почти то же, что духовенство белое относительно монашествующего. Стоять на пограничье значило — подвергаться опасностям, не отрекаясь от связей с оседлым населением; удалиться на Запорожье значило — сверх опасности боевой жизни, подвергнуть себя еще и всевозможным лишениям. Папроцкий о подольском шляхтиче Богдане, князе Рожинском, "гетмане низовых казаков", выражается кая о пустыннике: "Презрел он богатства и полюбил славу защиты границ. Оставив временные земные блага, претерпевая голод и нужду, стоит он как мужественный лев, и жаждет лишь кровавой беседы с неверними".

Как низовые казаки, так и пограничная стража, имели в виду одну цель — не допускать татар в Украину и преследовать хищников, которые угоняли стада и захватывали народ в неволю. На Руси это было великою заслугою в глазах общества. Без пограничной стражи, оно бы вечно должно было опасаться появления татарской орды, и не могло бы заниматься никакими делами. Еще король Сигизмунд-Август определил четвертую часть королевских доходов на содержание пограничной стражи. Стефан Баторий нанял на эти деньги 2.000 копейщиков и разместил их, под именем подольскато войска, в тех пунктах, которые особенно были удобны для защиты от крымской и белгородской орды. "Эти воины (говорит перемышльский епископ Писецкий в начале XVII-го века) [45] составляют главную силу польской конницы, и юношество наше, желающее посвятить себя военной службе, как-бы в рыцарской школе проходит на пограничье свой искус. Здесь-то оно постоянно упражняется в битвах с татарами; отсюда выходят самые мужественные люди, опытные ветераны для всех важных военных случаев". Молодой человек, не отведавший пограничной стоянки, считался в польской Руси неопытным и не имел ходу в обществе. На пограничной службе завязывались у панов знакомства, которыми они пользовались впоследствии, во время своей политической деятельности. Там же развивался у них и дух личной самостоятельности, отличавшей польское общество. Пограничная служба, исполненная приключений и опасностей, приучала шляхту к отважной предприимчивости, которая потом не знала пределов. Здесь воспитывались характеры, вдохновлявшие польское общество на такие широкие, хоть и мечтательные, предприятия, как завоевание Московского царства и устремление польско-московских сил против Турции. Но здесь же получило свое начало и суровое рыцарство запорожское, отчуждавшееся польской государственной политики. Знатные паны возвращались из пограничной военной школы в свои имения, в свои родственные круги и стремились к центру шляхетской деятельности — королевскому двору, при котором каждый добивался — или государственной должности, или военного чина, или крулевщизны; напротив, мелкая шляхта, привыкши в украинской службе к широкому разгулу, к простоте обращения и к убожеству быта, сменявшмуся случайным достатком, естественно тяготилась потом службою дворскою, где бедняку нечем было отличиться, и где за каждую смелую выходку против богатаго шляхтича грозила беда от его свиты. Эта шляхта охотнее оставалась на Украине и, защищая границы, вела такую же казацкую жизнь вблизи окраин государства, как и низовое рыцарство — вдали от них. Казаки-пограничники и казаки-низовцы находились в постоянных между собою сношениях и не раз предпринимали совместные походы в турецкие владения. Часто во главе низовцев являлся русский пан, у которого обыкновенно была собственная дружина, как например князь Богдан Рожинский. Лучшие люди между низовцами были известны в панском пограничном обществе, и наоборот, представители воинственного дворянства русского приобретали популярность в запорожских куренях.

Одною из личностей, характеризующих русскую шляхту XVII века и её отношения к низовым казакам, был владелец Злочова, в Львовском уезде, Самуил Зборовский, младший из шести сыновей краковского каштеляна, игравших важную роль при избрании на польский престол Генриха-Француза и Стефана Батория, vir animosus, как называют его современники, воспитанный в войске императора Максимилиана II. Гостя вместе с братьями, при королевском дворе, в одной из обычных в то время схваток за оскорбление панской гордости, он убил каштеляна Ваповского, почти перед глазами самого государя. По законам Речи-Посполитой, он подлежал за это смертной казни, но спасся от неё заступничеством знатной родни. Правительство объявило его банитом, однако ж без лишения чести, что строгим хранителям преданий показалось вредным нововведением. Зборовский, соединив вокруг себя цвет пограничного рыцарства, служил при дворе седмиградского князя, Стефана Батория, а по избрании его на польский престол, возвратился в отечество. Все-таки приговор баниции тяготел над ним. Он не мог занимать никакой далжности, и только обширные связи с аристократическими домами давали ему возможность являться безопасно в публичных собраниях.

