Помоги проекту - поделись книгой:
Интересную эволюцию претерпели труды другого исследователя проблемы М. И. Одинцова. В прошлом чиновник Совета по делам религий, М. И. Одинцов стал известен многочисленными публикациями из ранее закрытого фонда созданного Сталиным Совета по делам РПЦ. Естественно, история этого учреждения и сталинского «нового курса» стала в центре его исторических работ. Заслуга исследователя в том, что он ввел в научный оборот много источников, установил много неизвестных ранее фактов. К сожалению, в работах данного историка содержится откровенная и поверхностная апологетика Совета по делам РПЦ, его руководителей и их трудов в сталинское время, защита «чести мундира» учреждения, в стенах преемника которого сам автор работал. Апологетика распространяется у него и на сам сталинский «новый курс» как явление. Недостатки связываются только с несознательностью отдельных проводников на местах безукоризненно правильной, с точки зрения автора, сталинской политики. О главе сталинского Совета чекисте Карпове Одинцов пишет в работах и говорит на конференциях так, как будто создает житие нового святого. Также прославляются им Совет по делам культов и его руководитель Полянский.
Гротескные формы указанные недостатки приняли в вышедшей недавно монографии М. И. Одинцова и его сотрудницы А. С. Кочетовой ««Конфессиональная политика в Советском Союзе в годы Великой Отечественной войны» (М., 2014), изданной в серии «История сталинизма». По моему убеждению, книга эта находится вне научного дискурса, так как состоит из лакировочных описаний, хотя там приводится многие факты, известные ранее по работам самого Одинцова и других историков. Но эти факты укладываются в тенденцию создания искусственно гладкой картины. Например, некоторые иерархи, известные теперь по документам как агенты НКВД, оправдываются авторами тем, что якобы все, чья позиция выглядела чекистам близкой, причислялись к агентам их органов[281] (что тоже не так), хотя в докладных записках Меркулова и Берии Сталину и Молотову речь несомненно шла об архиереях, считающихся штатными агентами соответствующих ведомств, на которых существовали персональные дела. Да, навязанное им годами террора сотрудничество могло быть неэффективным или формальным, но выглядит натяжкой – представлять это явление читателю так, будто оно вообще ничего не значило. Книга М. И. Одинцова и А. С. Кочетовой содержит и явно не соответствующее действительности положение, когда авторы пишут, что священники РПЦ якобы по решению властей были допущены проповедовать среди солдат и офицеров в действующую армию, распространяли и читали там воззвания иерархов, вели беседы о вере с воинами. В качестве подтверждения этого положения приводится ссылка только на одно воспоминание о неких беседах митрополита Николая (Ярушевича) с бойцами Красной армии[282].
Как показала проверка, речь в том воспоминании шла о беседах владыки Николая только в одной его поездке, относящейся к вполне конкретному поводу, – передаче фронту в марте 1944 г. построенной на средства, собранные духовенством и верующими, танковой колонны имени Дмитрия Донского[283]. В заключении монографии М. И. Одинцова и А. С. Кочетовой имеется неуместный для научного труда публицистический текст в виде эмоциональной агитки вместо выводов: «И сегодня, приближаясь к 70-й годовщины Великой Победы советского народа в Великой Отечественной войне, мы отдаем дань уважения всем тем, кто, осознав необходимость изменения государственной религиозной политики и вопреки собственным воинствующим антирелигиозным взглядам, т. е. в покаяние своей предшествующей деятельности (? –
В 2006 г. вышел вторым изданием парадный, помпезный двухтомник «Стратегия духа армии: армия и Церковь в русской истории, 988–2005». 2-й том труда посвящен советскому и постсоветскому периодам. Даты 1917–2005. Книга выпущена в рамках и с грифом государственной программы «Патриотическое воспитание граждан Российской Федерации на 2006–2010 годы». Автор двухтомника – Олег Валентинович Золотарев, генерал-лейтенант, доктор исторических наук, профессор Военной академии Генерального штаба, награжденный и светскими и церковными орденами и медалями. За открытие храма в высшем командном заведении он был награжден патриархом Алексием II орденом св. князя Даниила Московского третьей степени. Жанр двухтомника обозначен как «антология», но на самом деле это многостраничное авторское повествование, с вкраплениями, для иллюстрации изложения, обширных цитат из разных книг, иногда из документов, – и подлинных, и мнимых, притом все цитируемые в книге источники даются без архивных ссылок. Значительное место труда посвящено теме Церкви в годы Великой Отечественной войны. Но приходится констатировать отсутствие в этой книге исторического подхода. Наряду с пересказом ряда достоверных фактов, перед читателем – добросовестное воспроизведение самых разных публицистических басен конца XX – начала XXI в.: о искреннем расположении Сталина, а также его подчиненных, к Церкви и верующим, о деятельном присутствии в армии церковного влияния. Тут и православные убеждения сталинских маршалов, с зашитыми у них иконками, и молебны в войсках, и благотворные обнесения чудотворными иконами по приказу Кремля Москвы, Ленинграда, Сталинграда, сыгравшие, по мысли автора, одну из главных ролей в их освобождении. Не обходится повествование и без легенды о донесенном Сталину (и воспринятое им близко к сердцу) видении митрополита гор Ливанских Илии (Карама) об открытии храмов, освобождении священников, крестном ходе с иконой Казанском Божией матери. Якобы эти указания Богородицы Сталин выполнил, встретившись с митрополитами в 1943 г. и после. «Владыка связался с предстоятелями Русской Церкви, с Советским Правительством и передал им все, что определено. Все это теперь хранится в архивах»[285]. Неправду написал автор, – нет этого в архивах. Вот еще пример небылицы в книге статусного историка О. В. Золотарева: «Нередко посылались с фронтов в Москву срочные телеграммы с настойчивыми просьбами направить в действующую армию материалы с проповедями духовенства Русской Православной Церкви. Так, 2 ноября 1944 г. в ГлавПУ РККА с 4-го Украинского фронта поступила телеграмма с просьбой “по встретившейся надобности в самом срочном порядке выслать материалы Синода для произнесения проповедей в день празднования годовщины Октября, а также ряд других руководящих материалов Православной Церкви”».[286] Архивной сноски у этой странной телеграммы в книге нет. Равно нет примеров и аналогичных телеграмм, о существовании которых пишет выше Золотарев. Поскольку никаких штатных проповедников во все годы войны в армии, повторюсь, не было, приведенный выше текст является грубо сделанной фальшивкой. Но вывод автора широк: «Видимо, армейское начальство в данном случае выразило настроение большинства солдат, чью веру не смогли заглушить два десятилетия антирелигиозной пропаганды. В то же время такие документы красноречиво говорили о новых общественных потребностях, мнениях и настроениях, сложившихся в военные годы, а также о возрождении национального самосознания русского народа, бережной хранительницей которого на протяжении 1000 лет выступала Русская Православная Церковь»[287]. Среди солдат той войны, несомненно, было много верующих (известны данные переписи 1937 г., показавшей очень высокий процент верующих среди населения перед войной, несмотря на все усилия атеистической пропаганды), но нуждается ли история в таких гротескных подтасовках, в таких искусственных лубках? Некорректно делать сильное ударение на «самосознании русского народа», потому что Красная армия была интернациональной, советской.
Так на наборе подобного антиисторического собрания легенд и слухов, освященного иногда именами статусных историков, случается, воспитываются теперь в рамках государственных программ новые поколения граждан России.
Такой литературной продукции традиционно много, уже 15 лет она господствует на книгоиздательском рынке, заполняет прилавки книжных магазинов и во многом определяет общественное сознание.
У зарубежных исследователей темы сталинского «нового курса» получили освещение в трудах У. Флетчера, Д. В. Поспеловского, С. Майнера, М. Спинки, У. Колларза[288]. Из этих работ наибольший интерес представляет недавно вышедшая в серии «История сталинизма» книга американского историка Стивена Майнера «Сталинская священная война: религия, национализм и союзническая политика, 1941–1945» (М., 2010).
В книге С. Майнера показывается, что сталинское церковное возрождение «сверху» носило догоняющий характер и шло за церковным возрождением «снизу», вызванном чудовищными тяготами и лишениями войны. Метод Майнера можно определить как отстраненный объективизм, он не занимается прославлением никакой политической линии, а сводит воедино причины и следствия. Автор убедительно показывает, как сталинское «потепление» в отношении Церкви и религии, помимо его явной вынужденности реалиями войны, соображениями выживаемости самой власти Сталина и его элиты, режима, имела еще корни в великодержавном крене сталинской политики 1930-х годов, ее обращения к прежним имперским символам.
Несомненной заслугой труда С. Майнера является то, что он на обширном источниковом материале впервые изучил размеры, сущностные черты реакции общественного мнения западных держав на активную антифашистскую и просоветскую дипломатию кругов РПЦ, инспирированную советскими властями в годы войны, в том числе, в целях пропагандистского воздействия на союзников.
С. Майнер показывает, что деятельность представителей РПЦ была очень успешной и вызвала тот самый резонанс, на который советские круги и рассчитывали.
Изучались особо государственные институты, ответственные за конфессиональную политику. Т. А. Чумаченко и Шин Донг Хёк изучили деятельность Совета по делам религий при СНК СССР за указанный период[289], – учреждения, созданного правительством для отношений с РПЦ. М. И. Одинцов и А. С. Кочетова исследовали деятельность Совета по делам религиозных культов при СНК СССР[290], проводившего политику государства среди конфессий, отличных от православия. П. Н. Кнышевский затронул тему использования религиозных организаций советской разведкой[291]. Между тем, практически отсутствуют работы, специально рассматривающие деятельность сталинских спецслужб НКВД-НКГБ в конфессиональном вопросе в 1941–1945 гг., – на фронте, в тылу, среди заключенных ГУЛАГа, о роли церковной агентуры чекистов. Это явление обусловлено фактором закрытости соответствующих архивов по данной тематике.
Использование религиозного фактора во внешней политике советского государства – отдельная тема исследований. В. Н. Якунин наиболее фундаментально рассматривает тему внешних связей Московской Патриархии, открытых для нее «новым курсом»[292]. О. Ю. Васильева раскрывает амбициозные планы Сталина по использованию РПЦ в трансляции советского влияния в Европе с перспективой создания своего рода «православного Ватикана»[293]. В том же русле – труд современного исследователя С. В. Болотова[294]. Коллективный труд Т. В. Волокитиной, Г. П. Мурашко, А. Ф. Носковой и одна из работ М. И. Одинцова посвящены советской религиозной политике в странах Восточной Европы в годы войны и в первое послевоенное десятилетие, различным аспектам ее проведения[295].
Распространение и роль религиозности в 1941–1945 гг. среди различных слоев российского общества исследованы непропорционально. Так, в ряде работ рассматривается религиозность крестьянства в годы войны (М. А. Вылцан, Т. А. Чумаченко, А. В. Сперанский, А. Н. Потапова)[296], но нет аналогичных исследований о религиозности рабочих и интеллигенции, степени влияния религии на солдат на фронте. Не изучена роль Церкви и других религиозных организаций в общественной жизни СССР в целом.
Увеличение доступности архивов привело к созданию исследований, раскрывающих вопросы церковно-государственных отношений, роли РПЦ и других религиозных организаций на региональном уровне[297]. Однако регионы охвачены исследованиями неравномерно. Так, ряд значительных работ посвящен религиозной жизни Ленинграда и Ленинградской области, деятельности РПЦ в блокаду[298]. Но нет такого же изучения деятельности религиозных организаций во многих других областях СССР. В итоге невозможно пока создать полноценную картину патриотического вклада РПЦ и других конфессий в победу на местах.
Слабо изучена внутренняя жизнь Церкви в 1941–1945 гг., – и на уровне епархий, и на уровне приходов, чему способствует закрытость архивов самой Московской Патриархии. Исключение составляют биографии отдельных архиереев и священнослужителей – Сергия (Страгородского), Николая (Ярушевича) и других[299]. Заслуживает внимания для будущего изучения: особенности возрождения церковных структур и их функционирование на местах, отношения духовенства с религиозными общинами, организация духовного просвещения и т. д.
В труде А. Л. Беглова по истории церковного подполья, в том числе, рассматриваются вопросы легализации в годы войны церковного катакомбного движения[300].
Значительный корпус работ как российских, так и зарубежных исследователей посвящен деятельности РПЦ и других религиозных организаций на оккупированных территориях, а также германской конфессиональной политике на Востоке. Здесь следует назвать труды М. В. Шкаровского, Д. В. Поспеловского, В. Н. Якунина, Х. Файерсайда, А. Даллина, А. А. Корнилова[301]. Особый интерес ученых вызывала деятельность Псковской духовной миссии (труды З. В. Балевица и Я. Я. Веверса[302], В. И. Алексеева и Ф. Г. Ставру[303], К. П. Обозного[304]). Следует особо выделить недавно вышедшую насыщенную новым материалом книгу, написанную М. В. Шкаровским совместно с протоиереем Ильей Соловьевым, в центре которой также находится личность и деятельность митрополита Сергия (Воскресенского)[305]. Можно отметить эволюцию в освещении отечественными учеными деятельности РПЦ в оккупации – от одномерного представления о ней как коллаборационистской и предательской до понимания более сложного характера этого явления.
А. В. Голубев. «Что сулит будущее?»: Союзники и послевоенная жизнь в представлении советского общества
Втечение XX в. Россия дважды в ходе мировых войн выступала в составе могущественной коалиции. Неудивительно поэтому, что образ врага и образ союзника в годы войны (как, впрочем, и в межвоенный период) играли в сознании российского общества важную роль[306].
Если говорить о Великой Отечественной войне, то в первое время особое внимание советских людей привлекали такие вопросы, как сама возможность эффективного функционирования столь разнородной коалиции, цели сторон, потенциальный вклад союзников в общую победу. С осени 1941 г. и особенно в 1942 г. на первый план вышли ожидания, связанные с открытием второго фронта. Начиная со второй половины 1942 г. и до конца войны и частью военной повседневности, и частой темой для разговоров становится ленд-лиз, точнее, весьма значительная помощь союзников. И, наконец, на протяжении всей войны вставал (особенно с 1943 г.) вопрос о параметрах новой, послевоенной жизни.
