Помоги проекту - поделись книгой:
Федор Андрианов
Спроси свою совесть
Зал суда — совсем небольшая комната, чуть побольше их столовой. Скамья подсудимых — отгороженная тесная лавочка. Когда сидишь, ноги не умещаются, коленки торчат уже за барьером…
В зале полно людей. А вот и мама… Как она постарела за эти два месяца! Даже за собой перестала следить: на голове простой серый платок (раньше она надевала его только в баню), потёртая шубка, бескровные губы (видеть их без помады непривычно) и красные глаза, к которым она ежесекундно подносит скомканный платок. Рядом глыбой врос в стул отец. Руки на коленях, пальцы вытянуты, невидящий взгляд прикован к судейскому столу.
— Слушается дело по обвинению Курочкина Евгения Николаевича…
Голос судьи доносится откуда-то издалека, хотя до стола всего два метра.
— Подсудимый Курочкин, встаньте!
Это он — подсудимый? Да, взоры всего зала бьют в него.
Рука непроизвольно тянется к прическе и тут же безвольно опускается. Никак не может привыкнуть, что уже два месяца нет его буйной шевелюры — осталась на полу тюремной парикмахерской. Как держать себя? Что ж, всё продумано ещё в камере, и решение принято. Во всяком случае, этим любителям зрелищ особого удовольствия он не доставит: кающегося грешника не будет! Только бы не сбиться с тона!
— Ваша фамилия, имя, отчество?
К чему эти формальности? И судье, и всем сидящим в зале его фамилия известна нисколько не хуже, чем ему самому. Таков порядок? Ну что ж, он может ответить, это его не особо затруднит.
— Род занятий?
А в самом деле, каков род его занятий? Пожалуй, последний год основное занятие — танцы. Устраивает суд такой ответ?
В углу зала раздались негромкие всхлипывания. Мама! Так хочется сказать ей что-либо нежное, ласковое, успокаивающее. Но надо выдержать, выдержать! Любимая песня приходит на выручку:
— Подсудимый, не паясничайте!
В коротком замечании столько привычного и одновременно непривычного! Сколько раз на уроках слышал он обращённое к нему «не паясничайте»: то сурово-осуждающее в устах Владимира Кирилловича, то добродушно-укоряющее в устах Лидии Васильевны. Но раньше это замечание сочеталось с его фамилией, а теперь со словом «подсудимый».
Доверяет ли он этому составу суда? Нет, не доверяет. По каким причинам? Очень просто: он не знает никого из членов суда. Это не причина для отвода? Как сказать. Ему с детства мама внушала, что нельзя доверять незнакомым, что люди в большинстве своём обманщики и мошенники, и в этом он успел уже убедиться на собственном горьком опыте.
— Подсудимый, должен вас предупредить, что от вашего поведения на суде, от вашего чистосердечного раскаяния и признания во многом будет зависеть и мера наказания, избранная судом.
Хорошо, он примет это к сведению. Равнодушно и безучастно слушает он такой же опрос своих товарищей по несчастью. Пустые и ничтожные людишки! Как нагло держали они себя с ним, Женькой Курочкиным, а теперь как подобострастно отвечают на каждый вопрос. Ничтожества!
Наконец-то суд приступил к опросу свидетелей. Это, пожалуй, интересней. Первым к судейскому столу подходит невысокий пожилой человек в кожаном светлом пальто, с невыразительным плоским лицом и маленькими бегающими глазами — это потерпевший, с ним уже приходилось встречаться на очных ставках, потом девушка, за ней — два паренька немного постарше его, Женьки. Оба из локомотивного депо, один — слесарь, другой — помощник машиниста. Это дружинники, которые вместе с милиционером задержали его дружков. Сам он сумел убежать, а они (он скрипнул зубами и искоса посмотрел на соседей по скамье) продали его.
Вот, кажется, и все, больше свидетелей не должно быть. Но судья вызывает ещё кого-то:
— Селиванов!
