Помоги проекту - поделись книгой:
Основания для таких подозрений подогревались тем фактом, что английская дипломатия, параллельно с переговорами с СССР об антигерманском пакте, вела в Берлине в июле – августе 1939 г. консультации о возможности заключения англо-германского соглашения, «включающего, – по словам Хораса Вилсона, главного советника правительства Великобритании по вопросам промышленности, – отказ от нападения на третьи державы, начисто освободило бы британское правительство от принятых им на себя в настоящее время гарантийных обязательств в отношении Польши, Турции и т. д…».
Однако обращение Х. Вильсона было воспринято в высшем руководстве Германии «как дальнейшее свидетельство слабости Англии», а министр иностранных дел Риббентроп был убежден, что «в случае германо-польской войны Англия не выступит на стороне Польши».
Разочарование в невозможности заключения действенного соглашения с Англией и Францией, подозрения, что СССР сам может стать объектом сделки по образу и подобию мюнхенской, подтолкнул советское руководство к переговорам с Германией. 3 августа 1939 г. нарком иностранных дел Молотов услышал от германского посла в Москве Ф. Шуленбурга официальное заявление, что «Германия намерена уважать интересы СССР в Балтийском море и не имеет намерений, противоречащих СССР в Балтийских странах… Что касается германской позиции в отношении Польши, то Германия не намерена предпринимать что-либо, противоречащее интересам СССР».
23 августа 1939 г. состоялось подписание договора о ненападении между Германией и СССР и секретных протоколов к нему (пакта Риббентропа – Молотова), означавших раздел сфер влияния этих стран в Европе и предусматривавших четвертый раздел Польши и ликвидацию польской государственности.
Мне удалось в 1992 г. обнаружить подлинники пакта и секретных приложений к нему в архиве Политбюро ЦК КПСС.
Оценивая этот пакт, следует, по моему мнению, отметить, что:
– он отражал реалии тогдашней расстановки политических сил в Европе, атмосферу, приемы, мораль тогдашней европейской политики, и в этом смысле он не лучше и не хуже заключенного годом раньше Мюнхенского соглашения;
– он был и остается, несмотря на все идеологические оценки и политические осуждения, частью сегодняшней политической реальности, определяя границы Литвы, Польши, Молдавии, Румынии, Финляндии;
– он преследовал задачу укрепления международного положения и безопасности СССР;
– он восходил к концепции распространения советского влияния на все территории, прежде входившие в Российскую империю;
– несомненно, что заключение пакта Риббентропа – Молотова развязало руки Германии для нападения на Польшу, так же, как и то, что Мюнхенские соглашения способствовали укреплению военного потенциала нацистской Германии и ликвидации Чехословакии как государства.
Отмечу, что участие в ликвидации славянского государства – Польши, несправедливое отождествление позиций польского руководства и польской государственности стало, по сути, стратегическим просчетом Сталина. Оно привело к приближению границ Германии к СССР, что, в конечном счете, ослабило западные рубежи обороны страны и создало на многие десятилетия вперед проблемы в отношениях нашей страны и Польши.
Геополитические приоритеты страны были сформулированы советской внешней политикой уже в 1939 г. Они оставались практически неизменными многие десятилетия. Замечу, что они практически полностью были воспроизведены и в безрезультатных переговорах с Англией и Францией в первой половине 1939 г., и в пакте с Германией, и в договорах, достигнутых в Тегеране и Ялте в ходе соглашений «большой тройки», и в советской политике более позднего времени.
Важнейший вопрос – проблема ответственности за такое развитие европейской политики в 1939 г. Выскажу свое личное мнение – она была слишком прагматичной, эгоистичной, замешанной на недоверии к партнерам и противникам (с легкостью менявшихся местами). В этом смысле народы Европы стали жертвами этой политики.
3. Неспровоцированный характер Великой Отечественной войны
Нападение Германии на СССР в корне изменило характер Второй мировой войны для нашей страны.
Прежде всего, оно было неспровоцированным.
Нет никаких оснований полагать, что советское политическое руководство вынашивало планы нападения на Германию. Считаю необходимым отмести спекуляции по поводу так называемого протокола заседания Политбюро от 19 августа 1939 г., обнаруженного в фондах 2 бюро – французской разведки[364]. Внимательный анализ этого документа свидетельствует о том, что это – фальшивка, изготовленная германской разведкой и запущенная во Франции с единственной целью – оправдать будущую германскую агрессию против СССР. Доказательствами для такого утверждения служит, прежде всего, тот бесспорный факт, что 19 апреля 1939 г. попросту не было заседания Политбюро, как не было и никаких совещаний, где бы Сталин мог выступить с заявлением о будущей политике в отношении Германии. Я уже не говорю об абсолютном несоответствии оформления, содержания этого текста правилам, принятым в делопроизводстве Политбюро.
Нельзя считать доказательством превентивных планов нападения на Германию «Соображения по плану стратегического развертывания Вооруженных Сил Советского Союза на случай войны с Германией и ее союзниками», разработанных Генштабом Красной Армии и представленных Сталину в мае 1941 г. Этот документ, вызвавший взрыв обвинений в агрессивных умыслах Советского Союза[365], – не более, чем штабная разработка, проект, кстати, не получивший одобрения и не утвержденный Сталиным.
Финская война ясно указала политическому и военному руководству страны на хроническую нехватку командного состава, на низкое качество обучения войск.
О каких агрессивных, наступательных планах Советского Союза можно говорить, когда в Прибалтийском военном округе командиры танковых дивизий 9 июня 1941 г. сообщали, что дивизии обеспечены горюче-смазочными материалами на 6 %, автобензином – на 2 %. Начальник штаба Киевского особого военного округа генерал-лейтенант М. А. Пуркаев писал начальнику Генерального штаба Красной Армии Г. К. Жукову 19 мая 1941 г., что «…выполнение плана завоза вооружения и боевой техники по плану снабжения КОВО в 1941 г. до настоящего времени идет крайне медленно. По целому ряду предметов вооружения и боевой техники за истекшие 5 месяцев до 1.5.41 г. не завезено даже половины запланированного к завозу в первой половине 1941 г. планом вооружения войск КОВО в 1941 г.». Следует признать, что к лету 1941 г. Красная Армия не была в сколько-нибудь достаточной степени готова к ведению боевых действий.
Понимание реальной слабости, неготовности армии к войне вынуждала Сталина цепляться за пакт Риббентропа – Молотова, стремиться избегать любых возможных провокаций. Полагаю, что именно этим объясняется кажущееся странным стремление Сталина игнорировать данные разведки о готовившемся нападении Германии на СССР. 13 июня 1941 г. Тимошенко и Жуков обратились к Сталину с предложением о приведении войск приграничных округов в боевую готовность. Сталин уклонился от ответа: «Подумаем». На следующий день Тимошенко и Жуков вновь настаивали на приведении войск в полную боевую готовность. На этот раз Сталин раздраженно возразил: «Вы предлагаете провести в стране мобилизацию, поднять сейчас войска и придвинуть их к западным границам? Это же война! Понимаете вы это оба или нет?!» Более того – 13 июня было подготовлено, а 14-го – опубликовано знаменитое «Сообщение ТАСС», излагавшее официальную точку зрения на состояние советско-германских отношений.
Война стала поистине народной, где высокий патриотизм сочетался с бесчисленными (в горьком и точном смысле этого слова!) потерями. Работа на заводах по 11 часов, практически без выходных, жизнь в тылу на грани голода, эвакуация, утрата жилья, имущества – это одна из многих граней мученического подвига народа.
В эти часы, дни и недели стали закладываться зерна будущих побед Красной Армии.
Экономический потенциал Германии существенно превосходил советский. Уже в 1940 г. в Германии было в 2,5 раза больше станков, производилось больше стали, алюминия, угля, чем в СССР. К началу агрессии против СССР в распоряжении Германии оказалась промышленность и ресурсы Франции, Австрии, Бельгии, Чехословакии, Голландии, Дании, а также стран-сателлитов – румынская нефть, венгерские бокситы, финский лес. На германскую армию работали заводы этих стран.
Этому мощному потенциалу противостояла советская экономика, пережившая катастрофу 1941 г., потерю трети промышленности, расположенной в западной части СССР.
Людские ресурсы, транспорт, запасы сырья, энергетика, наука – все было переключено на обеспечение армии. Лозунг «Все для фронта, все для победы» был не пропагандистским штампом, а реальностью всех сторон жизни страны. Если в 1940 г. военная продукция составляла 22 % в общем промышленном производстве, то в 1942 г. – уже 66 %. Заметим, что рост объемов военного производства происходил в условиях сокращения производства электроэнергии, чугуна, стали, проката, то есть в значительно более сложной экономической ситуации.
Благодаря этому удалось практически заново восстановить оборонный потенциал страны и армии, у которой в 1941 г. не хватало даже винтовок.
В 1942 г. положение решительно изменилось. В этом году было произведено, по отношению к 1941 г., танков – на 274 %, самолетов – на 62 %, артиллерийских орудий – на 213 %, боеприпасов – на 60 %. Всего в 1942 г. советская промышленность произвела 21,7 тыс. самолетов, более 24 тыс. танков, 127,1 тыс. орудий, 230 тыс. минометов. К ноябрю 1942 г. СССР ликвидировал свое военно-техническое отставание от Германии.
Власти были вынуждены в условиях войны если не изменить прежнее отношение к религии и церкви (что было просто невозможно, учитывая господство коммунистической идеологии), то, по крайней мере, несколько смягчить прежний курс, разрешить выборы патриарха. Одновременно с этим церковь была «встроена» в советскую бюрократическую машину.
С начала войны важнейшим фактором отпора германской агрессии стал
Однако ставка только на российский патриотизм имела и свои границы. Прежде всего, обращение к историческому прошлому было политически небезопасно. Историческая легитимность[367] большевизма была, мягко говоря, сомнительной. Революции нелегитимны по своей сути. Воссоздание прошлого создавало предпосылки для возрождения национальных идей как альтернативы коммунистическому интернационализму и самой компартии. Кто-кто, а Сталин, прекрасно знавший историю России, в полной мере понимал политически положительные и опасные стороны русского патриотизма. Именно он использовал ресурс русского патриотизма на начальном этапе войны. Но он лучше, чем кто-нибудь из тогдашней власти, осознавал опасность использования «русского фактора» против партийной политики. Поэтому уже в 1944 г. возрождаются обвинения в «великодержавном шовинизме», адресованные крупнейшим историкам.
Свидетельством
В годы войны союзниками – политическим руководством СССР, Великобритании и США были достигнуты важные договоренности о послевоенном устройстве мира, о создании Организации Объединенных Наций, обеспечившие мир в Европе во второй половине XX в., была создана та тегеранско-ялтинская конструкция мира, которая позволила Европе прожить 50 с лишним лет без войны. Этот мир не был слишком комфортабелен, но предсказуем. С развалом этой системы континент вновь вспомнил о военных конфликтах на Балканах, о религиозных войнах.
Для Сталина уже в конце войны была ясна необходимость восстановления в полной мере прежней системы управления. Сохранение военных порядков подрывало основу номенклатурной – читай – советской системы управления. Поэтому не случайно, что уже в 1946 г. день Победы перестали отмечать как государственный праздник. В 1946–1947 гг. обрушились репрессии на генералитет Советской армии во главе с Жуковым, на директоров многих промышленных предприятий – директоров-генералов, связанных с армией, а позже, в 1948–1950 гг. – и на значительную часть секретарей обкомов военных лет (так называемое «Ленинградское дело»).
Но прежде всего Победа сохранила отечественную государственность. Она спасла существование и избавила от геноцида народы нашей страны. Она означала разгром политической системы, провозглашавшей право на уничтожение по расовому признаку.
И, наконец, она стала нашей Победой. Победой наших отцов и матерей, смертию смерть поправших, жизнь и здоровье положивших для избавления Отечества от «проклятой орды» завоевателей. Победой, ставшей, пожалуй, главным событием отечественной истории XX в.
Й. Хелльбек. Новые ответы на старые вопросы: Сталинградские записи Комиссии по истории Великой Отечественной войны
В конце декабря 1942 г. группа московских историков отправилась в Сталинград, чтобы вблизи наблюдать грандиозную схватку Красной армии и германского вермахта. Месяцем раньше советскому командованию удалось окружить вражескую группировку, в которую входило больше 300 000 человек – немцев и их союзников. Шедшую с лета битву, за которой мировая общественность следила, затаив дыхание, историки из Москвы хотели зафиксировать для будущих поколений. Они посетили различные участки фронта в штурмуемом городе, сталеплавильный комбинат «Красный Октябрь» с севера, командный пункт генерала Чуйкова на крутом берегу Волги и район Бекетовка у южной окраины города. В окопах и блиндажах они разговаривали с командирами, офицерами и солдатами Красной Армии. Стенографистка, ездившая с ними, протоколировала эти беседы.
Еще в то время, когда проводились интервью, советское командование направило командующему окруженной 6-й армии генерал-полковнику Паулюсу предложение о капитуляции. По указанию Гитлера Паулюс это предложение отверг. Утром 10 января 1943 г. началось решающее наступление советских войск – операция «Кольцо». Накануне историки уехали. В феврале, через несколько дней после конца битвы и капитуляции оставшихся в живых вражеских солдат, они вернулись, чтобы продолжить беседы. В течение следующих недель и месяцев они провели многочисленные интервью и запротоколировали разговоры с 215 участниками и очевидцами Сталинградской битвы: генералами, штабными офицерами, командирами и простыми красноармейцами, комиссарами и коммунистическими агитаторами, матросами Волжской флотилии и санитарками, а также с рядом гражданских лиц – инженерами, рабочими и одной работницей кухни, которые в разбомбленном городе выполняли свою работу или боролись за выживание.
Эти отчеты в большей степени, чем какой бы то ни было другой известный источник, позволяют читателю приблизиться к событиям Сталинградской битвы и представляют ему более объемную и рельефную картину поступков, мыслей и чувств советских людей – участников войны. Солдаты рассказывают о своем происхождении, о том, как попали на войну, о своих солдатских задачах. Открыто, по свежим следам боевых действий они описывают как моменты ужаса, так и возвышающие боевые действия; они обсуждают сильные и слабые стороны советского способа ведения войны, говорят о полученных наградах и рассказывают о поступках «героев» и «трусов», служащих в их воинской части.
Историки, которые входили в состав «Комиссии по истории Великой Отечественной войны» под руководством московского профессора истории Исаака Израилевича Минца[371], проводили беседы по определенной системе. В нескольких случаях были опрошены десятки военнослужащих из одной дивизии: командир, его заместитель по политической части, штабные офицеры, командиры полков и рот, а также рядовые красноармейцы. Например, более 20 солдат из 38-й мотострелковой бригады (64-я армия) рассказывают о том, как они выследили и захватили в плен генерала-фельдмаршала Паулюса и штаб 6-й армии вермахта. Каждый рассказчик рисует часть общей картины событий, и каждый – со своей субъективной точки зрения. Так из совокупности отдельных рассказов складывается многомерное и очень подробное изображение солдат в бою. Изображение это впечатляет не только своей пластичностью: оно также показывает общие пространства опыта и наглядно демонстрирует функционирование Красной армии как военной организации.
Как и многих других свидетелей великой битвы у Волги, историков группы И. И. Минца волновал вопрос, каким образом Красной армии удалось одолеть противника, который – по всеобщему мнению – превосходил ее по уровню тактических навыков, дисциплины и военной подготовки. Именно с целью выяснить, какие средства позволили защитникам Сталинграда остановить непобедимую Германию, поставившую на колени всю Европу, историки говорили с защитниками города. Эта проблема занимает исследователей и по сей день. Пожалуй, больше всего дискуссий вызывает вопрос мотивации советских солдат в Сталинградской битве. Действовали ли они по своей собственной воле или их заставляли сражаться под дулом пулеметов? Черпали ли они силы в традиционных русских ценностях или вдохновлялись исключительно советскими идеологемами? Какую роль сыграла любовь к Родине, ненависть к захватчикам и преданность Сталину в их готовности сражаться и умирать? Интервью военного времени подсказывают разнообразные и порой совершенно неожиданные ответы на эти вопросы.
Откровенность и неоднозначность сталинградских записей негативно сказалась на их дальнейшей судьбе: историкам так и не удалось получить от военных цензоров разрешение на их публикацию, и документы затерялись в архивах. С 2009 г. интервью были подготовлены для публикации в ходе совместной работы Института российской истории Российской академии наук (ИРИ РАН) и Германского исторического института в Москве (ГИИМ). Результаты работы – немецкое издание, вышедшее в октябре 2012 г., и русское издание, которые появилось в апреле 2015 г.[372] Документальная монография содержит лишь подборку из массива бесед, проведенных с участниками и очевидцами Сталинградской битвы. Планируется научная презентация всех интервью на отдельном интернет-сайте.
Возможность обращения к этим беседам несомненно повлияет на историографию битвы, в первую очередь потому, что историки битвы продолжают иметь очень ограниченный доступ к личным документам времен войны. Публикации источников, которые показывают советских солдат как активных участников и, более того, победителей в этой войне, долгие годы мешала боязнь советских вождей проявлений «бонапартизма». В эпоху Сталина единственный, кто мог претендовать на звание победителя, был советский Вождь, носивший звание «генералиссимуса» Советской армии, а после смерти Сталина его роль была переформатирована в коллективный и анонимный «Советский народ под руководством Коммунистической партии». В этом контексте инициативы вроде идеи Константина Симонова, который призывал государственные архивы к соучастию в создании архива солдатских писем, были обречены на неудачу[373].
Есть и структурные объяснения, почему картина настроений и мироощущения советских граждан в военные годы до сих пор остается фрагментарной. Одно из них заключается в ограничениях советской цензуры, следившей за тем, чтобы в письмах (за редкими исключениями) не содержалось точных географических названий, подробного изложения хода событий и их оценки[374]. Военная цензура, которая подчинялась особым отделам НКВД, просматривала всю корреспонденцию РККА[375]. Письма, которые писались на бланках и складывались треугольником, не заклеивались, и на них ставился штамп цензурного ведомства[376]. Такая претензия на тотальный охват контрастирует с практикой цензурных отделов полевой почты вермахта, которые проводили лишь выборочный контроль, чтобы проверить, соблюдают ли солдаты требования военной цензуры. Неудивительно, что немецкие письма намного более объемные и содержательные и больше привлекают внимание историков, изучающих обе воюющие стороны в Сталинградской битве. Этому дисбалансу и способствует встречающее западное представление о советском солдате как о существе без индивидуальных черт. Мемуары немецких солдат рисуют красноармейцев в виде единой массы: это были орды фигурок землистого цвета, которые с криком «Ура!» бежали на немецкие позиции, подгоняемые размахивающими пистолетами комиссарами. Противником были и необъятное пространство, и холод, вызывающий мысли о Сибири. Эти образы и представления, подпитываемые пропагандистами Третьего рейха, вошли во многие западные исторические исследования послевоенного времени. Удивляться этому не приходится, ведь теперь поведение «русского солдата» американцам объясняли такие люди, как начальник гитлеровского Генштаба Франц Гальдер, которые, сделавшись военными историками, остались верны своему антикоммунизму, замешенному на расизме[377]. Убежденные в низком духовном развитии советского солдата и в том, что все его отличающие черты запечатлены на его теле, немецкие пропагандисты уделяли больше усилий на внешнее описание (фотографирование) противника, чем на запись его слов. Это контрастирует с советской практикой, которая исходила из понимания любого человека (своего и противника) как вервального субъекта и носителя Просвещения[378].
И по этой причине до сегодняшнего дня остается неясным, как именно воевали те, кто сражались на советской стороне, какие культурные и социальные механизмы приводили красноармейцев и других советских граждан на войну, что заставляло их биться против немцев, казавшихся неизмеримо сильнее, и что значил для них Сталинград. Советские исследования в этом плане малоинформативны, если только не принимать за чистую монету содержащиеся в них славословия по поводу этой битвы. Хотя в советских работах фигурируют несколько героев-солдат, названных по именам, и описываются их подвиги, все же индивидуальные черты этих людей и контекст их действий не освещены. Это также характеризует лучшее советское исследование Сталинградской битвы, принадлежащее перу ветерана войны Александра Самсонова[379]. Как и другие советские историки, Самсонов придерживается мнения, что массовый героизм советских граждан решил исход битвы. Примечательно, что для работы над своей монографией, Самсонов имел доступ к интервью Комиссии Минца. Но удивляет, насколько мало исследователь использовал эти документы для воссоздания образа защитников Сталинграда. Как и другие военные историки, Самсонов наверное думал, что таким «субъективным» штрихам нет места в научном исследовании, продиктованном «объективным» изложением событий, то есть, без обращений к мыслям и эмоциям рядовых людей и скорее с перспективы колокольни, чем снизу вверх[380]. Исключение составил эпизод из архива комиссии Минца, выбранный Самсоновым и в подробностях развернутый и посвященный комсомольцу Илье Воронову, который в манере сверхчеловека жертвовал собой на поле боя. В медсанбате Воронов сказал: «Вот теперь я тот боец-комсомолец, который был у Островского», имея в виду Павла Корчагина из романа Н. А. Островского «Как закалялась сталь»[381]. Видимо, Самсонову мешала неоднозначность изложенных мыслей и менее героический лад большей части собеседников комиссии, хотя в общем и целом они подтверждают его тезис о массовом героизме советских защитников Сталинграда. Так или иначе, ни один советский историк не исследовал человеческие (в отличие от сверхчеловеческих) измерения войны, измерял ту «окопную правду», которая осталась территорией выдающихся писателей войны: Виктора Некрасова, Василия Гроссмана, Светланы Алексеевич и других.
Многие западные историки занимают позицию, прямо противоположную тезису Самсонова. По их мнению, советская победа под Сталинградом была результатом не массового героизма советских солдат, но массового террора советского государства[382]. Энтони Бивор в частности клеймит «почти невероятное пренебрежение советской системы к людям». Британский историк изображает боевые действия в Сталинграде не только как столкновение между немцами и русскими, но и как войну, которую советское руководство вело против своего собственного населения. С точки зрения Бивора, одна цифра особенно ярко иллюстрирует презрение сталинского режима к человеку: «около 13 500» смертных приговоров в отношении красноармейцев, не желавших воевать, были приведены в исполнение в одной только 62-й армии генерала Чуйкова. Бивор упоминает эти казни уже в предисловии к своей книге, а завершает он ее размышлениями о безвестных могилах многих тысяч советских солдат, расстрелянных в Сталинграде по приказу Чуйкова[383]. Правда, привести убедительных доказательств этому он не может. Военный историк Джон Эриксон, на которого Бивор ссылается, говорит без указания источника о «якобы» расстрелянных 13 500 солдатах[384].
Без проверки воспроизводимые Бивором и другими исследователями слухи о массовых расстрелах, якобы шедших на советской стороне Сталинградского фронта, сформировали представления о битве на Волге, господствующие сегодня на Западе. Достаточно вспомнить, например, кинофильм «Враг у ворот» (“Enemy at the Gates”, 2001), в первых кадрах которого прибывающих в Сталинград солдат 284-й стрелковой дивизии без достаточного вооружения и боеприпасов бросают на передний край. Когда атака захлебывается и солдаты бегут назад, их косит пулеметным огнем заградительный отряд НКВД. Насколько далека эта картина от действительности, показывают многочисленные интервью, собранные в этой книге, в том числе две беседы с военнослужащими той самой 284-й стрелковой дивизии – майором Николаем Аксёновым и известным снайпером Василием Зайцевым, который и стал главным героем фильма «Враг у ворот»[385]. По их словам, дивизия была хорошо снабжена оружием; переправу через Волгу она осуществила ночью, а не днем, как утверждает фильм, и имела при этом небольшие потери – в отличие от фильма, который показывает акт переправы как страшную и бессмысленную резню. Ни один из собеседников из 284-й стрелковой дивизии не упоминает массовую расправу со стороны особистов НКВД, хотя карательные акции особых отделов на фронте отнюдь не являются табу в сталинградских интервью.
Высказывания очевидцев совпадают с опубликованными сведениями из секретных архивов о деятельности заградотрядов в районе Сталинграда. В соответствии с Приказом № 227 1 августа 1942 г. на Сталинградском и Донском фронтах был образован 41 заградительный отряд. К концу сентября они задержали 45 465 бегущих солдат. 699 были арестованы, из них 664 «труса, паникера и самострела» расстреляны на месте. Еще 1292 направлены в штрафные роты и батальоны. Подавляющее большинство дезертиров, 41 472 рядовых, были возвращены в свои части[386]. Эти цифры указывают на огромные проблемы с дисциплиной в Красной армии, стоявшие особенно остро во время первой, оборонительной фазы Сталинградской кампании. Кроме того, из этих источников становится ясно, что перед частями НКВД, работавшими за линией фронта с целью предотвращения дезертирства, стояли две различные задачи.
Во-первых, они должны были задерживать солдат, самовольно покинувших поле боя, и предотвращать распространение подобного рода поведения на другие части: «Сегодня во время наступательного прорыва противника две роты 13-й Гв. с.д. дрогнули и начали отступать», – говорится во внутренней сводке НКВД от 23 сентября 1942 г. «Командир одной из этих рот, лейтенант Миролюбов, также в панике бежал с поля боя, оставив роту. Заградительный отряд 62-й армии задержал отступление подразделений и восстановил положение». Еще в одном донесении сообщается о том, как заградотряд открыл огонь по отступавшим частям, а в третьем уточняется, что сотрудники НКВД целились поверх голов[387].
Вторая задача состояла в разделении задержанных на благонадежных и неблагонадежных. В результате допросов офицеры НКВД должны были выявить «явного врага»: неисправимых трусов и «антисоветские элементы». С ними надлежало «расправляться железной рукой». С другой стороны, на допросе могло обнаружиться, что солдаты поддались «минутной слабости – чаще всего являющейся следствием непривычки к боевой обстановке, – и будут действовать в дальнейшем мужественно, энергично, достойно»[388]. Подобное политическое «прочтение» личности точно вписывалось в систему преследования «врагов народа» во время сталинского террора довоенных лет с одной лишь поправкой на то, что до войны репрессии носили более суровый характер: лишь немногим из попавших в руки к НКВД удавалось избежать отправки в ГУЛАГ[389]. По мере эскалации военных действий росла потребность режима в солдатах: для пополнения армии он был вынужден даже выпускать узников ГУЛАГа[390].
Если Бивор и другие ссылаются на «тоталитарный» террор советской военной машины и поглощение индивидуального солдата, то сходный, но более утонченный либеральный тезис ряда российских и западных исследователей гласит о том, что хотя партия и советское общество противостояли друг другу, в военные годы произошло временное освобождение последнего от оков сталинского режима. Российский литературовед Лазарь Лазарев, сам прошедший войну, говорит о «спонтанной десталинизации»; он и другие авторы указывают на послабления в интеллектуальной сфере и на то, что даже партийная газета «Правда» после начала войны стала правдивее в своих репортажах[391]. Василий Гроссман известен как главный сторонник этого взгляда: в качестве военного корреспондента осенью 1942 г. он провел в охваченном боями городе на правом берегу Волги больше времени, чем все остальные из посланных туда корреспондентов. Своим великим документальным романом «Жизнь и судьба» (1950–1959)[392] Гроссман воздвиг памятник красноармейцам – участникам Сталинградской битвы. Разрушенный город предстает в романе парадоксальным образом – как место свободы: партийный аппарат, который размещается в штабе армии, на безопасном расстоянии от зоны боев, утратил контроль над городом. Там, среди руин, распались крепостные узы, возникли анархистские кружки. Таким образом, в романе Гроссмана рассказывается, как в осажденном Сталинграде на короткое время вспыхивает пламя человеческой свободы, а затем снова угасает, когда после победы над немцами сталинское государство возвращает общество под свой контроль.
Эти мысли, правда, не встречаются в текстах Гроссмана, написанных в военные годы, в том числе и в его записных книжках, которые отличаются весьма откровенной и критичной направленностью. Тогда Гроссман, как раз наоборот, восхищенно писал о коммунистах, которые своим моральным авторитетом поднимали боевой дух оробевших красноармейцев (в то же время он критиковал тех начальников и политруков, которые не выполнили своего морального долга)[393]. Гроссману казалось, что война сулит моральное обновление партии, после которого ей и обществу будет по пути друг с другом. И только годы спустя писатель осознал, что его надежда была иллюзорна, и тогда он переписал свой опыт наново[394]. Так в «Жизни и судьбе» прежнее восхищение автора советскими людьми – героями войны превратилось в гимн индивидуальной свободе, противопоставляемой сталинскому режиму.
Но Гроссман не заблуждался: политическое давление в годы войны действительно смягчилось. Во многом – и это тоже видно по сталинградским интервью – инициатором изменений стала партия, которая в условиях военного времени начала открываться навстречу обществу. С 1941 по 1944 г. количество членов ВКП (б) в армии непрерывно возрастало. Изменились и критерии приема в партию. Если прежде решающую роль играли знание теории и пролетарское происхождение, то теперь достойным вступления в партию считался всякий, кто показал себя хорошим солдатом и мог доказать, что уничтожил много немцев. Так многие из лучших военнослужащих вступили в ВКП (б); среди командиров к концу войны едва ли нашелся бы хоть один беспартийный. В ходе этого процесса изменился не только состав партии, но и значение самого членства в ней; изменилась партия в целом, она стала более солдатской и благодаря этому – более близкой к народу[395].
В военных условиях представления о хорошем члене партии были очень простые. Чтобы быть принятым, кандидат должен был доказать, что он убивал солдат, подбивал танки и сбивал самолеты немцев. Армейское руководство распространяло среди солдат бланки, называвшиеся «лицевыми счетами», или «счетами мести», на которых они должны были записывать число убитых ими вражеских солдат или уничтоженных единиц вооружения. Солдат с пустым счетом не мог надеяться на прием в партию. Другие же, как, например, снайпер Василий Зайцев, немедленно становились коммунистами: число убитых им немцев было хорошей рекомендацией. «Я думаю, – говорил Зайцев в интервью историкам, – как же в партию вступать, я еще программы не знаю. Прочитал программу, написал заявление прямо в окопах. Дня через два вызвали меня на партийную комиссию. У меня было тогда 60 убитых немцев, были награждения»[396].
Партия сумела в течение войны углубить свое влияние в армии, так как ее политическая работа приспосабливалась к обстоятельствам солдатской жизни, становилась реалистичнее. Стремление к возмездию за причиненное врагом горе и воля к победе образовывали общий знаменатель. «Мы коммунисты, мы отомстим немцам за убийство наших бойцов, командиров и политработников», – таково было, на взгляд Ивана Васильева, комиссара 62-й армии, преобладающее настроение в его части во время Сталинградской битвы. Генерал Чуйков в беседе с Василием Гроссманом описывал практическую ориентированность политической агитации в армии: «Политработа – все только нацелено на задачу, и все вместе с бойцами. “Измы” – коммунизм, национализм – мы этим не занимались». Тем не менее, отмечал Чуйков в беседе с историками, советские солдаты продемонстрировали в Сталинграде высокую политическую сознательность[397]. Он имел в виду, что красноармейцы усвоили слова партии о патриотическом долге – удержать Сталинград любой ценой – и сражались не только по велению долга, но и сердца. В этом, по мнению Чуйкова, была одна из основных причин победы.
Посредством неустанной политической учебы и опеки партийный аппарат добился того, что представления красноармейцев о мире были приведены в стройную и замкнутую идеологическую систему. Вездесущность и эффективность политической пропаганды в военных частях отличали Красную армию от армий других стран. Исторические исследования последнего времени, посвященные вопросу о том, ради чего и как воюют солдаты, часто указывают на важную роль доверительных связей на самом низком, «первичном» уровне иерархии – в ротах и взводах. В этих работах ключевое и даже универсальное значение приписывается представлению о «товариществе» и «братской поруке». Тем не менее в Красной армии эти факторы играли второстепенную роль. Достаточно отметить, что чудовищный процент человеческих потерь с советской стороны часто приводил к гибели целых подразделений в течение несколько дней, из-за чего солдаты просто не успевали установить друг с другом устойчивые отношения. Кроме того, идеологические работники всячески препятствовали образованию подобных связей, опасаясь того, что личные чувства и упования солдат размоют их советскую идентичность. Если части германской армии комплектовались преимущественно из числа земляков, что способствовало поддержанию региональной идентичности (Landsmannschaft), советское командование, опасаясь вспышек национализма, старалось объединить в строю новобранцев разного этнического происхождения[398]. Инструментом, призванным скрепить и мотивировать эту разношерстную массу, служила идеология. Постоянная пропагандистская работа, проводимая лично с каждым новым солдатом, опиралась на доступные идеи, обладавшие огромным эмоциональным зарядом: любовь к Родине и ненависть к врагу. Некоторые немецкие наблюдатели были впечатлены советским примером, и после Сталинградской битвы они настаивали на необходимости радикально усовершенствовать политучебу в вермахте. Этой учебой, говорили они, закладывается важнейший зародыш, из которого произрастает боевой дух солдат. В декабре 1943 г. Гитлер учредил должность «национал-социалистического офицера-руководителя» (NSFO), которую – в отличие от комиссаров – занимали кадровые военные, но утверждать их кандидатуры должны были высшие органы партии. Однако в силу того, что солдаты и офицеры вермахта свою идентичность как военнослужащих с политикой не связывали, реформа не прижилась. По поводу NSFO шутили, что это значит «NSF-ноль». В Красной армии политические вопросы обладали совершенно иной значимостью: уже одно ее название говорит об этом[399].
Историки в Сталинграде не только документировали работу и достижения идеологического аппарата, но и сами были его частью. Как советские граждане, они, разумеется, считали своим долгом трудиться ради победы над гитлеровской Германией, и поэтому свой проект они рассматривали в огромной мере и как вклад в воспитанием мобилизацию советского общества. Выбор вопросов в интервью и их концептуальный язык (например, вопросы о «героизме» и о «трусости») влияли на беседы: в какой-то мере они структурировал изложение респондентов. Более того, Исаак Минц был учеником Максима Горького и освоил предположение, которое лежало в основе документальных проектов Горького, что каждый человек должен раскрыть свою героическую природу, только нужно помочь ему в этом. Образ героя для Горького имел важное педагогическое значение. Это был «Человек с большой буквы», который указывал дорогу остальным, показывая им, как возвыситься над своей прежней природой, раскрыть свой полный человеческий потенциал. Именно автобиографические рассказы образцовых советских людей – героев труда в мирное время и солдат-героев на войне – должны были побудить читателей на подобные героические подвиги[400]. Поэтому и историки в Сталинграде хотели в первую очередь беседовать с красноармейцами, которые себя героически вели на поле боя, а только затем с другими, менее героическими людьми. Этот подход был сходен с методикой романа Николая Островского «Как закалялась сталь», и мы помним, как эта книга служила моделью поведения для комсомольца Ильи Воронова, чьей образ сохраняется благодаря работе комиссии в Сталинграде. Но в отличие от писателя Островского, историки соблюдали правила научной этики, которые их обязали зафиксировать каждое слово собеседника, и не только те, которые хотел услышать «социальный заказчик» произведений социалистического реализма[401].
В итоге работа политического аппарата на Сталинградском фронте и документальная работа историков в Сталинграде имели сходный эффект. Обе практики прививали бойцам специфически советские способы говорить о самих себе и о противнике. В силу этой работы был создан единый язык сотен военнослужащих, с совпадающими понятиями и горизонтами опыта, который читатель встречает на сотнях страницах сталинградских записей. Таким образом, задокументированный в интервью язык зачастую одновременно представляет собой и описание боев за Сталинград, и свидетельство идеологической обработки говорящих[402].
Сталинградские записи впервые были опубликованы в Германии в октябре 2012 г., к 70-й годовщине битвы. Общественный резонанс был большим. Еженедельник «Дер Шпигель» посвятил книге рецензию на три страницы, книга обсуждалась в других газетах, на телевидении и радио. С момента первой публикации книга была переиздана пять раз, один вариант вышел под эгидой германского «федерального центра по политическому образованию». Центр курирует библиотеку художественной и научной литературы, которую он бесплатно предоставляет немецким школам для преподавания. Таким образом, рассказы советских участников и очевидцев Сталинградской битвы прямолинейно переходили в педагогические программы послевоенной Германии.
Большинство рецензентов книги высоко оценивают ее за представление до сих пор неизвестных реалий о Сталинграде. Германские читатели хорошо знакомы с историей Сталинграда, как трагедией германской Шестой армии. Что эта битва значила для советских участников, они не имели ни малейшего представления. Высоко оценивается и то, что книга уделяет внимание не только мыслям и ощущениям солдат, но и проливает свет на судьбу мирного населения Сталинграда. На этом, кстати, была также сфокусирована выставка о Сталинградской битве, которая открылась в Германском военно-историческом музее в Дрездене в декабре 2012 г.[403]
Сегодняшнее восприятие немцами Сталинграда явно пацифистское, в отличие от публикаций 1950-х и 1960-х годов, в которых отмечались военные качества, в частности храбрость и готовность к жертвенности немецкого солдата. «Шпигель-Онлайн» представил выдержки из книги под заглавием, взятым из одной беседы, – «Из-за своей трусости растерялся»[404]. Заглавие неуклюже смотрелось рядом с фотографией главных протагонистов в пленении генерал-фельдмаршала Паулюса – гордыми лицами комиссара Ивана Бурмакова (38-я мотострелковая бригада) и его замполита Леонида Винокура. И цитата показана вне контекста – она была взята из беседы с Александром Пархоменко, рядовым красноармейцем той бригады. Пархоменко недвусмысленно говорил, что не был героем. Но не говорил, что был трусом. Он лишь упомянул один боевой эпизод, в котором струсил. Это был эпизод прошлого лета (1942 г.), и вся беседа показывает, насколько Пархоменко сумел преодолеть свою прошлую, моментальную трусость. Но немецкие редакторы сочли факт признания такой трусости как доказательство документальной правды беседы. Раз красноармеец признал, что он был трусом, беседа не могла считаться продуктом «пропагандистской лжи». Такова логика прочтения документа пацифистом[405].
Немецкое издание широко обсуждалось и за пределами Германии – в газетах в Англии, Восточной Европе и России, даже в Новой Зеландии, Китае и Латинской Америке. Британская бульварная газета «Дейли Мейл» поместила статью под громким заглавием, которое опять сильно деконтекстировало оригинальный документ. Беседа, на которую ссылалась газета, была с майором Анатолием Гавриловичем Солдатовым, заместителем начальника политотдела 38-й мотострелковой бригады. В беседе он говорил о том, что́ он видел в подвале Сталинградского универмага, где был пленен Паулюс: «…неимоверная грязь была, пройти нельзя было как по черному ходу, так и по парадному, по грудь грязь была – и человеческий кал, и что хотите. Вонь неимоверная». Из этого высказывания «Дейли Мейл» построил заглавие: «По грудь был человеческий кал»[406]. Это был, конечно, удар против немцев (времен нацистской Германии), к которым британцы испытывают «сердечную вражду». Но эпизод, в сочетании с заглавием, выбранным для «Шпигель-Онлайн», показывает работу механизма теории восприятия. Это установленный термин в литературоведении, который означает, что смысл и, в какой-то степени, правда документа выстраиваются его читателем, и что каждый читатель по-другому толкует один и тот же текст. Поэтому можно с любопытством ждать реакций СМИ и читателей в США и в России, где книга вышла на днях.
На вопрос о мотивации советских солдат в Сталинградской битве, конечно, сталинградские записи Комиссии Минца не могут дать полный ответ. Своеобразным «черным ящиком» остается вопрос о применении экстренной силы внутри Красной Армии. Поэтому для будущего важная задача заключается в том, чтобы обеспечить исследователям доступ к архивам, которые могут пролить больше света на эту проблему. В частности, архивы Военной Прокуратуры должны дать поучительную информацию. По поводу обращения к дезертирам или, пользуясь языком того времени, к «паникерам и трусам», остается неясным, учитывались ли в статистике НКВД расстрелы солдат-нарушителей, осуществлявшиеся командирами на поле боя. Правом на применение подобных мер обладали, в том числе, военные суды, СМЕРШ и особые совещания, поэтому точные данные о количестве расстрелов в целом до сих пор недоступны.
Пользуясь публикацией Сталинградских записей, нужно общими усилиями исследователей разных стран восстановить и широко представить горизонты военного времени и представить советскую военную культуру в глобальном контексте. Плодотворной кажется и идея сравнения и диалога между воюющими сторонами: как немецкие и советские наблюдатели видели или читали друг друга, какие ресурсы они создали для знания о другом, и насколько эти образы о другом были проекциями собственных культурных ценностей. Ясно, что эти и другие вопросы требуют совместных усилий партнеров в разных странах. Такое совместное сотрудничество обещает быть не только продуктивным в научном смысле; в свете ухудшения политического климата между Западом и Россией и особенно на фоне страшной прошлой войны, нужно его также воспринимать как общий моральный долг.
В. В. Тихонов. Отечественная история как оружие пропаганды в условиях войны[407]
Исторические образы занимают важное место в пропаганде патриотизма. Поэтому не случайно, что в годы Великой Отечественной войны апелляция к прошлому как к героическому примеру для подражания, жизненному уроку, инструменту создания образа врага и др. становится чрезвычайно популярной. Давно замечено, что в критические моменты, когда создается угроза существованию нации или социальной группы, происходит мобилизация исторической памяти.
В силу ряда причин в 1930-е годы[408] Советский Союз перестал рассматриваться как исключительно авангард мировой революции. В оценке прошлого ныне не столько звучали отрицательные нотки, сколько подчеркивался положительный характер многих событий, явлений и лиц русской истории[409]. Даже военные теоретики и пропагандисты призывали к изучению опыта русской императорской армии и ее полководцев[410].
Начавшаяся война многократно усилила данную тенденцию. Идеология Третье го рейха в значительной степени строилась на мифологизированном историческом фундаменте. Поэтому ее деконструкция, противопоставление ей собственной версии прошлого, хотя зачастую и не менее мифологизированной, неизбежно становилось в центре пропагандистских усилий советских специалистов[411].
Тон задавали первые лица страны. 7 ноября 1941 г. И. В. Сталин, обращаясь к красноармейцам, призвал: «Пусть вдохновляет нас в этой войне мужественный образ наших великих предков – Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Дмитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова!»[412] Таким образом, война приобрела историко-патриотический контекст, подчеркивался ее отечественный характер.
Были и определенные промахи. Так, в первых же речах советских лидеров прозвучало сравнение нападения Германии с нашествием Наполеона в 1812 г. Не всем оно пришлось по душе. Историк М. В. Нечкина была категорически не согласна с такой аналогией: «Я решительно против сравнения с Наполеоном. Глубочайшая и всесторонняя его неправильность по существу. Кроме того, воспринимается как неполное знание истории. Особенно неприятно то, что в самом факте сравнения – в эмбрионе – план отступления. Я не хочу и говорить про Москву. Неудачное, опасное, ошибочное сравнение. Я, конечно, понимаю его политический смысл (отечественная война), особенно для заграницы. Но это недопустимо – особенно в первый день войны»[413]. Знала ли тогда Милица Васильевна, что эти ее недобрые предчувствия окажутся реальностью?
Исторический компонент занимал важнейшие позиции в советской военной пропаганде, поэтому для работы лекторами было мобилизовано большое количество профессиональных историков. В 1941 г. было создано Бюро научной пропаганды Академии наук СССР. 14 апреля 1941 г. в Управлении пропаганды и агитации ЦК ВКП (б) прошло совещание, посвященное задачам исторической науки, на котором подчеркивалось, что главная задача советских историков – разоблачение фашизма, показ исторического значения отечественной войны. В центре внимания историков должна была оказаться агитационная работа, направленная на формирование образа непобедимой советской армии и развенчание мифа о непобедимости немцев[414]. В июле 1941 г. ЦК ВКП (б) была поставлена задача разъяснять населению, что «гитлеризм стремится истребить и поработить наш народ, уничтожить наше государство, нашу культуру»[415].
Напомним, что в советское время отношения власти и интеллигенции были полны драматических эпизодов, когда многие видные интеллектуалы подвергались репрессиям. Историки не были исключением. Тем не менее, экономические достижения Советского Союза и в особенности общая опасность, а затем и победы в Великой Отечественной войне многих примирили с властью. В данном случае ярко проявился феномен «национального согласия»[416], когда внутренние социальные и мировоззренческие антагонизмы отошли на задний план перед внешней угрозой.
Перестройка на «военные рельсы» исторической науки наглядно демонстрирует деятельность Института истории Академии наук СССР. В 1941 г. как приоритетные были намечены две задачи: концентрация усилий на разгроме врага и воспитание советского патриотизма[417]. Исследования предполагалось вести по следующим приоритетным направлениям: «1. Проблемы, связанные с разоблачением фашизма. 2. Проблемы, посвященные героическому прошлому нашей страны. 3. Проблемы, посвященные истории русской культуры. 4. Проблемы, посвященные истории славянских стран. 5. Проблемы, связанные с разъяснением роли антигитлеровской коалиции и отдельных ее участников, как наших союзников и друзей по осуществлению исторической задачи разгрома гитлеровской Германии»[418]. Предлагаемая проблематика, милитаризированная по своей сути, отражала идеологические приоритеты текущего момента.
Отметим, центральное место в лекциях играла военно-патриотическая тематика, целью которой было поднятие боевого духа. Интенсивность применения образов прошлого в военной пропаганде варьировалась по периодам войны. Они оказались особенно востребованны в первые месяцы войны, когда у советской армии еще не было крупных успехов, поэтому приходилось обращаться к прошлому. Как отметил современный историк А. М. Дубровский: «…На лето 1942 г. (на период наступления фашистских войск на юге страны и канун Сталинградской битвы) пришелся пик военно-исторической пропаганды»[419].
Первые два года войны усиленно велась лекторская работа историков. Только в 1943 г. было прочитано 6100 лекций. Кроме лекционной работы важнейшим направлением была публикация брошюр. По подсчетам Г. Д. Алексеевой, за 16 месяцев с начала войны Институт истории выпустил более 50 брошюр по отечественной и всемирной тематике. Часто они носили специальный подзаголовок «В помощь политруку»[420].
4 августа 1943 г. состоялось заседание Лекционного бюро при Комитете по делам высшей школы, посвященное научной пропаганде, на котором председательствовал А. Я. Вышинский[421]. На этом заседании известные историки (Б. Д. Греков, В. И. Пичета, С. Г. Струмилин и др.) предложили наиболее актуальные, с их точки зрения, исторические темы: история славянства, становление русского государства, история развития русской промышленности и т. д. А. Я. Вышинский призвал усилить плановый характер пропагандистской работы.
Крупнейшие специалисты-историки отправлялись на фронт для чтения лекций по исторической тематике, вели занятия в тылу, писали историко-патриотические книги и статьи. Работа была трудной. Приходилось читать лекции на разные темы, причем нередко по несколько за день. Например, историк Виктор Иванович Шунков, лектор политотдела 40-й армии 2-го Украинского фронта, писал в своем письме с фронта: «Сам я последнее время много читал: на партийных собраниях и активах о годовщине со дня смерти Владимира Ильича, о X сессии Верховного совета, о 26-й годовщине Кр[асной] армии, о приказе т. Сталина № 16; на офицерских собраниях о Суворове, Кутузове, Хмельницком. Сегодня закончил статью о Хмельницком. Последние полтора месяца целиком выполнял лекторскую работу и был все время в разъездах»[422].
Не менее напряженным был график Милицы Васильевны Нечкиной. Вот только некоторые темы ее выступлений: «Разгром Наполеона», «Разгром Наполеона и Михаил Кутузов», «Отечественная война», «1812 год», «Крах замыслов мирового господства в истории человечества», «Дмитрий Донской и Куликовская битва», «Минин и Пожарский» и др.[423] Лекций читались и на фронте, и в госпиталях, и на пограничных заставах, на флоте, в детских лагерях, на курсах подготовки секретарей, даже в прачечной. По ее воспоминаниям: «В годы войны огромный интерес вызывала военно-патриотическая тематика. Читались лекции и о знаменитых битвах в давние эпохи – Ледовом побоище, Куликовской битве, Бородинском сражении, и о великих полководцах – Суворове, Кутузове, и на обобщающие темы, например “Мужественный образ наших великих предков”. Привлекала большое внимание и лекция “Крах замыслов мирового господства в истории человечества”. Я часто ее читала»[424]. Всего, по ее собственным приблизительным подсчетам, она прочитала солдатам Красной армии свыше 300 докладов и лекций[425]. Находясь в эвакуации, Милица Васильевна вынашивала планы написания монографии «Русский солдат в художественной литературе»[426]. Спустя много лет академик Нечкина подчеркивала: «Лекции тоже воюют»[427].
Академик Евгений Викторович Тарле, всемирно известный историк и великолепный оратор, даже получил специальный поезд-вагон для поездки по разным районам СССР. Историк читал лекции в самых разных аудиториях: перед агитаторами, нефтяниками, металлургами, учеными и др.[428]
Выступал Е. В. Тарле и в роли научного консультанта советского правительства по вопросам внешней политики и культуры. Так, известна его записка «О “завещании” Петра I», подготовленная в декабре 1941 г. в ответ на запрос вице-президента АН СССР О. Ю. Шмидта. В записке показывается, что данный документ является пропагандистской фальшивкой[429]. Историк был членом Чрезвычайной государственной комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их сообщников и Комиссии по вопросам мирных договоров и послевоенного устройства при Наркомате иностранных дел СССР, возглавляемой М. М. Литвиновым. Аналитические записки историка, посвященные послевоенному устройству мира, обосновывали укрепление статуса СССР как ведущей мировой державы[430].
Не забывалась и советская история. Тем более, что образцы для подражания были многим хорошо известны, в том числе и по причине их небольшой временной отдаленности, и пользовались огромной популярностью. Активно обращались к фигуре Василия Чапаева, чему немало способствовал фильм режиссеров братьев Васильевых. В интервью, взятых у бойцов в Сталинграде, имя легендарного командира упоминается неоднократно[431]. Среди своих героев Чапаева называл и ас А. И. Покрышкин[432].
Во время Сталинградских боев особое значение имела аллюзия обороны Сталинграда с обороной Царицына от белой армии в 1918 г. Причем советская пропаганда была построена таким образом, что возникало ощущение, что вместо белых армий город в 1918 г. пытались взять немцы. Самое активное участие в обороне 1918 г. принимал Сталин, что значительно усиливало символический эффект, поскольку город оказался неразрывно связан с именем генералиссимуса. Связь времен всячески подчеркивалась пропагандой. В октябре 1942 г. было опубликовано письмо защитников Царицына к бойцам, воевавшим в Сталинграде теперь[433].
Важнейшую роль в трансляции героических образов прошлого сыграли сотрудники политотделов советской армии, отвечавшие за партийно-пропагандистскую работу. РККА являлась первой в мире «политической» армией[434]. Политическое воспитание рассматривалось как элемент подготовки солдат и командиров не менее важный, чем собственно военное обучение. Опубликованные стенограммы Комиссии по истории Великой Отечественной войны под руководством И. И. Минца дают наглядный пример того, как политруки настойчиво вовлекали бойцов в процесс политического воспитания, формируя из них «правильно мыслящих советских солдат».
Так, стенограммы бесед с воинами 9-й гвардейской истребительной авиационной дивизии, где воевал А. И. Покрышкин, показывают, как легендарный ас, поначалу прохладно относившийся к политзанятиям, постепенно начинает принимать в них самое активное участие, читать рекомендуемую ему политическую, историческую и художественную литературу[435]. Перед нами пример настойчивого целенаправленного формирования партийного мышления, воспитания советского героя, не имеющего себе равных не только в бою, но и на трибуне.
Неслучайно, что именно в военные годы резко увеличивается количество вступивших в партию. Таким образом, можно отметить, что во время войны проходил очередной, один из самых обширных и эффективных, виток формирования партийного мышления и советизации жителей СССР.
В распространении исторической пропаганды, несомненно, сыграли роль выпускники исторических факультетов, которых часто использовали именно как лекторов или политработников. Академик М. В. Нечкина вспоминала, что защитники Сталинграда использовали лозунги из ее брошюры «Исторические традиции русского военного героизма» и вывешивали их в землянках[436]. Ясно, что такую работу сделали работники политорганов, среди которых было немало бывших историков и преподавателей вузов. Они выполняли функцию своеобразного передаточного звена между пропагандой, шедшей от маститых ученых, и доводили ее до простых солдат, в том числе и в виде лозунгов.
В годы войны усилиями историков-профессионалов были мобилизованы многие образы героического прошлого. Одной из самых популярных исторических тем в антифашистской пропаганде стала история войны 1812 г. и борьба с Наполеоном. Пропагандистов привлекало в этом историческом сюжете всенародное единение перед захватчиками, жертвенность, наличие ярких личностей, наконец, масштабность событий, приведших к победе над величайшей на тот момент военной машиной. Все это должно было вдохновить советских солдат, потомков героев Бородинской битвы.
Немаловажным было и то, что образ войны 1812 г. был хорошо знаком за границей, во многом благодаря роману Л. Н. Толстого «Война и мир». Поэтому сравнивая войну с Германией с наполеоновским нашествием, советская пропаганда давала понять зарубежным врагам и союзникам, что советский народ един перед лицом захватчиков и готов на любые жертвы ради победы.
Возникает естественный вопрос: насколько пропаганда оказалась эффективной в актуализации образов прошлого. Ответ на этот вопрос дают материалы, собранные Комиссией по истории Великой Отечественной войны. Материалы Комиссии на личностном уровне позволяют увидеть это явление. Так, среди самых читаемых книг, как командующим составом, так и рядовыми бойцами, неизменно оказывалась «Война и мир» Л. Н. Толстого. В интервью, данных членам Комиссии защитниками Сталинграда, роман упоминают генерал А. И. Родимцев[437], знаменитый снайпер В. Г. Зайцев[438], наконец, капитан П. А. Зайончковский. О последнем следует рассказать подробнее, поскольку в его судьбе отразились индивидуальные особенности «присвоения» (можно даже сказать, «переживания») исторических образов в годы войны.
Жизненный путь Петра Андреевича Зайончковского (1904–1983) простым назвать нельзя[439]. Родился он в городе Уральске в семье военного врача, дворянского происхождения. Среди его предков был адмирал П. С. Нахимов, прадед имел Георгиевский крест за Бородино. Мальчиком Зайончковский обучался в кадетском корпусе. Революция не позволила молодому человеку продолжить военную карьеру или получить высшее образование. По свидетельству, данному в 1943 г., его отец придерживался «кадетско-октябристских» взглядов[440]. Особое значение для семьи имел радикальный разрыв большевиков с дореволюционными военными традициями: «Традиции, честь русской армии, честь русского офицера оставили у меня большой след… Я считал, что если бы большевики оставили погоны, то можно было с ними помириться. Причем я помню, когда в ноябре однажды отец ругался, сказал, что нужно снять погоны, я заплакал, и мой маленький брат 11 лет тоже заплакал»[441]. Ясно, что новую власть в семье встретили негативно. Тем интереснее была дальнейшая адаптация будущего историка в советском обществе.
В новых условиях Зайончковский попал в категорию «бывших людей», что фактически закрывало перед ним военную карьеру и серьезно осложняло получение высшего образования. В 20-х годах работал пожарным, служащим на железной дороге, рабочим на машиностроительном заводе. В эти годы происходит интенсивная «советизация» его социального поведения и, очень возможно, мышления. Его племянник Б. С. Гудков вспоминает: «А в конце 1920-х гг., в дни знакомства с моими родителями, дядя Петя предстал перед ними уже искренним строителем социализма, убежденным атеистом, да не просто атеистом, а неистовым безбожником, участником начинавшейся кампании коллективизации и искоренения кулачества как класса»[442]. В 1931 г. вступил в партию. По мнение Й. Хелльбека, весьма вероятно, что Зайончковский фальсифицировал свою биографию, утаив свое дворянское происхождение[443]. В 1937 г. он сумел окончить экстерном исторический факультет Московского института философии, литературы и истории (МИФЛИ). В 1940 г. защитил диссертацию под руководством академика Ю. В. Готье на тему «Кирилло-Мефодиевское общество (1846–1847)».
В декабре 1941 г. Зайончковский добровольцем ушел в армию. Первое время работал лектором в Новосибирске, затем настоял на переводе на фронт, получил назначение в 66-ю армию, принимавшую участие в Сталинградской битве, инструктором по работе среди войск противника. Мотивируя свой поступок, в письме к родным историк проводит параллель с войной 1812 г.: «Буквально с детских лет я воспитывался на героике войны 1812 года, и теперь, когда 1812 г. повторился, я считаю необходимым быть там»[444]. Теперь Зайончковский стремился «драться, как говорили в старину, “за русский народ, за землю русскую”». Историк подготовил брошюру про войну с Наполеоном. В письме от 21 апреля 1942 г. он описывает, как читал лекцию, посвященную Отечественной войне 1812 г.: «Сегодня в одном из воинских подразделений читал лекцию на тему “Отечеств[енная] война 1812 г.” Несмотря на то, что эту лекцию я читал не менее десятков раз, я все же испытываю всегда радостное чувство. Это – героическая эпопея великого русского народа, оказавшая огромное влияние на весь дальнейший ход историч[еского] развития. Особенно актуальна она сейчас, когда снова идет борьба за русскую землю, за существование русского народа»[445].
Параллели с 1812 г. находим и в интервью историка, данном им Комиссии И. И. Минца. В этом интервью немецкий генерал-майор Эрнст Макс фон Ленски, при капитуляции прощавшийся со своими солдатами, сравнивается с Наполеоном, прощавшимся со старой гвардией[446].
Поделиться книгой: