Словенская литература ХХ века

Кукольный театр стал одной из форм устного народного творчества, которое активно развивалось в Словении в годы войны. Для большинства фольклорных произведений этих лет характерна подчиненность главным патриотическим темам – борьбы, жертвенности и надежды, тесно связанным между собой. В стилевом отношении отчетливо прослеживается опора на народную песенную традицию. Ритмической основой для авторов служили народные песни и баллады, а фольклорные образы (например, король Матьяж) получали новое, современное звучание. Враг отожествлялся с грозным кровавым змеем, вепрем, волчицей, сравнивался с турецкой ордой; силы природы, к которым обращался автор-герой (ветер, месяц, солнце), были призваны помочь борющимся и страдающим. Стилевым образцом для многих авторов становились также стихи словенских поэтов – от классиков В. Водника, Ф. Прешерна, С. Грегорчича до современников О. Жупанчича, М. Бора, К. Дестовника-Каюха. Для большей части произведений непрофессиональных авторов характерна сказовая манера, простота и ясность изложения. Преобладающей была тенденция к использованию малых поэтических форм, к отчетливому синкретизму (соединению элементов лирики, эпики и драматургии). Наиболее распространенным жанром стала баллада. Широкое развитие получили и лирические ритмизованные повествования: сказы-воспоминания о предвоенной жизни, сказы-плачи о жертвах войны. В стихотворении «О безвинных» (1944) крестьянин-поэт С. Турк-Велимир так видит войну:

Мой дом горит, и село горит –До неба взлетает пламя,Мой слезный взгляд устремлен туда,На сердце – тяжкий камень.И всех людей угналиНемцы на чужбину,От голода умирают там,Под пятой немецкого зверя.

Потребность в мобилизующем, вдохновляющем на борьбу слове приводит к стиранию граней между авторской партизанской литературой и народным поэтическим творчеством. Не случайно словенский литературовед Б. Патерну пишет о своеобразном процессе «фольклоризации» литературы 1941–1945 гг.[107] Произведения хорошо известных авторов и неизвестных сочинителей обретают устное бытование, подчас утрачивают имя своего автора, варьируются и в конце концов становятся продуктом коллективного творчества.

Поэтический призыв О. Жупанчича, оказавший серьезное влияние на развитие литературной деятельности в партизанской среде, стал своеобразным импульсом и для развернувшейся на страницах нелегальных изданий дискуссии о задачах искусства и литературы, об их ангажированности и свободе творчества. Она получила название «дискуссии о партизанской березе», поскольку в те годы широко бытовало мнение о том, что в послевоенной литературе доминирующим символом военного искусства станет изображение пробитой снарядом березы с прислоненной к ее стволу винтовкой. Наряду с заметками, имевшими открыто директивный характер и жестко определявшими направленность художественного слова и публицистики (статьи Ц. Логара, А. Новака), появлялись отдельные высказывания в защиту бóльшей свободы творчества (статья А. Беблера «Немного об искусстве»). В значительной степени эта полемика стала продолжением горячих споров, которые велись на страницах словенских журналов в 1930-е гг. Пути развития новой литературы и искусства обсуждали в 19 42–19 43 гг. на своих встречах (чаще всего проходивших на лесных партизанских базах) члены «Литературного лесного салона», о деятельности которого пишет в своих дневниках Э. Коцбек[108]. Среди них были литераторы и общественные деятели, представлявшие разные по идейной направленности круги предвоенной Словении: Э. Кардель, Б. Кидрич, Й. Видмар, Э. Коцбек, Й. Брейц, М. Бор, М. Ярц и др. Участники встреч обсуждали проблемы христианства и марксизма, советской модели соцреализма, анализировали новые литературные произведе ния. Активность работы подпольного клуба в первый период существования этого объединения показала, что художественная и творческая интеллигенция Словении пришла к осознанию необходимости своего участия в народно-освободительной борьбе, не изменяя вместе с тем принципам свободного, не ограниченного никакими жесткими рамками нового искусства. Так, поэт Й. Брейц написал сатиру «Самое новое писание» (парафраз известного произведения Ф. Прешерна), в которой выступил против утилитарного подхода к поэтическому и журналистскому творчеству в партизанской среде. Однако подобное противодействие зарождающемуся процессу прагматизации искусства вызвало резкое недовольство со стороны представителей коммунистического ядра ОФ. Противоречия дали о себе знать в начале 1943 г., когда политическая коалиция ОФ, сформировавшаяся в начале войны, постепенно начала распадаться. Компартия, укрепившая свои позиции, приобретала роль ведущей силы движения. Этот процесс закрепило подписанное 28 февраля 1943 г. представителями христианских социалистов (Э. Коцбек и др.) так называемое «Доломитское заявление». В апреле 1943 г. на сборе активистов ОФ оно было подтверждено подписавшимися сторонами, что знаменовало потерю ОФ его коалиционной роли. В 1943 г. «Литературный лесной салон», члены которого были не во всем согласны с усиливающимся идеологическим давлением на литературу и искусство, распался.

Собственно литературная критика начинает возрождаться лишь в последние годы войны. Так, в альманахе «Словенски зборник 1945» наряду с публицистическими работами Ф. Козака, Й. Видмара, Э. Коцбека и др. были напечатаны обстоятельные статьи Ф. Калана «На партизанском посту», «Из записок о партизанском театре» и «О народном творчестве». Анализируя общие тенденции развития партизанской литературы и драматургии, автор уделяет внимание и конкретным произведениям М. Бора, М. Клопчича и др.

Несмотря на значимость и многообразие форм и жанров, словенская литература военных лет не исчерпывалась творчеством партизан. В Любляне продолжалась литературная жизнь, хотя деятельность старых и новых издательств и журналов была ограничена материальными возможностями и давлением цензуры.

Единственным легальным литературным журналом, сохранившим свой статус и регулярно выходившим в Любляне на протяжении всех военных лет, был католический журнал «Дом ин свет» (1888–1944). Его главный редактор – поэт, критик и переводчик Т. Дебеляк объединил вокруг своего издания людей разных политических взглядов. В журнале, объем которого увеличивался из года в год (в 1943 г. и 1944 г. он выходил в двух частях), печатались самые разнообразные материалы: переводы из итальянской, русской, польской, французской литературы (Данте, А. С. Пушкин, Н. В. Гог оль, А. Мицкевич, Ф. Вийон и др.), произведения классиков словенской литературы (С. Грегорчич, Й. Юрчич и др.) и молодых авторов, а также сочинения религиозного характера. Большой раздел отводился литературно-художественной критике, авторы которого (А. Жавби, Ф. Водник, Ф. Стеле и др.) знакомили читателей с литературными и научными новинками, событиями культурной жизни (выставками, концертами и т. п.). Вместе с тем отбор материалов имел тенденциозный характер и определялся литературной программой журнала. Ее основные позиции были намечены в статье Дебеляка «Дух литературы военного времени», напечатанной в «Зборнике Зимске помочи» (1944). Здесь автор дает оценку словенской литературе межвоенных десятилетий (1920–1930-х гг.), определив ее в целом как литературу экспериментального характера. Рассматривая произведения экспрессионизма и социального реализма, Дебеляк писал, что «тогда, с одной стороны, имело место явное бегство от жизни к экстазу обретения потустороннего, некий солипсизм… мистический гиперидеализм, а с другой стороны, восторженное погружение… в крайний материалистический коллективизм»[109]. Основную задачу современной словенской литературы, литературы народа, оказавшегося в условиях изоляции от мира, критик видел в возвращении к национальным культурным и духовным традициям – «в переходе от тенденции трагического распада к тенденции идиллического согласия, от пессимизма к оптимизму, от морального разложения к воспеванию доброго человека, от социального противостояния к единению и взаимной любви всех слоев общества, от проблем городской жизни к прославлению крестьянского труда на земле»[110]. Статья Дебеляка, возвращая читателей к горячим предвоенным спорам в словенской публицистике о проблеме нового человека и нового героя в литературе (работы Й. Видмара, И. Брнчича и др.), определяла в качестве главной задачи современной литературы возвращение к традициям крестьянской дидактической прозы и религиозной поэзии XIX в., к созданию героев, которые впитали бы в себя их дух.

В отличие от О. Жупанчича, редко выступавшего в легальных изданиях, другой представитель старшего поколения словенских поэтов А. Градник, занявший нейтральную позицию по отношению к официальным властям и ОФ, издает в годы войны книгу переводов итальянской лирики, а также три поэтических сборника «Бог и художник» (1943), «Песни о Майе» (1944) и «Поющая кровь» (1944). Они знаменуют новый этап творчества поэта. Ведущая тема его предвоенной лирики «Любовь – Смерть» («Eros – Tanatos») здесь отходит на второй план, уступая место новым мотивам, отражающим раздумья автора о трагической судьбе родины. Центральной становится тема «Любовь – Жизнь» («Eros – Bios»), которая по-разному преломляется в стихотворениях этих лет. В то время как книга стихов 1943 г., посвященная памяти словенского художника-импрессиониста Р. Якопича, поднимает проблему поэтического призвания, сборники 1944 г. образно отражают атмосферу военного времени. Та к, в монологах Майи («Майя и мертвый брат», «Майя и город», «Майя и смерть») передан ужас лирической героини, ставшей свидетельницей людских страданий. В сборнике «Поющая кровь» тема войны и родины объединила разные по характеру произведения: от сонетов с люблянскими мотивами («Перед памятником Прешерну», «Эмона»), где ясно ощутима тоска автора по предвоенному времени, до стихотворения «Поющая кровь», в котором выражена его готовность быть вместе со своей страдающей Родиной и его вера в неисчерпаемые силы народа, побеждающего смерть:

Я принял от тебя густую кровь,священная земля моей отчизны,и с нею прах могил и то, что вновьумрет и что пребудет в вечной жизни.……………………………………………………И если кровь твоя – гнев и любовь,молитва, и проклятье, и прощенье,цветенье, увяданье и гниенье,в стихе моем пусть разольется вновь.(Перевод В. Корнилова)

В одноименный сборник, несмотря на жесткую цензуру, вошел цикл баллад, посвященных итальянскому концлагерю Раб. В лаконичных, почти натуралистических картинах Градник раскрывает страдания его обитателей: ужас отца, узнавшего в умершем заключенном, которого он несет к общей могиле, своего сына («Похороны в Рабе»); смерть семьи, все члены которой отказались съесть последний кусок хлеба («Баллада о хлебе»). Эти баллады – первый в словенской литературе гимн памяти жертвам фашизма.

Тему жизни и смерти, тесно переплетенную с мотивом родины, развивает в стихах и балладах военных лет поэт католического направления Северин Шали (1911–1992). Он избегает описаний конкретных событий и судеб, однако его внутреннее сопротивление военному насилию ощущается постоянно. Горечь утрат и искреннее сочувствие словенцам, изгнанным из родных мест и оказавшимся в лагерях, звучат в стихотворениях «Pro defunctis», «На могилах», в балладе «Просьба о мертвом поэте». Поэма «Песня родной земле» (1944) построена как диалог поэта и родины, где картины мирной предвоенной жизни чередуются с мрачными видениями разорения и разрухи. Свои мысли о будущем, свою веру и надежду на возрождение родной земли поэт, ее «преданный негромкий трубадур», связывает с началом примирения всех политических сил нации, с единением народа:

Я верю и верим мы все в тебя! Взвесь мой род и измерь,Верни его к себе, как пчел возвращаешь в родные ульи!

Для творчества Шали военных лет характерен постепенный отход от поэзии католического экспрессионизма и все большая опора на национальную поэтическую традицию – от Ф. Прешерна, лирики словенского модерна до С. Косовела. Его поэтику отличает стилевой синкретизм, тяготение к традиционным формам.

Восприятие войны как периода мученического крестного пути словенского народа, как времени горя и страданий невинных жертв отразили сборники стихов молодых поэтов, группировавшихся вокруг журнала «Дом ин свет»: «Трепещущий свет» (1945) Й. Дулара и «Сердце на ветру» (1944) Д. Лудвика. Однако на страницах самого журнала преобладала религиозная и пейзажная лирика В. Беличича, К. Маусера, С. Брачко и др. Любовная тема звучала в поэтических сборниках близкого этому кругу М. Шарабона – «Боль» и «Немая радость» (оба 1944).

Самой яркой поэтической фигурой литературного круга журнала «Дом ин свет» стал Франце Балантич (1921–1943), поэт лирического дарования, которого современный поэт Н. Графенауэр отнес к числу «самых трагических фигур словенской литературы»[111]. Балантич родился в городе Камник недалеко от Любляны в семье рабочего и на долгие годы сохранил трогательную любовь к родному краю. Серьезная болезнь в начале 1941 г. прерва ла его учебу в Люблянской классической гимназии (он закончил ее экстерном). После оккупации родного города немцами юноша переселяется в Любляну, поступает в университет на отделение славистики. В июне 1942 г. итальянские власти арестовали его по подозрению в сотрудничестве с ОФ и на пять месяцев поместили в концентрационный лагерь Гонарс. Освободившись, Балантич вступил в ряды домобранцев и в конце ноября 1943 г. погиб во время наступления партизанской бригады.

Первые стихотворения Балантича – цикл сонетов о словенских переселенцах «На сумасшедших дорогах», имеющих ярко выраженную социальную направленность, – выходят перед войной в поэтическом альманахе «Бистрица» школьного католического общества города Камник. С 1941 г. отдельные стихотворения печатаются в журнале «Дом ин свет». Произведения, написанные до 1942 г., были объединены молодым поэтом в рукописный сборник «Я оголенный стебелек» и вместе с «Венком сонетов» (1940) увидели свет лишь после смерти Балантича. Они вошли в книгу стихов «В огне ужаса пылаю», которую в 1944 г. подготовил и издал Т. Дебеляк, сопроводив ее вступительной статьей и комментариями. Опираясь на доминирующие образы лирики молодого поэта – огонь, пепел, смерть, редактор воссоздает политизированный образ поэта-мученика, жертвы партизанской войны. Это послужило причиной многолетнего замалчивания имени поэта на родине и достаточно тенденциозного восприятия его жизни и творчества в эмигрантских кругах. Возвращение Балантича к словенскому читателю и систематическое изучение его творчества на родине начинается с 1984 г., когда в Словении, наконец, выходит сборник «Я оголенный стебелек», а затем монография Ф. Пиберника «Темный залив Ф. Балантича» (1990).

В творчестве Балантича отчетливо выделяются три тематических пласта, что подтверждают три цикла составленного им сборника. Первый из них, «Лучи», объединяет стихотворения, в которых картины согревающей душу красоты отчего края соседствуют со стихами-исповедями, стихами-признаниями. В них выражено глубокое родовое чувство и ощущение генетической связи с домом, с близкими («Домой», «Матери», «Элег и я»). Но уже здесь появляется образ смерти, нависшей над лирическим героем. И если в первых стихах сборника он ощущает ее как переход за грань жизненной реальности, туда, где воцаряются гармония, вечная красота и покой, то постепенно в отражении темы смерти усиливаются трагические ноты. Оторванность от дома, семьи порождает чувства одиночества, обреченности, предчувствие близости конца («Ум и ра ю», «Сын»).

Другой важной для лирики Балантича является тема любви и страсти. В цикле «Дай мне свои губы» выражены разные ступени и грани эротического чувства: от нежного восхищения возлюбленной («Сгусток доброты») и безудержной страсти («Дно», «Языки пламени над бездной», «Пляска желаний») до раскаяния и ощущения вины перед любимой («Агония любви»). По насыщенности и красочности образов эти стихотворения (то страстная мольба, то обращение к возлюбленной или диалог с почти зримой смертью) едва ли не превосходят все ранее написанное словенскими лириками.

В «Венке сонетов» автор впервые обратился к ставшей затем одной из самых главных для него философских проблем – идее Бога. Используя форму классического сонета, введенного в словенскую поэзию Прешерном, поэт стремится выразить свои глубокие религиозные переживания. Восприятие божественной силы как источника мудрости и справедливости, средоточия истинного бытия и смысла позволяет осознать, что спасение своей надломленной души, преодоление страхов и отчаяния возможно лишь при полном, абсолютном слиянии с божественным:

О да, мой Бог, я с радостью стерплю все перемены,Пусть стану нищим, упаду без сил.Но только пусть, о, Милосердный, Твоей частицей буду.

Существенно повлияло на жизнь и творчество молодого поэта его пребывание в концлагере. Здесь были созданы «Сонеты из Гонарса» («Свобода», «Все», «Дома»), в которых он стремился показать трагическую судьбу словенца в условиях оккупации, передать собственные чувства, когда «за кусок хлеба можно отдать часть сердца». В Гонарсе рождается грандиозный замысел венка венков сонетов (всего 240 сонетов), который продолжил бы доминантную тему его религиозно-мистической лирики. Развернутый план нового произведения, а также незавершенные фрагменты отдельных венков сонетов («Второй венок сонетов») позволяют судить о глубине погружения автора в проблемы жизни, смерти, любви в самых разных ее проявлениях: от любви к женщине и родной земле до бесконечной любви к Богу. Трагическая смерть помешала поэту осуществить этот замысел.

Поэзия Балантича, выросшая из религиозной лирики А. Водника и других авторов предвоенного католического экспрессионизма, стала свидетельством того, что в литературе католической ориентации появились произведения, тяготеющие к лирической исповедальности, медитации. Творчество молодого лирика несомненно способствовало переориентации литературы, ее отходу от социальной проблематики и погружению в сферу субъективного самовыражения, начавшимся в послевоенные годы. Творчество Балантича, с его философской глубиной, тяготением к религиозно-мистическим образам, обращением к жанру сонета, в слове и ритме которого сливались эротические и религиозные чувства, по праву относят к высшим достижениям не только религиозной лирики, но и всей словенской классической поэзии XX в.

В легальных изданиях военных лет наряду с поэзией появляются и многочисленные прозаические произведения. Однако их авторы подчас намеренно отходят от изображения трагических событий современности. Для этой прозы характерно тяготение к бесконфликтным сюжетам, идеализации действительности и дидактизму.

В 1942 г. увидели свет два тома (XI, XII) собрания сочинений старейшего словенского писателя Франа Салешки Финжгара (1871–1962). В них вошли предвоенные рассказы и повести, а также его литературные воспоминания. В оккупированной Любляне были опубликованы повесть «Господин Худоурник» (1941) и сборник сказок и легенд из мирной жизни словенских пастухов и крестьян «Макалонца» (1942), которые можно отнести к воспитательно-дидактической литературе для юношества. Роман С. Цайнкара «Ноев ковчег» (1945), повествующий о событиях, происходивших в обычной гимназии гор. Птуя перед войной, о взаимоотношениях учеников и учителей, также нацелен на духовное воспитание молодого поколения. Как писал Цайнкар, он хотел вернуть к жизни читателя, для которого война стала горьким испытанием и катастрофой, подобной смертоносному потопу. Поэтому в его книге «много солнца и мира, тихой любви и человеческой доброты»[112].

Ведущее место в творчестве словенских прозаиков, работавших в оккупированной Любляне, занимает в эти годы крестьянская тема. Эта проза, продолжавшая традиции словенских классиков Й. Юрчича, Ф. С. Финжгара, Ф. К. Мешко, опиралась на идеи, которые отстаивал журнал «Дом ин свет». В духе идиллического мировосприятия и социальной бесконфликтности написаны рассказы и повести Я. Ялена, С. Коципера, С. Янежича и др. Наибольшее признание получили романы «Горец» (1942) Станко Коципера (1917–1998) и «Крка умирает» (1943) Йоже Дулара (1915–2000).

Роман «Горе ц» стал, по утверждению автора, гимном родной земле, гористой Прлекии, родине виноградников и виноградарей. В отличие от писателей 1930-х гг. (Прежихова Воранца, М. Кранеца, А. Инголича, Ц. Космача и др.), также обращавшихся к региональной тематике и привлекавших внимание к деградации патриархального крестьянского мира и обесцениванию его исконных нравственных ценностей, Коципер пытается этот мир восстановить, утвердить непреходящую значимость таких начал, как Бог – Земля – Семья (Любовь). Эти три начала для автора неразделимы и определяют духовный смысл жизни крестьян[113]. В основе сюжета – хроника семьи виноградарей и пахарей Лакичей: деда, сына и внука, судьба которых тесно связана с жизнью общины и обусловлена социально-экономическими процессами, происходившими в словенской деревне в предвоенные годы. Главным для писателя становится раскрытие роли крестьянства, которое, по его убеждению, является хранителем словенского этноса. Авторскому идеалу – «пропитанному солнцем горцу» – отвечает образ внука Людвика, истинного наследника земли и виноградников. Прозаик подробно описывает этапы взросления и мужания героя, постепенного осознания своей неразрывной связи с землей, с родными горами. Тенденция к идеализации ощущается и в подчеркнуто положительном характере главного героя, и в красочных, почти буколических описаниях сельских праздников, и в порой психологически немотивированных поступках героев. Образы других персонажей призваны, по мысли автора, еще сильнее подчеркнуть основную идею произведения. Так, пагубность отрыва от земли ради другого, более легкого пути в жизни олицетворяет трагический образ отца героя Конрада, гибнущего в безрезультатных поисках нефти. На примере судьбы Юлики, возлюбленной Людвика, отказавшейся от жизни в городе и возвратившейся в родное село, Коципер раскрывает традиционное для словенской крестьянской прозы противостояние аграрного и урбанистического начал, отдавая явное предпочтение первому. Наиболее яркие страницы «Горца» связаны с описанием последних минут жизни Янеза, самого старшего Лакича. Картина смерти старого хозяина и старой лозы, которая должна уступить место молодым побегам, имеет глубокий символический смысл. Роман стал своеобразной иллюстрацией идеи Т. Дебеляка о необходимости создания нового героя. Хранящий верность патриархальным идеалам «аграрного культурного архетипа»[114], преданный земле, считающий труд на ней источником морального и физического здоровья словенский крестьянин – это и есть тот новый «добрый человек», о котором мечтал Дебеляк.

Роман Й. Дулара «Крка умирает», также роман-хроника, дает эпическую панораму жизни нижнекраинского села в середине XIX в. История семьи зажиточного крестьянина Урбихи, развитие его взаимоотношений с родными, односельчанами, его конфликты с бедняками, выступавшими против установленных правил ловли раков в реке Крке, позволяют автору показать весь срез жизни крестьянской общины. В романе отражены и процессы социального расслоения деревни, и те перемены, которые происходят в самих людях. Герой романа, этот «крестьянский король», убежден, что «настоящее счастье держится на доброй земле, на хороших деньгах и на том, чего люди боятся и что уважают». Он не замечает, как его деспотизм и стремление к богатству приводит к расколу в семье, разрушительно влияет на судьбы его детей. В конце концов Урбиха из-за начавшегося мора раков (ловля которых и умножала богатство героя) теряет все, что было достигнуто дорогой ценой, словно природа мстит за себя. Поэтические описания словенской природы и в первую очередь реки Крки, символа гармонии и вечного движения жизни, относятся к лучшим страницам произведения. Роман Дулара, отмеченный романтико-реалистической манерой повествования, свободный от морализаторства, был высоко оценен современниками как произведение, достойно продолжающее традиции словенской крестьянской прозы.

Особняком среди прозы военных лет стоит творчество С. Майцена. Его книга «Мастер Мехо» (1944) объединила разные по жанру произведения: символико-аллегорические картины на евангельские сюжеты, реалистические рассказы из жизни крестьян, а также новеллы и рассказы, навеянные воспоминаниями о Первой мировой войне. Общим для них является стремление автора взглянуть на события современной жизни с нравственных позиций. Так, Иисус в них выступает не как богочеловек, а как простой путник («Иисус и слепой»), сталкивающийся с душевной слепотой и злобой, поразившими мир людей. Масштабы этой «болезни» повергают его в ужас и лишают сил («Мать своих сыновей»). Лейтмотивом другой группы произведений Майцена («Баба Хана», «Мастер Мехо и Мария», «Лиана и Хелиан»), где герои воплощают людские пороки или достоинства, становится вечная борьба добра и зла. Глубокими размышлениями о бессмысленности и абсурдности войн отмечены рассказы «На марше», «В окопах», из которых вырастает символический образ войны как бессмысленного и бесцельного походного марша, движения в никуда.

В 1944 г. Майцен создает пьесу «Матери» (поставлена на сцене Словенского национального театра в 1945 г.). В основе сюжета – судьба крестьянской семьи Лебаров, потерявшей в годы Первой мировой войны своего единственного наследника. Столкнувшись с проблемой выбора: разорение хозяйства или признание своим внуком, а значит и наследником, незаконного сына батрачки Юлки, – мать погибшего Андрея Лебара делает выбор в пользу спасения рода и земли. Поступок матери преображает и Юлку, и она мужественно защищает своего ребенка и себя от шантажа и угроз. Словенская исследовательница М. Боршник относит это произведение к лучшим образцам традиционной для словенской литературы XIX–XX вв. крестьянской «пьесы для народа», в которой подняты важные для понимания национального характера проблемы: способность во имя продолжения рода и процветания своей земли бороться с вековыми предрассудками и условностями жизни[115].

В современном словенском литературоведении все больше внимания уделяется не известным ранее фактам развития национальной литературы во время войны. С одной стороны, продолжается многолетнее изучение и публикация произведений, созданных в лагерях, в изгнании; с другой – в фокусе внимания оказывается творчество писателей, до сих пор не рассматривавшихся в контексте литературы военного времени. Так, в Вене в первые годы войны существовал литературный кружок Я. Ремица (1921–1945), который объединил словенских студентов, учившихся в Венском университете. Результатом их усилий стал нелегальный литературный рукописный журнал на словенском языке «Дунайске домаче вайе» (1944). В него были включены статьи религиозного и культурно-исторического содержания, стихи И. Хрибовшека, Й. Шмита, Ф. Филипича. Не вошедшие в единственный номер журнала стихотворения были объединены молодыми авторами в рукописные сборники «Возгласы молодых» Шмита (1943) и «Стихотворения» Хрибовшека (1944). В них доминируют стихи-исповеди (цикл «Из моего дневника» Шмита), философские размышления о времени, судьбе родины и собственном жизненном пути («Весенняя песня» Хрибовшека).

Большинство стихотворений написаны в духе французской декадентской поэзии, но с присущим словенскому экспрессионизму трагическим пафосом, который передает настроения горечи и безысходности.

При взгляде на литературный процесс в Словении в период оккупации и народно-освободительной борьбы бросается в глаза сосуществование в нем двух основных художественных потоков: нелегального и легального. К первому относится партизанская литература и фольклор, а также произведения, написанные в концлагерях и изгнании. По своей значимости и объему, по вовлечению в творческий процесс широких масс эта литература представляет собой уникальное явление, в чем уверены словенские литературоведы: «В нашей истории еще не было периода, который бы так крепко объединил поэтические силы и связал людей разных взглядов и позиций общей жизненной темой и идеей»[116]. Партизанской проблематике – темам сопротивления, страдания и надежды – посвятили свои произведения авторы разных поколений – от О. Жупанчича до И. Минатти. Характерной особенностью партизанской лирики стал ее оптимистический антифашистский пафос. Другими важными ее чертами были демократичность, коммуникативность, простота и ясность выражения. При этом в патриотической поэзии сосуществовали различные стилевые течения. Одни авторы опирались на традиции народной песни, другие на поэтику экспрессионизма или футуризма. Однако в условиях войны эти различия нивелировались, что приближало авторов к реалистической или романтико-реалистической поэтике. Преобладала романтическая героизация «нового человека» – патриота-борца, патетика и морализаторская декларативность.

В поэтических произведениях, представленных в легально выходившем в эти годы журнале «Дом ин свет», доминировали элегические интонации, связанные с образами страдающей родины и невинных жертв войны, хотя в целом их отличала известная индифферентность по отношению к антифашисткой проблематике. В этом смысле творчество Ф. Балантича противостояло революционной, социальной поэзии К. Дестовника-Каюха и М. Бора, что свидетельствовало о разнонаправленности словенской военной поэзии.

Партизанские репортажи и рассказы, как и одноактные пьесы, благодаря своей актуальности обладали огромной силой воздействия на читателей и зрителей. Однако по своим художественным достоинствам они уступали аналогичным произведениям в литературе предвоенного времени, в первую очередь созданным в русле социального реализма. Легальная же проза католической ориентации в большинстве своем сознательно отказывалась от темы войны и оккупации, делая акцент на нравственно-этических проблемах (Ф. С. Финжгар, С. Майцен, С. Цайнкар) или идеях национального согласия. Авторы широко представленной в эти годы крестьянской прозы (Й. Дулар, С. Коципер Я. Ялен), освещавшие жизнь села сквозь призму патриархально-крестьянской морали, ответили на вопрос о новом герое литературы, по-своему. Человеку борьбы, сражающемуся герою народно-освободительного движения, они противопоставили человека труда, который был носителем и защитником вековых традиций словенского народа.

После войны судьба словенских литераторов сложилась по-разному. Многие из тех, кто поддерживал ОФ и национально-освободительное движение, после освобождения активно включились в процесс создания нового общества. Другие были вынуждены эмигрировать. Некоторые пережили тяжелое время репрессий (Я. Модер) или замалчивания (А. Градник). Большая группа словенских деятелей культуры после 1945 г. оказалась в эмиграции в Аргентине и Канаде (Т. Дебеляк, С. Коципер, З. Симчич, К. Маусер и др.). Однако во время войны все они несли читателям словенское слово. В сосуществовании этих двух потоков – революционного, направленного на обновление всех форм социальной жизни, включая культуру, и «охранительного», препятствующего радикальной «ломке» и в той или иной мере тормозящего распад сложившихся традиций и норм, – был реализован потенциал словенской литературы военного времени, достойно пережившей выпавшие на ее долю испытания.

* * *

29 ноября 1945 г. на Учредительной скупщине в Белграде была принята декларация о ликвидации монархии и провозглашении Федеративной Народной Республики Югославии (ФНРЮ), в которую на правах республики вошла Словения. По Конституции 1946 г. все вступившие в федерацию народы получили равные права на свободное развитие своей национальной культуры[117]. Культурная жизнь Республики Словении обновляется: открываются государственные издательства и типографии, возникают культурные центры и творческие организации – в 1945 г. возобновляет работу общество писателей, резко увеличивается количество печатной продукции, но при этом концентрация власти в руках КПЮ становится главной предпосылкой для возникновения в стране единого культурно-идеологического пространства и общегосударственной культурной политики. «Важнейшей задачей первых трех послевоенных лет, – отмечает Г. Я. Ильина, – оставалась консолидация демократических, антифашистских сил»[118], в том числе и творческой интеллигенции. Этому во многом способствовал I съезд писателей Югославии (1946). Подавляющее большинство литераторов страны, в том числе словенских, приняло новую Югославию, веря в гуманистический характер и благие намерения новой власти. Они не ожидали, что в скором времени культурная политика начнет регламентироваться компартией, а в качестве основного художественного метода «сверху» станет внедряться социалистический реализм ждановского типа, который, однако, не получит широкого распространения. Общая эйфория от победы над фашизмом сопровождалась презрением и ненавистью к предателям и коллаборационистам, которые нередко распространялись и на простых обывателей. В Словении, где борьба с фашистской экспансией была осложнена гражданской войной, эти настроения еще больше отдалили писателей, вынужденных в 1945 г. эмигрировать, от оставшихся в стране. К концу 1946 г. существенно расширяется влияние концепции искусства, отдающей предпочтение одной традиции – традиции революционной литературы межвоенного и военного периодов, прежде всего социального реализма, а также опыту советской литературы 1930–1940-х гг., которые выдвигали на первый план изображение нового, героического человека и нового общества. Проводить в жизнь эту концепцию был призван Отдел агитации и пропаганды ЦК КПЮ (Агитпроп), созданный в 1945 г., в котором за идеологию отвечал словенский философ-марксист Б. Зихерл. На первый план были выдвинуты классовость искусства, требование героизации борцов с фашизмом и тружеников социалистического строительства, необходимость бескомпромиссной борьбы с индивидуализмом. Тем самым насаждалась политизация и унификация художественного творчества. В таких общественно-политических условиях словенская литература так же, как и другие литературы новой Югославии, начала свой путь выживания при социализме. Принципиальными, как отмечает Я. Кос, здесь оказались первые пять послевоенных лет[119]. Литературу этих лет создавали авторы разных поколений и эстетических воззрений, объединенные стремлением понять, что помогло народу победить заведомо более сильного противника, а также увековечить его мужество и героизм. Этим можно объяснить художественную специфику произведений 1945–1950 гг., опиравшихся на документы, факты, воспоминания, дневники, приоритет малых жанров – рассказа, новеллы, очерка, репортажа.

В первые месяцы мирного времени словенские читатели получили книги, «опаленные войной», куда вошли произведения, выходившие в партизанской печати. Так, в июле 1945 г. увидела свет антология «Слово нашей борьбы», ставшая первым художественным изданием послевоенной Словении. В ней были опубликованы и откровенно тенденциозные произведения, и сочинения тех, кто еще не успел проникнуться атмосферой политизированного искусства («Пробуждение» Ц. Космача, «Andante patetico» В. Зупана, «Капитуляция» Й. Брейца). Вторая книга 1945 г. – «Словенски сборник» – содержала художественные, публицистические и документальные тексты. Название воспоминаний М. Кошира «Из тьмы к солнцу» определило тему всего издания.

Заметное влияние на словенскую литературу военных и первых послевоенных лет оказала традиция социального реализма[120]. Ее продолжили сами его создатели: Прежихов Воранц, Ц. Космач, М. Кранец, И. Потрч, А. Инголич и близкие к ним реалисты Ф. Бевк, Ф. и Ю. Козаки. Сразу после войны впервые увидели свет или были переизданы написанная ранее краткая проза М. Кранеца («Натюрморты и пейзажи», 1 9 4 5), Ф. Бевка («Между двух войн», 19 4 6) Л. Крайгера («Новеллы», 19 4 6), Ц. Космача («Счастье и хлеб», 1 9 4 6), И. Потрча («Кочари и другие рассказы», 1 9 4 6), романы А. Инголича («Матевж Височник», 1 9 4 5) и Прежихова Воранца («Ямница», 1 9 4 5). В «Ямнице» писатель продолжил рассказ о судьбе словенского народа после Первой мировой войны. Свою задачу он видел в раскрытии психологии масс, пробуждения в коллективе чувства социальной справедливости.

В издательскую политику республик грубо вмешался Агитпроп. На смену доминировавшего до войны в Словении принципа сосуществования периодических изданий разных идейных и художественных направлений («горизонтальный плюрализм») пришел во многом воспринятый из советского опыта принцип иерархической вертикали. Главенствующее место отводилось одному ведущему литературному журналу – им стал скопировавший название и первоначально концепцию известного советского журнала «Новый мир» словенский «Нови свет» (1946–1953). Молодежь получила свой пропагандистко-воспитательный печатный орган – журнал «Младинска ревия» (1946–1951)[121]. Ведущим художественным принципом для авторов этой периодики служил соцреализм, что выражалось как в выборе тем (показ героических событий военных и послевоенных лет), так и, особенно у писателей старшего поколения, в приспособлении авторских поэтик к диктуемым сверху художественным принципам. Главной особенностью прозы этого типа была резкая поляризация характеров персонажей и постепенное превращение положительного героя произведений в идеальный образ или тип (рассказы Л. Крайгера, Ю. Козака, Прежихова Воранца, М. Шнудерла и др.). В редких для первых послевоенных лет крупных прозаических формах – например, в романе Ю. Козака «Деревянная ложка» (I ч. – 1947, II ч. – 1952) – военная тематика включалась в более широкий временной контекст и связывалась с предвоенными и послевоенными событиями. В целом произведения об антифашисткой борьбе словенского народа отражали характерный для тех лет подход к этой теме: народно-освободительная борьба изображалась по четко очерченной схеме – самоотверженность партизан, мужественное сопротивление узников концлагерей, нравственное превосходство героев над врагами (М. Кранец «Песня гор», 1946; Ц. Космач «Папаша Орел», 19 4 6; Ю. Козак «Гашпер Осат», 1949 и др.). Этим обуславливается героико-патетическая тональность повествования, прием резкого противопоставления светлого образа борца морально сломленному, слабому человеку. Преобладала сжатая, «репортажная» форма изложения событий, скупость художественно-выразительных средств, «черно-белая» техника, практически исключающая психологическую мотивацию поступков персонажей. Освоение современной проблематики, связанной с социалистическим переустройством деревни и воспитанием нового гражданина на стройках социализма, шло в том же ключе («Участок на Кайжаре» И. Потрча, 1947; «Путь по насыпи», 1948 А. Инголича; «Аграрная реформа» Ю. Козака, 1949). Важной особенностью многих произведений являлась их автобиографическая или документальная основа: в форме воспоминаний о недавних событиях написана книга Ю. Козака «В гостях у своих знакомых» (1947), хроникальны «Партизанские истории» (1948) Ф. Козака. Укреплению позиций соцреализма способствовала и литературная критика, влияние которой было достаточно сильным.

Вторая группа прозаических произведений военной тематики послевоенных лет демонстрировала некоторый отход от доминирующей линии искусства соцреализма. Из повествования постепенно уходит героическая патетика и прямая дидактика, более важным оказывается внимание к отдельным эпизодам военных лет и психологии человеческих характеров, представленным без прежней схематизации (рассказы «Пробуждение» Ц. Космача, «Andante patetico» В. Зупана, «Капитуляция» Й. Брейца из антологии «Слово нашей борьбы» 1945, «Баллада о старом Корне и его сыне» К. Грабельшека, 1947; сборник новелл «Мой триестинский адрес» Б. Пахора, 1948 и др.).

В развитии поэзии и драматургии первых послевоенных лет наблюдаются те же тенденции, что и в прозе. Некоторые авторы (Й. Уд ов и ч, Й. Брейц, Й. Шмит и др.) публикуют стихи, написанные на войне и несущие заряд мыслей и чувств, основанных на непосредственном восприятии происходящего («Партизанские стихи», 1947, Й. Брейца). Вместе с тем появляются и произведения, уже отражающие осмысление событий военного времени («Стихотворения», 1947, В. Брест). Автобиографичны сборники И. Грудена «В изгнание» (1945–1946) и Л. Кракара «В пылу молодости» (1949). Проблемы народно-освободительной борьбы и революции затрагивают в своих пьесах М. Михелич («Мир без вражды», 1945, «Огонь и пепел», 19 4 9) и И. Торкар («Большое испытание», 1947).

Особую роль в послевоенный период играла политическая публицистика, представленная работами Э. Карделя, Б. Кидрича, Б. Зихерла. Многие из начинавших в войну журналистов впоследствии стали дипломатами, политиками, культурными деятелями (М. Хаце, М. Кранец, М. Микуж, Д. Мора вец, В. Смолей и др.).

В целом в словенской литературе первых послевоенных лет наметилось две тенденции. С одной стороны, усилился начавшийся еще в военные годы процесс «милитаризации»[122] литературы, что проявляется в ощутимом идеологическом влиянии на нее со стороны новой власти. После 1945 г. под воздействием новой государственной идеологии литература переключается на решение пропагандистских задач, связанных со строительством нового общества, чему в немалой степени способствовал пример советских писателей. С другой стороны, традиция свободной литературной дискуссии, характеризующая культурную жизнь Словении межвоенного периода, не было прервана – дебаты о свободе творчества не прекращались и в годы войны (деятельность «Литературного лесного салона»), в сознании писателей не угас импульс сопротивления любому давлению извне. Не случайно тезис об автономности искусства и науки в социалистическом обществе прозвучал уже в 1949 г. из уст словенского партийного идеолога Э. Карделя.

Часть II

Литература второй половины XX в.

Литература 1950–1960-х годов

Общественно-политическая ситуация, сложившаяся в СФРЮ после 1948 г., во многом определила характер литературной жизни в стране в целом и в отдельных ее республиках. Разрыв отношений с СССР в 1948–1949 гг. и последовавшая за этим переориентация югославской внешней политики, отход от конфронтационного курса, который в первые послевоенные годы проводился вместе со всем «социалистическим лагерем» в отношениях с Западом, изменили и внутриполитические акценты. Диктатура Тито, стремящегося как можно меньше походить на своего в недавнем прошлом «старшего брата», оказалась во многом мягче сталинской, что чуть ли не в первую очередь отразилось на самом статусе культуры и литературы. Уже в 1949 г. была признана автономность художественного творчества, что закрепило, в частности, за словенской литературой некоторую эстетическую независимость и право на художественный эксперимент при сохранении ограничения в выборе тем и в их трактовке. При этом противоречия были очевидны: декларировавшаяся свобода творца существовала под партийно-административным контролем, плюрализм мнений признавался в рамках только социалистической идеологии, поощрялась критика СССР, но не допускалось осуждение югославской действительности и политики партии. Под бдительным идеологическим контролем находились художественные произведения, интерпретировавшие события недавнего прошлого – национально-освободительное антифашистское движение, и настоящего – социалистическое строительство. Власть была склонна скорее смириться с подчеркнутой аполитичностью искусства, нежели с критическими замечаниями в адрес партизанского движения или социалистической действительности. Это в полной мере испытал на себе Э. Коцбек, в 1951 г. выпустивший книгу новелл «Страх и мужество», в которой он, активный участник народно-освободительного движения, видный государственный деятель[123], сделал первую попытку вырваться из оков идеологии и показать войну глазами христианина и гуманиста. Вопрос о моральной ответственности человека за свои поступки, по какую бы сторону баррикад он ни сражался, заостряется автором с позиций христианского экзистенциализма. Страх, так же как и мужество, может быть одинаково присущ и «своим», и врагам. Вера в Бога и абсолютный гуманизм – такова, по мысли Коцбека, нравственная основа поведения и выбора человека. Позднее он писал, что выработать свою позицию ему помогла правда о войне, увиденная в книге В. Некрасова «В окопах Сталинграда», переведенной на словенский язык в 1947 г.[124] К подобной терпимости была не готова не только партийная верхушка, но и само общество – «Страх и мужество» критики назвали «плевком» на идеалы освободительной борьбы, публикация книги была признана ошибкой, а автор, обвиненный в искажении образа партизана и религиозном мистицизме, около десяти лет пробыл в политической и литературной изоляции. Одних литераторов этот пример заставил отказаться от какого-либо намека на конфликт с режимом, других (молодых), наоборот, подстегнул. Значение этой книги Коцбека трудно переоценить, это важнейшая веха в истории новейшей словенской литературы, открывающая новый этап ее развития в ХХ в.

Одним из важных решений VI съезда КПЮ в Загребе (1952) стала отмена деятельности Агитпропа, преследованиям которого подвергались представители литературы и искусства[125]. Отказ от социалистического реализма (доклад М. Крлежи на III съезде СПЮ в 1952 г. «О свободе культуры», жестко раскритиковавший советскую модель) сопровождался постепенным возрождением подвергнутой запрету в первые послевоенные годы эстетики модерна рубежа XIX–XX вв. и авангарда, что способствовало частичной смене тематических и художественных приоритетов. На этом съезде был принят новый Устав СПЮ, согласно которому национальные союзы и общества писателей получали полную самостоятельность. В свете новых партийных решений власти проявляли некоторую лояльность по отношению к культуре.

В целом благосклонно были встречены дебюты молодых авторов: поэтов Ц. Злобеца, Я. Менарта, Т. Павчека и К. Ковича – сборник «Стихи четырех» (1953) и прозаиков Л. Ковачича, А. Хинга и Ф. Боханеца – сборник «Новеллы»[126] (1954), – в которых прослеживался некоторый отход от социалистической эстетики. Эти публикации, безусловно, способствовали изменению литературной атмосферы. Важную роль в этом процессе сыграли и пришедшие на смену пропартийным изданиям новые литературно-критические журналы: «Беседа» (1952–1957), а после ее закрытия – «Ревия 57» (1957–1958). Они объединили вольнодумную литературную молодежь, поэтов, писателей и критиков нового поколения, восставших против монополии на единый тип творчества и выступавших за духовную свободу, возможность самостоятельного выбора тем и средств выражения, за открытость всем течениям современной эстетической мысли. Так, в первом номере «Беседы» была опубликована известная работа А. Камю «Творчество и свобода». В «Беседе» сотрудничали И. Минатти, А. Хинг, Я. Кос, Л. Ковачич, К. Кович, Я. Менарт, Т. Павчек, Д. Зайц, Ц. Злобец, П. Божич, Д. Смоле, Т. Кермаунер, П. Козак, в «Ревии 57» к ним присоединились В. Тауфер, Г. Стрниша, Й. Пучник. Сначала властям было выгодно закрывать глаза на молодых максималистов, демонстрируя тем самым свою отеческую терпимость и декларируемый либерализм. Однако малейшее «увеличение дозы» инакомыслия влекло за собой скорую расправу. В 1956 г. была создана специальная комиссия при ЦК СКС, возглавляемая Б. Зихерлом, одним из ярых апологетов социалистического реализма. В результате ее деятельности и были закрыты вышеназванные журналы, снята с репертуара пьеса Й. Яворшека, отстранен от работы на философском факультете Люблянского университета видный славист профессор А. Слодняк. Формальным поводом к закрытию «Беседы» стала публикация рассказа Л. Ковачича «Золотой лейтенант» (1957), «порочащего» героический облик Югославской народной армии. «Ревии 57» не простили статей видного философа и диссидента Й. Пучника, в которых был высказан ряд критических замечаний по поводу обстановки в республике (в 1959 г. Пучника приговорили к девяти годам тюрьмы).