Владимир Кириллович? Не может быть! Причём тут он, его и близко тогда не было! Да, это он. Знакомая, чуть сутуловатая фигура, вечно немного прищуренные глаза, которые могут быть такими добрыми-добрыми, тёплыми и ласковыми, а иногда они как бы наливаются свинцом, становятся тяжёлыми, такими тяжёлыми, что выдержать его взгляд почти невозможно. Ему пришлось это однажды испытать, когда он сказал англичанке в ответ на незаслуженную, по его мнению, двойку, что ей бы замуж нужно выйти, она бы добрее стала. Англичанка расплакалась и ушла с урока. Дальше было как обычно: принципиальная Ира Саенко чуть бойкот ему не объявила, девчонки всем классом накинулись, да и ребята некоторые… Ну, это всё наплевать, а вот неприятный разговор с Владимиром Кирилловичем один на один после уроков он запомнил надолго. И странно: Владимир Кириллович наговорил ему массу неприятных вещей, а он после этого стал к нему относиться с большим уважением. Впрочем, это дело прошлое, а сейчас зачем пришёл он? Потопить его, Женьку? Всё равно хуже, чем есть, не будет.
Но вот предварительные формальности закончены, сейчас начнётся процесс. Допросят его, «подельщиков», как называют в тюрьме соучастников преступления, свидетелей, и окончится изнуряющее томительное состояние. Встаёт судья.
— В суд поступило ходатайство от горкома комсомола о допуске к процессу в качестве общественного обвинителя Сергеева Ивана, заместителя секретаря комсомольской организации локомотивного депо.
Фамилия бьёт, как удар хлыста. Ваня, друг, — обвинитель? Нет, это запрещённый удар, он будет протестовать! А судья уже выслушал защитников, обвинителя, заседателей (Тем что! Они, конечно, согласны.) и просит общественного обвинителя занять свое место. Вот он идет по проходу, идет прямо и строго, так он обычно выводил на поле школьную баскетбольную команду на встречах с серьёзными противниками. Кажется, что сейчас он обернётся, кивнёт головой — и команда лёгкой трусцой побежит за своим капитаном. Когда-то и он, Женька Курочкин, был в их строю…
Горечь, обида и жалость к самому себе комком подступили к горлу. И, чтобы скрыть эти неожиданные слёзы, Женька зло и ожесточённо рванул рубашку у ворота — пуговица отлетела и покатилась под ноги Сергееву.
— Выслужиться хочешь? Друга потопить и на его спине в члены горкома выехать?!
Встретились взгляды, наткнулись один на другой, несколько секунд поборолись — и он не выдержал, отвёл глаза в сторону, а Сергеев коротко и негромко бросил:
— Дурак!
Нужно бы вскочить, закричать: «Прошу суд зафиксировать оскорбление, нанесённое мне общественным обвинителем!» Но зачем? Будь что будет. Тупое безразличие ко всему происходящему овладело им.
Адвокат, низенький, кругленький и какой-то мягонький (мелькнула в голове мысль: «Интересно, сколько ему заплатили мать с отцом?») приподнимается и наклоняется над столом, кажется, что он перекатывается по нему на своем круглом брюшке:
— Я прошу суд в интересах дела начать процесс с опроса свидетеля Селиванова с целью уяснения облика и характера моего подзащитного, а возможно, и причин, толкнувших его на преступление!
Судья наклоняется к женщине справа, затем к пожилому мужчине с густыми запорожскими усами, сидящему слева, — заседателям. Они о чем-то шепчутся, затем судья громко заявляет:
— Суд, посовещавшись на месте, решил удовлетворить ходатайство адвоката Петрова и начать процесс с опроса свидетеля Селиванова, а затем допросить подсудимых и остальных свидетелей. Пригласите свидетеля Селиванова!
Невысокий, плотный паренёк, он, кажется, учился на два класса ниже, значит, теперь уже девятиклассник, метнулся к двери:
— Владимир Кириллович, вас зовут!
И вот знакомая сутуловатая фигура у судейского стола.