Такая жизнь томила Зборовского. Он придумывал разные средства, как бы совершить нечто необыкновенное и тем восстановит потерянные права свободного гражданина Речи-Посполитои. В то время Стефан Баторий вел ожесточенную войну с московским царем Иоанном Грозным и врезывался в его государство с запада. Зборовский задумал вторгнуться в московские владения с юго-востока.

На эту мысль навели его запорожцы, которые, прослышав о праздной жизни Самуила Зборовского и зная воинственный дух его, обещали, через своих послов, избрать его своим гетманом. Зборовский отправил с теми же послами подарки и деньги "запорожским молодцам", и стал готовиться к походу.

По вольности дворянства Речи-Посполитой, приготовления ко всякому подобному предприятию делались шумно. Скрываться было не от кого: паны не признавали над собой никакого контроля, особенно владельцы украинских имений. Преувеличенные молвою слухи о задуманном Зборовским походе в степи расходились во все стороны. От крымского хана и молдавского господаря прибежали к нему гонцы с мирными предложениями. Хан обещал выпросить ему у султана знамя, дававшее право на молдавское господарство, если он удержит запорожцев от вторжения в Крым; а молдавский господарь предлагал 500 коней, если он оставит в покое Молдавию. Зборовский между тем списался с одним из украинских старост, который обещал выслать к Днепру, на устье реки Псла, свою военную дружину, с тем, чтобы по реке Пслу идти соединенными силами к пограничному городу Московского государства, Путивлю.

Поход Зборовского на Запорожье описан одним из так-называемых приятелей дома Зборовских, известным уже нам Папроцким, как можно думать, со слов очевидцев. Мы приведем все характеристические черты записки Папроцкого, напечатанной в Кракове, через несколько месяцев после события.

Весною 1583 года, Зборовский, в сопровождении 70 шляхтичей-слуг и с отрядом гайдуков, явился на берегах Днепра. Достигнув Канева, все общество село на човны; лошади пошли берегом. В Запорожской Сечи узнали между тем, что Зборовский уже на Днепре, и выслали навстречу ему послов, с приветствием и с обещанием гетманства. Зборовский благодарил за оказанную ему честь и послал на Запорожье новые подарки.

Тут черкасский староста пытался отвлечь запорожцев от Зборовского и приглашал под свое знамя, обещая им разные награды от себя самого и от короля. Но запорожские молодцы предпочли вольного гетмана королевскому старосте и остались при Зборовском.

Из Канева спустилась флотилия, мимо Черкас, к устью реки Псла, куда, в условное время, доджна была приспеть дружина пограничного старосты, с которым Зборовский намерен был вторгнуться в московские пределы. Но староста не сдержал своего слова.

Отложив поход к Путивлю до другого времени, Зборовский поплыл далее и остановился в устье реки Самары.

Боплан говорит, что эта река весьма обильна рыбою, а окрестности её так богаты медом, дичью и строевым лесом, что едва ли какое-либо другое место может с ними сравниться. Казаки прозвали Самару Святою рекою и впоследствии сильно отстаивали у правительства право на свободное владение её берегами. Зборовский застал на Самаре 200 так-называемых речных или водных казаков, которые находились под начальством особого отамана и занимались исключительно рыболовством да охотою. Шкуры зверей обращали они в собственную пользу, а съестное отсылали за Пороги, где кочевали казаки-воины.

От этих речных или водных казаков поплыл Зборовский далее, к Порогам. Переправа через Пороги была делом трудным и опасным. Одни низовые казаки обладали искусством спускать човны с ревущих каскадов. Спутники Зборовского не без страха решились на дальнейшее плавание. Когда флотилия очутилась между Порогами, так что возвратное плавание было для неё уже невозможно, а впереди лежал самый опасный из порогов, Ненасытецкий, — она наткнулась на засаду.

Запорожские казаки подозревали, что Зборовский с своими гайдуками послан против них королем. Не верилось им, чтобы знатный пан, не знавший никогда нужды, обрек себя на казацкую жизнь, исполненную лишений; да и мог ли он вытерпеть все, что терпят казаки? И зачем он привел столько гайдуков? Сообразив дело по-своему, запорожские молодцы решились истребить опасных гостей своих. Но Зборовский умел их уверить, что он прибыл к ним, как товарищ, по приглашению их же послов, и что все его спутники готовы делить с ними добро и худо поровну. Запорожцы успокоились и, как гребцы у Зборовского были люди новые, то они дали ему 80 казаков, которые бы переправили его через остальные пороги. Но несколько товарищей Зборовского, испуганные прежнею переправою, не отважились на новые опасности и предпочли возвратиться сухим путем домой.

Переправы тут могли быть лишь предлогом. По всей вероятности, Запорожье, с убогим кочевым бытом и дикими нравами казаков, показалось шляхте далеко не тем, чем представлялось издали.

Зборовский, с остальною дружиною, прошел благополучно через все пороги и увидел перед собой славный остров Хортицу. Об этом острове говорили тогда всюду, как о первоначальной Запорожской Сечи. Еще свежи были предания о князе Димитрии Вишневецком, тому назад около 20-ти лет замученном в Царьграде, и провожатые Зборовского, без сомнения, спели ему песню про казака Байду, которая уцелела до нашего времени в устах народа, а может быть и еще несколько, до нас не дошедших.

Расположась тут на отдых, Зборовский заметил в степи один из тех татарских разъездов, о которых рассказывает Боплан, описывая свое пребывание у Порогов. Такие разъезды беспрестанно появлялись и исчезали у казацких кочевьев, следя за движениями казаков и пользуясь их оплошностью. На сей раз татары не могли ничем поживиться, и исчезли из виду, боясь в свою очередь преследования.

После ночлега на острове Хортице, Зборовский пустился далее вниз по Днепру. Вскоре путники встретили тучу саранчи, от которой пало у них до трехсот лошадей и много народу попухло.

Но вот, навстречу гостям, выплыло отправленное из Сечи посольство с поздравлением. Старший из послов держал Зборовскому речь: выразил радость, что казаки видят его у себя за Порогами, и желание успеха в войне с неверными, а за казаков ручался, что они будут ему повиноваться, не щадя своей жизни. Зборовский отвечал также приличною случаю речью, и затем все вместе поплыли к Запорожской Сечи, которая находилась тогда при впадении реки Чертомлыка в один из днепровских рукавов. В Сечи приняли гостей с шумною радостью. Зборовский тотчас был объявлен гетманом, при стрельбе из ружей, а на следующее утро собралась рада, в которой, после торжественных речей с одной и другой стороны, вручена была гетману булава. В речи своей казаки выразили, между прочим, удовольствие, что имеют в своем кругу такого знатного пана, но тут же прибавили: "Впрочем это у нас последнее дело: у нас ценятся выше всего дела и мужественное сердце. Много мы наслышались о тебе от соседних народов и от собственных братий (говорили казаки): знаем, что Бог всегда помогал тебе против каждого твоего неприятеля".

Збровский, приняв знак гетманской власти, говорил речь в запорожском духе, уверяя, что приехал не для господства над таким мужественным и славным войском, а для того, чтобы делить с ним добро и худо, назвал себя мдадшим между казаками и обещал следовать разумным их советам. Смиренный тон был здесь тем более необходим, что казаки жаловались на неблагодарность польских панов, не умевших ценить их заслуги.

Первым вопросом, который предложили запорожцы Зборовскому, был: в какой поход он их поведет? Зборовский показал им письмо крымского хана, который обещал выхлопотать ему у султана молдавское господарство. Не противились этому низовые братчики (любили они гостить в Волощине) и помогли своему гетману снарядить к хану посольство. Зборовский поручил посланцам назначить место, на котором бы он мог съехаться с ханскими послами только в числе десяти лошадей. Очевидно, ему не хотелось иметь свидетелей своих переговоров с татарами. Выбрано было для этого урочище Карайтебек, где обыкновенно происходили торги между казаками и татарами.

Хан Магмет-Гирей выслал на условленное место блестящее посольство с подарками, состоявшими из 12 коней, богато оседланных, и из трех парчевых жупанов. При этом было оказано Зборовскому величайшее по мусульманскому обычаю благоволение: хан именовал его своим сыном. Послы тут же, в поле, надели на него один из ханских жупанов и обещали ему молдавское господарство, с тем только условием, чтобы он дождался султанского решения на Днепре, удерживая казаков от нападений на татарские села.

Зборовский не столько жаждал господарства, сколько похода в Московскую Землю, на помощь Баторию, и просил у хана войска. Хан отвечал через послов, что не сделал бы того для самого короля, что готов для него сделать, но что в это самое время получил от султана повеление выступить вместе с ним в поход против персов.

Зборовский, отчаявшись сослужить службу Баторию, решился приобресть благосклонность султана. Он объявил ханскому послу, что поведет запорожцев следом за татарами в Персию, лишь бы только Магмет-Гирей выслал к нему с мурзами мусталика, или поручителя, который бы торжественно поклялся, что татары не погубят его в этом походе ни отравою, ни другою смертью. Через неделю он условился съехаться опять с ханским посольством, невдалеке от того места, где они теперь съехались.

Но Зборовский не понимал всей трудности нового своего предприятия. Запорожцы привыкли воевать неверных. В этом они полагали всю свою славу, всю свою заслугу перед християнством. Если когда-либо казак задумывался о спасении своей души, то не иначе мог вообразить ее помилованною, как ради того вреда, который он причинял туркам и татарам. Многие из казаков побывали у турок в неволе, где их приковывали к веслам на так-называемых галерах-каторгах и принуждали к беспрестанной работе ударами лозой по обнаженным плечам. Другие, не испытав этой муки сами, видели ее на товарищах, во время нападения на галеры с целью поживы и освобождения своих братий. В Сечь беспрестанно возвращались бежавшие из Турции и Крыма пленники с новыми и новыми рассказами о несчастных своих товарищах, томившихся в неволе. Целые поэмы, из которых некоторые дошли до нас, складывались кобзарями из этих рассказов, для того чтобы еще сильнее разжигать в казацких сердцах жажду отмщения неверным [46]. И, после всего этого, казакам предлагают воевать в пользу неверных!

Со стороны Зборовского такой шаг был крайним легкомыслием. Но тогда в правительственных кругах польской аристократии было распространено убеждение в необходимости ладить с турками. Зборовский, при всей своей воинственности, возбуждаемой честолюбивыми планами, поддавался влиянию панской среды. Что касается до казаков, то он смотрел на них, как на толпу, жаждущую одной добычи, как на орудие, которое можно направить в ту или другую сторону, — смотрел обыкновенным взглядом польских политиков, и ошибался, как все поляки-государственники. Борьба казаков с мусульманским миром, при всей своей неправильности, принимала, что дальше, большие и большие размеры. Постоянство этой борьбы, равнодушие к потерям во время неудачных походов, возрастающая энергия новых и новых предприятий в одном и том же направлении — не могут быть объяснены только жаждою добычи. Это было одно из тех стремлений, которые образуются с образованием самого народа и становятся задачею его существования. Но, видя перед собой сброд банитов-шляхтичей, промотавшихся панов, всесветных скитальцев-добычников и толпу своевольной украинской черни, Зборовский не мог сомневаться, что для этого отвергнувшого гербы и вовсе негербованного народа всего важнее грабеж и добыча, — будет ли то в Молдавии, в Московском царстве, или в Персии. Из частных явлений казачества он, подобно некоторым историкам составил себе понятие общее. Мы сейчас увидим, как он ошибся.

Войско Запорожское стояло тогда кошем в числе трех тысяч братчиков. Когда гетман сообщил ему о своем намерении идти вместе с ханом в Персию, — только часть казаков согласилась на этот поход; другие заглушили его голос криками: "Да ведь это неверные собаки! Никогда они не держат своего слова. И тебя обманут, и нас погубят".

Ночью между казаками поднялось необычайное волнение. Зборовский не знал, что с ними делать. Самая жизнь его была в опасности. Имея на своей стороне ту часть запорожского войска, для которой действительно не было в жизни другой цели, кроме добычи, Зборовский решился застращать остальных и послал в шумящие казацкие круги своего поручика с приказом — успокоиться немедленно, иначе — он ударит на них прежде, нежели на другого неприятеля. Но большинство, не желавшее служить неверным в персидском походе, имело своих вожаков, которые никогда не уклонялись от главной цели казачества. Собралась рада; гетман был объявлен изменником и приговорен к смертной казни, по запорожскому обычаю. Определено было насыпать ему в пазуху песку и бросить в Днепр. Зборовский был принужден смириться. Доверчиво явился он в разъяренный казацкий круг и покорною речью обезоружил демократическую завзятость. Тем не менее в продолжение целой ночи шли у него споры и переговоры с казаками. У них, как обыкновенно бывало в таких случаях, явился уже избранный большинством голосов отаман, представитель общей мысли, охватившей военное братство. Зборовский призвал его к себе и сказал: "Никого я не принуждаю к походу в Персию. Кому охота — ступай со мною, а кто не хочет — оставайся на Днепре. Об одном только прошу тех, которые останутся: не нападать в мое отсутствие на татар, потому что этим они обидели бы короля и Речь-Посполитую, да и голова моя тогда была бы в опасности у хана".

Между тем прибыл от хана требуемый поручитель, или мусталик. В знак радости о предложении Зборовского, хан снарядил своего мусталика необычайно пышно: явился он в сопровождении отряда конницы в тысячу человек, нескольких сотен мурз и толпы пешого народа. Остановясь в условленном месте среди степи, мусталик выслал к Зборовскому на кош триста мурз с приглашением поспешить выступлением в поход.

Казацкий кош продолжал шуметь и волноваться. Одни были готовы, другие не хотели идти в Персию. Мусталик объявил Зборовскому, что хан уже не думает о казацком войске, лишь бы только его «сын» находился при нем, и просил поспешить приездом. Преданные Зборовскому казаки со слезами умоляли его не ехать и предсказывали ему гибель. Он оставался равнодушен к их просьбам: ему хотелось видеть глубокую Азию и изучить способ тамошней войны. Сборы к походу были не долги; он велел подать себе коня. Но случайное обстоятельство не дало осуществиться намерению странствующего шляхтича-рыцаря. Конь, подведенный ему мурзами, оказался слишком горячим. Зборовский, чувствуя себя очень усталым после долгих тревог и хлопот, просил дать более смирного. Бросились мурзы искать ему коня, а он расхаживал между тем взад и вперед, в полном походном наряде, с сагайдаком через плечо, с саблею у пояса и проч. Тогда повар его, Михайло, сказал ему со слезами: "Пане мой! верно, я уже тебя больше не увижу. Есть у меня хорошая щука; покушай на дорогу". Зборовский, проголадавшись во время жарких переговоров с казаками, согласился и пошел в палатку есть, а, между тем привели ему другого коня. Не садясь на коня, Зборовский требовал, чтобы мурзы поклялись в его безопасности. Мурзы сказали, что это — дело мусталика. Вдруг казаки подхватывают своего гетмана на руки, окружают густою толпою и уносят на плечах к човнам. Севши в човны, давай стрелять по мурзам! Те разбегаются, а казаки, отчалив от берега, весело повезли Зборовского к своему войску в Сечь. Там от радости, что его видят, начали запорожцы свои военные игры, стреляли из ружей, пели песни, играли на кобзах и проч.