Несмотря на эти репрессивные меры со стороны коммунистической власти, реальностью общественной жизни становилось многообразие идей и мнений, в культурной среде все отчетливее проявлялось стремление ближе познакомиться с современными мировыми художественными тенденциями. Первыми лицом к Западу повернулись живопись и театральное искусство: в 1955 г. в Любляне открылась первая в социалистическом лагере международная выставка графики, впоследствии знаменитая Люблянская Графическая биеннале. В том же году на Люблянском фестивале драмы югославская публика познакомилась с европейской экзистенциалистской драмой и драмой абсурда, что дало толчок к оживлению театральной жизни. В Любляне начали работать экспериментальные театры и студии: Экспериментальный театр (1955), Словенский Молодежный театр (1956), «Одер 57» (1957), «Ad Hoc» (1958), на сценах которых ставились пьесы Э. Ионеско, С. Беккета, Ж. П. Сартра, Д. Смоле. Вступающее в литературу послевоенное поколение проникалось духом трагического гуманизма, присущего европейскому интеллектуальному театру. Отстраняясь от текущих проблем социалистического строительства, некоторые молодые авторы начали искать выход в экзистенциальных решениях, выражали себя с помощью искусства, отрицающего требования правдоподобия. Литературные журналы, театры, художественные выставки становились проводниками современного западноевропейского искусства, ранее запрещенных и новых философских и культурологических теорий. Широкой читательской аудитории стали доступны произведения Ф. Кафки, А. Камю, Ж. П. Сартра, У. Фолкнера, С. Кьеркегора. При этом противоречия в общественной и культурной жизни сохранялись. Многообразие идей, мнений, теорий вступало в конфликт с сохраняющимся типом власти. Эстетические рамки постепенно раздвигались, но жестко контролировалась «идейная» чистота искусства, под запретом оставались темы национальных отношений, репрессий в годы войны и социалистического строительства, внутрипартийной борьбы, критика партийного и государственного руководства. В этих условиях литература была вынуждена искать новые пути в освещении проблем свободы и несвободы, положения человека в тоталитарном государстве и нашла их в обращении к параболическим, мифологическим, абстрактно-символическим, гротесковым формам. Использование средств модернистской и авангардистской поэтики дало толчок формированию новой эстетической системы, основанной на полифонии разных тенденций. Индивидуальный тип сознания начал теснить коллективный, что повлекло за собой субъективизацию изображения, попытки передать ощущение метафизической драмы человечества, всеобщей трагичности бытия. «Литература, – как отмечает Г. Я. Ильина, – завоевывала право на рефлексию, на сомнение, на трагическое восприятие жизни и ее пессимистическую оценку»[127]. Эти настроения «подпитывались» получавшей широкое распространение философией экзистенциализма, которая оказала огромное влияние на умы словенской творческой интеллигенции. Начали появляться произведения, в которых наметились новые нереалистические подходы и художественные решения, за ними закреплялось определение «модернистские», например, роман Д. Смоле «Черные дни и белый день» (1958). Причем если ранее понятия реализм и модернизм политизировались, трактовались как идеологические антиподы, о чем, в частности, говорил М. Крлежа на Чрезвычайном пленуме союза писателе Югославии (1954), то теперь это деление представлялось условным.

Однако, несмотря на проникновение в литературу модернистских, неоавангардных тенденций, в прозе второй половины 1950-х гг. еще преобладают произведения писателей, в основном придерживавшихся реалистического принципа изображения, хотя и открытого новым эстетическим веяниям. Это романы И. Потрча «В деревне» (1954), Ц. Космача «Баллада о трубе и облаке» (1956), Б. Зупанчича «Поминки» (1957), М. Кранеца «Лиственницы над долиной» (1957), в центре которых остается тема народно-освободительного движения. В них углубляется интерес к трагическим коллизиям военной поры, подход становится шире, изображение – более многомерным.

В конце 1950-х гг. в словенском обществе нарастают пессимистические настроения, чувство «бессмысленности человеческой общественной активности» (Д. Пирьевец)[128], чему способствуют социальное расслоение и распад «партизанского братства», подорвавшие веру людей в справедливость нового порядка. В литературе все прочнее обосновывается тема отчуждения, одиночества, абсурдности бытия. Все это становится благоприятной почвой для дальнейшего продвижения мировоззрения и эстетики модернизма. Его последователи, ощущая исчерпанность традиционных реалистических форм и бесперспективность соцреалистических, в своей философии и эстетике опирались на одноименное направление в литературе Западной Европы и Америки, которое характеризовалось разрывом с предшествующим историческим опытом художественного творчества, стремлением утвердить новые нетрадиционные начала, непрерывным обнов лением художественных средств, а также большей условностью (схематизацией) стиля. От него они переняли установку на неразрешимость противоречий современной эпохи, интерес к изображению в человеке бессознательного, отказ от социальной проблематики в пользу создания авторского пространства, приоритет стиля над сюжетом, обновление языка за счет новояза и синтаксиса. В определенной степени словенские модернисты также ощущали себя преемниками национального и европейского авангарда межвоенного периода. На поэтику некоторых авторов оказал влияние новый роман («антироман») французских писателей-поставангардистов, в частности такие составляющие его поэтики, как «вещизм» и антитрагедийность. В целом существенной особенностью литературного процесса в 1960-е гг. является упрочение модернистских тенденций при сохранении сильных позиций трансформирующегося реалистического искусства: первоначальное противостояние реализма и модернизма сменилось здесь своеобразной конвергенцией – взаимопроникновением, взаимовлиянием и взаимодействием. В этой эстетической переориентации словенской литературы важную роль сыграл журнал «Перспективе» (1960–1964) – новое «вольное» издание, которое все больше внимания начинает уделять положению культуры и литературы в социалистическом обществе. Вокруг него собрались в основном активисты двух первых демократических журналов, к которым присоединились Р. Шелиго, В. Зупан, М. Рожанц, Т. Шаламун, Ф. Загоричник. Концепция издания, как вспоминает Я. Кос, трансформировалась: если начинали «перспективовцы» с критики социалистической культуры и этики, то постепенно их деятельность приобрела социальную, а затем и политическую направленность[129]. Журнал начал пересмотр господствующих идейных представлений и стереотипов мышления, отстаивая право художника на критическое отношение к действительности. Это нашло отклик в среде творческой интеллигенции. Однако очень скоро партийное руководство выразило обеспокоенность курсом, который выбрал журнал, тем, что его публикации провоцировали в обществе нездоровые «буржуазные» настроения. В январе 1964 г. члены редколлегии были приглашены на встречу с С. Кавчичем, в то время возглавлявшим комиссию по идеологии ЦК СКС, и руководителем издательского совета Государственного издательства Словении Р. Чачиновичем. Их позиция по поводу самой возможности подобной беседы не была одинаковой (Зайц, Ковачич и Смоле от участия в мероприятии отказались). Объединенные общим негативным отношением к режиму, одни литераторы были уверены, что его можно изменить в лучшую сторону, другие же являлись сторонниками более радикальных мер. В ходе встречи представителям издания было предложено «исправиться», отказавшись от сотрудничества с наиболее «реакционными» литераторами, и «не трогать раз и навсегда решенные вопросы» (стенограмма этой беседы была напечатана в последнем, сдвоенном 36–37-м номере). Редакционный совет был переизбран, однако общая критическая и полемическая направленность журнала осталась без изменений – «Перспективе» продолжили публиковать опального Пучника, требовать автономии культуры, пренебрежительно высказываться о социалистических завоеваниях. Это переполнило чашу партийного терпения, и издание было закрыто «мягким» административным путем: Госиздат Словении отказался его печатать. «Поскольку новый редакционный совет так и не дистанцировался от негативного восприятия действительности… и продолжает сомневаться в правильности политических основ социалистической Югославии. …Государственное издательство Словении не может взять на себя ответственность за дальнейший выпуск журнала»[130], – гласило официальное письмо. Ситуацию накалили также карательные меры, к которым прибегли спецслужбы, подвергнувшие сотрудников журнала домашним обыскам, а некоторых и арестам. Арестован был, в частности, тогдашний ответственный редактор издания Т. Шаламун. В ответ на эти беззакония девять членов редколлегии разослали в тридцать семь общественных организаций страны открытое заявление протеста, в котором, осудив действия властей, отказались от какой-либо публичной литературной деятельности. Выступление «перспективовцев» имело широкий резонанс и вызвало дискуссию в прессе, в защиту опального издания выступили тогда многие деятели культуры и даже целые редакции (журнал «Содобност»). Инициативы «Перспектив» в эстетической сфере в определенной степени продолжил журнал «Проблеми» (выходит с 1962 г.), ставший в 1960-е гг. трибуной для актуальных философских и литературоведческих теорий и концепций, в том числе экзистенциализма и структурализма (работы Р. Барта, А. Роб-Грийе, Ж. Лакана, Ж. Дерриды, Ю. Кристевой и др.) и неоавангардистских экспериментов.

Альтернативой существующей социалистической системе ценностей стала модернистская проза А. Хинга, Л. Ковачича, Р. Шелиго, определившая вектор развития словенской литературы в 1960-е гг. В своем видении современности эти авторы опирались на идеи экзистенциализма, их интересовали метафизические проблемы отчуждения, равнодушия и непонимания, подавление личности системой государственных, общественных и семейных отношений, мотивы вины и ответственности как в ее бытовом, так и в универсальном значениях. Активного героя, созидающего новый мир, сменяет в их произведениях сомневающийся, рефлектирующий, социально пассивный человек, аутсайдер-одиночка, дистанцирующийся от жизни коллектива. Авторское внимание переключается с общественно значимых событий на хронику «обыденных хлопот» (Л. Ковачич), писатели обращаются к запрещенной ранее теме секса, к мотивам страха, беспомощности и тоски, усиливающим фрагментарность и дефабулизацию повествования. К концу 1960-х гг. под влиянием экономических, политических, социокультурных факторов общеюгославские интеграционные процессы постепенно вытеснялись тенденцией «культурно-национального обособления, что привело к образованию иных условий развития и функционирования искусства» (Г. Я. Ильина)[131]. В Словении все острее ощущались противоречия между декларируемыми правительством свободами и реальной политикой. Миф о бесконфликтности социалистического общества рухнул в результате массовых студенческих выступлений 1968 г., проходивших под лозунгами защиты «истинного социализма». Наступала новая эпоха открытых столкновений, влекущих за собой репрессии и новые волнения, рост критических настроений в среде творческой интеллигенции.

Проза

Развитие словенской прозы второй половины ХХ в. во многом определила идейная и этическая позиция Э. Коцбека, который «в период директивной политической и идеологической ограниченности выбрал свободу творчества»[132] и стал для многих молодых авторов образцом нонконформизма. Уже в 1949 г. вышла книга его партизанских дневников «Товарищество» (события мая 1942 – декабря 1943 гг.) – одно из самых достоверных свидетельств о словенской национально-освободительной борьбе (НОБ) и ее руководителях. С помощью фактов о политических и военных событиях, личных впечатлений от увиденного, писем, философских рассуждений и лирических отступлений, автор показал всю трагическую для словенцев противоречивость военного противостояния, поднял вопрос о роли и месте национальной интеллигенции во Второй мировой войне. Через два года в одном издании вышли четыре новеллы – «Темна я сторона луны», «Блаженная вина»[133], «Огонь» и «Черная орхидея», в которых на первый план выдвигаются экзистенциальные и нравственные проблемы человека на войне – свобода, смерть, судьба, правда, вина. Авторский угол зрения заявлен и в самом названии сборника – «Страх и мужество», и в выборе в качестве эпиграфа цитаты из книги пророка Исайи о тьме и страхе. Герои новелл – молодые антифашисты, с оружием в руках защищающие родину от захватчиков. Они образованны, изучали философию, литературу, музыку, интеллектуальный уровень и культура выделяют их из ряда простых партизан. В отличие от последних герои-интеллигенты способны сомневаться в безусловности исторической необходимости. Так, фельдшер Дамьян, которому поручено ликвидировать предателя Штефана, своего ровесника, волею случая этого избегает (новелла «Блаженная вина»); командир Грегор, подчинившись закону военного времени, без суда приводит в исполнение смертный приговор Катарине, девушке, подозреваемой в предательстве, которую успел полюбить (новелла «Черна я орхидея»). Грегор жертвует любовью ради долга и при этом чувствует, что существует нечто высшее, трансцендентное, то, что сильнее долга, революционных задач и текущих обстоятельств. Впервые после войны получает резонанс и одна из больных тем недавнего военного прошлого – роль католической церкви в расколе словенского общества в период оккупации (новелла «Огонь»). Переж ивания, сомнения, напряженная мыслительная работа человека, оказавшегося перед лицом нравственного выбора, составляют главный повествовательный пласт новелл. Художник большой эрудиции и культуры, Коцбек через прямые упоминания, отсылки, аллюзии, ассоциативный ряд, цитаты вводит в свои произведения не только национальный, но и широкий мировой историко-культурный и литературный контекст, в котором соседствуют Ф. М. Достоевский и Р.-М. Рильке, Ф. Ницше и В. И. Ленин, И. Стравинский и М. Равель. Такой подход впоследствии взяли на вооружение представители следующего литературного поколения: А. Хинг, Л. Ковачич, Д. Смоле.

В 1950-е гг. полностью раскрылся прозаический талант одного из основоположников социального реализма Цирила Космача.

Сотрудник партизанской газеты «Словенски порочевалец» в 1944–1946 гг., после войны он работал в газете «Товарищ» (1949–1952) и на киностудии «Триглав фильм» (1952–1955), где по мотивам своей новеллы «Папаша Орел» (1946) написал сценарий для первого словенского полнометражного фильма «На своей земле» (1949). Послевоенные рассказы Космача составили сборник «Из моей долины» (1958). В автобиографическом романе «Весенний день» (1953) через ассоциативный ряд и воспоминания героя-рассказчика воссоздана атмосфера словенской жизни периода Первой и Второй мировых войн. Реалистическая направленность повествования дополняется ярко выраженным лиризмом и символической образностью. Теме войны посвящена «Баллада о трубе и облаке» (журнал «Наша содобност», 1956–1957, обновленный книжный вариант, 1964), произведение, сочетающее в себе особенности лиро-эпического жанра баллады (драматический сюжет, острая конфликтность) с фольклорной символикой. Основу произведения составляют три сюжетные линии: история подвига крестьянина Темникара и его жены, спасших раненых партизан, история предательства Чернилогара и столкновение творческой фантазии писателя Петера Майцена, пишущего о Темникаре, с реальностью.

Балладный строй у Космача сливается с современной структурой романа в романе. Майцен работает над романом о народном герое Темникаре. Прервав начатое повествование, он едет в места, где происходили описываемые им события. На глазах у читателя меняется первоначальный замысел, идет процесс постижения истины, анализ увиденного, выяснение внутренней логики характеров и событий. Романтическая легенда о подвиге взаимодействует с современным романным мышлением, исследующим психологию героизма и предательства. В духе фольклорной традиции природа и отдельные предметы наделяются способностью чувствовать и размышлять, с ними беседуют герои романа, сами словно из народной легенды. Темникар был «из металла, закаленного в кровавом пламени, прямой и гордый… И был он огромен, выше деревьев». Звук военной трубы на фоне плывущего по небу облака заставляет писателя беспокойно бродить по окрестностям хутора, чтобы закончить задуманную повесть о простом крестьянине, пожертвовавшим собой и своей семьей ради спасения партизан. Крестьянин Чернилогар во время войны оказался в похожей ситуации, но не выдержал нравственного испытания. Угрызения совести после войны привели его к самоубийству. Произведение Космача имеет прямой выход в современность, в нем подчеркнуто значение нравственного опыта народно-освободительного движения для последующих поколений. Переплетение прошлого и настоящего, особая система символов помогают соединить мир современного человека с исторической памятью народа. Эта перекличка времен станет структурным принципом для многих произведений словенской прозы. Тяготение к фольклору, сказочным народным преданиям проявляется в юмореске «Кузнец и дьявол» (1959), повествующей о ночной стычке кузнеца с местным священником, переодетым в черта, в новелле «Тантадруй» (1959), где юмор и гротеск используются для характеристики «маленького человека». В простой деревенской жизни, близости к природе прозаик видит нравственную основу бытия.

К актуальным проблемам современности и теме героической борьбы словенского народа против фашизма обращается в своих произведениях рассматриваемого периода Мишко Кранец. Хроника социалистического преобразования села, изображение «последнего боя, который дает деревня, чтобы удержать старое, уходящее…»[134], отражена в первых двух частях трилогии «Повести о власти» («Канцелярия», 1949; «Под звездой», 1950; «Земля движется вместе с нами», 1956). Затрагивая насущные политические и социальные проблемы современности, писатель постепенно углубляет критический анализ действительности, уделяет большое внимание сложному комплексу идеологических и психологических процессов в сознании разных общественных слоев: вторая и третья части «Повести о власти», романы «Утраченная вера» (1954), сборники рассказов «Хлеб – горькая вещь» (1959), «Украденная любовь» (1965). В романе «Лиственницы над долиной» (1957) он привлекает внимание к такому типичному для послевоенного времени явлению, как отток в города сельского населения Словении, ищущего благополучной жизни. Действие происходит в 1955 г., когда на смену тяготам войны и эйфории победы приходят суровые будни социалистического строительства, несущие новые трудности, когда меняется не только уклад жизни, но и сама психология людей. «Десять послевоенных лет, – говорит один из главных героев произведения, бывший партизан Алеш Луканц, – провели резкую границу между мечтами партизанских времен и действительностью». Картины современности сменяют реминисценции, обращенные к событиям военных лет, «порой страшно и неизгладимо изломавшие судьбы и души людей». Через чудовищные испытания проходит юная партизанка Минка Яковчева, несмотря на трагедию своей семьи – четыре ее брата и сестра отдали жизнь за свободу родины, отец оказался предателем, и суд над ним свершила его жена, нашедшая силы жить дальше. Одним из первых среди писателей социалистической эпохи Кранец обращает внимание на фигуру приходского священника в послевоенной Словении. Образ Петера Заврха, местного батюшки, ведущего задушевные беседы со своим «словенским» Богом, передает особенности и противоречия национального характера, сочетающего патриотизм и патриархальность, гуманность и консерватизм. События романа разворачиваются в Верхней Крайне, близ хребта Горьянцы и горы Урбан, пейзаж становится для писателя важнейшей составляющей его художественной палитры. Совпадая или контрастируя с настроениями героев, он часто подчеркивает трагизм происходящего, становясь не только фоном, но и действующим лицом повествования.

В произведениях Кранеца о современности часто присутствуют публицистические отступления, а иногда и прямые политические высказывания. В грандиозной по замыслу эпопее – неоконченной тетралогии «За светлыми горизонтами» (1960, 1963), в которой действуют более сотни персонажей, с хронологической точностью, день за днем, отражен военный поход 14-й партизанской дивизии из Белой Крайны в Штирию в феврале 1944 г. Используя материалы военных архивов, документы, портреты реальных исторических лиц, прозаик создает развернутую картину событий военного времени, показывая всех ее участников: партизан, домобранцев, немецких и итальянских оккупантов. Документальный подход лежит в основе еще одной эпопеи Кранеца – хроникального трехтомного романа «Красногвардеец» (1964–1967) о революционных событиях в Прекмурье в 1918–1919 гг. Идея крестьянской революции соединяется в произведении с темой пробуждения национального самосознания прекмурцев в условиях мадьяризации. Автор стремится передать настроение коллективного воодушевления народных масс, дух борьбы участников Прекмурской «революции», которую сам он запомнил еще ребенком. Воспоминаниям о детстве посвящен также лирический роман «Молодость на болоте» (1962).

В начале 1950-х гг. в литературу входит Бено Зупанчич (1925–1980), прозу которого с социальными реалистами старшего поколения сближает вера в человека, в его доброту и самоотверженность, а также признание общественной детерминированности поведения людей. В центре его внимания – «маленький» человек с его «маленькой» историей, в которой отображаются и трагические эпизоды недавнего военного прошлого, и стремительные общественные изменения послевоенного времени.

Слова повествователя в рассказе «Плакаты и любовь» (сборник рассказов о войне «Четверо молчащих и другие истории», 1951) очень точно передают авторскую задачу: «Разрешите, я расскажу вам историю, в которой не будет никаких героев или великих людей…» Писатель озабочен обновлением повествовательной техники, что наглядно прослеживается в другом рассказе этого сборника «Из записок специалиста по разведению мелких животных». Рассказ написан в форме дневника, имеющего точную датировку: с 26 декабря 1941 г. по 20 июня 1945 г., найденного автором в кипе старых бумаг. Желая подчеркнуть подлинность текста, он дает подробный комментарий к рукописи, обращая внимание на пропуски, приписки карандашом на полях, испорченные страницы, наконец, на последний листок большой кляксой, растекшейся по недописанному абзацу. Наивные дневниковые записи простого обывателя, до войны вполне довольного жизнью, – это хроника потерь, материальных (имущество, животные, сбережения) и духовных (дружба, семейные отношения, контакты с миром). Когда в конце войны вернувшийся сын приносит ему зверушку, герой уже не в силах вернуться к своему прежнему, как ему когда-то казалось, имевшему смысл занятию. Во втором сборнике новелл «Ветер и дорога» (1954), где в ряде произведений акцент сделан на столкновении старого и нового мира, усиливаются психологический и символический компоненты. В центре противостояния героинь (невестки и свекрови) в новелле «Похороны» – вопрос о том, как хоронить офицера: согласно гражданской процедуре, как того требует новая власть, или по католическому обряду. Верх одерживает мать, вековая религиозная традиция побеждает официальные предписания, что доказывает, сколь чужда пока новая социалистическая мораль простому человеку. В 1957 г. выходит самый известный роман Зупанчича «Поминки» (1957), переведенный на девять языков. Роман написан от первого лица в форме исповеди пятнадцатилетнего юноши Нико Кайфежа, выросшего в мещанской среде, но нашедшего путь к антифашистскому движению. Это история его возмужания, внутреннего роста. «Я описал людей, – замечает автор, – с которыми был лично знаком… Книга эта – своеобразный скромный памятник товарищам, погибшим в Любляне или позже – в партизанах…»[135] Название произведения символично и имеет свой подтекст. Это поминовение погибшей молодежи, известных героев и безымянных подпольщиков. Второй смысл названия отражает другой пласт романа – это поминки по мещанству, образу жизни и психологии обывателей. Разрушение собственного дома, на порог которого герой бросает гранату, становится для него разрушением мира Кайфежей. Произведение Зупанчича показывает, что идеалы народно-освободительного движения стали нравственным критерием для части представителей словенского молодого поколения.

По-иному смотрит на мир ровесник Зупанчича, прозаик и драматург Андрей Хинг (1925–2000). Как свидетельствовал сам писатель, первый его рассказ «Петер Хелман» был напечатан в 1939 г., но не сохранился. Краткая проза 1950-х гг. – «Очерки о необычных характерах» (журнал «Младина», 19 49–19 5 0), «Ножи» и «Цветок на той стороне поляны» (сборник «Новеллы») – привлекла внимание своей близостью новейшим образцам модернистской литературы ХХ в. Молодой автор писал о необычных характерах и судьбах людей, не приемлющих окружающей реальности, травмированных ею, касался «неудобных» тем (семейное насилие, инцест, половые извращения). Его «визитной карточкой» были камерность и психологизм, главным объектом которого становится подсознание. Фокусируя внимание на внутренней сущности своих героев вне социального контекста или через его трансформацию, Хинг затрагивает в своих произведениях темы фатальности судьбы, беспомощности человека перед ее невидимыми силами, держащими людей в своей власти, одиночества и невозможности обретения гармонии с миром (сборники «Роковая черта», 1957; «Плато», 1961). Война предстает здесь как чудовищное время убийств и предательств, страшную печать которого человек несет на себе и в мирные дни (рассказы «Смерть и ложь в кресле-качалке», «Укрытие от смерти», «Мариса»). К теме творчества обращен первый роман Хинга «Лес и скала» (1966), рассказывающий о музыканте Лебане, художественный мир которого противопоставлен быту и нравам обывателей. Рассказ ведется от нескольких лиц с вставными сюжетными линиями. Автор экспериментирует с формой, стремясь показать несовпадение темпа жизни героев и ритма окружающей действительности.

К «критическому» поколению послевоенных литераторов, выступавших за освобождение искусства от идеологических рамок, принадлежит также Доминик Смоле (1929–1992), один из основоположников национальной экзистенциальной драмы и драмы абсурда, в 1972–1980 гг. возглавлявший Словенский Молодежный театр в Любляне. Как прозаик Смоле вошел в историю национальной литературы благодаря своему роману «Черные дни и белый день», одному из первых словенских модернистских произведений, полемизирующих с системой социалистических ценностей. Роман по частям публиковался в журналах «Беседа» (1955–1956) и «Ревия 57» (1957), в книжном варианте вышел в 1958 г. Он обращен к «камерным» на фоне грандиозных задач социалистического строительства проблемам творческой интеллигенции, представители которой, балансируя между иллюзией и реальностью, безуспешно пытаются преодолеть духовный кризис. Действие развивается вокруг взаимоотношений трех главных героев: художника, актрисы и ее суфлера. Художник мечтает о встрече с идеальной женщиной, которая подарит ему счастье любви и творческое вдохновение, а в реальной жизни несколько лет встречается с рыжеволосой Марушей, не слишком успешной театральной актрисой. Эти отношения начинают тяготить героя; понимая это, его возлюбленная расстается с ним и заводит отношения с давно влюбленным в нее суфлером театра. Кульминацией, разрушающей любовный треугольник, становится самоубийство женщины, которая не в силах смириться с тем, что любовь, талант и красота уходят безвозвратно. Смерть героини изменяет внутренний мир бывших соперников, но не дает им внутренней свободы. Они лишены способности бороться, совершить поступок, неслучайно автор оставляет художника и суфлера безымянными. Через ощущение метафизической драмы человека, всеобщей трагичности бытия раскрываются реальные проблемы людей, запутавшихся в экзистенциальных противоречиях. Несомненной удачей автора является тонкий психологический рисунок образов, интересна его игра с символикой чисел (три персонажа, три встречи актрисы с каждым из мужчин, три дня основного действия).

Героико-патриотический пафос «прогрессивной» литературы был чужд и Лойзе Ковачичу (1928–2004), не случайно его цикл рассказов «Люблянские открытки» (впервые опубликован в журнале «Беседа» в 1953 г., затем вошел в коллективный сборник «Новеллы», 1954, и авторский сборник «Ключи от города», 1964) о «маленьких» людях «большого» города был за безыдейность и пессимизм подвергнут острой критике со стороны Б. Зихерла. Роман-монолог Ковачича «Мальчик и смерть», отдельные главы которого были напечатаны в журнале «Перспективе» в 1960–1961 гг., увидел свет только в 1968 г. Центральное место в нем занимает тема смерти, что в целом характерно для словенской модернистской прозы[136]. В поисках «высшей реальности» автор через монолог двенадцатилетнего ребенка, рассказывающего о смерти отца, воссоздает восприятие героем окружающего в виде фантастической, полной ужасов картины, весьма далекой от актуальной социальной действительности, смело поднимает трансцендентальные вопросы. В основе сюжета – травма, лично пережитая писателем в отрочестве, он лишь изменил возраст героя. Действие происходит в Любляне – в доме мальчика, в трамвае и на кладбище в течение двух суток. Болезнь, агония, смерть, похороны, а также все, что этому сопутствует – обряд исповеди и причащения, заказ гроба, прощание с покойным, ритуал погребения, – показаны через призму детского сознания. Даже увидев кончину отца своими глазами, ребенок не может в нее поверить, оставшись на кладбище один, зовет умершего, хлещет могилу ветками, кидает в нее камни, рыдает. Автор передает всю гамму чувств маленького героя – отчаянье, страх, злость, ощущение вины и отверженности. Ослепленный горем, мальчик долго блуждает среди надгробий, с трудом находит выход и на трамвае едет домой. После испытанного потрясения окружающие предметы видятся им отстраненно, воспринимаются скорее через аллюзии: трамвай – это «комната, которая возит людей», могильщики – «черные люди». Принятие неизбежного становится для него в итоге актом инициации, шагом в иную, взрослую жизнь. Автобиографические мотивы и в дальнейшем будут преобладать в прозе Ковачича.

Модернистский эксперимент продолжил в 1960-е гг. прозаик и драматург Руди Шелиго (1935–2004), в произведениях которого заметно влияние французского «нового» романа (повествование, лишенное сюжета и героев в традиционном смысле). Один из деятелей культуры новой волны, «перспективовец», в канун и после словенской «бархатной» революции он нашел себя на политическом поприще: был председателем Общества словенских писателей (1987–1991), соучредителем первой оппозиционной партии Словении – Словенского демократического союза (1989), депутатом парламента (с 1990 г.), министром культуры РС (2000).

Критическое отношение молодого автора к современному обществу выражалось на стилистическом уровне – в его прозаических текстах отсутствие психологизма, диалогов и монологов компенсируется описанием поведения часто безымянных персонажей, предметной детализацией, приемами ассоциативного монтажа. Анализируя рассказ Шелиго «Камен»[137] (1958), литературный критик Т. Кермаунер впервые ввел в словенский научный обиход термин «реизм»[138]. В основу текста первого ко роткого романа писателя «Башня» (1966) легли наблюдения за ручным трудом. Широкая известность пришла к Шелиго после выхода следующего модернистского романа «Триптих Агаты Шварцкоблер» (1968), описывающего жизнь современной словенской девушки в течение суток. Ее имя, указанное лишь в названии, заимствовано из исторического романа классика национальной литературы И. Тавчара «Хроника усадьбы Высокое» (1919). Судьбы героинь обоих произведений схожи, каждая переживает психологический надлом и внутренне меняется после столкновения с действительностью. Шелиго делает акцент на абсурдности индивидуального существования, выраженной в апатии и неспособности Агаты повлиять на свою судьбу, что иллюстрируют три главных эпизода, в которых героиня выступает как объект сексуальных домогательств со стороны мужчин. Ее облик складывается из ряда стандартных деталей – белое платье, загорелая кожа, туфли на каблуках, лак для волос. Роман состоит из трех глав, в каждой из которых подробно описана какая-то одна сторона жизни героини. В первой – скучная и бессмысленная работа в учреждении, где все служащие – лишь детали общего механизма. Коллеги манкируют своими обязанностями, интригуют, шеф, пользуясь служебным положением, пристает к молодой сотруднице. Вторая глава дает представление о личной жизни героини. У нее есть молодой человек по имени Юрий, они идут в кино, там, в темноте он тоже распускает руки, Агата вырывается и убегает. Потом садится в машину к незнакомому человеку, который увозит ее в лес и насилует. Девушка не сопротивляется, мужская агрессия вызывает у нее полное безразличие: «Обе ее тонкие изящные руки, казавшиеся белоснежными, лежали возле нее на земле как две сорванные ветки какого-то дерева». Половой акт представлен как форма овеществленной деятельности, где партнерша – просто предмет для манипуляций. Внутреннее состояние героини, ее переживания после случившегося описаны в третьей главе. Почти в беспамятстве она бросается прочь от места преступления и попадает в полуразрушенный дом, где постепенно приходит в себя. В состояние относительного душевного равновесия ее приводят не таблетки, которые она сначала судорожно глотает, а ночное небо – «бесконечность вселенной, освещенная теплым светом полной луны». Однако воодушевление от ощущения слияния с мирозданием быстро проходит, и Агата возвращается к спасительному и безопасному миру вещей. Ведь она, согласно авторской концепции, тоже вещь, один из предметов, а вовсе не сосредоточение активных, движущих современный мир сил. Отстраненность авторского взгляда, реистическая манера повествования, герметизм языка – эти черты, присущие прозе Шелиго, наблюдаются в дальнейшем в сборнике рассказов «Язычество» (1973) и в романах «Давай я осыплю тебя листвой» (1971) и «Легкое прикосновение» (1975).

Словенская критика высоко оценила новаторство поэтики Шелиго, его стремление адаптировать последние европейские художественные достижения к нуждам национальной словесности. Т. Кермаунер увидел в его прозаических опытах «успешную попытку вернуть модернистской прозе живую пластичность… и экзистенциальный заряд»[139].

Произведения словенских прозаиков модернистского направления, опиравшихся на современные европейские философские концепции и художественные достижения, существенно обогатили понятийный аппарат и эстетические возможности национальной литературы. Их литературные опыты, дававшие большую свободу читательской фантазии, становились стимулом либерализации культурного пространства Словении.

Поэзия

Говорить о словенской поэзии двух первых послевоенных десятилетий невозможно без учета факторов, формировавших политическую и культурную атмосферу тех лет. На ее послевоенное развитие существенное влияние оказали война, революция и последовавшие за ними кардинальные общественно-политические изменения, приход к власти коммунистов, их политика в сфере искусства – попытка свести все к одному художественному методу по образцу социалистического реализма. С этим направлением связана вся партизанская лирика и поэзия второй половины 1940-х гг., продолжающая традицию искусства «борьбы и агитации». Однако после 1950 г. оно теряет актуальность и уже к середине десятилетия практически сходит со сцены. На смену объективизированной, обезличенной, проникнутой коллективистским духом борьбы и социалистического строительства, агитационной поэзии приходит субъективное исповедальное стихотворчество. Во второй половине 1950-х гг. в лирике углубляются мотивы пессимизма и самоотречения, нарастает рефлексия, вызванная разочарованием в окружающей действительности – общественные идеалы равенства не были достигнуты, различия между декларируемым и реальным возрастали. В это время закладываются основы экзистенциальной поэзии отчуждения, не исповедующей более гуманистические ценности, при влекающей внимание к мрачным, не внушающим надежды и радости сторонам человеческого «я».

К ведущим авторам 1950–1954 гг. можно отнести М. Бора – сборник «Плющ над плотиной» (1951), Й. Шмита – сборник «Двойное цветение» (1952), П. Левеца – сборник «Зеленая волна» (1954), И. Минатти – сборник «А весна придет» (1955), а также А. Водника, творчество которого сформировалось еще в межвоенный период, – сборник «Золотые круги» (1952). Целый ряд других поэтов, дебютировавших перед войной, например, Б. Водушек, Э. Коцбек, Ц. Випотник, Й. Удович в это время стихов практически не публикуют, причиной их молчания послужило разочарование в сложившейся в стране после 1945 г. и сохранявшейся до начала 1960-х гг. общественно-политической ситуации. Один из крупнейших словенских поэтов ХХ в. Э. Коцбек, попав в опалу, был объявлен персоной «нон грата» и фактически на десять лет отлучен от большой литературы, поэтому свой первый послевоенный сборник «Ужас», обращенный главным образом к опыту военных лет, смог издать только в 1963 г.

Если в военные годы поэзия несла в себе дух борьбы, веру в победу, славила героев, то в начале 1950-х, с ослаблением энтузиазма первых лет социалистического строительства, она обратилась к более личным, камерным темам, лишь отчасти вызванным эхом недавней войны. Правда, в творчестве многих военных авторов звон литавр сменяется полутонами, появляются ноты сомнения, неуверенности, страха.

Одной из центральных фигур словенской партизанской поэзии, наряду с К. Дестовником-Каюхом и Ф. Балантичем, является Матей Бор (наст. имя Владимир Павшич), известный также как драматург. До начала Второй мировой войны он занимался журналистикой, преподавал, выступал как литературный и театральный критик. Поэтический талант Бора раскрылся в военные годы. Звание «поэта революции» Бор получил благодаря сборнику «Переборем бурю» (1942), ставшему своеобразной поэтической библией сопротивления. Однако уже в «Плюще над плотиной» агитационную риторику сменяет исповедальная интонация, погружение в мир человеческих чувств, которым не нашлось места в произведениях военных лет. Образы становятся безыскуснее, мысли обретают эмоциональную проникновенность, ощутимо движение от патриотической тематики к лиризму. Таково, например, стихотворение «Солнце и я»:

Лишь я да солнце – никого меж нами.Мы с ним средь виноградников они.Я на его поглядываю пламя,Оно ко мне несет свои огни.И говорю я с завистью: навекиТвой, солнце, свет, а живу я лишь миг,И скоро ночь мои закроет веки,И смоет время образ мой и лик.Но все-таки мой путь не оборвется.Зерном тугим я лягу в шар земной,Который дальше в космос унесетсяС тобою вместе, солнце, и со мной.Мне толковать о смерти не годится.Мы здесь с тобой по-прежнему вдвоем,И льнем к лозе, к заботливой сестрице,И созреванья винограда ждем.(Перевод М. Ваксмахера)

Еще более ощутим этот перенос акцента в сторону сокровенного в следующем сборнике «След наших теней» (1958). Эта же тональность характерна для цикла «Шел человек через атомный век», в котором переданы предчувствия будущей экологической катастрофы. В творчестве Бора, переводившего драмы В. Шекспира, заметно влияние ренессансной поэзии, источником его вдохновения являются также впечатления от многочисленных заграничных путешествий. При этом, несмотря на усиление в стихотворениях личностного начала, Бор оставался прежде всего гражданским лириком, ориентированным на актуальную общественную проблематику, его главным художественным достижением по праву считается героическая поэзия военных лет, ставшая гимном освободительной борьбе.

Непростым оказался послевоенный путь к читателю для Эдварда Коцбека. После войны он столкнулся с властью дважды: после публикации «клеветнического» сборника новелл «Страх и мужество» в начале 1950-х гг. и после интервью, данного в 1975 г. триестским словенским писателям А. Ребуле и Б. Пахору, в котором он публично осудил массовые расстрелы мирного населения, осуществленные коммунистами в 1945 г. Участник НОБ с весны 1942 г., крупный общественный и политический деятель-некоммунист, он в 1952 г. из-за идейных расхождений с политическим руководством был отправлен на пенсию и до начала 1960-х гг. фактически пребывал в статусе диссидента. Затем ему было разрешено публиковаться в журналах «Перспективе» и «Содобност», потом выпустить сборники «Ужас» – стихи 1938–1963 гг. (1963) и «Донесение» (1969), где мечущийся между христианской моралью и революционным насилием лирический герой с болью говорит о трагедии гражданской войны, о судьбе человека в условиях критически воспринимаемой им современной цивилизации «нашего надменного столетия». В последнее поэтическое издание «Избранные стихи» (1977) вошел сборник военного времени «Пентаграмма» и сборники «Жар» и «Невеста в черном», созданные после войны.

В своем послевоенном творчестве Коцбек опирается на экспрессионистскую традицию и идеи французского персонализма, в центре его внимания – травматический опыт войны и моральные дилеммы послевоенной жизни, представленные сквозь призму личностного сознания, его мироощущение несет в себе надежду и страх одновременно. Стих Коцбека чаще свободен, хотя поэт блестяще владел рифмой. Один из главных новаторов и реформаторов словенского поэтического языка середины ХХ в., Коцбек соединяет драматизм столкновения человека и эпохи с пластичностью формы. Последняя строфа стихотворения «Перед боем» (сборник «Ужас») звучит так:

Когда бы этот час насталИ ты, Отец, явил мне милость,Чтоб это все в один кристаллЧудесно вдруг соединилось, –Тогда все грани бытияВ словесный жемчуг уплотнятся.Пожертвованный смерти, яУйду, чтобы в стихах остаться.(Перевод В. Бурича)

Схожие ощущения переданы в сборнике «Донесение», написанном человеком, который находился под негласным надзором полиции: в нем представлены иронические наблюдения автора над парадоксами коммунистической действительности. Запертый в четырех стенах художник способен противостоять насилию и абсурду тоталитарной системы благодаря своему единственному оружию – слову:

Я – язык-пламяогонь, который был сожжени не перестанет горетьи жечь.(«Микрофон в стене»)

Основой поэтического мировидения Коцбека является метафизическое отношение к человеку и истории, для него характерно эпическое осмысление общественных потрясений, понимание сложности и неоднозначности исторических ситуаций. История в его глазах – «смутная тревога людская», «бесконечная битва между Злом и Добром», а современность с ее «парадами и салютами», «декретами» и «запретами» движется «мимо неба и мимо человека на этой земле» (стихотворение «История», перевод А. Романенко).

Партизанская лирика Коцбека, соединяющая личные горестные переживания и патриотическое воодушевление, несет в себе выраженную гуманистическую доминанту, стремление постичь глубокие противоречия времени, в его послевоенных стихах мотивы ужаса и разрушения связаны с имманентными проблемами эпохи. Поэт пытается понять, есть ли диалектическая связь между коммунизмом и христианством, революционным террором и «блаженной виной» причастности к партизанскому движению. Во всем поэтическом наследии Коцбека, включая партизанскую лирику, есть лишь несколько примеров откровенного агитационного славословия, в основном же поэт ищет ответы на «вечные» «проклятые» вопросы:

Как ты, зачем ты, и с кем ты,почему ты, когда ты, откуда,прежде всего какой ты, кто ты,и как бы ты изменился,внутри или снаружи,заново изобретен или повторен,постоянен или изменчив…(«Вопросы», перевод В. Бурича)

Оба выдающихся автора военного времени, Бор и Коцбек, служили примером для поэтов-современников: первый – вследствие пропагандисткой направленности своей поэзии, второй благодаря идейным исканиям и художественному новаторству, приближавшему национальную литературу к лучшим мировым образцам. Дарование Коцбека оказало определенное влияние на поэтику Ц. Випотника, Й. Удовича, Й. Яворшека.

Эстетически близок Коцбеку его единомышленник, также в прошлом христианский социалист Антон Водник, послевоенная лирика которого несет в себе черты неосимволизма и христианско-эсхатологическую исповедальность, а в некоторых произведениях (сборник «Голос тишины», 1959) – элементы пантеизма и мистики. Как сотрудник журнала «Дом ин свет», выходившего в оккупированной Любляне до 1944 г. вопреки провозглашенному деятелями антифашистского сопротивления лозунгу «молчания культуры», Водник после войны испытывал определенные трудности с новой властью, однако судебному преследованию не подвергался и работал на скромной должности корректора. В 1948 г. вышла его книга, в основе которой – подборка довоенных стихотворений, написанных в духе экспрессионизма; затем были опубликованы сборники 1952 и 1959 гг. Этическим ориентиром для поэта служит христианский идеализм, убежденность в том, что противоречия, связанные с Эросом и Танатосом, возможно преодолеть благодаря глубокой вере, трепетному отношению к языку поэзии и художественным образам, соразмерности объективного и трансцендентального сознания.

Глубоко личная, медитативная лирика, отражающая состояние экзистенциального кризиса, даже ужаса, и одновременно дающая надежду, отличает поэтов Ц. Випотника и Й. Удовича. Цене Випотник (1914–1972), филолог, выпускник Люблянского университета, во время войны выжил в итальянских лагерях, затем работал редактором в издательствах, переводил. Уже первый его сборник «Одинокое дерево» (1956) содержит произведения зрелого лирика, в которых сильны балладные мотивы. В них автор говорит о страданиях человека в концлагере, вспоминает о военных тяготах, не скрывает разочарования от первых социалистических лет. Исповедальная нежность лирики мирного времени соседствует с гневной интонацией стихов военных лет, в которой слышатся отзвуки страха и смятения, близкие настроениям Коцбека. Так может писать лишь человек, смотревший в глаза смерти – стихотворение «Ночь в концентрационном лагере»:

Свинцовый мрак освещает месяц, обглоданный и кровавый, словно отблеск с земли через древнее небо низвергся, под ним пропавшее облако, будто выкидыш, камнем летит сквозь тьму.

Йоже Удович (1912–1986), славист по образованию, в начале войны был интернирован, в 1943 г. присоединился к партизанам. После войны начал публиковаться в журналах; дебютную книгу «Зеркало снов», в которую вошли довоенные и послевоенные произведения, выпустил в 1961 г. Этот сборник свидетельствует об усилении в словенской лирике личностного исповедального начала. Через выразительные образы поэт пытается смягчить чувство горечи и разочарования, настигшее его поколение после войны, при этом в его стихотворениях отчетливо прослеживаются черты, присущие авторам межвоенного периода, опиравшимся на идеи христианского социализма, в частности, Коцбеку. Показательно стихотворение «Зеркало снов», давшее название всему сборнику:

Зеркало снов

отблеск бросает

в черную ночь.

Длинные волосывымыла на ночьв лунном потоке,сушит теперь ихв чьем-то саду.Розы не знают ее,ночь не знакомас ней, и привратник –дух не впускает ее,просит ответить,кто она, кто и откуда.Не говорит,что она из моейвышла груди,в ночь возвращаться не хочет.Белая птицаиз пальчиков тонких ееострые вытащить хочет шипы.Освободить от тоски.Больше не вспомнитона о шипахв сердце моемникогда.(Перевод А. Кушнера)