— Что вам известно по этому делу?
Владимир Кириллович чуть прищуренными цепкими глазами неторопливо, как бы оценивая, осматривает судей за столом, адвокатов, подсудимых, задерживает взгляд на нём, Женьке, — в глазах его осуждение и в то же время какая-то мягкость, сожаление.
— Простите, то, о чём я буду говорить, на первый взгляд не имеет никакого отношения к совершённому Курочкиным преступлению, но это только на первый взгляд. Евгения Курочкина я знаю год…
Год? Только? Да, почти год. Только тогда ноябрь был не по-осеннему теплым, даже на демонстрацию ходили без пальто. Всего только год! Но как он памятен Женьке Курочкину…
Женька Курочкин лежал на диване, закинув ногу на ногу, и лениво перебирал струны гитары. Сам собою подобрался любимый мотив:
Скучно, до чего же скучно! Валяться на диване и читать надоело, а сходить не к кому: все его друзья уже неделю с лишним в колхозе, на картошке, а он…
А всё мать! «В колхоз? Тебе? Нечего там делать! Твоё будущее не в колхозе. Найдутся дураки гнуть спину, копать картошку». Ну и достала справку о неврозе сердца, благо врач знакомая: у одной портнихи платья шьют. Женька зло рванул струны:
— Вижу рыцаря печального образа с гитарой, но без шпаги. Можно войти, что ли?
На пороге, широко расставив ноги и улыбаясь, стоял его одноклассник Иван Сергеев. Гитара, жалобно звякнув, отлетела в сторону.
— Ваня, дружище, здорово! Приехали? Да проходи же! Все приехали или ты один?
— Нет, не все, только нас сняли, выпускников. Ух, брат, там и картошки!.. Мы так работнули, дай боже, на четырех бестарках не успевали отвозить!
— Когда приехали?
— Ночью сегодня. Я как встал, так первым делом к тебе. Дай, думаю, болящего проведаю. Ну, как ты тут? Как сердце?
— A-а, сердце! — Женька махнул рукой, но потом спохватился. — Сначала покалывало немного, потом прошло. Да ты садись, закуривай вот, — Женька пододвинул пачку «Казбека». — Мать расщедрилась вчера, аванс предку дали, ну и сунула мне пятерку.
— В открытую куришь? Силён, бродяга! — Сергеев усмехнулся, взял в руки пепельницу — голову Мефистофеля, повертел ее, рассматривая со всех сторон, и опять поставил на место.
— Как семнадцать исполнилось, так предок сам портсигар подарил. Да ты закуривай, не стесняйся, дома никого нет, мать с Верой на базар ушли, раньше чем через час не вернутся.
— Спасибо, я уж свои, «смерть мухам». А с твоими только кашель да неврозы разные получать.
Оба закурили и несколько минут молча смотрели, как дым голубыми пластами расходится по комнате.
— Ну, расскажи хоть, как вы там работали, как жили?
— Как работали? Эх, зря ты, Женька, с нами не поехал. Мы бы тебя сразу вылечили. Сам бы о всякой болезни забыл! Ну, приехали мы, отвели для нашего класса красный уголок, остальные в местной школе разместились. Иринка сразу командовать: «Мальчики, берите вёдра и за водой! Мальчики, берите ножи и скоблите пол! Мальчики, за дровами, пора ужин готовить!» В общем, развила такую бурную деятельность, словно её председателем колхоза выбрали. Ну, вымыли комнату, выскоблили, девчонки из двух простыней ширму сделали, где-то зеркало сумели стащить, занавесочки на окнах, словом, домашний уют развели, как будто им век там жить. Да ещё над нами подсмеиваются: сразу, дескать, видно старых холостяков. Ну, а потом Серёжка Вьюн где-то нашел портрет Карла Маркса, повесил на стенку и говорит девчонкам: «Чем на свои глупые мордочки любоваться, лучше на умного человека посмотреть». А Иринка за словом в карман не полезет, сразу его и отбрила: «Правильно, поэтому вам зеркало совсем ни к чему». Ну, Серёжка и умылся.
Оба немного посмеялись, потом Сергеев продолжал:
— Выделили нам лошадь за соломой съездить, а запрягать никто не умеет. Смех один! Тюлень взял лошадь под уздцы, она головой тряхнула, он как отпрыгнет! Укусить, говорит, хотела, а у неё от старости все зубы, наверно, уже выпали. Хомут, оказывается, нужно верхом вниз перевернуть, а мы его прямо тискали. Вот конюх ругался! Десять лет, говорит, в школах штаны протираете, а лошадь запрячь не умеете. С горем пополам воз соломы привезли, на полу расстелили, простынями покрыли — прямо царское ложе получилось! А после ужина пошли на поляну в футбол играть, девчонки против мальчишек. Нас шестеро, а их десять. Пищат, визжат! Двое за руки схватят, а третья мяч отнимает. В воротах у них Нина стояла… Стой!
Иван даже со стула соскочил:
— Ты же самого главного не знаешь! У нас в классе новенькая! Понимаешь, собрались мы в школе перед отъездом, стоим, болтаем, вдруг подходит к нам Верблюд, завуч, а рядом с ним девушка, беленькая, тоненькая, стройная, а волосы… вот, понимаешь, встречал, в стихах поэты пишут: «пепельные косы», «пепельные волосы» — это, наверно, про неё…
— Постой, постой, — перебил его Курочкин, — что-то ты, старик, уж больно расписываешь, даже поэтов приплёл. Уж не влюбился ли?
— Ну, ты… — Сергеев покраснел и встал. — Думай, что говоришь. Я тебе как другу, а ты…
— Ладно, ладно, сядь, — потянул его за рукав Курочкин. — Ишь, какой горячий, пошутить нельзя.
— Шути, да знай меру, — буркнул, успокаиваясь, Сергеев.
— Чудак ты, старик. Ну, а если и влюбился, так что тут такого? Не буду, не буду, — заторопился Женька, видя, что Сергеев снова багровеет. — Совсем забыл, что для тебя, как для воспитанницы пансиона благородных девиц, разговоры о любви — табу. Так, говоришь, красивая?
— Я этого не говорил, — остывая, проворчал Иван.
— Как не говорил? Расписывал, расписывал — и вдруг не говорил?
— Понимаешь, она не то чтобы красивая, а какая-то… Ну, необыкновенная, что ли. В общем, завтра сам увидишь!
— Завтра?
— Ну да. Завтра снова у нас начинаются занятия. Для этого и из колхоза вернули.
В это время за стенкой, в соседней комнате, раздался высший, взвинченный голос Женькиной матери — Эльвиры Петровны.
Женька недовольно поморщился:
— Мама, нельзя ли потише! — крикнул он.
За стенкой сначала всё затихло, а затем снова раздался голос Эльвиры Петровны, но теперь уже мягкий, бархатный:
— Женечка, хочешь молочка с мягкой булочкой?
На пороге появилась она сама. Её пышная, немного расплывшаяся фигура была обтянута халатом из китайского шёлка — по ярко-синему полю разбросаны золотые цветы. Крем и пудра, в обилии употребляемые Эльвирой Петровной, не могли скрыть красноты лица.
— Да у тебя тут го-ости, — нараспев протянула она, вплывая в комнату и окидывая Сергеева изучающим взглядом. Он встал и машинально одёрнул коротковатый пиджачок. Руки несуразно торчали, высовываясь из рукавов на целую четверть, и Иван, смутившись, не знал, куда их девать.
— Давненько я вас не видела, молодой человек, давненько, почти всё лето. А вы уже совсем юноша. Не иначе, как и симпатия, наверное, уже есть?
Иван смутился и покраснел ещё больше.
— Мама! — предупреждающе произнёс Женька.
— Хорошо, хорошо, — замахала на него руками Эльвира Петровна, — не буду.
Поделиться книгой: