Лодки уходят в шторм

„Ишь, метет хвостом! Теперь уж заломит цену!“ — завертел изрезанной морщинами шеей Алексеев.

У Мамедхана было такое ощущение, будто он продирался сквозь заросли Гирканского леса. Он слушал с напряженным вниманием, но ничего не понял: „Не будете вмешиваться? А кто поставил виселицы в Баку на Парапете? Я о Мугани говорю, а он о Германии! Слушай, какое нам дело до Германии?..“

Ролсон, не поворачивая головы, выслушал своего советника и продолжал:

— Джентльмены, я обещаю вам, британское командование изучит претензии обеих сторон и решит вопрос к обоюдному согласию.

— Такое решение невозможно! — возразил Ильяшевич.

— Время покажет, — поспешил успокоить Ролсон. — А пока, джентльмены, забудьте ваши национальные распри, объединяйтесь и боритесь с большевизмом во всех его проявлениях! Это совет генерала Томсона.

— Была бы власть в руках мусавата, — не унимался Мамедхан.

— Мы тоже не лыком шиты! — отпарировал Ильяшевич.

— А кто сушит портянки в Ханском дворце?

— Действительно, полковник, что за большевистский комитет обосновался во дворце?

— Солдатский совдеп, будь он проклят! — нахмурился Ильяшевич. — Со времен Бакинской коммуны остался. Теперь они его комитетом связи называют.

— Вы у Сухорукина спросите, мистер Ролсон, — ехидно предложил Мамедхан. — Он с бакинскими комиссарами — чашка-ложка! Сам комиссаром был, председателем уездной Советской власти.

— Наш уездный исполком, — с достоинством ответил Сухорукин, — был сплошь эсеровским. Вы должны знать, мистер Ролсон: если бы эсеры не попридержали муганский хлеб, Бакинский совнарком, может быть, и не нал бы так быстро.

— Истинно так! — задергалась бородка Алексеева. — Попридержали.

Ролсон благосклонно кивнул им.

— С кем же поддерживает связь этот комитет связи? — улыбнулся Ролсон собственной шутке.

— Э, батенька! — махнул рукой Ильяшевич. — Со всеми солдатскими комитетами…

— Комитет связи — это легальный выборный орган трудящихся и солдат уезда, — поспешил пояснить Сухорукин.

Ильяшевич хмуро покосился на него и продолжал:

— Наш Ленкоранский уезд кишит войсками, как ярмарка цыганами в воскресный день. Тут тебе и красногвардейские, и националистические, и кулацкие отряды — кого только нет! И в каждом отряде помимо солдатских комитетов — нелегальные большевики. Пойди дознайся, кто из солдат мутит воду… — Ильяшевич спохватился, как бы англичанин не заподозрил управу в бездеятельности, и поспешил добавить: — Впрочем, мой заместитель Дубянский уже напал на след гарнизонной ячейки. Завел „дело“, подшивает в него донесения — прокурор бывший. — Ироническая усмешка мелькнула на лице Ильяшевича, но он тут же жестким тоном договорил: — Дайте только срок, мы им такую баню устроим — кости затрещат!

Ролсон удовлетворенно закивал:

— Как говорят у вас, хорошую голова помойку.

— Головомойку, — поправил Сухорукин.

— Да, да… — Ролсон ткнул трубкой в сторону Ильяшевича. — А теперь я имею передать вам личное поручение генерала Деникина. Конфиденциально.

Ильяшевич мгновенно поднялся, бросил присутствующим:

— Все свободны, господа!

2

Ролсон отбыл из Ленкорани в тот же день, после банкета. Обед состоял из множества необыкновенных блюд национальной, талышской кухни, здравицы были многословны и часты, и застолье затянулось, из-за чего пришлось задержать отплытие „Ленкоранца“ на целый час.

Проводив англичан, Ильяшевич вызвал на экстренное совещание Дубянского, начальника штаба Аветисова и командиров всех частей гарнизона.

Муганское войско, которым командовал Ильяшевич, действительно представляло собой довольно пестрое, разношерстное сборище. Помимо костяка — части, состоявшей из кадровых солдат-пограничников, оставшихся здесь после расформирования бывшей армии, потому что им некуда было податься, в Ленкоранский гарнизон входили: 2-й батальон Интернационального полка (бакинские рабочие), присланный Баксовнаркомом после мусаватского мартовского мятежа, красногвардейские части, подавшиеся на юг после падения Бакинской коммуны, националистический, дашнакский полк из войска Диктатуры Центрокаспия, бежавший от турок и мусаватского правительства, бронеотряд с одним-единственным броневиком, тем самым, что был послан Бакинской коммуне по распоряжению Ленина, юнкера гидроотряда (с двумя французскими гидропланами). Помимо того на Мутани почти в каждом крупном селе имелся хорошо вооруженный отряд самообороны, а в Привольном к тому же еще и эскадрон большевистски настроенных солдат-фронтовиков. Действовал на Мугани и мародерствующий отряд Шевкунова, менявший окраску и попеременно служивший и красным, и белым.

Все эти части и отряды, вихрем времени собранные под одной „крышей“, объединяли одна только необходимость борьбы с мусаватскими и персидскими бандами, орудовавшими в горах Талыша и на Ленкоранской низменности, к югу от Ленкорани, и авторитет „батюшки“ Ильяшевича, ставшего знаменем этой борьбы.

А в остальном — жили розно и враждебно, словно пауки в банке. Споры и стычки часто переходили в кулачные бои, а иногда гремели выстрелы. Самоволки, попойки, грабежи и насилия над горожанами приняли такой размах, что Ильяшевич был вынужден создать специальную комиссию по борьбе с преступностью в войсках. Ее председателем он назначил своего заместителя по краевой управе Дубянского, бывшего старшего следователя по особо важным делам, которого в насмешку называл „прокурором“ — Ильяшевич знал, что Дубянский зарится на его кресло в краевой управе, и умышленно поручил эту невыполнимую работу ему, штатскому человеку, мотивируя тем, что он силен в юриспруденции: будет на кого собак вешать!

Но Дубянский боролся не столько с преступностью, сколько с той незримой — большевистской — силой, которая с каждым днем все настойчивей давала знать о себе.

Большие надежды возлагал Ильяшович на старого службиста, требовательного полковника Аветисова. Бывший начальник штаба войск Диктатуры Центрокасаспия Аветисов, сотрудничая с Денстервилем и другими англичанами, вскоре убедился, что те не станут лезть в огонь ради защиты Баку от турок, а пошлют на убой малочисленное войско Диктатуры, заблаговременно подал в отставку и перебрался на Мугань. Ильяшович принял его с распростертыми объятиями и назначил своим начальником штаба.

Но и Аветисов не сумел добиться сколько-нибудь заметных улучшений дисциплины, наоборот, его царскорежимные замашки и требовательность вызывали раздражение и ропот солдат.

Вот почему Ильяшевич обрадовался поручению Деникина послать в Закаспий на помощь белогвардейскому генералу, терпящему поражение и отступающему под ударами Красной Армии, четыре тысячи штыков. Ильяшевич рассчитывал этим убить сразу двух зайцев: выслужиться перед Деникиным и избавиться от неугодных частей.

Все вызванные на совещание в столь неурочный час были немало удивлены, что „батюшка“, имевший привычку после обильной еды и возлияний сразу же отправляться спать, вздумал заседать, и шли неохотно.

Когда все собрались, Ильяшевич, борясь с сонливостью, важно начал:

— Господа, я вызвал вас по делу, не терпящему отлагательства. — Он изложил суть поручения Деникина и продолжал: — Приказываю перевести весь гарнизон на казарменное положение. Вы, господа командиры, приведите свои части в боевую готовность. Оденьте, обуйте солдат, ходят черт знает в каком виде! Совсем разболтались и закисли без горячего дела. Полная расхлябанность! Ну, думаю, весть о выступлении взбодрит их и положит конец всему, с чем не мог сладить наш уважаемый прокурор, — усмехнулся он в пышные усы.

— Вы уверены? — Дубянский покачал головой и хотел сказать еще что-то, но Ильяшевич уже обратился к Аветисову:

— Вы, полковник, вместе с Дубянским составьте список. Включите в него в первую очередь части, доставшиеся нам в наследство от покойной памяти бакинской совдепии, — снова усмехнулся он. — К их чести сказать, воевать они умеют. Итак, за дело, господа. Даю сроку три дня… Однако помните, цель похода держать под строгим секретом, даже от младших командиров! Ну, с богом!

С утра гарнизонные казармы закишели, как потревоженный муравейник. Всякие увольнения в город были отменены. Начались бесконечные построения, переклички, проверки, строевые занятия. Каптенармус открыл свою каптерку, стал раздавать остатки залежавшегося обмундирования.

— В поход! Выступаем! — слышалось повсюду.

— Куда? Зачем? Против кого выступаем? — осаждали бойцы членов солдатских комитетов, но те ничего не знали.

Поначалу все думали, что выступают против персидских банд, объявившихся на границе, в сорока верстах от Ленкорани, в Астаринском участке уезда.

Всех жаловавшихся на здоровье, в первую очередь маляриков, — а их было хоть отбавляй! — направили к гарнизонному врачу, молодому доктору Сидамонову, вечно ходившему в студенческой куртке. Аветисов строго-настрого приказал ему никаких свидетельств о недомогании не выдавать.

— А как же быть с маляриками?

— Малярики? В первую очередь! Здешний климат губителен для них. Там они излечатся!

— Где „там“?

Вопрос остался без ответа.

Но вскоре тайное стало явным. Среди солдат пошли слухи и толки:

— Идем турков бить!

— Не турков, а туркестанцев.

— Все одно — басурмане.

— А говорят, с большевиками драться…

Вечером Сидамонов отправился на северную окраину города, на Форштадт. Это был поселок, построенный русскими рыбаками. За низкими заборами, в глубине зеленых дворов, стояли русские избы, глядящие окнами на море; длинной улицей тянулись они вдоль тракта.

Осторожно оглядываясь, нет ли за ним хвоста, Сидамонов дошел до дома, в котором квартировал председатель солдат-ского комитета 2-го батальона Владимир Морсин, и вошел во двор.

Владимир встретил его у поленницы, набирая в охапку поленья.

— Вот и ты, Стена. Они уже тут…

Сидамонов вошел в убогую комнату. Жена Владимира Мария накрывала на стол, за которым сидели комиссар 2-го батальона Сергей Ломакин и командир пулеметной команды Григорий Арустамов, члены подпольного партийного комитета, созданного им три месяца назад, после падения Бакинской коммуны. При первой же возможности Сидамонов сообщил об этом бакинскому подполью. Спустя некоторое время нарочный из Баку привоз им печать и сто пятьдесят партийных билетов — белых картонных карточек. Организация росла, часть билетов роздали вновь принятым, остальные хранились у надежного человека.

Из-за ситцевой перегородки, отделявшей узкий закуток, слышалось легкое посапывание на два голоса.

— Хлопцы? — вопросительно посмотрел на Морсина Сидамонов.

— Утомились, — кивнул Владимир, — Мария, ты неси что у тебя есть.

Мария подала рисовую кашу с вареной тыквой:

— Ешьте на здоровье, потом поговорите, — и, накинув платок, вышла во двор.

— Ну что, точно в Закаспий отправляют? — нетерпеливо спросил Сергей Ломакин, самый пожилой из присутствующих, пока Морсин раскладывал по тарелкам еду.

— Точно, — ответил Сидамонов. — Офицер-приятель проболтался.

— Стало быть, англичанин за этим и приезжал? — спросил Ломакин.

— Не знаю. Приказ Деникина.

— Ара, ты мне скажи, почему, например, второй батальон посылают? — обратился Арустамов к Сидамонову таким тоном, словно тот принял это решение. — Почему, например, дашнака Макарова полк не посылают, а?

Сидамонов тихо рассмеялся.

— Гриша, — ответил ему Морсин, — это ж и слепому ясно видно! Красногвардейцы у них как бельмо в глазу. Вот и хотят спихнуть куда подальше.

— На-кось, выкуси! — показал Ломакин комбинацию из трех пальцев. — Пока я комиссарю, батальон никуда не пойдет отсюда!

— Да разве я о нашем батальоне, Сергей? Завтра соберем митинг и вынесем резолюцию против. Беда в том, что многие другие в гарнизоне ходят как именинники. Им самый раз „полундра“ кричать, а они пуговицы драят!

— Вот в этом-то и суть! — согласился Сидамонов. — А кричать „полундра“, как ты говоришь по своей матросской привычке, должны мы, наша партийная ячейка. Надо, не медля ни часу, бить в колокола, поднять на ноги всех и вся, и в первую очередь — членов партии. Мы должны, мы обязаны разъяснить солдатам смысл операции и сорвать замысел полковников. Нас, врачей, учили, что надо лечить не болезнь, а причину, порождающую ее. В данном случае причина — проденикинская сущность краевой управы. Надо ясно донести это до сознания каждого бойца.

— Вот я и говорю: соберем митинг…

— Их надо провести во всех частях, во всем гарнизоне. И вот еще, Володя: свяжись с комитетом связи, пусть они оповестят муганские отряды — не исключено, что Ильяшевич и среди них намерен набирать рекрутов.

И ритмичная подготовка к походу была сорвана. Словно ураганный ветер пронесся по морю, вздыбил, столкнул друг с другом валы — заволновался, зашумел, замитинговал гарнизон. Солдатские комитеты потребовали созвать общее собрание гарнизона. Аветисов резко возразил: „Никаких собраний!“ Но удержать солдат, хлынувших из казарм на плац, никто уже не мог. Аветисов послал депешу в Пришиб Ильяшевичу и отправился на собрание.

Вот где столкнулись страсти! Ораторы один за другим подходили к столу, за которым сидели Аветисов и несколько офицеров. Одни говорили, что надо ехать, хватит, мол, вшей кормить и трястись в лихорадке. А там, мол, или грудь в крестах, или голова в кустах. За это же ратовали офицеры, призывавшие бойцов выполнить свой воинский долг. Другие — Сидамонов, Ломакин, Арустамов, старые партийцы-красногвардейцы, — клеймили позором тех, кто призывает послужить делу контрреволюции. Как ни пытался Аветисов взять бразды правления в свои руки, ничего не получалось. Толпа бойцов шумно реагировала на каждое выступление, свистела, шикала, аплодировала. Страсти накалились до того, что молодой офицер-деникинец, доведенный до бешенства выступлением очередного солдата-коммуниста, выхватил револьвер и выстрелил в него. Солдат упал замертво.

На какое-то мгновение толпа оцепенела, потом будто издала единый выдох: „У-у-у!“ — и ринулась вперед. Стоявшие впереди схватили офицера, другие опрокинули и сломали стол, за которым только что сидели офицеры, успевшие отскочить и ощетиниться револьверами.

И тут сквозь гул и гвалт послышался властный окрик:

— Отставить! Смирно!

Ильяшевич взобрался на стул, чтобы его видели все, и, подняв руки, замахал ими:

— Отставить! Спокойнее! Слушать меня!

Люди осеклись, обмякли, еще горячие и взвинченные.

— Уберите оружие! — бросил Ильяшевич офицерам, так, чтобы слышали все, сурово оглянулся на стрелявшего, изодранного, с кровоподтеками и смертным страхом в глазах: — Под арест! — Потом долгим взглядом посмотрел на убитого, снял фуражку, перекрестился, и его примеру последовали многие. Тихо сказал: — Унесите его… — И снова громким, властным голосом: — Граждане солдаты! Сынки мои! Верите вы мне?

— Верим, батюшка, верим! — ответствовало множество голосов.

— Так вот вам мое слово: он, — Ильяшевич указал в направлении, куда увели офицера, — будет судим! Но и смутьяны пусть не ждут от меня пощады! Приказ о походе отменяю. Ступайте с богом по казармам.

Снова зашумела толпа, и солдаты стали расходиться, жестикулируя и шумно выражая свои чувства, но трудно было понять, чего было больше: радости или недовольства.

Что же касается Сидамонова и его друзей, заявление Ильяшевича об отмене приказа не только обрадовало, но и насторожило их, они понимали, что он просто пошел на попятную, но не сдался.

Да, Ильяшевичу не оставалось ничего другого, чтобы сбить накал разъяренной толпы. Он был взбешен. У него дрожали мускулы лица, дергались усы. Он то садился в кресло, то вскакивал и кричал на штабистов, вытянувшихся перед ним.

— А вы, батенька, — напустился он на Аветисова, — как вы могли разрешить такое?

— Ослушались приказа… Стихийно…

— Нет, полковник, не стихийно, — возразил Дубянский. — Все это дело группы лиц…

— Каких лиц, каких? — Ильяшевич так закричал и затрясся, что, казалось, сейчас его хватит апоплексический удар. — Уж вам-то, прокурор, следовало знать о них! Или ваши пинкертоны еще не выследили их?

— Выследили, ваше превосходительство. Если позволите… — сдержанно ответил Дубянский.

Ильяшевич немного овладел собой, опустился в кресло: Говорите!

— С месяц назад один мои агент доложил, что приятель уговаривает его вступить в большевистскую партию, и спросил моего совета. Я конечно же посоветовал вступить, внедриться в организацию и докладывать мне обо всем. Через несколько дней агент принес мне список членов ячейки, принимавших его в партию, и фамилии нескольких солдат, вступивших в один день с ним.

— И вы преспокойно подшили донесение в досье? Почему не известили?

— Ваше превосходительство, я хотел размотать клубок, выявить всех членов организации…