В это время казацкий разъезд привел несколько невольников, которые ушли из Крыма. (Были тогда жнива, самое благоприятное время для бегства невольников). Они донесли гетману, будто бы слышали еще на месте от мурз, что ему готовилась неволя у крымского хана, еслиб он дался в обман, а спутников его хан посадил бы на колья перед перекопскими воротами. Это, конечно, была выдумка; но она подействовала на запальчивый характер Зборовского. Недавно сам он готов был участвовать в персидском походе; тепер решился ему противодействовать, не допуская татарских отрядов соединиться с главным ханским войском. Хан умиротворил его новым посольством и подарками, назначенными для раздачи между казаками. При этом еще раз обещал выпросить для него у султана молдавское знамя, если он удержит казаков от набегов.

Отпустив ханского посла, Зборовский размышлял, что ему делать. Он ошибся в своем рассчете на вторжение в Московское царство; не удалось ему побывать и в Персии, что не мало придало бы ему значения между бывалыми рыцарями-панами. Оставалось довольствоваться приобретением популярности между запорожцами.

Дом Зборовских в это время спорил о первенстве с коронным гетманом и канцлером, Яном Замойским. Король, не смотря на то, что был обязан своим избранием партии панов Зборовских, приблизил к себе, больше нежели кого-либо из них, ученого и талантливого Замойского. Это было тяжким ударом для их честолюбивых рассчетов; они составляли интриги против короля и его любимца канцлера, везде искали себе сторонников, готовились к вооруженной борьбе за обладание Польшею и, между прочим, старались расположить к своему дому зацорожцев. Самуил посылал из Сечи посланцов к своему брату, Христофору, который, в своих ответных письмах, сожалел, что не успел сообщить ему шифрованной азбуки. Много у него было такого, "что было бы не безопасно вверить бумаге". Он позволял себе только роптать на короля за то, что не снимает с брата баниции и не дает Зборовским возвыситься над прочими; называл его идолом Ваалом, считал недостойным имени короля и грозил соединением против него многих панов за унижение их достоинства. О поездке на Запорожье Христофор писал Самуилу, что не следовало бы ее предпринимать, между прочим, потому, что враги повредят ему толками о турецкой войне; но что, очутясь между казаками, надобно всячески расположить это "рыцарство" в пользу дома Зборовских, от чего будет зависеть многое. Впрочем умолял, как можно скорее, возвращаться домой, где Самуил был крайне нужен для чего-то братьям, а между тем посылал на Запорожье Самуилу деньги, предостерегая, чтоб он не предпринимал ничего важного против турок. По мнению Христофора, король только делал вид, что не желает задора с турками; он даже подозревал, не сам ли король и внушил ему мысль отправиться к запорожцам в гости; но шляхта никогда не простит ему, если он навлечет турецкую войну; а теперь-то и нужна Зборовским расноложенность шляхты. Напротив, в письме к низовцам, кторое было отправлено с теми же посланцами, Христофор Зборовский говорил, что Самуил отправился к ним для войны с неверными, по совету и просьбам братьев, а в заключение выражал надежду, что казаки, прославившиеся не только в Польше, но и в чужих краях, у императоров и великих королей, вскоре, даст Бог, покажут свое мужество в каком-нибудь важном деле, для обоюдной пользы дома Зборовских и своей собственной.

Согласно советам брата, Самуил Зборовский ограничился обыкновенным запорожским гуляньем вдоль низовых рек, по которым ловили казаки рыбу и охотились на зверей. Между тем он, как можно догадываться, искал благовидного предлога приблизиться к родным степям подольским. В своей записке Папроцкий упоминает, что все казацкие кони переболели от саранчи, которая покрывала в то лето пастбища, так что, в одном случае, невозможно было даже предпринять погоню за татарами. Чтобы пособить недостатку в лошадях, послал Зборовский к молдавскому господарю гонцов с напоминанием об обещанном подарке. Через четыре недели, Зборовский прикочует к так-называемому Пробитому шляху, а господарь пусть вышлет ему туда 500 коней.

Между тем уходившие по Днепру из орды невольники дали казакам знать, что невдалеке пасутся большие стада татарские, и что татары, с своими подвижными селами, то есть в кибитках на колесах, приближаются к Днепру. Казаки начали роптать на свое бездействие и хотели ударить на татар, в надежде поживиться добычею. Зборовский удерживал их от набега, чтоб не нарушить мирного договора короля Стефана с татарами и турками. Казаки не хотели знать никаких договоров. Тогда Зборовский роздал старшим все свое добро: оружие, одежды, лошадей, деньги, а меньшим пригрозил строгостью, и таким образом успел отклонить их от нападения на татарские кочевья.

Все продовольствие на Запорожье заключалось в рыбе да мясе убитых на охоте животных. Того и другого было на Днепре изобильно, но соль добывали казаки с большим трудом и опасностями. За солью надобно было спускаться по Днепру к самому взморью, где постоянно плавали турецкие галеры. Зборовский, высылая казаков на човнах к морским прибрежным островам, должен был прикрывать их целою казацкою флотилиею от турецких галер, которые входили с моря в самый Днепр, для преследования водных чумаков запорожских. Однажды дело дошло до битвы, и битва не состоялась только потому, что ни та, ни другая сторона не могла заманить неприятеля в тесное место.

Прошло уже много времени по отъезде послов Зборовского к молдавскому господарю. Никакой вести из Молдавии не было. Полагая, что послы его задержаны, Зборовский решился вторгнуться в Молдавию. Снаряжена была флотилия, с тем чтобы из днепровского лимана пройти в устье реки Бога и таким способом достигнуть Пробитого шляха, на котором, по условию должны встретить его молдавские послы. Этот-то поход Зборовского послужил темою для известной народной думы об Алексее Поповиче, которого гетман Зборовский привел своею речью к покаянию в казацких грехах [47]; только, на место бури, описанной в думе, произошло с казаками другое бедствие: на них напали турки. Случилось это следующим образом.

Казаки шли берегом: човны служили им для перевозки съестных припасов и рыболовных снарядов. На первом ночлеге повстречали казацкое войско уходящие от орды невольники и донесли гетману, что в Крыму большая тревога по случаю казацкого похода, которого цель, конечно, была там неизвестна, и что сама ханша ушла в леса. Успокоив ханшу чрез посланцов своих, чтоб она не боялась, Зборовский не мог приостановить тревоги, распространившейся в морской страже турецкой. Его поджидали на море. Между тем пришли казаки к турецкому замку Аслан-городку. В то время было свежо предание о том, как осаждал этот замок Богдан Рожинский и взлетел на воздух от собственного подкопа. Загорелись местью казацкие сердца при виде Аслан-городка, но гетман удержал казаков от нападения, и вызвал из крепости старших татар для переговоров. Тут один из запорожцев не утерпел, чтобы не выстрелить по татарину. Гетман хотел казнить его за это, но все вступились за виновного: казак считался в войске характерником, то есть умел заговаривать огнестрельное оружие так, что оно не вредило ни ему самому, ни тому отряду, в котором он находился. Раздор по этому случаю между гетманом и войском дошел до того, что Зборовский с трудом упросил казаков забыть ссору.

Спустившись к островам, которые назывались морскими, потому что лежали у входа в днепровсний Лиман, по тогдашнему — море, Зборовский послал конный отряд казаков к Пробитому шляху на реку Бог. Этот отряд повстречался с турками и захватил 13 человек в плен, а когда к туркам подошла помощь, он ушел вверх по реке Богу, направляясь к Пробитому шляху. Гетман, между тем, занялся приготовлением к охоте и рыболовству на морских островах, изобиловавших рыбою. Казаки обшили здесь човны свои тростником: иначе — они не годились бы для плавания по морю: обшитые тростниковыми вязанками борты не давали човнам тонуть, хоть бы и залило их волною. Призапасив рыбы и дичи, пустились низовцы в дальнейший путь.