Уже в 1944 г. в ходе различных собраний и лекций на смену вопросам о втором фронте приходят такие: оккупирует ли Красная Армия Германию, какой будет послевоенная Европа, есть ли противоречия между Советским Союзом, Англией и США по вопросу о западных границах СССР, что ждет послевоенную Польшу…[307] И, может быть, самое важное: «Не будут ли решены послевоенные вопросы мира без нашего равноправного участия?»[308]
Постепенно нарастает ожидание позитивных изменений, и в значительной степени это было связано как раз с надеждами на союзников. Предполагалось, что под влиянием, а то и прямым давлением США и Великобритании произойдет хотя бы частичная демократизация советского общества, тем более что продолжение союза с западными странами казалось многим необходимым для послевоенного восстановления СССР.
Выражая подобные взгляды, Г. Эфрон 9 июня 1943 г. записал в дневнике: «Не то чтобы я верил в особую прочность объединения “свободолюбивых народов”; но на данном этапе военного пути, и вообще во время войны это объединение, этот союз крайне необходимы для победы и особенно насущны для СССР после заключения мира… наш союз с Западом будет длиться до тех пор, пока мы не почувствуем себя достаточно сильными, чтобы вновь идти самостоятельным экономическим и политическим путем»[309].
Надо сказать, что в современной литературе порой преувеличиваются позитивные ожидания, связанные с влиянием союзников, а особенно их распространенность в обществе. Так, по утверждению В. Ф. Зимы, «чаяния рабочих, крестьян и интеллигенции сводились
Само наличие подобных ожиданий в разных социальных слоях советского общества сомнений не вызывает; очевидно, однако, что «отмены большевистского правления», например, не только ожидали, но и желали далеко не все; горожанам вышеупомянутые права до войны не только гарантировались, но и, как правило, предоставлялись, – речь, таким образом, могла идти лишь о возвращении к условиям мирного времени без ограничений, введенных в предвоенные годы и тем более в годы войны. Нет оснований говорить о «требованиях» (а не надеждах или прогнозах) интеллигенции. По крайней мере, подобные требования никем вслух не высказывались и даже не формулировались. Но надежды на ликвидацию барьера между СССР и остальным миром, конечно, были.
Впрочем, оговаривается цитируемый автор, «
Уже в сентябре 1941 г. в Москве были зафиксированы высказывания, скептически оценивающие перспективы послевоенного урегулирования: «Эту войну мы выиграем, но за ней будет вторая. Кончится первая война, сядут за стол сто дипломатов, в том числе пять наших. И сто будут диктовать условия пяти. Вот тогда и решится вопрос – кто кого… Мы можем, конечно, и победить, но что это будет нам стоить? Дело идет к тому, что нам придется валяться в ногах у Англии и Америки…»[312]
Одновременно представители московской интеллигенции высказывали опасения (которые, возможно, были одновременно и надеждами) на изменение как внешней, так и внутренней политики СССР после войны. Как уверяла собеседников артистка Х., «у нас должны произойти перемены в области политики». Артист оркестра И. был еще более безапелляционен: «В настоящей войне возможно поражение Германии, но в СССР все равно будет изменена форма правления под давлением Америки и Англии в сторону создания демократической республики по их образцу. Для этого будут использованы их войска, которые Америка и Англия ввели в пределы СССР»[313].
О том же говорили и в блокадном Ленинграде. Так, режиссер «Ленфильма» Б. в ноябре 1941 г. утверждал, что «войну Россия, как национальное государство, выиграет, но
Впрочем, более распространены были ожидания лишь некоторого смягчения советского режима в результате союза с демократическими государствами. Академик В. И. Вернадский 15–16 ноября 1941 г. записал в дневнике: «Невольно думаешь о ближайшем будущем. Сейчас совершается сдвиг, и, вижу, многим тоже кажется – огромного значения… Союз с англосаксонскими государствами-демократиями, в которых в жизнь вошли глубоким образом идеи свободы мысли, свободы веры и формы больших экономических изменений с принципами свободы… Впереди неизбежны коренные изменения – особенно на фоне победы нашей и англосаксонских демократий…»[315] Позднее, уже в 1942 г., он добавил (редактируя дневниковые записи 1934 г.): «ясно и то, что 1944 год будет годом огромных изменений. Советский Союз – не сомневаюсь – победит и выйдет из испытаний усиленным. Союз с демократиями усилит у нас свободу мысли, свободу веры, свободу научных исканий. Полицейский режим ослабнет, а м. б. наконец уйдет в историю. После разорения – реконструкция»[316].
Появление в советской прессе большого количества позитивных, даже хотя бы чисто информационных, нейтральных по тону сообщений о жизни стран-союзниц, конечно, не могли не найти отклика в сознании советских людей. Вряд ли соответствующие инстанции не понимали этого (отсюда многочисленные ограничения, например, на распространение журнала «Британский союзник»), но в данном случае сделать ничего не могли.
Весной 1943 г. в Институт экономики АН СССР была представлена докторская диссертация Н. И. Сазонова[317] «Введение в теорию экономической политики». По мнению автора диссертации, соглашения и договоры с Англией и США «открывают широчайшие перспективы международного экономического сотрудничества»[318]. Диссертант выступал за отказ от монополии внешней торговли и привлечение в экономику страны иностранных капиталов. Вывод рецензента: «автор пытается теоретически обосновать необходимость возвращения России в систему капиталистических государств
Материалы диссертации, равно как и рецензии на нее, попали в Управление пропаганды и агитации ЦК ВКП (б) (УПА ЦК ВКП (б)), и там предложениям Сазонова была дана весьма жесткая политическая оценка: «Автор представляет собой певца капиталистического строя и проповедника реставрации капитализма в СССР… является мракобесом, восхваляющим реакционный, в том числе и колониальный империализм»[320]. В результате автор признал свои «ошибки», а диссертация была снята с защиты. Тем не менее, через год в развернутом письме на имя секретаря ЦК А. С. Щербакова глава УПА ЦК ВКП (б) Г. Ф. Александров в разделе, посвященном развитию экономических наук, еще раз вспомнил о диссертации Сазонова, «в которой проводится идея реставрации капитализма в СССР»[321].
В справке ЦК ВКП (б) о настроениях интеллигенции в только что освобожденном Харькове (весна 1943 г.) содержатся любопытные высказывания. По мнению профессора Харьковского университета Терещенко, «в политической жизни страны должны произойти, да, собственно, уже происходят, серьезные изменения». Он считал, что «изменения должны будут пойти дальше, в частности, в сторону демократизации жизни страны…». Доцент Селигеев в какой-то степени предвосхитил столь популярную впоследствии теорию конвергенции: «В процессе грядущего восстановления будет происходить то, что можно было бы назвать диффузией: лучшие мысли, идеи западной культуры не только в сфере науки и техники, но и в области морали и политики, в области мировоззрения неизбежно начнут проникать к нам и наложат свою печать на всю нашу жизнь». Любопытен вывод, который сделал автор справки: «Целый ряд ученых, в прошлом преклонявшихся перед западноевропейскими порядками и культурой, не понимая характера антигитлеровской коалиции, впадают в апологетику буржуазно-демократической политики и культуры»[322].
Любопытно, что военный корреспондент Д. В. Фибих чуть раньше, в январе 1943 г., с употреблением того же термина «диффузия», писал в своем дневнике: «Рассуждения (в редакции армейской газеты. –
И не случайно в справке с многозначительным заглавием «О некоторых фактах нездоровых явлений и вывихов в области идеологии», подготовленной в феврале 1944 г. для А. С. Щербакова, утверждалось, что партийные органы занимались в годы войны преимущественно промышленными предприятиями, «упустив из поля зрения многочисленные кадры интеллигенции, работающие в столице на самых разнообразных участках идеологического фронта… в результате запущенности работы с интеллигенцией мы имеем большое количество фактов, говорящих о том, что за последнее время имеется ряд идеологических выводов и извращений»[324].
По большей части представители интеллигенции надеялись на эволюционные изменения к лучшему в результате политического взаимодействия СССР со своими союзниками; но встречались и более радикальные предположения. Уже в 1943 г. в материалах НКВД и НКГБ появляются утверждения о том, что «внутренняя оппозиция» переориентировалась в борьбе с советской властью с Германии на Англию и Америку. Арестованный (и впоследствии расстрелянный) директор ремонтно-строительной конторы ленинградец В. С. Карев говорил на допросах: «в результате войны СССР и Германия будут настолько обессилены, что им придется полностью капитулировать перед англо-американским блоком. Тогда с помощью Англии и Америки внутренние силы контрреволюции поднимут восстание… если убить Сталина, в правительстве будет замешательство и народ восстанет против советской власти, а в это время нам помогут Англия и Америка». Заместитель начальника Ленгорпромстроя Л. Г. Юзбашев утверждал: «Мы в основном должны надеяться на вмешательство извне, потому что США и Англия при их могуществе не будут долго нас терпеть, они либо постараются уничтожить этот порядок, либо нас совершенно изолируют»[325].
В феврале 1945 г., рассуждая о последствиях войны, Л. В. Шапорина высказала убеждение, что «военная интеллигенция, ведущая так блестяще войну, должна сказать свое слово, народ, проливающий свою кровь, должен выйти из рабства. И кроме того, западному миру нужен наш рынок»[326].
Конечно, подобные мнения вряд ли преобладали. Существовали (и, возможно, были более распространены, но реже попадали в материалы НКГБ) гораздо более лояльные с точки зрения власти настроения. Так, писатель Вс. Вишневский 28 января 1943 г. записал в дневнике:
И, как бы предвосхищая будущую «холодную войну», физик В. С. Сорокин писал в частном письме в январе 1944 г.: «Насчет того, что планируют союзники, прочти в № 10–11 “Мирового хозяйства” о том, что они собираются сделать в Европе после войны. Вот уж кто мерзавцы, так это они. Ханжи и бандиты, каких больше не найдешь нигде. Не далее как в 1947 г. мы будем иметь с ними дело»[330]. Подобные прогнозы встречаются, впрочем, не только у него[331].
Но наиболее трезвый вывод сделал в своем блокадном дневнике в январе 1942 г. И. И. Жилинский, начальник отделения Управления дорожного строительства Октябрьской железной дороги: союзники «имеют попытку повлиять на внутренний режим в нашей стране в смысле свободы слова и вероисповедания в полном смысле этих терминов на демократических началах. Однако наши в этом, конечно, проявят достаточно увертливости, а Америка и Англия отступят и разрешат нам вариться в собственном соку»[332].
Изменения политического строя под давлением союзников ожидала не только интеллигенция. Подобные настроения существовали и в городах, и в деревне.
Еще в ноябре 1942 г. красноармеец Евстегнеев (вскоре арестованный) уверенно заявлял: «Наше правительство и партия продались англичанам, если даже будет наша победа, то после войны у нас будет власть англичан, а не советская. В нашей стране создалось такое затруднительное положение, что приходится идти на все уступки англичанам. Теперь Советский Союз не сам руководит, а ему диктуют Англия и Америка»[333].
Постепенно ситуация на фронтах менялась к лучшему, но представления об определяющем влиянии союзников фиксировались все чаще, и трудно сказать, чего в них было больше – опасений или надежд.
«Усиленно распространяются слухи о том, что скоро будет у нас введена свобода различных политических партий, а также свобода частной торговли, что будет выбран новый царь, что после войны миром будут руководить Америка и Англия и т. д.», – утверждалось в справке о политических настроениях в Свердловске в 1943 г.[334] Жители только что освобожденных территорий в декабре 1943 г. спрашивали пропагандистов ЦК ВКП (б): «Будет ли существовать советская власть после войны или же будет такая же власть, как в Америке и Англии?.. Зачем США укрепляют свои военные базы на Аляске, не направлено ли это против СССР?.. Смогут ли мирно ужиться СССР с капиталистическими странами после разгрома Германии? Как долго Советский Союз может быть в капиталистическом окружении?»[335]
По свидетельству историка Г. И. Мирского, московские рабочие уверенно утверждали, что союзники в обмен на оказанную помощь поставили условие: «Разрешить после войны свободную торговлю и вольный труд. Многие верили в это и мечтали о грядущих переменах, возлагая надежды именно на Америку и Англию. Пусть останется Сталин, пусть останется партия, но главное – вот это: свободная торговля и вольный труд»[336]. Зато крестьяне Тихвинского района Ленинградской области в 1944 г. хотели большего: «После войны у нас коммунистов не будет. Партия большевиков должна отмереть и отомрет, потому что наши союзники Англия и Америка капиталисты, поставят дело так, как им нужно»[337].
Среди вопросов, заданных весной 1943 г. в Башкирской области, есть и такой: «Правда ли, что при заключении договора союзники ставили три вопроса – открытие церквей, введение погон, роспуск колхозов?»[338] Подобный вопрос задавали и в Удмуртии: «Правда ли, что Америка требует от нас роспуска колхозов и восстановления церкви?»[339] А в Пензенской области в 1942 г. был зафиксирован слух, что «26 государств якобы предъявили ультиматум Советскому правительству о роспуске колхозов и об открытии всех закрытых церквей»[340].
Ликвидация колхозов представлялась особенно вероятной. Вот примеры подобных высказываний: «Некоторые говорят, что колхозов не будет, ибо Америка и Англия оказали свое влияние»[341]. И далее: «Они требуют, чтобы не было больше колхозов, а наши не соглашаются. Возникнет новая война и нам тоже уж не справиться, заберут нас англичане и не будет больше колхозов… Скоро дождемся того момента, когда будем работать на себя и жить самостоятельно, без палки. Так хотят наши союзники Англия и Америка»[342].
Характерно, что в межсоюзнической полемике (в частности, в западных средствах массовой информации) на первый план выступали требования свободы вероисповедания в СССР, а отнюдь не ликвидации колхозов. И этот сюжет нашел отражение в массовом сознании. Некоторое изменение политики в отношении православной церкви в годы войны комментировалось порой следующим образом: «Наше отношение к духовенству диктуется требованиями союзников – Америки и Англии… Двадцать восемь лет не говорили о попах, а тут заговорили, когда мы стали союзниками Англии… Англия и Америка повернут нас на старый лад…»[343]
Даже гораздо менее значительные и на первый взгляд мало связанные с межсоюзническими отношениями мероприятия власти, в частности, введение погон в Красной Армии, вызывали подобные высказывания. Так, красноармеец Павлушин уверял своих товарищей, что «Англия и Америка предложили Советскому Союзу открыть церкви, ввести погоны и эти мероприятия проводятся в жизнь». К еще более радикальным выводам пришел сержант Панасенко. Он расценил введение погон как начало изменения государственного строя СССР: «Я думаю, что у нас государственный строй будет таким же, как в Англии и Америке, потому что Советская страна среди капиталистических стран одна существовать не сможет»[344].
Подобные ожидания, казалось бы, подкреплял роспуск Коминтерна в 1943 г. Независимо от общей – позитивной или негативной – оценки этого решения, причину его практически единогласно видели в стремлении СССР сделать шаг навстречу союзникам: «Это очень тонкое, продуманное и дипломатическое решение, которое безусловно способствует укреплению связи между СССР и союзниками… Нам начинают диктовать и вообще сейчас мы во многом зависим от союзников… Роспуском Коминтерна мировую революцию похоронили навечно… Компартии на западе влачили жалкое существование, а теперь и эта система рухнула под нажимом Америки и Англии». И вполне логичным казался следующий вывод: «Коминтерн как неугодная нашим союзникам организация уже распущена и роспуск этот совпал с пребыванием у нас серьезных представителей от союзников. Надо полагать, что это сделано по их предложению, теперь надо ждать дальнейших изменений в государственном строе в СССР»[345]. Приведенные здесь высказывания зафиксированы в Ленинграде, но сохранились справки об отношении к роспуску Коминтерна в Москве, Ульяновской и Свердловской областях, которые дают практически идентичную (хотя и менее подробную) картину[346].
Роспуск Коминтерна многих приводил к далеко идущим выводам. Так, на Краснохолмском комбинате в Москве работницы рассуждали, что данное решение «является уступкой Англии и Америке – вначале делали уступку религии, сейчас распустили Коминтерн, теперь проходит конференция в Америке по продовольствию, следующий вопрос встанет о колхозах»[347]. А в Удмуртии даже высказывалось предположение, что роспуск Коминтерна приведет и к роспуску коммунистической партии в СССР[348].
Были, впрочем, и не столь радикальные, но не менее интересные комментарии. Так, Д. В. Фибих в мае 1943 г. записал в дневнике: «Роспуск Коминтерна – устранение последней преграды, мешающей от крытию второго фронта. Черчилль и Рузвельт могут теперь спать спокойно»[349].
Партийными органами наличие подобных настроений рассматривалось как результат плохой пропагандистской работы; в частности, в одной из справок на эту тему, составленной в Свердловске в мае 1943 г., именно в разделе о недостатках подчеркивалось, что инженерно-технические сотрудники оборонного завода «не могли дать вразумительных ответов на вопросы. Так например: причины роспуска Коминтерна объясняют давлением со стороны союзников на Советский Союз»[350].
Иногда в массовом сознании на союзников возлагались совсем уже невероятные надежды. На освобожденных территориях лекторам ЦК ВКП (б) задавали вопрос: «Будут ли после войны английские лавки?»[351] В Ленинграде еще летом 1941 г. появились слухи о том, что по требованию союзников город будет объявлен «открытым» и с «вольной торговлей»[352]. В 1942 г., в самый тяжелый блокадный период, эти ожидания конкретизировались: «скоро будет изобилие продуктов и разных товаров, так как город сдают в аренду англичанам и американцам»[353]. Одновременно среди офицерского состава Ленинградского фронта «распространялись слухи о том, что в Москве ведутся переговоры между СССР, США, Англией и Германией об объявлении Ленинграда открытым городом и превращении его в международный порт»[354].
Впрочем, о судьбе Ленинграда в других частях страны высказывались в связи с союзниками еще более неожиданные предположения. Так, в Удмуртии лектору был задан вопрос: «Правда ли, что Рузвельт предъявил т. Сталину, чтобы отдали Ленинград немцам, тогда будем помогать»[355].
Конечно, не только Ленинград фигурировал в качестве своеобразной разменной монеты в отношениях с союзниками. Жители освобожденных территорий в декабре 1943 г. интересовались, действительно ли Баку и Грозный сданы в аренду англичанам на 99 лет?[356] В июне 1944 г. подобные слухи были зафиксированы в Архангельске, где трудящихся волновал среди прочего такой вопрос: «Правда ли, что благоустраивают города Архангельск и Молотовск (ныне Северодвинск.
Однако по мере продвижения советских войск на Запад все чаще и увереннее звучали голоса тех, кто рассчитывал на рост советского влияния после войны. Это проявилось и в недовольстве «слишком мягкими» условиями перемирия с Румынией[359] (хотя встречались другие мнения), и постоянно возникавшими вопросами, например: советские войска освободили Румынию, а «кому отойдет освобожденная земля?.. Какая будет власть в Румынии после изгнания оттуда немцев?.. будет ли Румыния наша после войны?.. Будут ли нам платить поляки, если наша армия освободит их территорию?.. Будет ли Польша существовать после войны, или сделают там Советскую власть?.. Какой будет установлен строй в Чехословакии?»[360] И уже по поводу Крымской конференции было зафиксировано такое высказывание: «Польшу освобождали мы и значит наше влияние в Польше будет главным»[361].
Но по-прежнему без ответа оставался вопрос, который встречается во многих сводках и дневниках и был удачно сформулирован Г. А. Князевым в декабре 1943 г.: «Что сулит будущее? Как соединить наши стремления к социальному переустройству мира через социалистическую революцию и американскую и английскую буржуазную капиталистическую цивилизацию? Как соединить коммунизм и капитализм?»[362]
Интересно сравнить ситуацию в российском (советском) обществе в период Первой и Второй мировых войн[363]. И в 1914–1918, и в 1941–1944 гг. сам факт создания и сравнительно успешного функционирования коалиции с западными демократиями позитивно расценивался обществом не только с точки зрения более успешного ведения войны, но и как предпосылка дальнейшей демократизации внутренней жизни в Российской империи или СССР и одновременно – как подтверждение высокого международного статуса страны.
Раздел 3. Историческая память о Великой Отечественной войне. Материалы Комиссии И. И. Минца
Чжан Хайпэн. Размышления историка о Второй мировой войне: К 70-летию разгрома фашистской Германии и милитаристской Японии
Сопоставляя Первую мировую войну столетней давности со Второй, 70-летие окончания которой отмечается в 2015 г., невольно приходишь к выводу, что в истории человечества именно Вторая явилась подлинно мировой. Участниками Первой мировой войны выступили преимущественно европейские государства, на территории которых шли основные боевые действия. Германии объявила войну и Япония, которая атаковала Шаньдун – китайскую территорию, взятую Германией в аренду. Китай также вступил в войну, однако свои войска в Европу не посылал; мало того, он сам явился объектом японской экспансии. На завершающем этапе войны в нее вступили и США. В первое время участие американцев ограничивалось военными поставками союзникам по Антанте и лишь за несколько месяцев до окончания войны их войска высадились в Европе. Хотя в мировой вооруженный конфликт оказались втянуты и страны Африки, боевые действия на этом континенте велись за колониальные владения и в целом имели ограниченный масштаб. Британские Австралия, Канада, Индия, Новая Зеландия и Южная Африка воевали, как колонии Великобритании.
Таким образом, ключевыми участниками Первой мировой войны выступили государства Европы. Россию выйти из войны заставила Октябрьская революция. Германия капитулировала по причине роста антивоенного движения в своих пределах. Пятилетняя кровавая бойня завершилась в 1919 г. В Китае ее резонно называли «европейской войной».
Совсем иначе выглядит Вторая мировая война. Ее непосредственными участниками стали 60 государств с совокупным населением в 2 млрд чел., что составляло 80 % тогдашней численности всего человечества. Война продолжалась восемь лет и унесла десятки миллионов жизней. Причины войны были сложны, их невозможно свести к однолинейным противоречиям, боевые столкновения происходили почти по всей планете. Однако в истории этой войны можно вычленить два ее источника и два основных театра с двумя различными финалами. Поговорим подробнее о каждом.
Первая мировая война была войной империалистической. Ее участники стремились к захвату колоний и глобальных ресурсов. У этой войны был один исток. Наиболее активно к ней готовилась Германия по причине своей исторически сложившейся, затаенной ненависти к России и Франции. Таким образом, именно она явилась главным виновником войны. Иное дело – Вторая мировая война, источников которой было два: Япония на востоке и Германия на западе. Хотя в Европе сложилась ось Берлин – Рим, главным игроком здесь снова выступала Германия. В ноябре 1936 г. она заключила с Японией Антикоминтерновский пакт, к которому год спустя присоединилась и фашистская Италия. Так два источника войны объединились на базе антикоммунизма. В сентябре 1940 г. Германия, Италия и Япония подписали Пакт трех держав, опираясь на который Германия и Япония попытались поработить весь мир. За первой закреплялось главенство в Европе, за второй – в Азии. Одновременно были определены и страны, по которым предстояло нанести главный удар. Ими стали США и СССР. Таким образом, главным поджигателем Второй мировой войны выступил союз двух европейских держав с одной азиатской. Это общепринятое положение необходимо наложить на реальную картину начала войны. До сих пор в академических кругах идут споры о том, где именно – на Западе или на Востоке – началась Вторая мировая война.
Большинство европейских и китайских исследователей считали и считают, что война началась нападением Германии на Польшу 1 сентября 1939 г. Вместе с тем, есть и такие китайские ученые, которые в стремлении подчеркнуть роль и место Китая в событиях Второй мировой войны, относят ее начало к стычке китайских солдат с японскими на мосту Лугоуцяо (тогда он назывался мостом Марко Поло) близ Пекина в июле 1937 г. или даже к «мукденскому инциденту» сентября 1931 г. – провокационному подрыву железнодорожного полотна около Мукдена (ныне Шэньяна), который явился сигналом к началу наступления японской Квантунской армии на китайские позиции.
В обоснование этой и подобных точек зрения приводятся разные аргументы, однако все они, на наш взгляд, недостаточно убедительны. В первом («польском») случае преуменьшается значение военных событий на Дальнем Востоке, во втором («китайском») – войны на Западе. Не следует к тому же забывать и о ряде последовательных актов агрессии в Азии и Европе со стороны фашистских и милитаристских государств еще до начала мировой войны. Так, в 1931 г. Япония оккупировала северо-восток Китая, Италия вторглась в Эфиопию, а в 1936–1939 гг. Италия и Германия вмешались в гражданскую войну в Испании. Все это были империалистические, захватнические акции, которые породили массовое сопротивление населения захваченных территорий. Одновременно все они явились прелюдией Второй мировой войны.
Если согласиться с тем, что одной из базовых характеристик войны явился ее мировой охват, нельзя не признать, что таковой она могла стать лишь постепенно, а значит у нее в принципе не может быть одной точки отсчета. Иными словами, ни одно из перечисленных событий не обнимает это явление во всей полноте. С высоты прошедших с тех пор 70-ти лет мы можем констатировать, что каждый из двух выделенных нами выше очагов напряженности породил собственную точку отсчета войны. Инцидент на мосту Марко Поло положил начало Второй мировой войне на ее дальневосточном театре, а события 1 сентября 1939 г. в Польше – на западном. Такой подход позволяет изучать войну более объективно, исторично и взвешенно.
Спросим себя: когда же, с какого момента война превратилась в действительно мировую? Мы полагаем, что с 1941 г., когда страны-агрессоры напали на великие мировые державы: Германия – на СССР, а Япония – на США. В известном смысле вовлечение в войну двух этих великих держав предрешило ее финал.
Соответственно двум ареалам предвоенной напряженности мировая война проходила на двух основных театрах – западном (европейском) и дальневосточном. Главным событием на дальневосточном театре явилась попытка Японии оккупировать Китай. Если ввод японского гарнизона в Тяньцзинь еще соответствовал условиям «боксерского протокола» 1901 г. между Китаем и 11-ю державами, то высадка японского десанта в Шанхае в январе 1932 г., попытки Японии отторгнуть территории, примыкающие к Великой стене, и другие ее захватнические акции начала 1930-х годов на китайской земле являлись вопиющим нарушением норм международного права. Они были призваны подготовить почву для упомянутого «инцидента» на мосту Марко Поло и оправдать последующие попытки Японии захватить весь Китай. В течение трех следующих лет, с 1937 по 1940 г., Китай в одиночку боролся с японской агрессией, и лишь СССР оказал ему поддержку. Китайскому правительству был предоставлен льготный кредит в 250 млн долларов, в помощь ему направлено большое количество советских добровольцев, многие из которых, как летчик капитан Г. А. Кулишенко, погибли в боях с японскими оккупантами.
Великобритания и США поначалу проводили политику «умиротворения» японского агрессора, и лишь объявление Токио в 1938 г. курса на установление «нового порядка» в Восточной Азии привело к обострению японо-американских отношений; действия Японии стали рассматриваться как угроза всей международной безопасности. И хотя в 1940–1941 гг. США в общей сложности предоставили Китаю в виде займа 200 млн долларов, широкомасштабные заокеанские военные поставки Японии во многом обеспечили ей возможность продолжать свою агрессию на материке. Фактическая помощь стран Запада Китаю началась лишь после сражения у Перл-Харбор в декабре 1941 г.
Китай в то время оставался экономически отсталым, полуколониальным и полуфеодальным государством, которому было трудно тягаться с высокоразвитой Японией. Японцы сумели вытеснить из Китая западных конкурентов, фактически монополизировали его хозяйственную и внутриполитическую жизнь. Несмотря на свою отсталость, в годы войны Китай сковал до 80 % вооруженных сил Японии. В ходе кампании 1938 г. Япония направила в Китай 24 дивизии, оставив на своих островах лишь одну. В результате на тихоокеанском театре Япония могла использовать не более 20 % своего военного потенциала. По планам Токио, главной целью кампании 1944 г. явилась попытка Японии вторгнуться через территорию Китая в Южную Азию, а затем и на Средний Восток, дабы соединиться с армией своего союзника – фашистской Германии. Однако сопротивление, встреченное в Китае, не позволило Японии реализовать эти стратегические намерения.
В первые годы войны США действовали по принципу: «сначала – Европа, а Азия – потом», который предполагал первоочередную помощь своим европейским союзникам, фактически оставляя Китай один на один с японским агрессором. Лишь в 1943 г. американцам удалось достичь решающего превосходства над японским флотом в западной части Тихого океана. С этого момента помощь союзных держав пошла в Китай широким потоком. Однако не следует забывать и об огромном вкладе Китая в дело борьбы с фашизмом своим длительным сопротивлением японскому агрессору.
Уникальность дальневосточного театра Второй мировой войны состояла главным образом в том, что борьбу с японскими оккупантами здесь вели вооруженные силы двух политических сил – Гоминьдана и компартии Китая, сумевших объединиться в единый общенациональный антияпонский фронт. Их борьба растянулась на долгие восемь лет, и если бы не помощь извне, могла продлиться еще дольше.
Как было отмечено выше, основными участниками западного театра войны являлись европейские государства, которые действовали в союзе с СССР и США. После того, как Германия напала на Польшу, войну ей объявили Великобритания и Франция, но первоначально военных успехов они не достигли, попустительствуя военным амбициям Гитлера. В результате ряд европейских стран Германия оккупировала, Франция сдалась, британская армия вернулась на свои острова, а Лондон подвергся сумасшедшей атаке немецкой авиации. После этого нанести ответный удар по Германии европейские союзники были уже не в состоянии. В июне 1941 г. Германия напала на Советский Союз, нанеся ему страшный урон. Уже к ноябрю этого года немецко-фашистские войска углубились на 600–1200 км, оккупировав территорию в 1,5 млн кв. км. Русские сражались отчаянно, и после битв за Москву и Сталинград германская армия, потеряв 1,5 млн солдат, утратила наступательный порыв. Фронт был отодвинут на 400 км на запад. Перехватив стратегическую инициативу, советская армия перешла в контрнаступление. Русский фронт превратился в главный фронт европейского театра войны.
Сражение советской армии за Сталинград и крупный успех американцев в западной части Тихого океана стали поворотной точкой всей мировой войны. На фоне этих военных успехов в 1943 г. состоялись две межсоюзнические конференции – в Каире и Тегеране. После открытия «второго фронта» в 1944 г. военные действия перешли уже на территорию Германии. Советская армия атаковала Берлин и соединилась с американской на Эльбе. В битве за Берлин немецко-фашистская армия нашла свой бесславный конец.
Тем временем в Азии китайские войска продолжали связывать основные силы японцев. Если не считать событий на китайско-бирманской границе и успешных действий во вражеском тылу 8-й коммунистической армии Китая, стратегическая обстановка в целом не предполагала проведения крупных наступательных операций. Американцы атаковали территорию японской метрополии непосредственно, куда постепенно передвинулся и сам центр борьбы на всем азиатском театре. Американцы сбросили атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки. На северо-востоке Китая советская армия разгромила японскую Квантунскую армию. В такой ситуации микадо оказался вынужден принять условия Потсдамской декларации союзников о безоговорочной капитуляции и приказать своим войскам сложить оружие и сдаться.
Будучи великой страной, Китай оставался слаб. Его вооруженные силы связывали японскую армию, втягивая ее вглубь своей страны ценой территориальных потерь и огромных человеческих жертв. В этом заключалась помощь Китая Советскому Союзу и США.
Хотя Германия и милитаристская Япония начинали Вторую мировую войну под антикоммунистическими лозунгами, их действительная цель заключалась в установлении мирового господства. Не случайно, что первыми объектами своего нападения они избрали не Советский Союз, а такие некоммунистические государства, как Китай, Франция и Англия. Необходимость разрушить эти гегемонистские планы объединила людей разных стран и национальностей – русских, китайцев, американцев, англичан, французов, итальянцев. Наибольшие жертвы на алтарь общей победы принесли народы Китая и СССР. Сильно пострадали и государства-агрессоры, Германия и Япония, проигравшие в итоге войну.
По итогам войны наибольшие приобретения достались великим державам – СССР и США. Китай выиграл мало, хотя и получил постоянное членство в ООН. Тайвань был ему возвращен, но территориальная целостность при этом не была гарантирована. Исконно китайские острова Дяоюй (Сенкаку) оказались под американской юрисдикцией, острова Рюкю, тесно связанные с Китаем в культурно-историческом отношении, были оставлены под оккупационным контролем США. Впоследствии американцы необоснованно вернули их Японии – территориальные пределы последней были определены Каирской и Потсдамской декларациями союзников по антигитлеровской коалиции.
Судебные разбирательства в отношении германских и японских военных преступников проходили по сходной схеме. Как известно, Гитлер покончил с собой в ходе штурма Берлина советскими войсками. 18 его ближайших соратников на Нюрнбергском процессе были признаны военными преступниками, 11 из них получили смертные приговоры. Нюрнбергский процесс явился своего рода демаркационной линией между старой, гитлеровской, и новой Германией. Немцы начали рефлексировать по поводу своего недавнего прошлого. Ситуация в Японии была иной. Международный военный трибунал для Дальнего Востока приговорил 7 японских военных преступников категории «А» к повешению, а еще 16 – к пожизненному заключению. Микадо Хирохито (Сёва), безусловно, виновный в военных преступлениях, не понес никакого наказания, а кое-кто из японских военных преступников той же «высшей» категории в дальнейшем занял пост премьер-министра своего государства.
Японию временно оккупировали американцы, которые провели в стране серьезные реформы и подготовили проект «пацифистской» Конституции, вступившей в силу в мае 1947 г. Но этим способом милитаристский дух японского общества истребить не удалось. Поэтому в Японии мало кто искренне осуждает былые военные преступления своих соотечественников. В современной Германии желающие восхвалять Гитлера и нацистов попадут на скамью подсудимых. В Японии же можно безнаказанно и открыто славить императора Сёва. Отсюда и более напряженный, чем в Европе, характер межгосударственных отношений в послевоенной Азии, и озабоченность азиатских народов относительно возрождения японского милитаризма как прямой результат двойных стандартов в отношении военных преступников.
Вскоре после окончания Второй мировой войны человечество вступило в эпоху «холодной» войны. Мир оказался разделен на лагерь капитализма во главе с США и социалистический лагерь, ведомый СССР. Нацистский флаг антикоммунизма оказался, таким образом, подхвачен США, которые исходили из идеологических соображений, не особенно ценя ту систему мироустройства, которая сложилась по итогам Второй мировой войны. Находясь долгое время под опекой американцев, японцы привыкли не слишком осуждать своих военных преступников. Это одна из причин напряженности в современной Азии. Хорошо ли это для самих США?
Сегодня нам необходимо извлечь уроки из опыта Второй мировой войны, дабы не повторять ошибок прошлого. Все страны, большие и малые, имеют равное право на существование. Сегодня никто не вправе угрожать малым народам или запугивать их. Земля одна для всех. Государства должны жить в мире, сотрудничестве и согласии. Только тогда человечеству обеспечено прекрасное будущее на прекрасной Земле.
Р. Г. Пихоя. Великая Отечественная война: взгляд через 70 лет
1. Актуальность анализа целей и характера 2-й Мировой и Великой Отечественной войны
70-летний юбилей разгрома германского фашизма стал поводом для начала в Европе и мире идеологической кампании, преследующей своей целью пересмотреть роль СССР в разгроме вооруженных сил фашистской Германии.
Причины этого понятны. Тегеранско-Ялтинская конструкция мира, сформировавшаяся к концу Отечественной войны, была разрушена поражением СССР в войне холодной. Хельсинкские соглашения 1975 г., преследовавшие своей целью сохранить нерушимость границ, перестали действовать. На территории Восточной и Центральной Европы образовались новые государства, радикально изменились политические режимы в странах, прежде входивших в СЭВ и участвовавших в Варшавском договоре. Политической реальностью стало то, что существенной частью формирующейся государственной идеологии этих государств стала переоценка причин и итогов войны.
Мы столкнулись с беспрецедентной по своим масштабам попыткой отнять у России – наследницы Советского Союза – право быть победителем или, как минимум, обесценить роль нашей страны в Победе во Второй мировой войне. Более того – влиятельные политические силы в странах Запада пытаются возложить на Советский Союз и Германию равную ответственность за начало войны, а Победа интерпретируется как продолжение Советским Союзом оккупации иными средствами, как замена фашистского режима на советский тоталитарный.
Не стихают утверждения, в том числе и в отечественной историографии, что СССР готовился напасть на Германию и гитлеровская агрессия – не более, чем превентивная мера.
Можно утверждать, что подобные тенденции будут только усиливаться в ближайшие десятилетия. Существенно и то, что споры о характере и последствиях войны уже давно перешагнули академические пороги и приобрели актуальное политическое измерение. Напомню хотя бы о том, что дискуссии о пакте Риббентропа – Молотова на Съезде народных депутатов СССР и Верховном Совете СССР стали частью подготовки к выходу из СССР Литвы, Латвии, Эстонии, Молдавии, а претензии к России – как наследнику СССР – переросли в попытки ряда стран требовать у нашей страны компенсаций за оккупацию.
Таким образом, необходимость в новом научном осмыслении характера Второй мировой и Великой Отечественной войны приобретает для отечественной историографии не только собственно научный, но и очевидный политический смысл.
2. Пакт Риббентропа – Молотова
Ключевым звеном в такой интерпретации истории войны стал договор о ненападении Германии и СССР и секретные протоколы к этому договору, подписанные 23 августа 1939 г. Напомню предысторию появления этого документа. В условиях постоянно возраставшей угрозы новой войны, развала Версальской системы устройства мира, нараставшего военного потенциала нацистской Германии руководство СССР пыталось обзавестись союзниками в составе так называемого «Восточного пакта». Советский Союз был готов, вместе с Францией и Англией, защитить Чехословакию осенью 1938 г. То, что заявление СССР не было пустыми словами, свидетельствовали серьезные военные приготовления, которые начали проводиться с лета 1938 г. в Киевском особом военном округе. Однако неожиданные соглашения Англии, Франции и Италии с гитлеровской Германией 29 сентября 1938 г. не только выдали Чехословакию Германии, но и серьезно подорвали доверие советского руководства в возможность совместных действий против возможной германской агрессией.
Новый затяжной тур переговоров между Францией, Англией и СССР о возможности заключения советско-англо-французского пакта о взаимной помощи напоролся не только на подозрительность и недоверие несостоявшихся союзников, но и на техническую невозможность непосредственного участия Красной Армии в совместных военных действиях, так как СССР не имел общей границы с Германией. Польское руководство категорически и последовательно отказалось от участия в системе коллективных усилий по обеспечению безопасности в Европе.
Польша была связана с Германией договором о ненападении, заключенным в 1934 г. В ходе переговоров, которые польский министр иностранных дел Ю. Бек вел в январе 1939 г. в Берлине с Гитлером и Риббентропом, стороны заверяли друг друга в необходимости союза Германии и Польши против России. «Германия, – заверял Гитлер, – будет заинтересована в сохранении сильной независимой Польши, совершенно независимо от положения дел в России. Безразлично, идет ли речь о большевистской, царской или какой-либо иной России, Германия всегда будет относиться к этой стране с предельной осторожностью, и поэтому Германия крайне заинтересована в сохранении Польшей своих позиций. С чисто военной точки зрения наличие сильной польской армии снимает с Германии значительное бремя…». Ему вторил Ю. Бек: «Господин Бек, – записал чиновник германского МИДа, – не скрывал, что Польша претендует на Советскую Украину и на выход к Черному морю».
Фашистская Германия допустила Польшу к разделу Чехословакии в марте 1939 г., когда она заняла часть территории Чехословакии – Тешинскую Силезию и небольшие области на севере Словакии.
Всю весну и лето 1939 г. переговоры СССР с Англией и Францией проходили по формуле: СССР настаивал на гарантиях прохода своих войск через территорию Польши, эти требования последовательно отклонялись польским руководством. По мере этих переговоров требования к Англии и Франции как потенциальным союзникам были повышены. От них требовали гарантий непосредственного участия в военных действиях против возможного агрессора – Германии, настаивали, чтобы Англия и Франция оказали нажим на Польшу и Румынию с тем, чтобы советские войска в случае возникновения конфликта могли воспользоваться их территорией, был даже изменен тон дипломатической переписки. Гораздо сильнее стали звучать призывы включить в систему взаимной безопасности не только Польшу и Румынию, но и страны Прибалтики и Финляндию.
Однако в Кремле нарастало недоверие в возможности трехстороннего соглашения. Польское правительство последовательно отказывалась участвовать во франко-советско-британском альянсе, Гитлер дал знать, что он готов и дальше рассматривать ряд территорий Словакии как объект торга с Польшей, сохранялось подозрение, что потенциальные союзники – Англия и Франция – вновь заключат с Гитлером новое соглашение по образцу мюнхенского, и оставят СССР один на один с явно усиливавшейся Германией, имевшей в качестве стратегического союзника Японию, не скрывавшей своих претензий к территории советского Дальнего Востока.
Поделиться книгой: