Удар в сердце (сборник)

Мойсеенко только фыркнул.

– Понятые подпишут… в свое время. Нам, Алексей Николаевич, еще с Бородиным торговаться. Он вор знаменитый, если спросит в притонах про Безносого, ему ответят. Так, Пашка?

Маз скривился, но промолчал.

– Так! А если мы все это добро в протокол запишем, как торговаться будем? Нет, вы уж позвольте мне дело до конца довести. Так, как я умею.

И Лыков не стал спорить. Действительно, вор может быть очень полезен. Но, чтобы он захотел сотрудничать, нужно иметь, чем его прижать…

Маза и его маруху доставили в Малый Гнездниковский переулок и посадили в секретные камеры. Мойсеенко быстро разобрал конфискованные вещи и остался доволен.

– Алексей Николаевич, – обратился он к начальству. – Вы идите поспите, а я сяду у Пашки в засаде.

Лыков посмотрел на часы – половина первого ночи.

– Справитесь один? Может, кого к вам в помощь подослать?

– Тогда премию делить придется. Нет, я сам!

– Думаете, Безносый туда явится? Пашка сам его не знает, никогда не видел… Что атаману делать на его квартире?

– А вдруг? Иных зацепок у нас пока нет. Затейникова упряма, изворотлива. Откажется признаваться, и ничего с ней не сделаешь. Буду хвататься за все!

Алексей посмотрел на Мойсеенко. Тот был бодр и свеж, от него исходили волны энергии. За тысячу рублей этот человек готов был горы свернуть.

– Ну, осторожнее там… Утром я вас навещу.

Когда Лыков утром явился в сыскную полицию, его ждал курьер из Петербурга. Он привез формуляры на раненых, подобранные Таубе. Алексей вручил курьеру сотню для передачи барону и развязал папку. В ней лежали три офицерских формуляра и двадцать шесть – на нижних чинов. Из них сыщика интересовала только одна бумага. Вот она! Казак Второго Ейского полка Арсений Гулый. Ну-ка… Уроженец станицы Старолеушковской. Так и есть! Отчислен из лейб-гвардии Атаманского полка за дурное поведение. Награжден темно-бронзовой медалью за турецкую войну. Получил увечье в действующем отряде. Комиссован из Кубанского войска как неспособный нести строевую службу. Вручено единовременное пособие – тридцать рублей. Негусто…

Каких-то зацепок, где в Москве искать увечного воина, формуляр не содержал. Но теперь полиция хотя бы знала имя Безносого. Проживает он по чужим документам, однако город большой. У казака могут быть тут знакомые, сослуживцы, земляки. Кубанская община в Москве должна же существовать! Надворный советник подозвал Войлошникова, вручил ему формуляр и приказал шерстить казаков что есть мочи.

После этого следовало доложить начальнику отделения о вчерашнем аресте. Однако сначала Алексей хотел навестить «Сережкину крепость», где сидел в засаде Мойсеенко. Шансов почти нет, но вдруг… Надзиратель пошел один, чтобы не делиться ни с кем премией. Смелый поступок! Одному, без поддержки там опасно. Надо убедиться, что все в порядке.

Лыков не успел ничего сделать. С грохотом распахнулась дверь, и явился Мойсеенко собственной персоной. Под глазом у него был свежий синяк, ворот шинели висел на нитках. Надзиратель втолкнул в комнату связанного верзилу в грязном армяке:

– Принимайте гостей!

Пленник едва мог говорить – у него оказалась сломана челюсть. Мойсеенко выложил на стол трофеи: рыбацкий нож амурского фасона и свинчатку.

– Вот с чем ходим!

– Это не похоже на арсенал шнифера, – прокомментировал Лыков. – Неужели посланец от Безносого?

При этих словах верзила занервничал. Э-э, да такого увальня они быстро расколют! Надзиратель подтвердил догадку начальства:

– Так и есть, Алексей Николаевич! Шайку Бородина я всю поименно знаю. Там народ чистый, лощеный. Воровство – дело тонкое. Да и ножи таскать Пашка своим запретил. Это другой породы зверь!

– Кто он? Связной от атамана?

– Скорее посыльный. Агриппина не пришла, куда обещала. Мы ж ее ночью арестовали. Вот атаман и отправил человека выяснить. Любовь у них там, не иначе. Ну дает баба! Всех поработила!

Пленника пока заперли в одиночной камере. Никаких доказательств, что он из шайки Безносого, не было. Упрется, скажет, что явился слам[50] делить, и замучишься опровергать… Лыков с Мойсеенко пошли к начальнику сыскной полиции на доклад. Тот выслушал их и телефонировал обер-полицмейстеру. Через четверть часа три сыщика входили в высокий кабинет. Надзиратель чувствовал себя героем дня и красовался фингалом, как орденом.

Власовский, однако, в фанфары дуть не стал. После отчета он сухо констатировал:

– Ну и чего вы добились? Да ничего! Арестована баба. Возможно, она наводчица в шайке Безносого, а возможно, и нет. Схвачен парень с ножиком. Тоже неизвестно кто. И найдена шуба баронессы Боде-Колычевой. Вот ваш единственный бесспорный успех. Что дальше?

Все дружно посмотрели на Лыкова. Тот ответил:

– Успехов несколько больше, Александр Александрович. Теперь мы знаем настоящее имя Безносого и его приметы…

На этих словах он машинально тронул порезанный бок, и полковник рявкнул:

– Скотина! Средь бела дня напасть на полицейского! Да такого сроду у нас не было! Я хочу быстрее познакомиться с этим наглецом.

– Я тоже, – спокойно продолжил Лыков.

– Как собираетесь его искать?

– Есть несколько направлений. Прежде всего, нужно идентифицировать труп налетчика, которого зарезали свои же. Вдруг он имеется в картотеке? Далее, допросить, как вы выразились, парня с ножиком. Он не похож на Сенеку, наверняка расколется. Затем устроить опознание его и Затейниковой распорядителем ресторана в Сокольниках. Были они там в ночь убийства? Времени прошло мало, ресторатор должен помнить. Затем допросить Бородина и его бабу, порознь и вместе, с утра до ночи. Ловить на противоречиях, склонять к признанию – как обычно. Параллельно этому опрашивать всех кубанцев, что есть в Москве, особенно тех, кто воевал в Кобулетском отряде. И наконец, сориентировать осведомителей по приметам Арсения Гулыго.

Обер-полицмейстер задумался. Алексей покосился на Мойсеенко и дополнил:

– Самое важное – склонить к сотрудничеству Затейникову или Бородина. Лучше бабу, она напрямую знает атамана. Но ей сдавать убийц невыгодно, а по характеру Груша циничная и расчетливая. Крепкий орех. Поэтому и Пашка сойдет, если согласится. Он обижен и на нее, и на Безносого. На обиде можно сыграть… Предлагаю поручить это сыскному надзирателю Мойсеенко. Он больше других сделал для дознания в последние дни. Даже рисковал жизнью.

Власовский раздраженно сказал:

– Денег не дам! Только когда приведете мне Безносого. Поняли, Мойсеенко?

– Так точно.

– Все свободны.

Колесо сыска закрутилось с удвоенной скоростью. Ресторатор опознал Агриппину Затейникову. Да, вертелась вокруг карточных столов. Глазки строила… Ну, там она не одна такая! И что еще делать в заведении красивой бабе? Улика была косвенная, курам на смех. Но Лыков всегда собирал доказательства, как кирпичи в стене, – один к одному. И первый кирпич был положен.

Верзилу в армяке ресторатор никогда раньше не видел. Не было его и в картотеке МСП. Надворный советник приказал сфотографировать арестованного и послать его портрет в Петербургское сыскное. Вдруг там что-нибудь есть? Вместе с ним отправили и фото покойника, зарезанного перед Голофтеевским пассажем. Его в московской картотеке также не оказалось.

Власовский отметил геройское поведение сыскного надзирателя Мойсеенко премией в двенадцать рублей.

Лыков приказал собрать материал на Грушу. Она оказалась бывшая толерантка[51]. Начинала горничной в хороших семействах, так что этому ремеслу обучена. Но попутно обучилась и другому! Дважды девку выгоняли за то, что соблазнила – раз хозяина, а раз его сынка. В итоге молодая красотка выбрала легкие деньги. Работала в Рыковке, на углу Четвертой Тверской-Ямской. В 1889 году городская дума упразднила врачебно-полицейский надзор. Вновь созданное Санитарное бюро лишь выдавало проституткам альбомы для медицинских осмотров. Прежние принудительные явки были отменены. Заботу об отметках в альбоме возложили на самих толеранток, а в публичных домах – на содержателей домов. И еще на полицию. Та возмутилась и практически саботировала новый порядок. Как следствие, резко выросло число незарегистрированных проституток и венерических заболеваний.

Не избежала сифилиса и Затейникова. Она прошла курс лечения в печально знаменитом Мясницком отделении больницы для чернорабочих. Пользуют там исключительно меркуриальными[52] снадобьями. Процедура очень болезненная и не всегда эффективная. Видимо, после этого Груша решила сменить род занятий. Красивая, хитрая и молодая, она обаяла пожилого купца. Тот держал в Верхних торговых рядах иконную лавку. Через год после женитьбы старичок помер… О его смерти говорили разное. Одни утверждали, что Груша отравила супруга. Другие – что довела его до удара бесконечными требованиями половых отправлений. Но пожить купеческой вдовой не вышло – лавку отсудили наследники. Правда, она сумела утаить значительную наличность, и суд оправдал ее. Как же проверить, сколько денег лежало в кубышке? Говорили, что тысяч десять у Груши осталось всяко. Она вела себя осторожно, желтый билет не получала, отдавалась задорого и с разбором. Еще торговала своими фотокарточками, где она в голом виде. Потом сошлась с Пашкой Бородиным и крутила им, как хотела. А затем ее потянуло на убийц…

Допрос Затейниковой ничего не дал. Она выбрала тактику простую и безотказную: знать ничего не знаю. Улик не было, а над догадками сыщиков баба только смеялась. Лыкову она заявила с блудливой улыбкой:

– Ваше высокоблагородие! Ежели я вас чем обидела, то могу отработать. По-нашему, по-женски. Только глазом мигните. Уж вам понравится!

На очной ставке с Пашкой Груша легко побожилась, что любит одного его… Лыков плюнул и попытался заагентурить маза. Но тот удивил. Когда ему предложили свободу в обмен на сведения о нахождении Безносого, Пашка первым делом спросил:

– Ежели его поймают, что приговорят?

– Каторгу по первому разряду.

– А Груше что дадут?

– На две ступени ниже, – честно ответил Лыков.

– Это сколько?

– Восемь лет… в лучшем случае.

– Тогда я отказываюсь! – заявил вор. И прекратил беседу, не поддался ни на какие уговоры. Стало ясно, что он любит Затейникову и ни за что не причинит ей зла.

«Парень с ножиком» тоже не оправдал надежд. У него оказалось что-то с нервами. При упоминании Безносого арестант начинал дрожать всем телом. На вопросы он не отвечал, а только угрюмо озирался по сторонам. Двигался неохотно и медленно, мог часами сидеть в одной позе. Вызванный врач предположил кататонический ступор. Пришлось отправить парня в больницу на обследование. Вечером отослали, а ночью он сбежал.

Наутро, когда Рыковский отчитывал доброхота-доктора, поступил звонок из Мещанской части. Телефонировал поручик Лебедев. С начальником отделения он говорить не стал, а попросил к аппарату его помощника.

– Слушаю вас, Василий Иванович! Что случилось?

– Мои молодцы только что задержали неизвестного. Он был в халате и белье с клеймами Преображенской больницы. Не ваш пропавший?

– Белобрысый, с побитым лицом?

– Так точно.

– Он, сукин сын! Подержите его пока взаперти, я сейчас подъеду.

Алексей доложил Владиславу Рудольфовичу, что беглец схвачен. Тот обрадовался:

– Ну, слава богу! А то представляю, какой разгон мне вышел бы от полковника!

– Жаль только, что мы не узнали, куда он направлялся. Но это следует исправить!

Коллежский советник опешил:

– Не понял… Что вы задумали, Алексей Николаевич?

– А вы представьте, что было бы, если бы не бдительность городовых Мещанской части?

– Ну…

– Куда шел наш беглец?

– К своим, конечно.

– Вот! А мы сейчас его обратно в кутузку? А он опять в дурачка играть. Так?

– Да поясните наконец!

– Владислав Рудольфович, беглец нужен нам на свободе. Только под наблюдением. И тогда он приведет нас к Безносому.

– Хм… Но как теперь это сделать?

– Да запросто! Вызовите Мойсеенко, я ему все объясню.

Через час за неизвестным в больничном халате приехали из сыскной полиции. Надзиратель Мойсеенко нес одежду арестанта.

– На! Оденься, едем в Гнездниковский. Хватит клоуна ломать!

Белобрысый облачился в свое, а халат с бельем держал в руках.

– Куда энто, ваше благородие? – спросил городовой. – Казенное…

– Надо в больницу завезти, отдать, – ответил надзиратель.

Извозчик повез их по Стромынке до Матросской богадельни. Там завернул и въехал во двор Преображенской больницы. Напротив темнел мрачный корпус Исправительной тюрьмы, вдоль забора ходил часовой с винтовкой.

– Покарауль пока! – приказал ему надзиратель и понес шмотье в больницу.

– Это что за хрен с горы? – спросил часовой у извозчика.

– Пес его знает, – ответил тот, раскуривая папиросу. – Из сыскного кто-то…

– Из сыскного? – рассердился солдат. – Им еще я не подчинялся! Тьфу! Сыскные сами первая жулябия[53] и есть! А туда же, командовать…

И молча двинулся вдоль забора. Извозчик покосился на него, потом на арестанта. Тот недоуменно глядел в удаляющуюся спину часового. Прошла минута, надзиратель все не выходил. Тут возница не выдержал:

– Чего сидишь, дурень? Бежи!

Парень сразу сиганул с пролетки, будто ждал команды. И помчался, подобрав полы армяка, в сторону богадельни.

Спустя десять минут по Преображенской улице несся извозчик. В пролетке, откинув фартук, стоял во весь рост Мойсеенко с красным от злости лицом и кричал:

– Наподдай! Он в Черкизово ушел, больше некуда! Эх, начальство мне башку снесет…

Когда экипаж скрылся из виду, от забора Ольгинского приюта отделилась фигура и потрусила в Москву. За ней, держась на удалении, шли две неприметные личности в сером.

Лыков сидел в отделении и нервничал. Удастся ли его выдумка? Обер-полицмейстер с трудом разрешил разыграть побег арестанта. Что если филеры его упустят? Об этом не хотелось и думать.

Сыскные надзиратели разошлись кто по делам, кто обедать. Рядом сидели Войлошников и Мойсеенко, загримированные биржевыми артельщиками. Лыков тоже приготовился: оделся мещанином и наклеил бороду. Филеров за беглецом послали двоих. Если тот где-то укроется, один останется его сторожить, а второй даст сигнал в отделение. И тогда поимка Безносого может вступить в завершающую фазу…

Войлошников весь извелся. Он уже трижды спросил, взял ли надворный советник с собой револьвер… Мойсеенко был спокоен. Вдруг раздался звонок. Лыков схватил трубку аппарата. Телефонировал один из филеров, и с хорошей новостью.

– Есть! – сообщил Алексей надзирателям.

– Где? – лаконично поинтересовался Мойсеенко.

– Наш беглец пришел на Хитровку. Встал на площадке, где толпятся чернорабочие, и ждет. Постоянно озирается.